Быть может, широко распространенное представление о мистичности нашего города, о существовании двух Петербургов – явного и скрытого от большинства глаз,- надумано?
И город химер, врывающийся в чьи-то ночные кошмары, или, вполне явно – в нашу реальную жизнь, - всего лишь литературно-фантазийные люминисценции образованных людей, в коих "от многих знаний многие печали"?
Но нет!
"Мистика" пронизывала эти места испокон веку…
Кроме Санкт-Петербурга, я знаю еще несколько таких мест на Земле, где силы человечка – ребенка или взрослого – не суть, сливаются с силой невидимой, стократ усиливающей стандартно признанный набор человеческих возможностей.
И первое из них – Якутия.
Ты начинаешь слышать за тысячи тысяч километров…
Видеть пространства в глубинах звезд, слышать их строки и музыку…
Понимать язык птиц и зверей…
Ты обнаруживаешь, взрослея шаг за шагом, что тебе известно неведомое, непостижимое вроде бы.
Ты читаешь танец шамана, когда он входит в транс, натерев макушку мухомором, или выпив глоток его настоя.
Ты знаешь, что творится с ним, Последним, оставшимся на одном из островов Реки, куда уже неделю после намеченного срока из-за непогоды не могут пробиться эвенки, тайком поставлявшие на остров пищу Последнему. Ты никогда не видела его, но ты знаешь, что ему плохо...
Да, до Петербурга – прежде чужого и нелюбимого, уже по одному тому только, что мама так сильно любила его, так настойчиво требовала меня запоминать названия улиц, дворцов, площадей, чьи-то адреса, - она была уверена, что я перемещусь в этот ее Ленинград, который она любила почти так же сильно, как меня, ее дитя,- она показывала мне открытки и слайды, вырезала из "Огонька", все картинки, связанные с любимым ее городом,с его музеями, живописью, архитектурой,- до этого города я знала только два таких места на земле.
Треугольник, а точнее, круг между золотыми приисками горного Джугджура, из ущелий которого течет бурный ледяной Аллах, сливаясь в долине с гигантской дугой великого Алдана и тихой таежной речкой Майя.
Центр Якутии. Между Витимскими и Ленскими "столбами".
Столбы вовсе не столбы. Это города в скалах.
Ступени винтовых лестниц, ведущие в каменные покои из золотистого песчаника, башни и башенки, гигантские статуи Будды.
Будда лежащий, Будда сидящий…
Два монаха-странника, в островерхих капюшонах, остановившиеся у края невероятной красоты города, высеченного в золотых скалах Якутии.
Говорят, эти города, ступени, башни и статуи высечены солнцем, временем и вет-ром. Может быть. Но как трудно оторваться от их ликов!
На них – бесконечный покой. И их глаза!
Дивной красоты полновекие и ясные, как юный месяц, очи мудрой Азии.
А, если быть точнее, то доамериканской Америки.
Вполне возможно, что изваяли это солнце и ветер.
Но если бы только этой загадкой ограничивалась та далекая от нас земля. Если бы!...
И третья зона "особого напряжения", особого прорыва к человеку – Хибины.
Был вечер. Мы сидели в уютной квартирке хибинского Академгородка и ждали, когда Никитин сварит по своему какому-то особому рецепту кофе.
Повод собраться был более, чем серьезный: Нателле, жене Никитина, родители при-слали из Грузии какие-то невероятные яства, и они созвали на пир друзей.
Оба они были космофизиками, а потому людьми для меня чрезвычайно интересными, потому что они пытались понять то, с чем я общалась напрямую, интуитивно То, что однажды, быть может, с рождения моего на этой земле, прикоснулось ко мне и никогда уже не отпускало.
– Почитай стихи, Лёля, – попросила Нателла. – Я так люблю их, но только один раз удалось послушать. По TV.
– Меня заставили, – сказала я. – Пригрозили, что передача сорвется, и Вадима выгонят с телевидения. У него и так в то время бывали проблемы.
– А я не заставлю? – спросила Нателла и улыбнулась.
– Нет, – сказала я. – Причины нет. Я никогда не читаю стихов. Я только записываю. Когда нахлынет.
Нателла поднялась с бокалом в руке, прошлась по комнате.
Стройная, как лозинка.
Черноволосая и чернобровая, в черном струящемся платье и какими-то немыслимыми невидимыми поначалу украшениями, которые мелькнут внезапно при повороте руки, шеи, гибкого тела и ненавязчиво притихнут, исчезнут с глаз.
Экзотическая девушка.
– Вот как! "Нахлынет"…
Нателла остановилась напротив меня.
– И что ты тогда чувствуешь?
Черные глаза ее горели.
– То, что диктуют. То, что записываю.
– Кто диктует?
– Хибины.
– Хибины? – удивляется Нателла.
