Елена Прекрасная - повесть целиком

Елена Прекрасная
Повесть

На мне сбывается реченье старое,
Что счастье с красотой не уживается.
И.В. Гёте

Единственный способ определить границы возможного — выйти за эти границы.
Артур Кларк


Часть I
Тетушка

Он показывал Филипу пошлый, вульгарный Париж, но Филип глядел на него глазами, ослеплёнными восторгом.   
У.С. Моэм


Глава 1. Здравствуйте, я ваша тетя!

Когда Леночке было двенадцать лет, ее знал уже весь Санкт-Петербург. Знала ее и страна. На центральном телевидении в детских шоу девочку трижды назвали самой лучшей, самой красивой, самой гениальной. Миллионы лайков и восторженных слов — удивительно, как это всё поместилось в ней одной! Но это было вполне заслуженно. Юная Лена Краснова навскидку декламировала стихи любого поэта Серебряного века, после чего произносила экспромт в манере автора. И часто ее импровизация была ничем не хуже строк классика! В паре с ведущим солистом Мариинского театра в коде па-де-де из балета Минкуса «Дон Кихот» танцорка и впрямь хлестко взбивала воздух бойким фуэте. Девочка мгновенно умножала шестизначные числа и в шахматный блиц обыграла трех мастеров и гроссмейстера. Умнице пророчили Филдсовскую премию и медаль за то, что вслед за Григорием Перельманом она решила еще одну из семи задач тысячелетия. Интрига состояла в том, что ведущие математики мира пока не могли понять, решила она ее или не решила.
После блистательного триумфа Лены родители целиком посвятили себя дочери, устраивая ей просмотры и участие во всевозможных встречах и олимпиадах. Шоумены вовлекали в пиар-проекты Елены известных людей государства. Обратились даже к президенту, дабы он обратил внимание на божий дар школьницы, но тот с присущим ему юмором отослал их к патриарху. «Либо к министру МЧС», — добавил он.
По большому счету, Леночка стала легендой и памятником, не успев стать даже девушкой. Прошло два года, девица получила паспорт и уже как взрослую ее стали, обыгрывая фамилию, называть Еленой Прекрасной. Для высшей награды в сфере культуры и искусства питерский художник предложил проект нового Российского ордена «Елены Прекрасной» с профилем юной красавицы, а народная артистка призвала общественность устроить благотворительный фонд (за счет граждан) для проведения Всероссийского конкурса ума и красоты.
Всё было бы хорошо, если б не одна закавыка. До рождения Леночки Василий и Ольга Красновы шесть лет молили Бога, чтобы Он дал им ребеночка, но как-то всё не получалось. Батюшка в храме сказал: «Не отчаивайтесь. Просите, и Он даст». Но у супругов истощилось терпение, и когда они как-то гостили у друзей в Финляндии, те посоветовали им сходить к ворожее, жившей в их поселке. Кудесница славилась тем, что снимала порчу и пристраивала замуж девиц. Поговаривали, что может помочь и с деточкой. Красновы пошли. Та поколдовала, пошепталась за ширмочкой с кем-то невидимым, что-то пообещала ему, взяла у просителей большие деньги и сказала, что через год у них  непременно родится девочка. Будет она первой красавицей и умницей, и все станут буквально молиться на нее. Но, предупредила ворожея, как только дочери исполнится четырнадцать лет, девушку надо будет привести к ней. «За год я обучу ее магическому мастерству, вообще всему, чем владею, сделаю ее искусницей всех искусниц, — посулила колдунья. — Только не забудьте привести ее ко мне! Иначе вас ждет беда!» Конечно же, будущие родители дали слово это сделать. Но когда Леночке исполнилось четырнадцать лет, Красновы совершенно забыли о своем обещании. К тому же с тех пор они и не были в Финляндии. Да и до того ли было? Ведь девушка стала одной из претенденток на звание «Мисс Россия»! Предстояло столько хлопот!
Неожиданно поздно вечером, когда уже пора была отходить ко сну, раздался звонок.
— Кого это принесло? Почему охранник пропустил? — пробормотал Краснов и пошел открывать дверь. На пороге стояла пожилая женщина.
— Это я, — без лишних предисловий сказала гостья. Василий тут же узнал ее. Ворожея не изменилась за пятнадцать лет. — Однако заждалась я. Месяц прошел, как дочечке вашей вышел срок. Она там? Я пройду?
