Идея написать собственную версию биографии Джерома Дэвида Сэлинджера появилась у меня после выхода очередного фильма про этого автора, любимого с юности. Киноэпопея, которую я смотреть не буду, называется «За пропастью во ржи» (2017) – именно такое название у фильма, включая предлог «За», будто бы режиссёр ушёл далеко вперёд, за пропасть, перед которой остановился Сэлинджер, и издалека дружески похлопывает умершего писателя по плечу. Моё мнение – снять о Сэлинджере хорошее кино, наверное, можно. Но для этого самому нужно быть, как минимум, Триером, или кем-то подобным. Иначе получится пляска на костях человека, оставившего после себя много вопросов – и, соответственно, места для подобных плясок. Прочтя аннотации и мнения, я понял, что всё так и есть. Режиссёр, производивший до того невнятные сериалы, о существовании которых ценящий время зритель даже и не знает – вряд ли мог бы снять о Сэлинджере что-нибудь хорошее. По моему убеждению, хороший человек просто не в состоянии снять плохой фильм, написать плохую книгу, нарисовать плохую картину, или сочинить плохую музыку. «Плохой» в моём понимании значит – бесполезный, созданный только ради веселья, собственного тщеславия, хвастовства, или убийства времени. Ужасно, но почти всё из того, что пишется авторами, любящими печататься в местных изданиях, гордиться перед друзьями и женщинами, выступать со сцены – именно таким в наше время и является. Прочтя иного автора, невозможно найти ответ на вопрос, – «А про что эта вещь?», – потому что ответа не существует. У Сэлинджера, Кафки, Акутагавы, того же Достоевского даже о маленьком рассказе можно понять, – «Про что?», – даже если для этого придётся подумать. Потому что, не имея что рассказать – хорошему человеку и писать незачем. Наши же современники, то перебивая друг друга, то вступая друг с другом в союзы – выдают тонны продукции, совершенно, как tabula rasa, лишённой смысла. Творения эти, будучи опубликованными, собирают лайки в кругу друзей и земляков, и становятся совершенно понятными слова Цветаевой, – «У лунатика и гения/ Нет друзей». Потому что потребители ничем, по сути, не отличаются от авторов – нужно понимать, насколько бесполезно их время, если, имея возможность потратить его на просмотр умного и хорошего, они тратят время на прочтение бессмысленного. И тогда становится понятно, почему мир таков, какой есть – люди, предпочитающие убивать время бесполезным, и в обычной жизни ведут себя не менее бессмысленно, со всеми вытекающими – подлостью, предательством, и прочим. Или, как говорил Холден Колфилд, – «Если взять десять человек из тех, кто смотрит липовую картину и ревет в три ручья, так поручиться можно, что из них девять окажутся в душе самыми прожженными сволочами». Поэтому я не буду смотреть киноэпопею про Сэлинджера, созданную автором сериалов, а буду писать по памяти, и из головы.
После первого прочтения Сэлинджера в юности мне в очередной раз пришлось почувствовать острое отличие от других. Будучи сражён, я предлагал его книги всем друзьям и знакомым – но те, люди образованные, и не по возрасту возвышенные, отмечали лишь незатейливость языка. Ещё говорили про американизм, который – не искусство, и неумелую стилизацию под подростков. Тогда я в очередной раз понял, что сколько бы люди не прочли, и сколько бы не узнали – мне не следует отождествлять себя с ними. Видимо, из них впоследствии и получились авторы бессмысленных текстовых упражнений. Лучше держаться на расстоянии, и не надеяться на понимание. Можно обвинить меня в некотором презрении к дружной когорте авторов, или том, что называется аббревиатурой «ЧСВ», модной ныне среди интеллектуально-стадных тусовок – и я с этим, пожалуй, соглашусь. Понимание смыслов мира имеет следствием конфликты с миром – так же думали о своих коллегах по литературному дому и Булгаков, и Пушкин, и вообще все. Даже, как прочёл сегодня в статье, современный гений Дмитрий Быков в бытность начинающим отзывался о стихах коллег-поэтов насмешливо, нелицеприятно, и громко – чем и заслужил тогда репутацию изгоя и маргинала. Любовь же к Сэлинджеру, постигшая меня в юности, безусловная, безоценочная, не подчинялась самоанализу, и не подчиняется до сих пор – некое внутреннее родство, одинаковость, слепленность из одного теста.
