Посреди океана. Глава 77

Кузьмена-Яновская
Вадим повесился. Это известие не умещалось у Инги в голове.
Конечно же, сразу вставали извечные российские вопросы:"Кто виноват?" и "Что
делать?"
По поводу второго оставалось лишь разводить руками.
А кто виноват? Ответ на этот вопрос надо бы искать в семье. Кажется, у них было
всё, чтобы быть счастливыми. Красивые, молодые, обеспеченные. Родители оба
с высшим образованием. Что привело это благополучное с виду семейство к такому
краху? Почему менее чем за год всё рухнуло?
Всё было для счастья. Выходит, не было самого главного. Не было душевности. Не
было душевного тепла и понимания. Ни между мужем и женой, ни между родителями
и детьми.
Уже затерто от употребления изречение классика, что все счастливые семьи одинаковы,
а каждая несчастливая  несчастлива по-своему.
Да только есть нечто общее и у несчастливых семей. А именно, бездушие и нелюбовь.
Никакое благосостояние, никакой материальный достаток не заменит душевную близость, никакое кровное родство не заменит родство душ.
Если люди живут, позабыв о душах, как своих так и тех, кто рядом, то рано или
поздно несчастье посетит их дом. И о каком счастье тогда можно говорить?
Взять хотя бы семью любимого Вадимом Лермонтова...

Дед поэта по материнской линии Михаил Васильевич Арсеньев, отставной гвардии
поручик, "среднего роста, красавец, статный, крепкого телосложения", происходивший
из знаменитого дворянского рода Столыпиных.
Бабушка Елизавета Алексеевна "не была особенно красива, высокого роста, сурова и несколько неуклюжа." Однако ей присущи были ум, сила воли и деловая хватка.

После рождения (1795) единственной дочери Марии, Елизавета Алексеевна "заболела женской болезнью". Вследствие этого муж её Михаил Васильевич "сошёлся с соседкой
по имению Мансыровой, муж которой находился длительное время в действительной
армии за границей". Через пятнадцать лет,по возвращении домой Мансырова, Михаил Васильевич принял яд. Узнав о его смерти, Елизавета Алексеевна заявила:"собаке
собачья смерть" и на время похорон укатила вместе с дочерью в Пензу.

Единственная дочь от этого брака Марья Михайловна вышла замуж за отставного
пехотного капитана Юрия Петровича Лермонтова, когда ей не было ещё и семнадцати лет,"выскочила по горячке", как было сказано. Но для него это была блестящая
партия.

После свадьбы семья Лермонтова поселилась в Тарханах Пензенской губернии. Однако  рожать свою, не отличавшуюся крепким здоровьем, молодую жену Юрий Петрович
повёз в Москву, где можно было рассчитывать на помощь опытных врачей. Там в
ночь с 14 на 15 октября 1814 года на свет появился будущий великий русский поэт.
23 октября в церкви Трёх святителей у Красных ворот крестили новорождённого
Михаила Лермонтова. Крестной матерью стала бабушка Елизавета Алексеевна Арсентьева.

Семейное счастье Лермонтовых было недолгим. "Юрий Петрович охладел к жене по той
же причине, как и его тесть к тёще; вследствие этого он завёл интимные отношения с донной своего сына, молоденькой немкой Сесилией Федоровной, и кроме того, с дворовыми."
Однажды после поездки супругов в гости к соседям Головниным, возвращаясь в
Тарханы, Марья Михайловна стала упрекать своего мужа в измене. В ответ на это, вспылив, раздражённый Юрий Петрович "весьма сильно ударил свою жену по лицу,
что и послужило впоследствии поводом к тому невыносимому положению, какое установилось в семье Лермонтовых. С этого времени с невероятной быстротой
развилась болезнь Марьи Михайловны, впоследствии перешедшая в чахотку, которая
её и свела преждевременно в могилу."
Марья Михайловна была похоронена в том же склепе, что и её отец. Памятник, установленный ей в часовне, построенной под склепом, венчает сломанный якорь -
символ несчастной семейной жизни. На памятнике надпись: "Под камнем сим лежит
тело Марьи Михайловны Лермонтовой, урожденной Арсеньевой, скончавшейся 1817
года февраля 24 дня, в субботу, житие её было 21 год и 11 месяцев и 7 дней." 

