Одноэтажное деревянное здание, бывшая казарма НКВД, перестроено в соответствии с новыми функциями: со двора пристроены подсобки, по фасаду прилажено крыльцо с фанерными колонами. Двустворчатая входная дверь на пружине застеклена матовым узорчатым стеклом, со скрипом открывается, с грохотом закрывается. У двери, как и положено в приличном заведении, торчит швейцар. Здесь сию классическую функцию выполняет дед Платон. Скрип, грохот, суета не приносят старику особого беспокойства. Он древен, глуп, безразличен к миру. В картузе с позументом, в одежде с галунами, стоит и моргает выцветшими глазами, не думая ни о чём. Ливрея, перешитая из поношенного костюма начальника железнодорожной станции «Сивая маска», отдаёт мочой, дымом, свиным навозом, но стража двери и это не конфузит. Дряхлого Платона уже давно ничто не смущает и не волнует. Сюда, в заполярье, из голодной вятской деревни его и двух оставшихся в живых сестёр привезла разбитная старшая дочь Зинка. Сестёр без особого труда пристроила на сытные должности посудомоек в инфекционной больнице. А вот с трудоустройством папаши пришлось поднапрячься. Выручил Зинкин полюбовник Зураб Хацава - повар ресторана. Отрастив старцу бакенбарды, больше походившие на пейсы раввина, воткнули маразматика в ресторан швейцаром. Так, без приварка, Платон маячил у двери недели три, пока предприимчивая Зинка не втолковала деревенщине, что «надобно всем кивать головкой и держать руку на уровне пупка, а ладошку лодочкой... лодочкой, папаш-а-а!» Сама же через покладистого Зурика пустила слух, что прикосновение к сим полуживым мощам приносит богатство, здоровье и удачу. Народ у нас доверчивый... Платон, привыкший к сохе да лопате, долго не понимал к чему эти городские премудрости, однако исполнил всё, как велела лахудра Зинка. И... о чудо, в ладошку потекли денежки! Пращур, зажимая пятачки в кулак, набирал несколько монет, подсчитывал в уме сумму, складывал в карман и сразу же забывал о них. Однако умственное напряжение отражалось на лице Платона при подсчёте мелочи и придавало его физиономии вид старца-философа, например того же Платона, только греческого. Это внушало посетителям должное уважение. Со временем старикан усвоил второй Зинкин урок, звенел денежкой, как бы напоминая... Смущённые клиенты торопливо шарили по карманам. В отсутствие мелочи жертвовали на алтарь удачи мелкие купюры. По закрытию ресторана за дедом приходила внучка и отводила добытчика домой, в тёплый барак, залитый по весне талыми водами. Там они жили двумя семьями плюс годовалая, очень смышленая свинка Хрюша.
Сунув Платону пару монет и похлопав по плечу, Чупров, по привычке, въевшейся в суть каждого беглеца , осторожно кинул взглядом по залу. За дальним столом восседала группа хмырей с хищными и очень специфическими лицами. Эрнст, с полвузгляда признал блатнячков. «Сомнений никаких - двое из пятого барака. Значит на воле ребятушки. О, и Чиря с ними, слава Богу, спиной к двери. То ли отсидел и вышел, то ли после побега не садился. Только бы не повернулся...» Не теряя ни мгновения, Эрик вышел вон. За спиной тяжело бухнула ресторанная дверь. Эрнст быстрым шагом зашёл за угол, почти вбежал на почту,где купил открытку и, присев к обшарпанному столу, взял перьевую ручку с пером №11, обмакнул в чернильницу... Сидя за фикусом у окна, напряжённо следил. На улице никого, видать старые знакомые его не заметили или не узнали. Помогло, значит, прикосновение к «дедушке выручалкину». Эрнст, опять ощутив себя Кузьмой Чупровым, облегчённо вздохнул. «Толковый он подельник Чиря, но ну его к бесу!» Написав, то ли бывшей жене, то ли матери поздравительную открытку, опустил в почтовый ящик, надвинул на лоб кепку, поднял воротник, двинулся обратно к станции.