Уже в наше время, пожелав освежить в памяти что-либо о некогда любимом авторе, я открывал в сети энциклопедии и краткие биографии. Удивительно, но великий писатель не оставил почти ничего о самом себе – и даже друзей, которые могли бы написать или снять о нём честно, тоже не оставил. В юности всё объясняется просто. Написал то, что перевернуло умы, и навсегда ушёл от людей жить в лес. «Почему?», – юность своими объяснениями не заходит за подобные границы. Ушёл – и всё, чего же тут непонятного. До того записался добровольцем на фронт, получил психическую контузию, и вместо того, чтобы бежать от войны – отправился туда снова. В лесу женился на поклоннице, годившейся ему во внучки, с которой родил дочь и сына. Когда дети выросли – они убежали из дома, написав разоблачение отшельнической жизни, и воспитания странного, ничуть не похожего на то, как средний родитель воспитывает своих детей. После, кажется, Сэлинджер судился с собственными детьми – он много с кем судился, запрещая печатать себя и о себе, и проявив в этом некую склонность к сутяжничеству. Всё перечисленное – обычная жизнь гения, в которой, несмотря на причудливость, нет ничего непонятного для молодого читателя. Юность не ищет в ней объяснений и мотивов. Однако же, смотря с высоты собственных лет и событий в прочитанные мной краткие биографии, я обратил внимание на одно имя, бывшее мной дотоле незамеченным. Уна О’Нил. Почти никакой информации в жизни писателя об этом человеке, лишь кое-где ей посвящена одна лишь короткая строчка – о том, что Сэлинджер примерно перед тем, как записался добровольцем на фронт, год или два пытался ухлёстывать за этой юной семнадцатилетней особой. Больше ничего об их отношениях неизвестно, то же, что есть – даже не факты, а крупинки, малозначительные следы фактов. Сама же Уна О’Нил представлена в «Википедии» намного подробней – выйдя замуж в восемнадцать за известного комика Чарли Чаплина, она стала почтенной матроной, матерью огромного семейства из восьмерых, рождённых совместно с Чаплиным, детей. Бросила карьеру, полностью посвятив себя дому и мужу. Во время «охоты на ведьм» она, подобно героям, спасла актёра, симпатизирующего коммунистам, от преследования американских властей, вывезя его в Европу, где и жила с ним до самой смерти. На исходе старости комик был посвящён в рыцари английской короной – так Уна О’Нил стала называться «леди Чаплин». О роли же этой женщины в судьбе Сэлинджера и у неё в биографии всего лишь одна строчка, – «В восемнадцать лет за ней пытались ухаживать карикатурист Питер Арно, актёр Орсон Уэллс, и особенно писатель Сэлинджер». Ничего не донесла история, кроме этой короткой строчки, и больше никогда не донесёт. Всё в ней останется навсегда на своих занятых местах. Уна О’Нил останется вдовой известного комика, мировой знаменитости, матерью его семейства. Сэлинджер останется чудаковатым автором, закончившим жизнь в одиноком доме посреди леса. И никто никогда не увидит между этими двумя людьми связи…
То, что я буду писать в этой биографии – мной придумано. Повторюсь, что ни факта, ни даже половины факта, на основе которых можно делать явные выводы, в истории не осталось – всё стёрто подчистую, и никогда не выйдет наружу. Но перечитывая недавно краткие биографии некогда любимого автора, с которым давно считаю себя сделанным из одного теста – я то там, то тут, как следы стёршихся отпечатков, видел остатки этой рвущей на части трагедии. Сопоставив то, что я увидел, с тем, что читал у самого Сэлинджера в разных его вещах – я сделал для себя однозначные выводы, которые и опишу в этом полухудожественном эссе. Некоторые вещи, для того, чтобы понимать их правильно – следует сначала прожить.
Итак, поехали…
Джером Дэвид Сэлинджер родился в 1919 году в еврейской семье. Отец занимался производством кошерного сыра и копчёностей. Мать от рождения была ирландкой, принявшей гиюр ради отца, и помогала ему в бизнесе. Учитывая то, что еврейство – не только традиция, но более склад ума, и образ жизни, который можно принять – мать будущего писателя тоже была еврейкой. Как сказали бы в наше время – мелкие купцы со стабильным доходом. Но подобные определения малоприменимы к печальной судьбе народа, подверженного вечным мытарствам, в котором сегодня ты – купец, завтра от горя стал писателем, а послезавтра уже в заключении по поводам надуманным и абсурдным. Неисповедимы пути Господни, поэтому в жизни нужно уметь по возможности всё – мудрые родители приучали Сэлинджера с детства не только к книгам, но и к жизни, отдав в военное училище. Именно в казарменный период, в возрасте семнадцати лет, он начал писать первые рассказы в качестве опытов, о которых сейчас мало кто знает – они тоже не сохранились, навсегда сгинув в истории.
После было дальнейшее обучение – на этот раз семейному бизнесу, производству сыров и колбас. Параллельно – курс лекций по искусству короткого рассказа в одном из университетов. Биографы говорят, что в те времена Сэлинджер не преуспел ни в бизнесе, ни в коротких рассказах. Не очень-то и верится – правильнее было бы опять сказать, что опыты были, но история их не сохранила. Виной всему, как я подозреваю, перфекционизм самого писателя, и нежелание показывать опыты – похвальное качество, вышедшее в наше время из моды. Оно сродни стыду, а уж то, что ничего важнее стыда в человеке и нет – не подлежит сомнению. Если ты не можешь сказать людям ничего нового, сделать их другими – незачем и начинать писать. Впрочем, в эпоху победившей бессмысленной атмосферности мало кому это объяснишь – и вряд ли стоит.