– Ты понимаешь, Ната, – говорю я. – Хибины – это песочный часы. Верхний раструб – весь космос. Тот, что над головой… Нижний – тоже космос, только по ту сторону Земли. Тебя же Хибины усаживают в центре этих часов. Хочешь – слушай, запоминай, записывай… Не хочешь – не слушай. Спи.
–Ты не спишь?
– Да. Обычно я не сплю.
– Долго?
– Нет. До пяти утра.
Они переглядываются и молчат. Кофе разлит по миниатюрным чашечкам. Я люблю та-кие. Керамика долго держит тепло.
Мама любит хрусталь. О керамике говорит: глина. И удивляется:
– В нашем кругу всегда любили фарфор и хрусталь. Но – глина! У вас странные вкусы, Олюшка.
– Извини, мама. Но я ненавижу хрусталь, – без всякого выражения сообщаю я, не отрываясь от книги.
Мама молчит. Она не любит спорить и никогда не навязывает своего видения. Я так не умею. Но как же я люблю ее, мою маму! Мы так мало были вместе, так мало! И всегда…
Я подношу чашечку к губам, делаю первый глоток. Кофе великолепен.
Я улыбаюсь.
– Любопытно, – произносит вдруг Никитин. – А ведь ты права – песочные часы.
– То есть? – не поняла я.
Я, гуманитарий, интересна им, космофизикам, как экспонат причудливой, чужой породы.
– Дело в том, – говорит Никитин, – что магнитные возмущения в ионосфере, результат выброса солнечной энергии, говоря популярно… Ну, то, что мы видим отсюда, с земли, в качестве полярных сияний, понимаешь?
– Ну.
Полярных сияний я насмотрелась еще в Якутии.
– Так вот, эти возмущения наблюдаются всегда одновременно, заметь, в двух точках земли. Ту небесную феерию, которую ты видишь в зимнем небе у себя над головой здесь, в Хибинах, одновременно с тобой наблюдают аборигены какой-нибудь малоизвестной точки на, как ты выразилась, "противоположной" стороне земли.
– Они, как и я, видят то же полярное сияние?
– Вот именно! – восклицает Нателла. – Мы такие точки называем сопряженными. Например, наша лаборатория под Архангельском и французская на острове Кергелен находятся в сопряженных точках. Мы как раз проводим совместный эксперимент по этому поводу. Вот и шведы подключились недавно. В общем-то уже многое понятно, но чтобы объяснить и сформулировать это явление, нужны наблюдения…
– Все дело в скорости, – говорю я.
– Интересно, – произносит Никитин.
– Ну да, это ведь так просто! – говорю я. – Магнитное поле Земли это – Волосы Вероники. Она высунулась из машины на скорости в 200 миль. Ветер расчесывает ее за долю секунды. А по ее"волосам" и скользит твое полярное сияние. Сначала бьет в лоб, а потом соскальзывает к затылку, так? Вот тебе и две "сопряженные" точки.
Мы смеемся.
– Ты где физику учила? – спрашивает Нателла.
Глаза у нее сузились. Не глаза – одни ресницы. Длинные черные стрелы.
– И что у тебя было по физике?
– Тройка, конечно! – говорю я.
– Почему это "конечно"? – спрашивает Никитин.
– О, Господи! – говорю я. – Да потому, что физику и математику у нас преподавал директор школы. Ким Григорий Пунхаевич. Китаец.
– И – что?
– Он считал, что не вправе ставить выше трех баллов девчонкам.
– И вы не бунтовали?
– Один раз попытались. Взяли свои тетрадки с контрольной и впятером подошли к нему на переменке. Был это девятый класс.
Он поглядел на тетрадки, на нас:
– В чем дело?
А мы ему наперебой:
– Почему Вы тройки поставили? Ошибок нет. Помарок – тоже. Только двое из ребят выполнили контрольную так же, как мы. Им Вы пятерки поставили.
И тетрадки суем ему, листаем, мол, посмотри, за что так наказал?
– А он что, ваш Пунхаевич? – спрашивает Нателла, едва не давясь от смеха. Похоже, она уже знает ответ.
– А он говорит: вы кто? Девочки?
– Да, – отвечаем. – Девочки, ну и что?
– А то, сударыни мои, – отвечает наш директор Ким, – что девочкам не положено знать математику и физику больше, чем на тройку. Не положено! Не дано.
Лицо у него пухленькое, подбородок кверху, глаз вообще не разглядеть – так рассердился.
– Идите отдыхать, – говорит. – Не девичье дело – физика.
Все хохочут.
А я все еще на той давней переменке. Не оторваться:
– Приказал и ушел. Нам даже показалось, что мы сильно его обидели. Так что, в моем аттестате по физике и математике – сплошь тройки.
– А по астрономии? – спрашивает Никитин.
