Было время года, когда темнеет так рано, что чуть задержишься после лекций, как даже лед на Неве кажется черным, а Эрмитаж за Дворцовым мостом только угадывается темной громадой.
И лишь небо над городом еще чуть-чуть подсвечено ушедшим за горизонт невидимым солнцем.
Ехать мне было недалеко, на Невском – пересадка. И вот, стою я, нагруженная по уши книгами и конспектами, напротив «Восточных сладостей» и жду своего автобуса.
Люди, машины, троллейбусы, автобусы – не мои – все мимо, мимо.
А я, невидимая в темноте, – воплощенное терпение: надо ждать.
Но нужного автобуса все нет и нет.
В доме напротив, где продаются восточные сладости, – ах, Боже мой, какая вожделенная вкуснятина! – то в одном, то в другом окне зажигают свет, и от этого дом становится все притягательнее и уютнее.
– Оленька! А ты как здесь?
Поворачиваюсь на голос, и охватывает меня детская радость, от того, что вижу я не просто знакомого мне человека, а того, с кем связано и недавнее интервью для любимой газеты, и героическая моя подружка Светлана Баранова, единственная из женщин-журналистов ходившая на атомном ледоколе к Северному полюсу, а за несколько лет до этого вместе со своей сестрой изучавшая в родном их Новосибирске азы поэзии и журналистики у этого самого человека, который стоит сейчас передо мной, чуть склонившись, как вопросительный знак.
И имя этого человека – Илья Олегович Фоняков.
– Я-то домой еду из университета, – отвечаю весело-изумленно. – А Вы-то как здесь?
И тут же чувствую, как нелепо звучит мой вопрос.
Потому, что я знаю – судьба спаяла его с этим городом навечно.
И блокадным детством с его садиком, где, как и все другие мальчишки и девчонки, которых не успели эвакуировать из Ленинграда, огрызками цветных карандашиков рисовал он самолеты в небе, танки с красными звездами, горящие черно-алым пламенем немецкие машины…
Эти дети... Они все рисовали войну.
Ту, что незванно-непрошенно накрыла черным блкадным колпаком великий русский город.
Вместе со всеми, тогда еще живыми ленинградцами – детьми и взрослыми – Илюша Фоняков, наш Илья Олегович, смотрел малолетним дитятей на воздушные бои в небе над Ленинградом, ходил вдоль руин, оставшихся от домов после немецкой бомбежки, вдоль замороженных, обернутых в белое, «поленниц» умерших и убитых, "ждущих" весны, когда специальные команды аккуратно соберут и похоронят всех в братских могилах Пискаревского кладбища.
И это будет весной, когда чуть-чуть оттает земля.
Но они не это рисовали.
На рисунках детей блокады всегда солнечно отражалась будущая победа.
...– А я к маме, — сказал Илья Олегович. – Она вот здесь живет, в этом доме.
И он указал на дом с «Восточными сладостями», в котором уже светились почти все окна.
— Как?! Ваша мама живет в «Восточных сладостях»?
Он засмеялся:
— Да, только чуть-чуть повыше, вон, те окна.
— Здорово! – сказала я. – Это такое счастье жить прямо над восточными сладостями!
Илья Олегович негромко засмеялся и через паузу сказал:
— Только увожу я ее отсюда. Перевели меня из Новосибирска сюда, и мы решили объединить квартиры – нашу и мамину.
— А газета?
— Все также. Только теперь я буду собкором «Литературки» не по Сибири, а по Северо-Западу…
И чувствовалось, что счастлив он от возвращения в любимый город, и от того, что журналистская жизнь, на годы разделившая его с родным человеком, смилостивилась, наконец, и объединяет их снова.
— А книги? Стихи, переводы?
Он опять засмеялся. И мягко добавил:
– Разве от этого уйдешь? Ты ведь по себе знаешь, Оленька. Вот, сдал в издательство книжечку стихов – переводы с персидского.
– Восточные сладости! – смеюсь я. – Дадите почитать?
– Обязательно, – говорит он.
А я вижу, что подошел мой долгожданный автобус, и мне пора.
— До встречи! – кричу я на бегу к распахнутым уже дверцам автобуса. – До встречи!
Дверцы захлопнулись.
Я прильнула к окну, глядя как тает в темноте, как сливается с ней фигура человека, с которым были связаны стихи, газеты, города, – журналистское наше братство.
А автобус, плывший по темному Невскому, как гигантский освещенный изнутри аквариум, увозил меня на годы и годы…
Но тогда никто ничего не знал.
А потом началась перестройка-перестрелка, и русским пришлось уходить поближе к родным гнездам.
…Я нашла его в Шереметьевском дворце на Шпалерной улице, где тогда располагался еще не сожженный злой волей, или неволей, Союз писателей, его Ленинградское отделение.
И жив был еще основатель Союза удивительнейший мой старый друг Анатолий Ефимович Горелов, которому незадолго до его ухода из жизни передала я вьюжным, метельным вечером виленские четки. Но это – сюжет другого рассказа.
Санкт-Петербург
("Журналистские тропы")
На фото И.О. Фоняков, встреча с читателями