Именно тогда Сэлинджер знакомится с Уной О’Нил. Как именно – сказать не могу, вряд ли кому-то это достоверно известно. Скорее всего – случайно. Кто-то привёл одного, тот привёл другого, последний привёл Уну О’Нил, и познакомил с будущим писателем. А иногда бывает и так – просит человек что-то ночью, засыпая лицом к стенке, у высшего существа. Через год и сам забывает, что просил – незначительный факт, не запоминающийся. А оно берёт, и появляется – так называемая случайность.
Впрочем, неподходящее, – «Будущий писатель». Хороший автор всегда настоящий, с детства, когда ещё не начал писать книги, а начал их только по-настоящему любить. По-настоящему любить – значит, создавать, желать высказаться. С другой же стороны, все писатели – будущие, потому что самая главная вещь из возможных в мире людьми ещё не написана, и не предвидится.
Примерно в то же время в свет выходит первый известный рассказ Сэлинджера, – «Подростки». Биографы не усматривают связи между произошедшими в одно время событиями – знакомством с Уной О’Нил, и выходом первого рассказа, преподнося то и другое независимо, по отдельности. На самом же деле связь есть, и прямая – я в ней уверен, потому что тоже написал первый полноформатный рассказ в точно такой же ситуации, и могу говорить о ней с абсолютной точностью. Больше того, скажу – сначала у автора было знакомство, а после – первый изданный рассказ. Увы, но сколько ни говори о том, что собираешься в будущем стать писателем, и не излагай вслух свои гениальные мысли тому, кто тебе дорог, но совершенно тебе не верит – ничего, кроме написанного и выпущенного, не убедит человека. Впрочем, и это не убеждает, как показывает практика – если тебе не верят по-настоящему, ни в чём не верят. Да, и добавлю к биографии факт, следующий из вышесказанного со всей для меня очевидностью – Уна О’Нил писателю совершенно не верила. Ни в чём. Никогда.
Почему Сэлинджер начал писать именно о подростках, хотя сам уже давно вышел из этого возраста? С удовольствием объясню. Этот рассказ – подарок, ведь Уна О’Нил из подросткового возраста ещё не вышла. Именно поэтому в нём впервые появляется та самая, сэлинджеровская нежность, с которой автор пишет о людях посторонних, но ошибающихся, и страдающих от этих ошибок. Во-вторых он – предостережение. Попытка предупредить и сохранить самое дорогое от свойственных юности капканов. В третьих рассказ – обещание: «Всё у нас будет по-другому»…
Об отношениях писателя и Уны О’Нил на самом деле ничего доподлинно не известно. То, что считается фактами – на самом деле ими не является, в силу абсолютной неинформативности и бесполезности. «Видели постоянно вместе», «пришли», «ушли» – из подобной чуши делаются выводы. Мы не можем упрекнуть биографов в сознательной лжи. Просто люди, а слово «люди» всегда носит презрительный характер в повествовании о гении, понимают всё по-своему, по-людски – и потому неосознанно вводят в заблуждение. Даже близкие знакомые, даже друзья – и особенно они. Не будьте, как люди – это я к гениям обращаюсь, а отнюдь не к вам. Нет ничего бесперспективней гения, мечтающего слиться с миром, и стать человеком – такой неизбежно попадает в капкан, коим общество для него и является. По большому счету, мир для того и создан, как липкая ловушка для крылатой мухи. Да, и затем, чтобы понимать всё верно, так, как есть на самом деле – нужно наблюдать извне, не принадлежа болоту, которое описываешь.
Нам же не нужны факты, которые по сути – сплетни и интерпретации людей. Куда надёжней первоисточники – то есть книги. Да, и печатное слово лжёт, даже признаем – из массы книг, когда-либо существовавших в мире, большинство – липа. Но, повторюсь – при помощи вранья, и ради тщеславия, можно написать хорошую красивую поделку, но невозможно создать великое. Только искренность, принципиальная невозможность солгать в повествовании о самом дорогом и трепетном – меняет мир, и переворачивает умы. Поэтому достоверность первоисточников не подлежит сомнению, и было бы роковой ошибкой перепроверять их так называемыми фактами. Да, и добавлю – знаю, не скажу откуда, что Уна О’Нил, не веря Сэлинджеру ни в чём, перепроверяла и сверяла каждое его слово с мнениями так называемых людей, не только близких, но даже и посторонних. Возможно даже – бессмысленных писателей того времени. Люди же, интерпретируя, несли несусветную чушь – зачастую не злонамеренно, а просто от того, что не были гениями, понимали, жили, и имели цели именно людей, опять в мерзеньком смысле слова, и по-другому попросту не умели.
