из нового романа - эпизод 6

Юрий Марахтанов
Поражали стриженые газоны вокруг домов. В его детстве трава росла, как ей хотелось, пытаясь отвоевать хоть какую-то часть песков.  Здесь голубые ёлки обозначали периметры владений, туи между ними, и даже диковинные в их местах самшиты, которые растут неспешно для будущего поколения хозяев, символизируя незыблемость и прочность территории, принадлежащей им. Прямая, как стрела улица, несуразность имён, статус окраины и даже заповедника быта, - давало надежду на хорошее для каждого, ступившего в забытые порталы другой жизни, странно напоминавшей молодость.
Кто-то очень умный назвал бы впечатления Алексея – хрономираж. Лиза объяснила бы проще: «На тебя странно действует пиво». Он почал и вторую банку. Расслабился. Остановился, услышав музыку. Из открытого окна пел Градский:
Как молоды мы были,
Как молоды мы были.
Как искренне любили,
Как верили в себя.
Рядом с домом-пятистенком, на лавочке, сидел мужик в выцветшем армейском галифе, босой, с голым торсом, небритый, и с настороженным взглядом на Алексея.  Лавочек по улице было  - раз-два и обчёлся.
-Присяду? – спросил Алексей, уже приготовившись для паузы в экскурсии, а, может, и для разговора.
-Частная собственность.
«Шутка?» - подумал Алексей, но остановился.
-Песня хорошая.
-Это жена врубила, а я вот покурить ушёл. Задолбала своей забытой молодостью.
Алексея Евгеньевича приземлили. Так с ним бывало, например, когда в кои веки позвонит младшая дочь, или не ответит его старшая на назойливый вызов. Он постарался улыбнуться.
-Понятно.
-Покупатель что ли? Ходят тут, траву топчут,  деньгами трясут. А где раньше были, когда нас за аборигенов считали? Мода поменялась? А вот теперь хрен вам! - Алексей молча ретировался, только песня в спину не давала покоя и долго сопровождала.

Когда руководитель литобъединения сообщил о том, что к ним едут с радиостанции “Юность”, у Алексея как раз опубликовали повесть в  “братской  могиле ”.  Они,  начинающие, всполошились: «Чего говорить-то?!» Стали заучивать умные фразы из классиков, чтобы объяснить, как они дошли до такой жизни. Алексей пришёл в прозу поздновато, лет в тридцать. Но и он вибрировал в унисон коллективу. У него брали интервью, теперь и не вспомнить чего буровил. Через три дня вся родня собралась у радиоточки. “Юность” начинала вещание в 23-00. Магнитофоны настроили, запаслись катушкой плёнки. О нём и вправду вели серьёзный разговор, зачитывали отрывки из повести. На всю страну хвалили, рассуждали о перспективах.
А в другой части передачи вещали уже о молодом начинающем композиторе и певце Александре Градском, его запоздалом дебюте: песне “Как молоды мы были”. Композитор Пахмутова хвалила: «Он выпевает каждую ноту. Единственный в стране. Так не принято, а он делает. Берёт четыре октавы. У него будущее».

Вместе начинали. Но кто теперь Александр Градский! И где он – Алексей Евгеньевич? С этим пакетом, где книги, он чувствовал себя сейчас неловко. Ладно,  не выложил. Выглядел бы, как цыганка с губной помадой, коробейник хренов! Не должен писательский путь к читателю лежать до конца торгового процесса.  Там, в финале – лотки, кассовые аппараты, выручки и налоги, скандалы в очереди: “Женщина, Вы здесь не стояли!” Он же, автор, когда пишет, не привлекает других, живёт ночным затворником, а тут его вынуждают не быть исключительным. Да ещё выкобениваются. Сидят в книжных магазинах кобылицы ленивые, с презрением давят сквозь губы-пельмени: «Вы кто? Писатель, значит.  Местный?!  Не из Москвы?» А где Распутин родился? Белов, Астафьев, Горький, Маркес, наконец? Разве суть в том, где написано, а не о чём и как? И будь ты хоть единственным, типа выдающимся,  нет тебе  доступа в книжные развалы. Алексей Евгеньевич не перестроился вовремя, не поверил, что литературное сообщество, значит и издательская индустрия, разваливаются. Не вразумил и грохот танковых пушек, под который и писательская организация завалилась набок.  Не с шашкой наголо возглавил эту атаку  плохиш  премьер  Гайдар. Вот вам и морально-политическое единство советского народа. Инженеры человеческих душ раскололись надвое и, как с цепи сорвались,  стараясь  порвать друг друга.  Он и примолк от удивления, да других забот – директорских. Странное чувство испытывал:  не он виноват,  а стыдно.  Как однажды в детстве.

Ему шесть лет исполнилось. Собирался во взрослую жизнь, в школу. В гости с родителями ходил часто. Родни по бабушкиной линии – не счесть. Мальчиком  был начитанным, воспитанным, чихал и то в ладошку. Знал как на людях себя вести. Сидел за столом, лишнего не ел, ждал, когда до арбуза очередь дойдёт. Слушал,  о чём взрослые говорят.  Выпивали они культурно. По полному гранёному стаканчику допускалось пропустить только дяде Пете. Он войну прошёл. Громко смеялся, говорил, не сдерживал себя в эмоциях, а когда увлекался, то хлопал по  коленям и столу руками, даже тарелки подпрыгивали.  Его жена, тётя Галя, работала учительницей и выглядела несколько чопорно. Лёша присматривался к ней,  думая о том, что его ждёт в школе. На выходки мужа  она строго предупреждала: «Пе-е-тя!» Рассказывали, что он был контужен, горел в танке, и пить ему много нельзя, но можно. В одну из пауз, когда подкладывали в тарелки еду, а дядя Петя в очередной раз стучал по столу, кто-то громко пукнул.  Все сделали вид, что не заметили. Лишь тётя Галя повернулась к нему, Лёше, погладила по голове:   
-За столом так делать нельзя.
-Это не я! – он даже отодвинулся.
-А покраснел. Уж лучше сознаться.
-Не я это!! – он вскочил со стула.
-А кто же тогда?
Лёша знал – кто. Но у него язык не поворачивался. И родители молчали, смотря в потолок. Только после длинной паузы, вступился отец.
-Он у меня не врёт, - и они засобирались к выходу.

Шестьдесят лет прошло, а он так и не простил этого спектакля, где ему дали главную роль. Но помнит свой позор за чужие поступки. И старался потом не врать в своих книгах.