Не раздеваясь, женщина как змея проскользнула мимо Василия в комнату. Увидев Ольгу и Лену, она всплеснула руками и радостно запричитала:
— Вот и она! Да какая же красавица! А умница! Всё знаю! Очень радовалась, очень! Помните, что я вам обещала? — обратилась визитерша к родителям. — Исполнилось? А вы что мне обещали? Помните? Вспомнили. Вот и отлично, что вспомнили. Ну что, милая, раз так, пошли ко мне теперь…
Родители как завороженные смотрели на незваную гостью и не могли произнести ни слова. Лена фыркнула:
— Что это за старуха! Па! Ма! Я спать хочу! Гоните ее! Кнопка для чего? — Девушка нажала тревожную кнопку. — Я пошла. Мне выспаться надо!
Появился охранник. За ним маячил второй.
— В чем дело, господа?
— Простите, мы случайно нажали, — против воли произнес отец, а мать против воли согласно кивнула.
Охранники извинились за беспокойство и ушли.
Ведьма улыбнулась:
— Со мной лучше по-доброму. Тогда и я буду по-доброму. А то ведь я и по-злому могу. Для меня это даже как-то привычнее. Пошли, голуба, пошли. Захвати свою расчёску, зубную щетку и пижамку. Паспорт не забудь. Ты, мамаша, помоги ребенку собраться. Лишнего не клади. У меня всё есть, чего у тебя никогда не будет. Да вы не переживайте. Год пролетит, как день. Пару раз можно будет наведаться ко мне. Я вам смс-ку пришлю.
Женщина взяла Лену за руку и повела к себе. Родители не возражали. Более того, им казалось, что они счастливы, оттого что с их плеч свалился огромный груз ответственности, неопределенности и страха перед будущим, который давил их уже несколько лет. Но при этом Василий и Ольга не могли понять, почему вдруг их охватило это чувство!
Ворожея и девушка вышли на улицу и направились к дому, который, как оказалось, был не так далеко от дома Красновых, тоже на Каменноостровском проспекте, рядом с киностудией «Ленфильм». Лена с удивлением отметила, что на улице практически никого нет, ни людей, ни машин, словно было раннее-раннее утро, хотя из дома они вышли в десять вечера.
— Мне нравится твое своенравие! — похвалила колдунья девушку. — Легче будет учиться. Давай знакомиться. Тебя-то я знаю хорошо. Слухов воз и маленькая тележка. Даже бомжи знают. Твои успехи впечатляют. Но на какое-то время о них надо будет позабыть. Никакого пиара и публичности. Потом, через год, предстанешь в новом блеске. Мир ляжет у твоих ног! Ты мне только верь. Да, я не представилась. Прости. Зови меня бабушка, нет, лучше — тетушка Кольгрима. Договорились?
Лена покорно шла за ней, не понимая, откуда в ней такая покорность. Она кивнула в знак согласия и немного охрипшим голосом выдавила из себя:
— Хорошо, тетушка Кольгрима.
— Умничка! — восхитилась воспитательница. — Какая же я была дура! Столько лет убила на пацанов, на каких-то свиней, на дурацкий интернет!
Кольгрима сделала вид, что спохватилась, будто бы сказав нечто лишнее, но, улыбнувшись, продолжила:
— Нет, надо сразу же договориться о главном. Главное — знай: я никогда не вру. Всё, что я обещаю, я выполняю. Этого же я требую и от всех моих… моих учеников. Я волшебница. Да-да, не удивляйся. В принципе, все женщины волшебницы, они только об этом к счастью не знают. Не слышала обо мне? Вот и хорошо, что не слышала. Я в Питере жила когда-то. Давно, тебя еще не было. Впрочем, как-то наведывалась сюда. А пару недель назад вернулась из Антарктиды. Угораздило оказаться там в ледяном плену. Удалось вырваться. Не без помощи добрых людей. Хе-хе… Пришлось, правда, пожертвовать кое-какими владениями и лицензией на право деятельности в тех краях. Ну да обойдусь и без лицензии. Пойду не вширь, а вглубь. Так ведь? Вижу, не понимаешь, о чем я говорю. Ничего, скоро поймешь. Обо всём расскажу. Знай одно: планы у меня на тебя, а значит, и у тебя самой — гигантские. Я тебя обучу всему, что умею, отдам всё, чем владею. Такой красавице и умнице не жалко! Будешь не только Еленой Прекрасной и Еленой Премудрой в одном лице, но еще и Еленой Могучей. Прямо, не дева, а трехглавый Змей Горыныч. Кстати, мой родственник. Шутка.