Вспомним семью Гласс – она появилась на восемь лет позже, и, дойдя в порядке хронологии, мы к ней вернёмся. Но сейчас поймём их как пример идеальных межличностных отношений – таких, какими писатель их видел. Жизнь разметала семью по разным концам света – то, что называют мытарствами. Многочисленными и различными – от бытовых мелочей, до событий всемирных, вроде войны, на которую неизвестно зачем иногда уходят добровольцами. «Неизвестно», – не совсем подходящее слово, просто писатель, как правило, оставляет мотивы за кадром, или упоминает лишь вскользь. Потому что причины – несущественны, просто каждый из Глассов, оказавшись в мире, как изящный слон в пошлой посудной лавке без света, беспрестанно спотыкается и падает, калеча себя, и ломая себе кости. Почти каждый из них хотя бы раз попробовал стать человеком, вступив в брак – и ожидаемо попал в капкан тех, кого называют «люди», состоящий из лжи, жестокости, подлости, и манипуляций. Нет другого пути, кроме проб и ошибок, если ты уроженец одной планеты, а люди – другой, и между вами – ничего, кроме пропасти, в которую можно упасть навсегда. Тем не менее, мытарства воспринимаются Глассами как нечто должное – судьба, данная им от века. Неизбежность же – не более, чем факт, о котором не стоит переживать, и предотвращать который тоже бессмысленно. Поэтому они пишут послания друг другу на зеркалах и в письмах словами Сафо и Овидия, которыми переболели в юности – зная, что их смысл не поймёт ни случайный интеллектуал из мира людей, ни даже военная цензура. Нежная забота, с которой они пытаются предупредить друг друга об опасностях мира, о которые уже успели набить шишки. Уже проклюнувшееся осознание того, что такие – только они, и больше никого в мире нет. Слепленность из одного теста. Понимание друг друга, – и бесконечное взаимное доверие, ведь именно на понимании оно основывается. Если не хочешь понять человека – никогда не будешь ему верить. Невозможно себе представить, чтобы кто-то из Глассов стал советоваться о мотивах другого их них с так называемыми людьми, интересуясь человеческими интерпретациями. Данными произведениями, адресованными Уне О’Нил через много лет, как и каждая вещь без исключения, начиная с «Подростков», то есть первой полноценной и законченной, и с 1940 года, Сэлинджер говорит, – «Ты – другая, как и они! Не сливайся с миром, и не доверяй миру – это ловушка! Осознай свою уникальность, и будь – другой!». Да, и побьют меня биографы, но, учитывая то, что автор вложил идеальные отношения и внутреннее родство в семью из сестёр и братьев, учитывая их нежность и трепет – отношения писателя и Уны О’Нил были исключительно платоническими. Каждый взрослый понимает, что это путь в никуда, и так не бывает – но это так. Ясно, что Сэлинджер хотел других отношений, в которых становятся уже не двумя людьми, а единым целым, поэтому, предвидя вопрос, – «Почему?», – продолжу объяснять дальше.
Рассказ «Душа несчастливой истории» появился через год после их знакомства. Удивительно, не позже, и не раньше, а тогда – в тот самый период, когда, по утверждениям биографов, их постоянно видели вместе. Кульминация отношений, которые уже не только начались, но и существуют. Когда каждый влюблённый автор, будучи вместе с тем, кого искал всю жизнь, душой и телом, пишет о розах и музах, то и дело скатываясь в кромешный попс. Тот, у кого всё хорошо, кто влюблён, любим, и испытывает от этого счастье – пишет об историях счастливых. По-другому просто не может быть. Сэлинджер же, находясь на пике отношений, выпускает рассказ о некоем паталогически несчастном горемыке – странно, не находите? Ничего странного – я сейчас объясню. Вспомним сюжет. Главный герой, Хоргеншлаг, влюбляется без ума в женщину – абсолютно случайную, но для него – единственную в мире, уникальную среди остальных миллиардов. Любовь заключается в том, что герой каждый день нависает над ней в автобусе, подобно туче, будучи не в силах не только обнять, но даже и начать разговор – он боится, что важнейшее знакомство в его жизни будет тут же со скандалом и закончено. «Какая ерунда!», – скажет человек, – «Действовал бы, ведь даже двадцать секунд объятий создают у женщины безграничное доверие». Вовсе не ерунда – для того, чтобы хладнокровно обнять человека, или что-либо ему предложить, надо быть к нему до некоторой степени равнодушным. Люди в массе своей обычно и равнодушны друг к другу до этой степени, даже самые близкие – поэтому незнакомы с подобными проблемами. Но, испытывая к другому безграничный трепет, подобный тому, какой существовал внутри семьи Гласс в отношении друг друга – сближение с посторонним человеком невозможно без его явных шагов навстречу, или хотя бы недвусмысленной демонстрации того, что бояться нечего, и желание обоюдно. Женщинам из людей нравится, когда всё происходит неожиданно, само по себе – стояла, думала о своём, и вдруг через двадцать секунд обнаружила себя в вызывающих доверие объятиях. Будучи уверены в том, что обычны, и не единственны в мире для кого бы то ни было – они исключают трепет, как элемент отношений, требуя к себе вместо этого малую толику равнодушия. Да и любые активные действия в подобных редчайших случаях трепетны – и кажутся женщине ненатуральными. Поэтому женщины тоже вряд ли в действиях, или точнее, бездействии Хоргеншлага что-либо поймут – мне же понятно всё. Не имея других выходов и путей, главный герой сочиняет безумный план – сыграв вора, схватить сумку возлюбленной, и убежать. После просить прощения, возможно, из тюрьмы – ибо что такое год привычных мытарств в сравнении со всей собственной жизнью. Заслужив же его – остаться с возлюбленной навсегда. План идиотский, но мне совершенно понятный – иногда для того, чтобы услышать человека, которого только и хочешь услышать, но не в состоянии – если другого пути не видно, приходится даже и с ним ругаться, и ругаться сильно. Даже и ругань в подобных случаях – желаемые тобой, за неимением других, слова, убивает же только молчание. Хоргеншлага сажают в тюрьму, откуда он пишет безответные любовные письма, после его расстреливает охранник с вышки. Люди полагают, что Сэлинджер в этом рассказе изложил историю придурка ради совершенствования в форме – на самом деле автор написал о тогдашнем себе.
