Марк, закинув рюкзак на плечо, бодро марширует по комнате.
- Я иду в школу! Я иду в школу! - без устали повторяет он.
- Заткните его! - кричит Лика. - Я про эту школу слушать не могу! Тошнит от неё!
А ведь когда-то дочка очень рвалась в первый класс. Вернувшись домой, трещала без умолку, радовалась.
- Я в самом лучшем классе, в «А», - говорила она. - «Б» - тоже ничего, «В» хуже, а в «Г» одни дураки учатся.
А потом с невинным видом поинтересовалась, в каком классе учился я.
- В «Ж». Необычная буква, не отрицаю.
Лика помолчала, задумалась.
- Пап, да ты не расстраивайся, - сказала она. - Я тебя всё равно люблю.
Нас было двенадцать. Семь мальчиков и пять девочек. 1 «Ж» объединил тех, кому не хватило места в других классах. Нас было слишком много - гомонящих, топочущих, ревущих от разлуки с домом и родителями, смеющихся от шуток и весёлых игр, неугомонных и неуправляемых. Нас пытались утихомирить, подогнать под общий стандарт примерного ученика.
На переменах мы должны были ходить парами, чему способствовала сама архитектура здания с просторным залом и классами вдоль стен. После звонка всех до единого выгоняли из класса, заставляли взять за руку соседа по парте и, построив образовавшиеся пары в неровный хоровод, велели все десять минут ходить по кругу. Этим учителя пытались добиться тишины и вместе с тем обеспечить нас необходимой физической нагрузкой.
Громко разговаривать, смеяться, прыгать или бегать было нельзя. Со стороны мы походили на заключённых, выведенных на прогулку под строгим взором надсмотрщика-завуча. Некоторые хихикали и прятали руки за спину или за голову, изображая осуждённого. Когда завучу надоедало следить за нами, хоровод распадался, и мы разбредались кто куда.
Я сидел за одной партой с пухленькой, пропитанной шоколадом и сахарным сиропом Лизой Синичкиной. Её липкая ладонь приклеивалась к моей, когда она хватала меня за руку в начале перемены и тащила в круг. Лизе одной из немногих нравилось это бессмысленное хождение. Я подозревал, что она влюблена в меня. На уроках она смотрела на меня большими карими глазами, подкладывала в тетрадки конфеты, на контрольных придвигала в мою сторону листок с решёнными задачами.
Её нежности выходили мне боком. Учителя ругали за списывания, а подаренная тайком шоколадка одним жарким весенним днём растаяла и склеила страницы с домашней работой, за что я и получил свою первую «двойку».
Избавиться от Лизы не было никакой возможности. Она следовала за мной по пятам. Разве что в туалет не сопровождала. Над ней смеялись, её избегали, а я сам так и не осмелился сказать ей грубое слово. По-хорошему она не понимала.
Так и получилось, что первое время в школе я «дружил» исключительно с Синичкиной, вызывая умиление учителей и насмешки одноклассников. Другие мальчишки со мной не общались. Утративший свой драгоценный синий осколок Серёжка Парфёнов, сообщил остальным, что я человек ненадёжный и даже вредный. Послушали его не все. Со мной пытались разговаривать, но я, как оказалось, не имел никакого понятия о тех фильмах и мультиках, которые они обсуждали — телевизора я не смотрел. Популярные игры мне тоже были неизвестны. Поэтому я просто молчал, по-идиотски улыбаясь, и меня оставили в покое.
К счастью Лиза недолго довольствовалась моим обществом. Её любовь прошла в тот самый момент, как девчонки из нашего класса позвали её поиграть после уроков. Я получил долгожданную свободу. Да и хождение на переменах отменили, и не нужно было больше терпеть липкую лизину ладошку в своей. Шёл девяносто второй год, менялась привычная жизнь. Учителя пребывали в растерянности. Они словно не знали, как и чему теперь следует учить. В учебниках пропускались целые главы. То, что когда-то считалось незыблемым, теряло авторитет. Больше не было школьной формы, октябрятских звёздочек и рассказов о дедушке Ленине. Однажды Людмила Николаевна, Люсенька, сообщила о том, что висевшая на стене карта теперь неверна и обвела красным карандашом границы нового государства. С ужасом я смотрел на эту жирную линию и понимал, что мой родной город теперь лишь точка в другой, отколовшейся стране и нет больше дружбы народов надёжного оплота, о котором пелось в гимне.