Глава 2. Черный человек Колфин

За двойной входной дверью открылся просторный холл с милым диванчиком и большими китайскими вазами. На стенах висели два псевдо-старинных портрета, судя по всему знатных персон, в манере нидерландских художников Золотого века. Умничка сразу же отметила это, интуитивно осознав нарочитую лживость холла. Скорее всего, это был новодел, искусственно состаренный. Один простенок занимало зеркало в тяжелой старинной раме. Над зеркалом располагались большие электронные часы, диссонирующие своими светящимися цифрами с архаичной обстановкой прихожей. Зерцало (именно это слово приходило на ум) невольно притягивало взгляд. Его гладкая плоскость светилась, хотя никакой подсветки не могло быть там, где за гладкой зеленой амальгамой находилась под английскими обоями шершавая глухая стена. Непостижим был этот свет лунной ночи, мерцавшей в зеркальной глубине. Лена невольно остановилась перед своим неузнаваемым ею отражением.
— Нравится? Кто краше, ты или зеркало? — спросила тетушка и сама себе ответила: — И ей зеркальце в ответ: «Ты, конечно, спору нет...»
Они прошли на кухню. Хозяйка напоила ученицу густым вкусным, целительным, по ее словам, отваром и уложила в отдельной комнате на тахте. Сама ушла в спальню. Вскоре оттуда послышался храп.
Лена не могла отделаться от ощущения, что из зеркала на нее давеча глянула не она сама, а кто-то чужой. Ей стало зябко, и она укрылась одеялом с головой. Долго не могла уснуть и когда проваливалась в сон, ей слышался странный стеклянный звук, от которого шли мурашки по коже…
Почувствовав духоту. Лена отбросила одеяло и с удивлением обнаружила, что находится в пустыне. Белый искрящийся песок занимал всё пространство, накрытое ослепительным голубым небосводом. Каждая песчинка нестерпимо блестела на солнце, как осколок зеркала. Солнце стояло низко, но уже припекало. Утро разгоралось. По песку скользили серые змейки, плыли (так казалось) в свои норки черепашки, из-под камня выглядывал не уснувший еще тарантул, а высоко в небе выписывал «восьмерку» парящий гриф. Хотелось пить. Не зная, куда идти, Лена сделала пару шагов и оказалась в холле перед зеркалом, в котором увидела не только свое отражение, но и уходящего вдаль мужчину в черном плаще с капюшоном. Часы показывали полночь.
«Неужто Черный человек? К кому приходил?» — соображала Лена, вспомнив Моцарта и Есенина. В зеркале осталась не она, не ее отражение, а какая-то странная призрачная фигура, сквозь которую были видны диванчик и портрет на стене.
«А где же я? Эта прозрачная? — подумала девушка — Это же не я. А кто? Да ну, чушь! Этого просто не может быть!»
Но оно — было!
Не подав виду, Лена прошла на кухню, зачем-то включила чайник. Тот зашумел, а когда отключился, послышались странные звуки, идущие из холла. Девушка несколько минут прислушивалась, а потом направилась в спальню.
В зеркале она опять увидела не себя. То есть вроде и себя, но какую-то сквозную. За ней видно было то, чего нельзя было увидеть: и диванчик с портретом, и уходящего вдаль незнакомца в черном плаще. Лене показалось, что ее отражение осклабилось и показало язык. На часах светилось «00 — 00». Полночь словно приколотили к стене!
Она легла на тахту и тут же уснула. Разбудил ее то ли выстрел, то ли звук лопнувшей лампочки и невнятное ругательство. Что-то щелкнуло. Затем послышались странные звуки, крайне неприятные. Шелестело и позванивало, словно кто-то стеклянный полз по полу... Мимо — на кухню! Девушке стало не по себе. Она встала, вышла в холл. Подошву пронизала боль. Резко ступила в сторону, боль пронизала другую ногу. Щелкнула выключателем. (Это выключатель щелкал!) Так и есть, лопнула одна лампочка. На кухне закрылась створка шкафа. Над зеркалом светились цифры «08 — 11».
— Иди сюда! — послышалось из кухни. — Кофе попьем.
— Что? — спросила Лена и облизнула сухие губы.
На кухне мужчина, то ли в пижаме, то ли в спортивном костюме черного бархата стоял возле закипавшего чайника.
— Кровь, — кивнул он на темные следы на полу. — Ставь ногу сюда. Подошвой ко мне. — Незнакомец похлопал по стулу. Лена поставила ногу. Мужчина провел ладонью по подошве. — Теперь другую. — Провел по другой подошве. — Вот, как и не бывало.
— А тетушка где? — спросила Лена.
— Тетушка? Какая тетушка? Зачем нам тетушка? Со мной никакая тетушка не проживает. Да я и не нуждаюсь ни в какой тетушке! Ты, право, чудачка! Тетушка! Зови меня дядюшкой. И забудь про тетушку. Дядюшкой Колфином, Черным Колдуном, если угодно. Я буду твоим начальным учителем.
Дядюшка Колфин насыпал в чашечки растворимый кофе, предложил ученице на выбор десерт, потом неожиданно заменил его другим, прокомментировав:
— Научись отказываться от сделанного выбора без сожаления. Это правило номер один. Оно очень трудное. Но зато много обещает тем, кто усваивает его. Так ты поднимаешься над собой, и одновременно поднимаешь себя. Иди, переоденься. Твоя одежда в шкафу.
Лена вышла в холл, глядя под ноги, чтобы не наступить на стекло. Пол был чистый. В зеркале вдаль уходил Колфин, а Ленино отражение сделало ей рожу. На часах была всё та же полночь. За спиной девушки неожиданно кто-то кашлянул, отчего она почувствовала оторопь.
— Да, забыл сказать о втором правиле, — произнес Колфин. — Ты не Лена. Что это — Лена? Уменьшительно-ласкательные имена уменьшают, но вовсе не ласкают, а укорачивают человека. А со временем так лишь раздражают. Ты Елена!