Тем временем произошли события мирового масштаба – Америка вступила в войну, и случилось нападение на Пирл-Харбор, унёсшее множество мирных жизней. Впервые за всю историю Штатов, и раньше, и позже – нешуточный бой произошёл на их собственной территории. Десятки тысяч добровольцев выстроились в очереди на призывных пунктах – зря говорят, что американцы плохие патриоты, на самом деле это не так. «Их разлучила война», – пишет один из идиотов-биографов, имея в виду, что Сэлинджер, воспылав патриотизмом, тоже пошёл на призывной пункт. На самом деле всё наоборот – те, кто срослись навсегда, даже в войну неразлучны, и плевать хотели на патриотизм. От счастья добровольцами не уходят. Просто мучительно быть постоянно с человеком, который всегда рядом, но чужой – хотя и мечтаешь стать с ним уже не отдельными людьми, а единым целым. В мире происходят глобальные конфликты, везде что-то случается – хлопают двери, грохочет мебель. И даже в твоей жизни каждый день происходят события, уже вошедшие в ряд, например, тебя печатают – но вот только не происходит ничего уже год в том единственном, ради чего ты живёшь, и существует в твоей жизни всё остальное. Вижу будто бы воочию, как Уна О’Нил, будучи рядом с писателем всё время, и каждый день, мягко пресекает всякую попытку объятий, якобы ведущих к доверию – ну не верит она ему, не хочет верить, и для Сэлинджера данный факт мучительно очевиден. Как обрывает смех, стиснув зубы, вдруг засмеявшись над его шуткой, и как в ответ на любые вопросы непостижимо и жестоко молчит. В таких случаях хочется поменять всё в себе, в мире, в чём угодно, вообще поменять, полностью – и записываешься добровольцами в солдаты. Другая очевидная причина, по которой война не могла их разлучить – писатель служил в войсках связи на территории Штатов, совсем рядом с местом, где жила возлюбленная, и, когда отпускали в увольнительную – тут же направлялся к ней. Уна О’Нил же тем временем под руководством матери переезжает в Лос-Анжелес в надежде попасть на кинопробы, и стать актрисой. И, отпросившись в очередной отпуск, Сэлинджер вдруг обнаруживает её состоявшейся невестой Чарли Чаплина – фигляра, старающегося на потеху тем самым людям, от которых писатель пытался её оградить, то есть плоть от плоти человеком, пусть даже и мировой известности. Именно тогда Сэлинджер слёзно просит военных начальников отправить его в Европу, в настоящий бой. То ли биографы глупы, то ли специально не замечают фактов – не могла война стать причиной их расставания. Отправка писателя в Нормандию случилась сразу после её замужества – после, а не до.
Несколько слов о самой Уне О’Нил. Дочь известного писателя, лауреата Нобелевской и Пулитцеровской премий, который бросил их с матерью в раннем детстве, и больше не появлялся. Мать, тоже названная в энциклопедиях писательницей, правда, малоизвестной настолько, что в литературе не присутствует – кажется, была просто женщиной без определённых навыков и умений. Такие обычно и хотят видеть дочерей актрисами или певицами, чему же полезному к будущей жизни можно научить ребёнка – они попросту не знают. Кроме того, кажется, мать Уны часто прикладывалась к бутылке. Поэтому Уна О’Нил с двухлетнего возраста была предоставлена самой себе, а, став повзрослее – друзьям и подругам не самого лучшего свойства. Училась же она на бесплатных театральных курсах – «бесплатных» в Америке означает, что денег в семье не было. Позже, через шесть лет, Сэлинджер мучительно думал над вопросом – как получилось, что Уна, только оказавшись на кинопробах в студии, сразу же была очарована настолько, что закрутила с пошлым комедиантом Чаплиным взрослый роман. Да, в мире много такого, что мы никогда не видели, и знаменитостей нам в жизни случается встретить, иногда даже вблизи – но ведь это не значит, что нужно, попав воочию в удивительный мир известного искусства, тут же бросаться первой же знаменитости на шею. А после понял, что не виноват никто, каждый человек роковым образом является всегдашним заложником своего детства – так через шесть лет раздумий появился рассказ «Опрокинутый лес».