Заморосило мелким дождичком… осень. Прохожие, как и он, с надвинутыми кепками, больше глядя под ноги, нежели на лица встречных, торопились поскорей укрыться от августовского ненастья. «Что может быть лучше плохой погоды?»
Луэль заждалась мужа. По тундре уже пролетела лёгкая предосенняя рябь, трава на берегах ручьёв стала жухнуть, рыба скатываться с перекатов в глубокие ямы, птичьи выводки вот-вот встанут на крыло, а Кузьмы всё нет. Не случилось ли чего? Дети спрашивают, где папа, Василий Альфонсович беспокоится, токмо Кузька, как уехал к Кузькиной матери, так и пропал. Луэль даже всплакнула прошлой ночью, уж больно не хотелось идти приёмной женой в семью свояка Эдыгея... «Сойка, однако, совсем стара, можно с имя жить, ежелив Кузька исчезнул... Токмо, поди, Василий-то Альфонсович не шибко молодой, скоко ишо протянет? Поживёт, поди… Когда и его душу уведут в селение мёртвых, придётся итить к Эдыгею. Эдыгей справный человек, заботливый, однако у ево свои сыны, которым он отдаст оленей, а Кузькины дочки будут при них жить, и своих оленей у них не будет. Эдыгей отдаст их замуж за бедных женихов или вовсе за пьяниц. И станут Кузькины дочки водка пить, спать с пьяными мужьями, и дети евонные будут рождаться совсем плохими и хотеть жить не в чумах, а в деревянных домах, которые построили чужаки. Зачем они пришли на наша земля со своей водка? Русские шибко сердитые, но Кузька хороший, потому что у него душа коми морт...»
Над факторией, взмахнув пару раз крыльями, пролетел розовый самолёт. «Самолётка, однако, «андва». Когда летит на буровую, пролетает над факторией. Может пыть в нём Кузьма... Кузька хороший, лучше Эдыгея... Кузька умный, Кузька умеет читать, писать и на самолёте летать. Василий Альфонсович Кузьму уважат и Луэль уважат, и детей их любит. Надоть ехать на буровую, вдруг Кузьма прилетел и много подарков принёс, как донесёт? Спрошу, однако, Василия Альфонсовича».
На второй день нарты Луэль остановились возле буровой. Там никто не работал, все пили водку. Известное дело, много привезли, трудно остановиться. Луэль, опасаясь кудлатых собак, сидящих у большого балка, из которого неслись песни вперемешку с матерщиной, окликнула людей издали.
- Эй, руску, Кузька прилетела? - Собаки нехотя забрехали, в балке на посторонние шумы ноль внимания. Луэль выстрелила в воздух.
- Чё надо, самоед косорылый? - В двери показалась пьяная, недовольная рожа буровика.
- Кузьма, однако, есть?
- Есть... на морде шерсть... О, Лушка, а я тя с бодуна не признал, богатой бушь. Прилетел твой белесый, надысь ушёл. Зайди к нам, будем водку пить, и всё такое... - геолог, скабрёзно ухмыляясь, подмигнул.
- Спешу, однако. Возьми вот, рыпа, солёный чир, Вашилий Альфоншович передал. Велел приехать, еслив надоть польше рыпа. Прощай, иолох.
- Бывай, Лушка, а то посидели бы, мукнули под такую закусь. Хорош чир, нагулянный. Слышь чё, забыли Кузьму спросить, вам трактор не нужен?
- Уголь привези, сачем трактор.
- Мало ли зачем. В хозяйстве всё пригодится. «Сталинец», на полном ходу.
- Спрошу, однако.