Глава 3. Тест-этюд «Три тарелки», или Время «до» и время «от»

Утром Елену разбудил будильник. Девушка чувствовала себя неважно, точно всю ночь промаялась на вокзале (лет в пять ей пришлось испытать такое). Она было подумала: «Точно по мне черти толклись», но вдруг чего-то испугалась и подавила свою мысль. Зевая, Лена вышла в холл. На часах светилось «08 — 11». Вспомнив ночную кутерьму вокруг застывшей полуночи и тут же штатовский фильм «День сурка», подумала: «Прямо ночь сурка».
— В ванной всё есть, — послышался голос Колфина из кухни. — Тумбочка с твоим именем. Чего не хватает, нажми на синюю кнопку и попроси. Если лишнее, нажми на красную и скажи. Десять минут на всё.
Через десять минут Елена сидела за столом, удивляясь самой себе. Обычно у нее утренние процедуры занимали не меньше часа.
Дядюшка Колфин подал сливки и овсяную кашу.
— Аристократы в старой доброй Англии знали, как начинать день. Вот и мы с нашими унылыми мордами потянемся за ними, за сэрами да за лордами. Шутка.
В этой пошловатой для педагога реплике, в том, как произнес Колфин слово «шутка», Лена услышала нечто знакомое, причем недавно слышанное, но что, не могла вспомнить.
— Не самый дурной пример для подражания, — продолжал свой монолог колдун. — Каша называется «поридж». Это ты знаешь. Знаешь, но не ешь. А зря. Будешь есть по утрам, не нужен станет шампунь и витамины для блеска волос, мази для нежной кожи. Замечу: урок уже идет, вернее тест. В вашей школе куча уроков, и все они бестолковые, непонятно о чем, зажаты звонками, ограничены часами. У нас не так. У нас урок идет от рождения до смерти, и он один — урок жизни. В полночь он тоже был, факультативно. Ночной курс продлится весь год. Так что не расстраивайся. Чему бывать — того не миновать. Когда смиришься перед неизбежным, избегнешь случайного либо станешь его господином. Это третье правило. Так вот, поридж. Кашу сегодня приготовил я, а завтра начнешь готовить ты. Овес в этом контейнере. Там соль.
— Всё что ль? Это же ничего! А молоко? Сахар?
— Никакого молока и сахара! Только вода, соль и медленный огонь. Как научишься готовить из этого «ничего» оасянку, а это сделать не совсем просто — густую, но текучую кашу, вкусную, с ореховым ароматом, тогда научишься и терпению, аромат которого глубже и приятнее всякого аромата пищи. Кстати, сахар есть в самом овсе. Сахар есть и в каждом человеке. Это ты тоже знаешь. Но пока не умеешь извлекать его из организма и чувствовать на языке. Кстати, лошадь это может. Так что учись.
— У лошади?
— У лошади. Не перебивай. Не перебивай учителя — это еще одно правило для ученика. Неужели в вашей школе этого не донесли? В овсянке витамины, минеральные вещества, соли, вся химия. Вот книга рецептов, выучи все наизусть к завтрашнему дню, включая химию. Принимай задание без эмоций. Лицом не играй. Не на телевидении. Это тоже правило. Я больше не буду означать номера. Их много. Так вот, химия — самая полезная наука из всех, не считая алхимии, разумеется. Я не сомневаюсь, что за день можно выучить даже «Илиаду» Гомера, если припрет. А тебя приперло. У тебя выхода нет. Ты и так потеряла напрасно четырнадцать лет!
После завтрака Елена вымыла посуду. Она думала, что дядюшка поведет ее в класс, где не только компьютер и всякие гаджеты, но и манускрипты, глобус, череп, сова, магический шар, колбы, реторты, белый дым и еще непонятно что, судя по профессии Колфина. Но тот никуда ее не повел. Усадив ученицу на стул, дядюшка обратил внимание девушки на три расписные тарелки, что висели на стене одна под другой. Сверху маленькая, ниже средняя и большая в самом низу.
— Вот, Елена, три тарелки. Потряси-ка меня своим воображением. Что ты можешь сказать о них? Три минуты на погляд, а потом рассказ. Я попутно дам вводную. Развей ее в своем эссе. Тарелки висят уже два года. На них, как видишь, рисунки в манере то ли Мане, то ли Ренуара. Я не силен в манерах. Это вы, барышни, доки. У самой маленькой тарелки отколот кусочек — котенок прыгнул за мухой и сшиб ее на пол. Я не художник и не берусь судить о степени мастерства живописца. Но, надо признать, степень его воздействия на меня велика. На самой большой тарелке изображены две одинокие женщины в парижском (так думается) кафе. Видно, что женщины знакомы. На средней тарелке женщин нет. Нет их и на третьей. Но что-то объединяет их — и женщин, и рисунки. Что? Какие это годы? Где эти дамы и кто они? Ставлю песочные часы. Тут три минуты.