Взрослые моего страха не понимали. Слишком мал, глуп и несведущ в жизни. Какие у ребёнка заботы? Их больше волновало отсутствие работы и, как следствие, нехватка денег. Впрочем и купить стало почти нечего. Помню длинные стеллажи с трёхлитровыми банками берёзового сока и тощих синюшных кур с головой и лапами в мясном отделе. Ещё хлеб, которого на всех не хватало, и крики в булочной:
- Два батона в одни руки! Куда четыре схватил!
- У меня свиньи! Чем свиней кормить?
- Буржуй! Иди отсюда! Вообще ничего не получишь!
Дед беспокойства не проявлял. Покупал курицу, мыл её, отрубал голову и лапы и засовывал целиком в большую кастрюлю. Туда же отправлялись бывшие под рукой овощи, макароны, и всё это варево томилось под крышкой несколько часов. И всё равно курятина оставалась жёсткой как резина, от которой после еды болели дёсны. С тех пор меня мутит от одного только запаха куриного бульона.
Библиотекарша Лена, неутомимо искавшая мужа, замуж так и не вышла. Зато получила похожую на мартышку, лопоухую и беспокойную дочку Надю. В отличии от меня Надя куриный суп обожала, и уже в три года усаживалась рядом и выпивала по две, а то и три пиалы бульона. После еды она с довольной улыбкой поглаживала себя по вздувшемуся животу, повторяя фразу из старого фильма: «шоб я так жил», и задорно смеялась.
«Шо это я в тебя такой влюблённый» говорила она, лукаво улыбаясь, когда хотела выразить симпатию понравившемуся человеку. «Я не трус, но я боюсь» служила отказом, а «Восток — дело тонкое» и разведённые в стороны руки выражали удивление. Надя помнила множество подобных фраз, употребляемых не всегда к месту. Повзрослев, она перешла на пословицы и поговорки, украшая ими свою речь так, что не каждый догадывался о смысле сказанного.
- Она у тебя что, дурочка? - спросил как-то один из ухажёров её матери (та всё ещё пыталась отыскать женское счастье).
- Почему дурочка? - смутилась Лена. И прикрикнула на Надю:
- Прекрати паясничать!
- Поумней некоторых, - словно невзначай бросил куривший на крыльце Голиков.
Ухажёр обиделся и больше не появлялся.
Жизнь в доме шла вкривь и вкось. Профессор каждый день ругался с женой. Ну, как ругался? Кричала она, упрекая в нехватке средств к существованию и общей мягкотелости отдельно взятых учителей физики. Профессор вставлял пару робких слов, но выстоять под градом упрёков не мог и уходил к Голикову напиваться.
Пашка, промаявшись без работы, устроился дворником. И только Голиков с Ниной Васильевной, казалось, не теряли присутствие духа. Старушка каждое утро тайком от деда передавала мне неизменный платок с завёрнутыми в него яблоком и печеньем. А раз в месяц собирала сумку с гостинцами и отправлялась в гости к детям и внукам.
- Мне сын говорит, чтобы я к ним переезжала, - объясняла Нина Васильевна, - он на севере работает, по полгода дома не бывает. Живи, говорит, в моей комнате. А я ему отвечаю, как же сестра твоя с детьми? Надо им с бабкой в двух комнатах толкаться? Мне и здесь хорошо, я здесь привыкла.
Голиков повсюду находил подработки — чинил приборы, красил заборы, делал ремонт - за которые получал «натуральным продуктом». Однажды принёс с десяток банок тёмно-зелёной краски. Заявил, что нечего ждать милости от государства, нужно взять всё в свои руки и покрасить наконец фасад дома. После чего вручил мне, Пашке и Профессору по валику, показал, как именно следует наносить краску и с чувством выполненного долга отправился к жившей за углом самогонщице тёте Варе.
Про Голикова говорили, что он родился в рубашке, что всё даётся ему слишком легко и что он нигде не пропадёт. Я этим разговорам не верил. Просто потому что слышал однажды, как Голиков сказал кому-то по телефону, что «Его жизнь бьёт ключом, только по голове и он не знает, что делать — повеситься или отравиться». А после заперся в комнате и слушал Высоцкого до тех пор, пока жена Профессора не начала колотить в стену.
Продолжение - http://www.proza.ru/2017/12/30/2197