Луэль нагнала мужа почти рядом с факторией на мысу у ручья Микить-Ю, вёрст десять, двенадцать осталось прошагать, не больше. И хорошо им было... и потом опять хорошо было, и ещё лучше им было. Совсем соскучился Кузьма по своей ненаглядной красавице жене, по пологим холмам тундры, оленям, гагарам, тявкающим песцам, по своим дочечкам милым и красивым. И Василий Альфонсович скучал по Кузьме, и Сойка, увидев Кузьму сквозь густой дым можжевеловой трубки, улыбнулась последним зубом. И помощники её - тадебцо заплясали в хороводах комариных стай, а духи предков - нгытарма запели в ветвях тальника старинный ненецкий мотив.
Хорошо в тундре летом, ещё лучше осенью, а уж зимой совсем распрекрасно, ни тебе комаров, ни мошкары - благодать... когда молодой. Однако Сойка совсем состарилась, даже трубка, набитая крепким табаком, не радовала шамана. Кругом балка витали её помощники тадебцо и нгытарма. Печальные хэ-хэ горестно вздыхали. Скоро их хозяин отправится в селение для душ умерших, а они останутся здесь на земле без предводителя. Хэ-хэ бедственно выли свои песни в кустах тальника, в проводах, на которых Луэль сушит одежду. Выли в дымоходных трубах, в щелях трактора, который пригнали геологи и оставили здесь навсегда вместе с платформой горюч камня. Их вой услышал дух Консыг-ойка, что витает за каменным поясом земли у реки Хараматалоу, и прилетел с духом мудрой лягушки спросить, что же тут случилось? Может, злобные переття на них напали? Нет, старой Сойке пришла пора в селение мёртвых уходить, а проводить некому, нет другого шамана, способного сопроводить туда её душу. И научили духи народа хаби духов народа нэнэц, как им поступить. И нашептал дух Консыг-ойка оленеводу Юганину много умных слов в уши, и шибко полетели по белому снегу в сторону фактории нарты Еремея, а в нартах, рядом с отцом сидела младшая сестра Луэль, Агафья. Распрекрасная, благородная девушка с детства мечтала стать помощницей шамана, ибо чувствовала её душа зов теней предков. Не единожды камлала Агафья у быстрых вод Хараматалоу, пытаясь совершить путешествие в мир духов. Да не хватало ей мастерства, которым обладает настоящий шаман, творящий чудо и превращения. Обрадовалась Сойка визиту Еремея, а ещё больше возликовала приезду настоящей помощницы и, от нахлынувших на сердце добрых чувств, положила её спать в постель мужа своего Василия Альфонсовича, который был ещё крепкий мужчина и мог доставить удовольствие молодой девушке, охочей до любовных игр. И понравился Агафье нежный Василий Альфонсович, и от радости она стала звать его шибко ласково - Вашья. А отец девушки Еремей Юганин спокойно и удовлетворённо отправился к себе за каменный пояс земли на берега реки Лонготьеган, где щипали ягель его оленьи стада.
Хорошо пристроил оленевод своих дочерей, надёжно. «Еслив Василий-то Альфонсович следом за Сойкой уйдёт в селение мёртвых душ, Агафья не останется одна, и не придётся отдавать её в семью свояка Эдыгея (которого Ерёмка не шибко жаловат), у них есть достойный мужчина - зять Кузьма. Больно хорош Кузька, жаль сынов у яво нет, одни девки рождаются. Однако глядишь, Агафья пособит, когда шаманить научится. Слетает к Старухе Я-Мюня и попросит душу мальчика для сестры... или для себя». От удовлетворения Еремей затянул красивую, длинную, как ворга, хантыйскую песню и закончил её петь только, когда прибыл к родному чуму. Над каменным поясом земли мерцали звёзды. Великий Нга шевелил подол хореем, и небо, весело переливаясь, озаряло землю бахромой северного сияния. «Шибко я умный! Я, кантек Еремей Юганин!..»