Елена взглянула на песочные часы и физически ощутила, что ее взор буквально прилип к падавшим песчинкам. Большим усилием воли она оторвала взгляд от песчаной струи, уловив одобрение дядюшки, и стала изучать тарелки. При этом она пыталась мысленно воздействовать на пескопад. (Ей показалось, что надо обязательно это делать). Лена отдавала себе отчет, что не может замедлить время, но почему бы не замедлить ход отмеряющих время часов? Девушка представила, что несколько песчинок склеились и частично перегородили горловину часов. Она не удержалась и краем глаза глянула на часы. И на самом деле — песчаная струйка стала тоньше! И снова одобряющий взгляд Колфина.
Рисунки на тарелках были без особых изысков, но качественные. Видно было, что их нанес профессионал.
— Я готова, — произнесла Елена.
Струйка в часах и вовсе стала едва заметной. Колфин покачал головой, улыбнулся впервые, но ничего не сказал, а лишь кивнул, чтоб начинала свое эссе.
— Три тарелки одна над другой. / Три тарелки одна под другой. / А как правильно — над или под? / Что важней, время до или от? — Лена посмотрела с некоторым напряжением на дядюшку, ожидая оценки (конечно же, одобрения!) экспромту. Колфин бесстрастно смотрел вдаль.
— Пред вами, господа, — продолжила, успокоившись, рассказчица, — своеобразная прогрессия одного и того же мотива. Повторю слова одного великого педагога: «Я не художник и не берусь судить о степени мастерства живописца. Но, надо признать, степень его воздействия на меня велика». Артист умудрился передать свою тоску. Во всяком случае, тоска всякий раз входит в меня, как я гляжу на эти тарелки. А это происходит уже два года, каждый день. Представляете, сколько во мне скопилось этой тоски?! Сейчас мне это кажется диким, но как-то я подумала, что рисунки на тарелках вызывают ощущение, какое бывает, когда мимо окна вверх поднимаются редкие большие снежинки в начале зимы, как пузыри утонувшего лета. Это противоестественно. А весь двор белый-белый. Это цвет трагедии...
«На самой большой тарелке изображены две одинокие женщины в парижском (так думается) кафе». На столике перед ними заварной чайничек, две чашечки. Но почему-то кажется, что это чашечки не с чаем, а с дымящимся кофе. Художник смог уловить и передать настроение. Обе женщины прелестны, задумались о чем-то... Одна вполоборота к зрителю, чуть старше другой, лет на пять. В ней больше загадочности, женственности. Платье ее приглушенных цветов, в крупную продольную полоску. Та, что моложе, сидит прямо, в ярко красном платье с золотыми тенями, ее белые руки лежат на зеленой скатерти. Из-за таких рук мужчине, как мне кажется, легко потерять голову. Если он прежде не посмотрит на соседку... Впрочем, эти дамы любого мужчину превратят в буриданова осла. Не правда ли, господа?
«Видно, что женщины знакомы». Они холодны друг к другу, но обеих согревают воспоминания. Обе молчат. Произнеси они хоть слово, и оно окажется мужским именем. Отсутствие этого мужчины и дает картине настроение грусти. Наподобие того, как картины осени вызывают грусть по ушедшему лету.
«На средней тарелке женщин нет». Два свободных стула, на столе свеча, цветок на фоне окна — кажется, что дамы еще не покинули кафе, а только что встали со стульев. Справа и слева до сих пор скользит запах духов... Почти что грусть в квадрате. А на самой маленькой тарелке — та же картинка, что и на второй, только уже не как воспоминание, а как напоминание о том, что пока не растаяло окончательно в воздухе. Если переводить взгляд с большой тарелки на среднюю и далее на маленькую, рисунки будут читаться, как роман Ремарка. А наоборот — как роман Пруста.
Три тарелки, уменьшаясь кверху, ужимаются от факта к намеку. И снова взгляд возвращается к большой тарелке. Что же изображено на ней? Уголок забегаловки. На фоне ночного, грязновато-синего неба по окну нечитаемая надпись названия кафе. Зеленые волны ламбрекенов тяжелых гардин. Сбоку зеленый цветок, узнаваемый, но не имеющий имени. Он как намек на чувства, которые безымянны, но знакомы всем. Круглый стол под зеленой скатертью с мелкими оборками. Стулья-кресла обтянуты атласом, в тон заведению, тоже в крупную полоску. Чередование светлых и темных полос. Между чашечками в белом стакане свечка, огонек сердечком. Красный огонек, а внутри золотой извив — похоже на горящее сердце. Невольно хочется задать вопрос самой себе: сердце горит по тому, о ком опущены ресницы задумчивых красавиц? Или по времени, потерянному навсегда?