Биографы называют Уну О’Нил пустышкой на фоне эмансипированных подруг, и окружавшего её в те времена общества тинейджеров – в «Подростках» мы видим достаточно достоверную картину. Задаваясь вопросом, – «Что именно могло привлечь в ней Сэлинджера?», – они выдвигают версии, одна безумнее другой. Например, что писателя противоестественным образом привлек именно комплекс тех качеств, которые в людях были ему наиболее неприятны. На самом же деле она просто умела молчать, и любила молчать больше, чем говорить – неоценимый партнёр для человека, всерьёз любящего собственное занятие. Если вы заметили – люди у Сэлинджера в массе своей несут бессмысленное, поток бытовой околесицы – а молчат лишь немногие. Такому можно рассказывать собственные фантазии и идеи, читать неоконченные вещи, поверять самое сокровенное – но увы, невозможно угадать, что думает молчащий на самом деле, особенно если он совершенно в тебя не верит. Так и случилось, молчание – обманчиво. Как факт, можно добавить ещё и то, что писатель водил семнадцатилетнюю возлюбленную по дорогим клубам и кабакам, лихорадочно ища деньги, и пробуя себя в коммерческой прозе. Биографы обвиняют Уну О’Нил в финансовом использовании – но на самом деле ясно, что она лишь принимала предлагаемое Сэлинджером благосклонно, причина заключалась только в нём самом. Невозможно не заботиться по высшему разряду о человеке, который ни от кого с раннего детства не чувствовал заботы, не удивлять того, кто до той поры ничего не видел, не показывать жизнь, и не учить жизни того, кто, по большому счёту, в ней не понимает.
После было несколько военных лет. Высадка союзных войск в Нормандии, показанная в известном фильме, когда фашисты косили из пулемётов десант, высадившийся с моря, как траву, отрывая крупнокалиберными пулями руки и головы. На ней Сэлинджер немного сошёл с ума, получив так называемую психическую контузию – но уверен, что именно для того он и ушёл на фронт. Иногда психическая контузия необходима человеку, чтобы забыть то, что он хотел бы забыть – но никогда не сможет. Сэлинджера хотели комиссовать, но писатель упросил руководство оставить его на фронте. Было ранение, победа, освобождение концлагерей, и восстановление разрушенной Германии – он видел всё, включая обращённый в руины Дрезден, и узников Дахау, воочию. Был, как ни странно, брак, короткий, полугодовой – на активном члене НСДАП, убеждённой нацистке. Имя её можно найти разве что в редких и подробных биографиях, поэтому и мы упоминать не будем. Что именно сподвигло писателя, еврея – а для того, чтобы понять, что он еврей, не надо заглядывать в биографию, достаточно прочесть пару страниц – на подобный союз? И мы гадать не будем. Многие, будучи влюблены пожизненно и безответно, пытаются спастись именно так – в полной противоположности источнику своих страданий. Другая причина – жалость, свойственное евреям качество. Нацизм – безусловная глупость, а глупость иногда тоже способна вызывать жалость. Возможных причин – масса, но всё окончилось через полгода со словами, – «Хватит, не моё». Спастись от себя – не получилось. Через шесть лет после ухода на фронты Европы писатель вернулся обратно, в Америку.
Биографы говорят, что именно тогда к Сэлинджеру пришла настоящая сила и известность – после ужасов войны, пережитых им полностью, и поразивших до самых основ. В юности я тоже так думал – но это ошибка. Известность пришла к нему ещё до ухода на фронт. А война явилась не трагедией – а скорее спасением от того, от чего он хотел спастись. Заметьте – писатель нигде не проклинает войну всерьёз, со злостью, скорее говорит о ней, как о недоразумении, мытарствах, с обычной для него нежностью. И да, как я уже говорил, относя это не к Сэлинджеру, а к себе – чтобы правильно, как было, понимать некоторые вещи – следует их прожить.