Славная выдалась зима на фактории. Сойка при помощи Агафьи, а позже и сама помощница, добыли много душ промысловых рыб и животных. Белые меха песца, источая духмяный запах, заполнили хозяйственный балок, для рыбы не хватало соли и ящиков. Замороженные тушки складывали в аккуратные штабеля на платформе, в которой геологи привезли уголь. Углём не топили, берегли. Для отопления использовалась мелкая жирная рыбёшка. Агафья пребывала на вершине счастья, она уже несколько раз отправлялась в мир духов, оборачиваясь то медведем, то лягушкой, избавляла своего учителя от нападений злых духов, усмиряла пурги и ослабляла морозы. А когда, изнеможённая от камлания и превращений, падала на постель, её усталое тело ласкали нежные руки Василия Альфонсовича. Мудрая Сойка с трубкой во рту, наблюдала за их играми и удовлетворённо причмокивала беззубым ртом. «Хорошо, однако, устроила Сойка на земле… однако духи предков настойчиво приглашают в селение мёртвых душ…»
Убедившись, что Агафья переняла главные премудрости шамана, Сойка попросила родственников уложить её в нарты и отвести на вершину священного бугра Пай-Хой. Там душа легко и вольно воспарит над землёй, прилетит на факторию, а иссохшее тело растерзают волки. Белые кости разнесут по тундре полярные совы. Когда душа Сойки прилетит к фактории, молодой шаман Агафья отведёт её в селение мёртвых.
Укладывая Сойку в нарты, Луэль попросила передать покойной матери, что она живёт хорошо и ещё не скоро соберётся в селение мёртвых. Подвела к Сойке старшенькую дочурку Дуню. Старуха и девчонка долго шептались о чём-то своём, сокровенном. Они и раньше так делали, когда оставались одни на фактории. Сойка позволила Дусе потянуть из трубки. Затянувшись слишком глубоко, девочка закашлялась, из её глаз потекли слёзы. Сойка положила старческую ладонь на грудь ребёнка, кашель прекратился. Помолчали. Потом Сойка пошептала девочке на ушко, и Дуня, опустив по швам ручки, громко прочитала бабушке два стихотворения: своё любимое про новогоднюю ёлочку и обожаемое Сойкой - про славную коммунисисекую партию. «У руску кумунитисеская партия, как у нэнэц старуха Я-Небя, шибко мудрая...»
Подошёл Кузьма, положил в нарты старый бубен, кисет с табаком, погладил старуху по вытянутой, морщинистой щеке и резко отвернулся. «Русский... Не понимает, однако, на вершине священного бугра душе будет легко и радостно покидать немощное старческое тело».
Василий Альфонсович, сидящий на передних нартах, к которым были приторочены нарты с лежащей в них Сойкой, тронул. Над тундрой вставала заря, то Передовой Олень, ведущий олений обоз аргиш, поднял на густых рогах яркие лучи солнца. Доброе предзнаменование для человека, душа которого собралась в далёкое путешествие - к месту нового обитания. Когда солнце поднялось настолько высоко, что, набрав силы, стало топить снег на южных склонах бугра, обоз прибыл на Пай-Хой. Сойка, с неизменной трубкой во рту, беспомощно, словно что искала, шарила руками поверх оленьей шкуры, покрывавшей её немощное тело. Василий Альфонсович достал спирт, отпил немного сам, дал огненной воды супруге. Сойка отложила трубку, глотнула самую малость и опять потянула горький дым. Ей стало шибко ладно и приятно. Хорошо покидать земной мир в присутствии мужа. Чета не тратила времени на разговор, они столько прожили и пережили вместе, что вполне могли общаться без слов. Бесконечно многое пролетело в их общем сознании за миг прощания... Наконец Сойка, взмахом руки, велела покинуть её. Василий Альфонсович пожал холодеющие пальцы супруги и медленно тронул в обратный путь. Где-то, далеко, очень далеко, послышался протяжный волчий вой, в голубизне неба парила сова...
Смеркалось, возле фактории горел костёр, гремел бубен шамана. Значит, душа Сойки опередила его и уже прилетела к своему провожатому. Василий Альфонсович снял шапку, размашисто перекрестился. «Слава Тебе, Господи, преставилась!...» Домочадцы, расположившись полукругом, с любопытством наблюдали, как истово камлает у костра молодой шаман Агафья.