У молодой женщины румянец, не от болезни, скорее, от чувств. А может, и искусственный. Поля шляпки прикрывают один глаз. Второй — ниточка брови дугой и опущенные ресницы. Бровь — не толще ресницы. Черные волосы ниспадают на плечо. Опирается локтями о стол, словно обретая в этом уверенность. Хотя бы на то время, пока ее разглядывают. Что она будет делать, как погаснут посторонние взгляды — кто ж ее знает? У нее белое лицо, белая шея, она типичная брюнетка, пышноволосая, чуть-чуть склонная к полноте и экзальтации, страстная и неуемная, резко впадающая в отчаяние, но и быстро приходящая в равновесие.
Вторая скорее шатенка, длинноволосая, но не с такой пышной прической, более смуглая. Поля шляпки прикрывают глаза, виден только тонкий рот, слегка выдающиеся скулы, тонкие очертания лица, весь ее облик говорит о большом внутреннем напряжении, которое может вынести только сильная женщина. Одну руку она держит на столе, другую на коленях, в ней, скорее всего, салфетка. А может, она сжата в кулак...
«Какие же это годы?» А когда ресницы и брови были одной ширины?.. Когда чувства были еще так глубоки, что в них не было дна?.. Были же когда-то эти годы...
И снова взгляд поднимается вверх. На второй и на третьей тарелках женщин нет, лишь цветок, да на пустой поверхности стола в белой чашечке (с водой?) горит свеча. Красный огонек, а в середине золотое сердечко...
Где они, шляпки с атласными лентами и опущенными полями, бархатные платья в тон обивки стульев, обоев, скатерти, гардин, окна? «Где они и кто они, загадочные незнакомки?» Ответ знает лишь неизвестный художник и канувшее в Лету время… Я всё!
— Ну что ж, вполне сносно, — сказал дядюшка Колфин. — С заданием справилась. Где-то на уровне экскурсовода средней руки.
Елена почувствовала обиду на несправедливую, как ей казалось, оценку.
— Тебя это покоробило? Будет тебе известно, экскурсоводом средней руки становятся не все, да и то уже перед пенсией. Имею пару существенных замечаний. Не называй присутствующего человека «великим». Если всё же назвала, иди до конца, назови его по имени и скажи, почему ты так считаешь. Так будет честно. Иначе он сам и окружающие воспримут это как лицемерие и ложь. Как мне сказали, из тебя нужно образовать и воспитать даму, способную обмануть самого дьявола. Запомни: чтоб обмануть, надо говорить одну лишь правду. И никогда, слышишь — никогда не лови у окружающих одобрения своим словам и поступкам! Станешь ловить, поймаешь одну лишь пыль или хуже того — гадов! Кстати, ты упустила одну деталь: котенка, прыгнувшего за мухой. Он сшиб тарелку, и у той откололся кусочек. Это не мелочь. Это история тарелки. Представь, что тарелка ты. Для тебя этот эпизод останется самым важным во всей твоей жизни. А в жизни мелочей нет. Из каждой мелочи может вырасти великое, если позволить ему расти. Но и великое может сдуться, если дырявая голова… Рассказ твой, Елена, неплох. Несколько эмоционален,  театрален, излишен в повторах, но рассказ есть рассказ. Особенно устный. Искусников болтать много. Даже среди тех, кто совершенно не может этого делать. А вот то, что ты попыталась приостановить время — это дорогого стоит. Да еще в самом начале обучения! Таких умельцев в мире немного. Я, кстати, из их числа. Ты ночью убедилась в этом. Так что тест на проверку именно этой способности, а вовсе не умения выражать свои мысли или озвучивать картинки, ты прошла. Прошла успешно. Зачет. Меня, признаться, удивила твоя тонкая трактовка чувств этих женщин, которые ты сама никогда еще не испытала. Это непостижимо. Но резюме: выражать мысль лучше без лишних слов. За словами порой не видно мысли. Повторю сказанное до меня, лучше не скажу: «Мысль изреченная есть ложь». Начала ты эссе проникновенно. Но, похоже, еще не знаешь, что для тебя важнее. Для тебя теперь важнее время «от» сегодняшнего дня. Времени «до» у тебя уже нет, и никогда больше не будет. И последнее: тоска не копится в человеке. Тоска в нем есть изначально. Она лишь проявляется в разные моменты. И эти моменты надо разнести подальше друг от друга…