Господи, думаю я, нашли, чем интересоваться. Но все-таки терпеливо отвечаю:
– Пятерка, конечно. По всем остальным – пятерки.
Мне становится скучно. Мне давно безразличны чьи бы то ни было оценки моих трудов.
Еще с того педсовета, который решил, что в Артек вместо меня поедет мальчик. А лучшей ученицей школы тогда была я. И все это знали.
– Он хоть и похуже учится, но у него... происхождение подходящее, – пояснила мне на переменке классная. – Он из рабочей семьи.
– А я из какой же? – возмущенно спросила я. – Из какой я семьи? Мой папа погиб на фронте, а мама в две смены работает.
Учительница смутилась, но ненадолго.
– Понимаешь, дело еще в том, что он еще и из нерусской семьи. И у них детей больше...
Я знала это и без нее. Я была русской, из небольшой семьи и у меня было какое-то неподходящее происхождение. Ну чего же еще!
Все зимние каникулы я слушала вьюгу и иногда думала, что в Крыму, наверное, не так холодно. А уж летом…
С тех пор меня не интересовали оценки. Не задевали. Ни плохие, ни хорошие.
И в Крыму мне не удалось побывать.
Сначала потому, что Хрущев подарил его вместе с другими русскими областями УССР, как крайне братской республике. А потом потому, что братская республика быть таковой перестала.
Хрущева, если бы он был жив, я бы наказала. Как? Не знаю. Тем же, чем он людей - несправедливостью. А сейчас никогда не молюсь за таких, как он. Нельзя молиться за врагов Отечества. Даже земного.
И от так уж определилось, что еще одной такой точкой на Земле оказался злой и нелюбимый мною прежде Петербург.
Так, может быть, представление о существовании двух Петербургов – явного и скрытого от большинства глаз, – просто выдумка, не вполне здоровая фантазия?
Но нет!
Когда на бегу, выпрыгивая из утренней ванны и торопясь в свою гардеробную, ты вдруг обнаруживаешь за поворотом полутемного коридора собственной квартиры поджидающую тебя странную высокую фигуру, закутанную в белое с головы до пят, ни о чем сверхъестественном тебе и мысль не приходит.
Обомлев от неожиданности, ты тормозишь перед ней, всматриваешься в сплошь запеле-нанную в белый саван, не исключая лица, – фигуру, и пытаешься понять, что бы это значило.
И вдруг отчетливо слышишь, нет, понимаешь, – поскольку ни слова не произнесено – кому из твоих самых родных людей грозит смертельная опасность.
И ты знаешь: она пришла именно к тебе.
И это тебе она "сообщила", нет, – тебя предупредила, что твоему единственному ребенку грозит смертная опасность.
А когда молчаливые пророчества-предупреждения уже свершились, тебе не нужны ни свидетельства, ни доказательства.
Сама Великая и Спокойная приходила к тебе, чтобы предупредить тебя об этом.
Но зная все за полгода наперед, ты ничего не можешь поделать. Ничего изменить. Почему?!
И уже ни на один день тебя не оставит мысль – как поступать с этим знанием?
Зачем оно, если ты ничего не можешь?
А может, ты чего-то не знаешь? И не зря Город шлет к тебе своих посланцев – видимых и невидимых.
Быть может, у него, у Петербурга, и искать ответа?
Тем более тогда, когда другого смысла жить не остается.
Но эта мысль пришла позже.
А сначала мне хотелось просто поделиться обрушившимся на меня знанием. С людьми, которые, как и я, попали в беду, влипли, как и я в это горькое лихое время. Написать для них книгу, поделиться пониманием тех знаков, которые шлет тебе мир Святых Невидимых, и пренебрегать которыми нельзя.
Быть может, мы вместе бы нашли, как предотвратить беду. Всем миром.
Но книгу мою украли еще до того, как она была дописана. "Спонсоры" мои утверждали, что совершенно необходимо предоставить текст, хотя бы частичный, но – обязательно! – с полной разработкой всех деталей книги – от начала до конца.
И рецензии двух авторитетных людей. Тогда комитет по печати выделит мне грант на тираж.
Я так и сделала…
Идею продали на корню.
Не прошло и недели, как с десяток лит. рабов уже корпели в залах "Публички" – нашей питерской Русской Национальной библиотеки, и по мобильникам диктовали тексты из перечисленных мною первоисточников. Спешили.
Я узнала об этом случайно: одним их рецензентов моего "Мистического Петербурга" был научный сотрудник этой библиотеки...
Ну, продали. Украли. Даже названия не изменили. Цинично.
Не жалуюсь. Констатирую факт.
Значит, не время.
Я ждала. Но объяснения не приходило.
А Петербург, мой Петербург, не оставлял меня. И я почувствовала, что надо перестать отталкивать, отвергать его. Надо сначала послушать.
Ольга Ланская,
Санкт-Петербург.