После смерти и похорон жены Юрию Петровичу ничего больше не оставалось, как
уехать в  собственное родовое тульское имение Кропотовку, оставив своего двухлетнего
сына на попечение его бабушке Елизавете Алексеевне.
Свидания отца с сыном встречали непреодолимые препятствия со стороны Арсеньевой,
в поместье которой протекало детство мальчика. И хотя он был окружён любовью и заботой, светлых детских впечатлений у него не было.

Болезненный и "лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей,
он  начал искать их в самом себе".
Это раннее развитие стало для Миши Лермонтова источником огорчений: никто из окружающих не только не был в состоянии пойти навстречу "грёзам его души", но
даже и  не замечал их.
В угрюмом ребёнке росло презрение к повседневной окружающей жизни. Всё чуждое
и враждебное ей возбуждало в нём горячее сочувствие. Ощущая себя несчастным и одиноким  из-за людского непонимания и равнодушия, он находил в своём сердце
отклик всему, что враждебно и чуждо этому миру. Чувство отчуждённости среди
людей и непреодолимая жажда родной души, такой же одинокой и близкой своими
грёзами и страданиями, переполняло его.

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

- Это сладкое слово "халява", - с удовлетворением произнёс камбузник, с интересом наблюдая, как их угощение мгновенно улетучивается с тарелок.

- Что значит, халява? - строго спросил Эдик.

- "Халява"- это значит, "нашАру", - охотно объяснил камбузник.

- А что значит, "нашАру?" - ещё строже переспросил тот.

- Кончай придуриваться, - снисходительно посоветовал ему Сеня Кучерявый.

- Нет, пусть ответит! - пошёл на принцип настойчивый Эдик.

- Можно подумать, ты сам не знаешь? - камбузник недоверчиво выкатил на него
дымчато-синие, слегка глуповатые глаза.

- Неужели, мало русского языка, чтобы выражаться нормально?! - возмущённо
сверкая очками, воскликнул электрик-певец. - Вот и мои отпрыски тоже стрекочут
на каком-то своём птичьем языке.

- Им, молодым, нужно только одного...- попытался было вставить свою реплику Сазанджян.

- Интересно, кого? - заинтересовался камбузник.

- О некоторых вещах лучше знать поменьше, - сказал пекарь.

- О чём таком вы говорите? - удивился Сеня Кучерявый. - Всё какими-то загадками. Неужели нельзя изъясняться пояснее?

- Вот и я говорю давно уже Инге. Как найти к тебе ключ? Объясни! - театрально
закатил под лоб глаза Сазанджян.

- Господи, как же мне это всё надоело! - вырвалось у меня. - Одно и то же!
Каждый день какую-то чушь мелете и мелете!

- Почему чушь? - обиделся мотыль. - Ключ вот к тебе пытаюсь найти!

- Какой ключ? Я уже давно замок поменяла. Так что не трудитесь.

- Жгуча крапива родится, да в щах уварится, - с едва заметной долей насмешки
произнёс Эдик-электрик-певец.

Пекарь открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал, потому что в этот
момент в салон вкатился на своих коротких кривых ногах Кузьмич.

- Вот ты где, Артур! - просиял он, увидев Сазанджяна. - Нас ждёт недоигранная
партия. Или у тебя другие планы?

- Не столько планы, сколько мечты.

- Ты долго ещё будешь здесь паясничать? - Кузьмич понял, что серьёзных препятствий
для продолжения отложенной шахматной партии нет.

- Я только что вошёл во вкус, - распаясничался вконец старый мотыль.