Глава 4. Искушения

За вечерним чаем Елена слукавила и указала на десерт, который ей не нравился. Она думала, что дядюшка заменит его лучшим. Но Колфин лишь щелкнул пальцами и не стал менять. Минут через пять спросил:
— Как десерт? Нравится?
— Ничего, — буркнула ученица.
— Не лукавь. Не будь ребенком.
— Дядюшка, что изменилось бы, скажи я правду? Получила бы всё равно этот ненавистный десерт!
— Он уже и ненавистный… Не удалось обмануть меня? Но причем тут десерт? Недоступное сладко, а полученное горчит? Елена, учись говорить правду! В суде клянутся говорить одну лишь правду, потому что только правда может спасти жизнь. — Колфин удовлетворился вниманием ученицы и добавил: — И обмануть, по большому счету.
Лена хотела выпить еще чаю, но дядюшка налил ей вчерашний напиток. Перед сном девушка спросила Колфина, а где тетушка Кольгрима — та обещала ей два свидания с родными.
— О свиданиях не беспокойся, — успокоил ее дядюшка. — Свидитесь. От тебя зависит, когда. Тебя всё равно надо периодически выпускать в свет. Скажем, в парижский. Parles fran;ais?
— Oui, c'est pas mal.
— C'est tr;s bien. ; Paris! ; Paris!*.
_____________________________
* Говоришь по-французски? / — Да, неплохо. / — Вот и прекрасно. В Париж! В Париж! (фр.)