Люди же ведут отсчёт с рассказа «Хорошо ловится рыбка-бананка», появившегося в 1948 году, через год по возвращении автора. Именно в нём впервые появляется семья Гласс в лице Симора – который возник, и тут же покончил собой. В юности читателя, пока ещё только чувствующего, но не осознающего свою отстранённость от мира, рассказ сражает самоубийством главного героя при отсутствии каких-либо формальных поводов к этому шагу. Общественная мораль учит, что низменный повод к подобному важному поступку всегда есть – деньги, неразделённая любовь, издевательства, или хотя бы защита чести от позора, в форме сэппуку. В рассказе же Симор уходит из жизни без причин – просто нечто неопределённое ему не нравится, жизнь не такова, какая должна быть. На самом же деле причина проста. Достаточно вспомнить, что к тому времени Сэлинджер вернулся из добровольных мытарств по полям войны, и разрушенной Европы, в которые сбежал от постигшего его семь лет назад горя. Дав волю беспокойной памяти на всё это время, он думал, анализировал, представлял – а что бы было, если бы семь лет назад всё бы случилось по-другому? Рассказ про рыбку-бананку и представляет собой своеобразный what-if-анализ трагедии, произошедшей ранее в жизни автора. Что было бы, если бы их тогдашняя любовь была не платонической, а как у всех – человеческой? Если бы Уна О’Нил от него забеременела, и родила умного ребёнка? Если бы она была не начинающей актрисой, а, например, разносчицей газет, и никогда бы не попала на роковые кинопробы? Если бы она, в конце концов, была бы не младше Сэлинджера, а намного его старше – но, тем не менее, всё равно была бы она?… Думая же, писатель пришёл к неутешительному выводу – если бы она была такой же особенной, как и он сам, «умным ребёнком» – никакие обстоятельства не могли бы им помешать, и их рассорить. Будь она другой – никогда не вышла замуж за пошлого комедианта, и не рожала бы ему детей. Рассказ про рыбку-бананку – по сути обвинение в самом страшном, с точки зрения Сэлинджера, грехе, обращённое к незабытой любви, – «Ты такая же, как и все. Ты – люди и есть». А если главное в жизни – такое же, как и все, значит, нет уже на свете ни хорошего, ни плохого, значит, и Симору Глассу не оставалось смысла жить в мире, где даже чистые и наивные дети неизбежно становятся взрослыми.
После появляется «Выше стропила, плотники», – другая знаковая вещь. Сюжет развивается всего несколько часов вокруг свадьбы, несостоявшейся по причине отсутствия жениха, в виде бесконечных диалогов гостей – толпы непонимающих, низких, несимпатичных людей. Вершина хамской атмосферы – мать невесты, бытовой психолог-любитель, вгрызающийся с дотошностью в биографию семьи жениха, и находя девиацию в каждом факте, от детского участия в программе «Умный ребёнок», до кинутого в детстве в сестру камня. Впрочем, Глассов там поносят все на чём свет стоит – они не свои, они непонятны, они нежелательны. Таким нельзя верить, и нельзя на таких надеяться. Лишь сами Глассы пишут друг другу словами Сафо короткие послания на зеркале, понятные только им в кромешном аду людей. Кто все эти гости? Нет ничего проще, чем объяснить. Можно быть уверенным, что в бытность писателя вместе с Уной О’Нил все, кто их тогда окружал, до одного – были против их союза. Его друзья, не относясь серьёзно к семнадцатилетней особе с ветром в голове, хотя друзей у него, кажется, и не было. Её подруги, считавшие состоявшегося актёра Орсона Уэллса, или карикатуриста Пьера Арто, намного более видной парой, чем начинающий писатель, который пока ещё ничего великого не написал, а невеликое – показывать, как все, не хочет. Да и в представлении людей актёры всегда предпочтительней литераторов – их не требуется понимать. Люди наушничали, обсуждали за спиной, и пакостили исподтишка. Врали каждому из них про другого под видом добрых советов и сплетен. Тихо, но так, чтобы все слышали, завистники вопрошали задумчиво, – «Что она в нём нашла?», – или, – «Что он в ней нашёл?». После того, как она стала невестой Чаплина – демонстративно, чтобы только писатель был забыт, окружили дружбой и заботой. Могу ручаться, что так всё и было – и именно этих людей автор изобразил через десять лет в лице толпы мерзеньких гостей на свадьбе. Также их не поддерживали родители писателя – разумные люди, а разумом тяжело понять настоящую любовь. Этим и объясняется произошедший в середине жизни разрыв Сэлинджера с родителями, о причинах которого биографы не знают – позже они не виделись. В виде же матери невесты на свадьбе, как я предполагаю, изображена мать самой Уны О’Нил – «малоизвестный писатель», прикладывающийся к бутылке, скорее всего, считал себя психологом, знатоком человеческих отношений, о чём и писал в не заслуживающих внимания карманных любовных романах. Косвенно о мнении её матери также свидетельствует факт увоза Уны О’Нил в Лос-Анжелес, подальше от визитов надоедливого солдата, добивающегося непонятно чего.