- У тебя в голове уже нормальных мыслей не осталось, одни нездоровые фантазии, - пожурил серьёзный приятель несерьёзного.

- Старея, человек переживает определённый кризис, - понимающе заметил Сеня
Кучерявый.

- В том-то и дело, что он стареет, а привычки его не изменяются, - произнёс
Кузьмич тоном родителя, озабоченного неразумным поведением своего
великовозрастного дитяти.

- Да, когда долго живёшь, становишься старым, - с глубокомысленным видом
заметил камбузник.

- И что вы здесь раскаркались все? Старый, старый! - возмутился Сазанджян и
скосил в мою сторону заплывшие жиром глазки. - Пусть я не молод. Но душа моя
не остыла.

- Ещё здесь посидишь, повыкабрючиваешься! И я из тебя всю твою неостывшую
душу-то вытрясу, - беззлобно пообещал ему Кузьмич.

- Старый ворон зря не каркнет, - неизвестно к чему сказал Эдик.

- Вот и я говорю. Мы, Инга, с тобой две стороны одной медали, - заговорил
Сазанджян шутливо-покровительственным тоном. - Тебе давно уже замуж пора. А
характер у тебя...- Он покачал головой. - Для того, чтобы командовать своим
мужем, нужно выходить за человека лет на тридцать старше. Он будет шёлковый.

- Зачем же мне такой муж, которым нужно командовать? - усмехнулась я.

- Правильно, Инга, - поддержал меня Сеня Кучерявый. - Если муж под каблуком
у жены, значит, он ей и в подметки не годится.

- Умная женщина никогда не будет говорить, что она кем-то управляет. Она просто
делает это, - сказал Кузьмич.

- Вы, женщины, хвастаетесь интуицией, а сами проходите мимо своего счастья.
Потому  что не знаете. Да... - Сазанджян, сведя брови, покачал головой. - Вот,
Инга, подцепишь какого-нибудь безголового прохвоста, он даст тебе рубль, чтобы обед
ему приготовила, и пятнадцать копеек за то, что готовила.

Я не стала отвечать на этот стариковский бред и, красноречиво взглянув на часы, принялась убирать со стола.

Сеня Кучерявый и Эдик намёк мой поняли и очень скоро удалились из салона. А
пекарь, камбузник и "жених" продолжали сидеть.
Кузьмич стоял, надеясь своим примером заразить строптивого приятеля. Но тот и не
думал пока отрываться от стула. Он имел такой вид, словно позабыл здесь что-то
и никак не мог вспомнить, что именно.

- Артур, а как же наша Лилечка? Как же наша мама? Ты что, уже не любишь её?
Или она разлюбила тебя? - поинтересовался заботливым тоном верный друг.

- Чувство голода и чувство аппетита - совсем не одно и то же, - изрёк Сазанджян
и поморщился. - И вообще, у нашей мамы имеется одна-единственная любовь на всю
жизнь!

- Какая такая любовь? - Васильковые глазки Кузьмича округлились и расцвели неподдельным любопытством.

- Матросики. Какая ж ещё?

- Ну ладно, не расстраивайся, - успокаивающе проворковал верный друг. - Она ещё 
будет плакать по тебе крокодиловыми слезами. - Третий механик потянул приятеля за
руку, надеясь снять его со стула, к которому тот приклеился напрочь. - Пошли,
Артурчик. На  наш век девочек с длинными ногами хватит.

- Да уж, на наш век, это уж точно, - обречённо вздохнул Артурчик, отделившись
наконец от стула.

- Наша мама, человек характерно тяжёлый для меня. Может, для кого и нормальный,
но  не для меня, - бормотал Сазанджян, плетясь рядом со своим заботливым
опекуном. - Она  плюнула мне в душу.

- Да, Артур, да, дорогой! Наша мама... Наплевать в душу человека - ничего не
стоит. Наплевать в душу - это раз плюнуть, - сочувственно воркуя, маленьким
гномом семенил рядом со своим ручным другом Кузьмич.

