..."Как бесы помирают, известно. Выплевывают они свою душу. Кто в огонь, кто в пустыню хамсинную, а то и в прорубь.
Последнее самое надежное: у бесов душа тяжелая, ко дну идет.
В пустыне подбросит бесовью душу ветром, завертит, песком обоймет, покатит шершавым шаром, затеряет.
И огонь тоже верный, рассыпается искрами, и даже пепла не остается.
Но последнее опасно другим, живым, бесова душа может населиться в них, гнетет людей, одиночеством засасывает, непохожестью, отталкивает радость от них.
Да и ангелам тоже вредно - печалит, если вдохнут случайно"...
Это читал ангел Ушаниэль в старой книге, нашел ее в подвале немецкой монастрыской бибилиотеки. Книга была сырая, плесневелая, зачитанная. Видно, что прятали ее от людей, ни к какому времени не подходила она, ни для костра, ни для гордости.
Ушаниэль сидел у раскрытого окна, внизу ходили вечерние нарядные люди, добрые, беспамятные, цокали каблуками по мостовой, смеялись. На углу привычно побиралась однозубая боснийская нищенка. Подавали нежадно, на ужин хватило, и на пиво - не грех ей в христианской стране за здоровье щедрых выпить.
Постарел Ушаниэль, полысел, обтрепался крыльями, давно не летал уже, правое крыло болело, скрипело, топорщилось.
Всю свою долгую жизнь сидел он в музеях посреди вещей, оставленных страстями жизни, среди назидательно мертвого, наследного, нестрашного. Не отмстит оно, не догонит, ученые рядом, объяснят, если испугает.
Привык, закостенел сам. Иногда усталость одолевала его. Не удивляло уже человеческое, да и отцовский замысел казался простым и неисполнимым.
Легка бесовская смерть, а как ангелу быть? Как прекратить это томление духа, чужого, назначенного, прилипчивого. Может не хотел быть ангелом, и человеком не хотел, а занавеской на ветру, колючкой или камнем, неподвижным, вечным, горячим на солнце, холодным ночами, с мелкими трещинками, поросшими травою.
Завидовал он каменной душе, простой, нетребовательной, ленивой.
Устал Ушаниэль, разуверился в миссии своей, в полезности замысла Его.
Шел как-то, и вдруг душу свою выплюнул. Покатилась она по мостовой. Увидел прохожий комок странный, на подоконник положил: может, потерял кто? Подлетел голубь, скосил взглядом, не тронул.
Ушаниэль убежал, но вечером потянуло вернуться, посмотреть, проверить. Лежит она, никто не тронул. Смотрит укоризно: бросил меня, предатель? Жалко стало ее, забрал, положил за щеку.
Мимо боснийки нищенки шел, мелочь подал по обыкновению.
- Что, дедушка, зуб болит? Щека распухла? Пополоскай содой, поможет, у нас так в той жизни говорили, - советовала боснийка, - это не страшно, когда зуб, вот если ногу оторвет, или рак внутри, тогда пиши пропало.
Она раскачивалась, говорила певуче, забыла уже про Ушаниэля, сама себе говорила: не долго тебе Асма, скоро там их встретишь. Не узнают? Узнают, они молодые, память цепкая...
Походил Ушаниэль, не хотелось возвращать ее, ни внутрь, ни выбрасывать. На бесовскую поменять? Да кто ж согласится?
Что за наказание мне - вечный. Не после жизни вечный, а в ней самой. Копайся, вспоминай ее, всю целиком.
Нет бы как праведникам - только сладостная часть, или грешным - только муки.
Нет, все имей, сортируй, раскладывай, взвешивай, - ворчал Ушаниэль, все сам, сам, выбирай, время тебе есть, бездна времени.
Для людей спокойно судьи решили, куда определят. А ты сам. Эко наказание свободой при вечности. За что?
Нет, не могу с ней, куда деть? Голему отдать? Пригласил его, посидели, пива выпили молча.
Вышли на улицу, тут Ушаниэль изловчился, записку у него изо рта выхватил и душу ему в рот сунул. Сглотнул Голем от неожиданности. Замер. Тут Ушаниэль побежал от него, что есть мочи, добежать бы до дому, а там прочту, успею, или не прочту, что мне записка эта? Божий Голем я, не человечий, остановился и выкинул записку. В реку выкинул на старом мосту.
Замедлил шаг, ослабел. Оглянулся, сыпал белыми перьями по пути, как редким снегом. Удивлялись люди. Откуда снег в сентябре?
Шел еще немного, пока сил хватало. Сел, к парапету притулился, незаметный такой, невидимый, тихий.
Рассыпался ангел Ушаниэль. Как будто не было его никогда.