Почему Симор Гласс не приходит на собственную свадьбу? Слова самого жениха, – «Слишком счастлив, и потому венчаться не может, и что ей придется отложить свадьбу, пока он не успокоится, не то он никак не сможет явиться». Не очень понятное объяснение – поэтому поясню сам. В мире, где люди строят планы на собственные свадьбы, хотят завести просто семьи и детишек, а вовсе не человека, и уверены в том, что если не получится с этим – придёт другой, им невозможно понять, что бывают события и шаги важнее не только собственного рождения, но даже и собственной смерти. Бывает любовь, которая живёт не три года – а всю жизнь, и одна, пусть даже и неразделённая. Конечно, подобные шаги не совершаются сходу – это было бы оскорблением любви. И человек, естественно, боится – всего и одновременно. Хотя это неправильно, и говорят, что в любви нет страха – человек слаб, и этим всё сказано. Он боится обидеть, совершить неверный поступок – и боится не совершать ничего. Боится показаться слишком скучным, и слишком весёлым. Боится попросить о встрече, и услышать отказ или молчание – и боится о ней не просить, катастрофически потеряв время. Боится людей, которые могут всё испортить и разрушить. Боится того, что она красивая, а он – не очень. Примерно как больной, зная, что может после операции выжить, а может и нет – но сильнее, потому что смерть сама по себе не страшна, все через неё проходят, а вот через любовь – далеко не все. И, кстати, любовь не терпит посторонних, любые посторонние оскорбляют её делами и мнениями – поэтому в том, что Симор Гласс не приходит на свадьбу, нет ничего странного. Посторонние не только оскорбительны, но и не обладая должным пониманием и добрыми намерениями – откровенно опасны. Лучше бы их не было. После, в конце повести, невеста тоже убегает вместе с женихом – мы слышим об этом вскользь, из сплетен. И почти уверен, вспоминая эту вещь – писатель в своей размолвке с Уной О’Нил винил людей. Поэтому уже в «Над пропастью во ржи» Холден Колфилд предлагает Салли Хейс убежать в лес, и жить вдали от общества – о него автор уже обжёгся, и знает, чем чревата для гения мышеловка мира.
Первые страницы романа «Над пропастью во ржи» появились сразу, как Сэлинджер, приехав в очередной отпуск, узнал о помолвке Уны О’Нил. Знаю, что роман не задумывался заранее – когда на пике счастья и надежды судьба втыкает тебе неожиданно убийственный нож в спину, гениальные идеи и слова приходят в голову моментально, сами собой. Писался он на протяжении десяти лет, и вряд ли может быть показательным в контексте нашего анализа – обращения автора к Уне О’Нил менялись за эти годы, как карусель, впадая то в обвинения, то в нежность – что, впрочем, понятно в отношении человека, о котором думаешь каждую минуту. Поэтому мы вряд ли можем сказать, какой именно срез отношений выведен в романе, который, к тому же, кажется, неоднократно редактировался – но мы попробуем. Человеку, который постоянно думает о другом, доброхоты обычно советуют, – «Перестань думать о другом! Думай о себе, становись взрослым!». Претерпев за десять лет множество трансформаций, добавленных и выкинутых фрагментов, роман и превратился для автора в анализ себя – вечного ребёнка, которому в конце, кстати, тоже приходит мысль стать писателем. Помните обсуждение Симора Гласса гостями, – «На такие поступки способен только ребёнок». В принципе, выход – хорошим литератором может стать только тот, кто до конца никогда не сольётся с миром взрослых. А другой не может – это особенность от рождения, превращаемая таким образом в преимущество.
После выхода романа об авторе, в одночасье ставшем всемирно известным, про него начали спрашивать, и брать интервью у всех, кто мог что-либо рассказать. Корреспонденту одной известной газеты на вопрос о писателе Уна О’Нил ответила, – «Помню. Крайне неприятный человек, скандалист, ненавидит всех на свете. Мечтал в юности меня совратить». Сама она тоже была известным человеком, женой Чаплина, матерью восьмерых детей – о ней, как об образцовой жене, писали светские хроники. Поэтому, отчасти, Сэлинджер и ушёл жить в лес – не мог же он оставаться в мире, где об Уне О’Нил пишут все газеты, и каждый знает её в этом, невыносимом для писателя, качестве. Тяжело понимать, решив ловить детей над бездной, что самого важного ребёнка, ради которого всё затевалось – ты не поймал, и он улетел в пропасть. Другая причина – крайняя и давняя ненависть к обществу, впрочем, это не другая, а та же причина. В период отшельничества Сэлинджер женится несколько раз на юных поклонницах, и, требуя обязательным условием отказ от людей – превращает жизнь каждой в подобие ада. Повзрослев, от него сбегают оба ребёнка, рассказывая о странном воспитании, например, запрете на просмотр телевизора – довольно жалкая попытка писателя вырастить идеальных гомункулов, не сопричастных миру комедиантов. Умирает Сэлинджер в 2010 году – сразу же начинают ходить слухи о кипах произведений, которые скоро будут опубликованы. Говорят разное – например, о завещании печатать часть из них раз в три года. Но прошло семь лет – а ничего не напечатано. Поэтому расстрою его поклонников, хотя, относясь к ним сам, и не хотел бы – кажется, с тех пор, как он ушёл из мира, и от человека, ради которого всё создавал – автор не написал ничего.
PS. Дописав до середины, в поисках материала обнаружил, что некий Ф.Бегбедер два года назад написал биографическую повесть «Сэлинджер и Уна». Испугался не на шутку, но, прочтя несколько первых страниц, понял, что подлец Ф.Бегбедер выставил Сэлинджера неким мерзеньким бонвиваном – любителем малолеток, а я собраться писать совсем о другом. Дальше подлеца не читал.