Два товарища наконец покинули салон. Представление было закончено. И пекарь
с камбузником тоже удалились.

Но не прошло и минуты, как пекарь прилетел назад. Он был в состоянии бешенства
и, казалось, готов был бить головой о стену - моей или своей, трудно сказать.
Второй вариант для меня, конечно, был бы более предпочтителен.
Но, слава Богу, ни того, ни другого не произошло. Подавив свою трясучку, он,
пронзая меня гневным взглядом, прошипел:

- Вы бы ещё замок пудовый на двери повесили! С вашими характерами это бы вам
очень подошло!

Естественно, я ничего не поняла. К чему это было сказано? Что случилось? Причём
здесь пудовый замок и наши характеры?
Однако я стояла и спокойно улыбалась. У меня такая привычка - непонятные ситуации встречать улыбкой.
Но ему, вероятно, это показалось верхом наглости. Потому что я видела, каких
усилий стоило ему сдержаться и не влепить мне оплеуху. Если бы взглядом можно
было убивать,  я бы уже валялась на полу без признаков жизни.
Какое-то мгновение Макс с бледным и перекошенным лицом, дрожа от ярости,
буравил  меня уничтожающим взглядом, а потом вновь убежал на камбуз, с силой
захлопнув за  собой дверь.

Оказывается, Анюта что учудила: взяла и закрылась в мойке на ключ. Жабы, что ли, приснившейся опасалась? И амбразуру захлопнула. Камбузные чаевники сунулись было
в посудомойку отнести свои кружки из-под чая и напоролись на закрытую дверь.
Поэтому-то пекарь и взбесился.

Но как говорится, вспыльчивые и ревнивые быстро отходят. Вот и этот псих, немного поостыв, но не растеряв окончательно боевого заряда, заявился к нам в каюту
выяснять отношения - разбираться, как он вчера пообещал.

- Ой, я же говорила, что в воскресенье натощак чихнуть - к гостям! - сказала
Анюта, завидев на пороге Макса.

- Вчера мы с Аней завели вроде разговор, но она сделала вид, будто ничего не
поняла, - решительно заявил он, проходя и садясь на диван.
На этом решимость его, пожалуй, и оставила.

Он сидел с прямой спиной, напряжённый, как натянутая струна, и страшно бледный.
Желая преодолеть непрошенный столбняк, он попробовал зажечь свою улыбку, но
обаяние  его не включилось. И улыбка получилась тусклая, как будто внутри у него перегорела лампочка.

Я стояла, прислонясь к шкафу, и с интересом ожидала продолжения.
Анюта же села сначала на стул. Потом встала, метнулась по каюте, будто что-то
искала. Затем, ничего не найдя, остановилась, вспомнила кое-что и, подтянувшись
к своему спальному ящику, вытащила из-под  подушки книгу. Снова села.

Гость молчал.

Анюта опять встала. Опять подошла к спальным ящикам и, встав на мою постель, дотянулась до своей полочки в изголовьи. Пока она копошилась там, мы с пекарем наблюдали за её спиной, чрезвычайно выразительной и протестующей против чего-то,
нам неизвестного.
Когда она, достав какую-то тетрадку, вновь заняла своё место, на лице её
расположилось выражение отрешенности, непричастности ко всему, что происходило
здесь.

- Что-то я начинаю уставать от нашего разговора, - сказала я, садясь на краешек
своей койки. Если так и дальше пойдёт, то я усну, убаюканная такой оживлённой
беседой.

Макс судорожно сглотнул и, сцепив на коленях руки, произнёс строгим голосом парламентёра:

- Ребята обижаются на вас. Потому что вы из нас, вроде как ширму сделали. -
Он улыбнулся, не размыкая губ, и улыбка обернулась какой-то мстительной
гримасой. Видимо, на наших лицах отразилось искреннее непонимание, и он поспешил
пояснить: - Посидели у нас до десяти часов, а потом с Анзором... - Он
красноречиво замолчал.