Над столом пролетела бабочка. Лена проводила ее взглядом, а дядюшка изрек очередную сентенцию:
— Вот она тоже летит на свет. На любой, кроме зеркального. — Дядюшка махнул рукой в направлении холла. — Не могу понять, почему.
— Наверное, потому, что он отраженный? — предположила ученица.
— Да? Серьезно? Ты так думаешь? И кто же его отразил? Разве свет, если это свет, можно отразить? А не потому ли, что у бабочки нет мозгов? Bonne nuit**/
___________________________
** Спокойной ночи (фр.)

Это был крайне неприятный тип. Какой-то резкий, но и мягкий одновременно, неуловимый, как пума, которую Елена впервые увидела в зоопарке в семь лет и на всю жизнь испугалась ее взгляда. Мужчина долго грациозно крутился вокруг нее, потом вдруг перемахнул, как пума, ей дорогу и где-то наверху, как ей показалось, притаился. При этом она отчетливо слышала шепот: «Не смотри наверх! Там никого нет! — И тут же: — А может, посмотришь? Он там!» Почувствовав, что сверху на нее падает что-то темное (она как бы со стороны видела ухмылку падающего на нее типа!), девушка метнулась в сторону и свалилась с тахты. Сердце ее гулко стучало, а в темном углу комнаты (она могла поклясться в этом!), пятясь задом, в стену погрузилась пума. У зверя зловеще сияли глаза.
Елена вышла в холл. На часах застыла полночь. «Ночь сурка два», — подумала девушка. В зеркале было светло, даже чересчур светло. «Где наша не пропадала!» — сказала она самой себе и хотя было очень страшно, зажмурившись, вошла в тот свет.
Открыв глаза, Елена поняла, что находится на крыше небоскреба. Под ней переливался разноцветными огнями ночной город. Светящиеся гирлянды и ручьи кварталов и дорог спорили своей красотой со звездным небосводом. С одной лишь разницей: вверху было торжественно и тихо, а внизу царила суета. Небоскреб раскачивал ветер, точно хотел опрокинуть его наземь. «Да это же Эйфелева башня! — Елена неделю назад была на выставке, посвященной достопримечательностям Франции. — Марсово поле. Собор Парижской Богоматери. Но почему нет никого? И почему башня погружена в кромешную тьму? А, уже глубокая ночь. А ведь ночью она светится, как восьмое чудо света. И пусть! Иллюминации нет, но завтра СМИ станут наперебой писать о том, что башня светилась. Светилась потому, что на ней была Я! О, это даже не «Мисс Вселенная». Это куда круче!»
— Нравится? — услышала она голос, раздавшийся из темноты.
— Очень! — с восторгом произнесла Елена.
— Через год она тоже будет твоей! С нее ты сможешь озирать всё, что принадлежит тебе! А сейчас хочешь полететь? Не бойся, я поддержу тебя.
— Хочу!
— Полетели!
Елена вновь свалилась на пол. Хорошо тахта была низкая, и девушка не ушиблась. «Занесло же меня!» — подумала она и услышала дядюшкин голос:
— Елена, встала? Не забыла — тебе сегодня поридж готовить!

Глава 5. Метаморфозы

Мягкий свет проникал сквозь прикрытые веки. На мгновение Елене представилось, как ранним утром она лежит с закрытыми глазами в шезлонге возле самой воды и ни о чем не думает. Три года прошло с тех пор, как она с родителями была в Сочи, а казалось, открой глаза и вновь перед тобою море — гладкое как небо и солнце — теплое как мамина рука.
Отчего ж в мыслях такая тишина? Может, сама кафешка располагала к безмятежности? Не зря же слово «покой» связывает умиротворение души и уют помещения. И хотя забегаловка была отнюдь не тем местом, где можно было забыться от внешнего мира и на минуту отвлечься от мира внутреннего, в этот момент в душе Елены царил именно этот всеобщий мир. Не хотелось даже думать ни о каком признании и успехе. Словно всё уже решилось в ее жизни, обрело устойчивость, достигло цели. При этом девушку совсем не интересовало, откуда взялось в ней это внутреннее равновесие. «Пусть продлится это мгновение, но я не скажу ему постой» — думала девушка, по привычке развивая чужую мысль. Будь она мужчиной, могла заподозрить, что оказалась нечаянно в собственной старости. Но женщине не дано узнать даже осень жизни, оттого что она — вечная весна. Наверное, так.
Елена открыла глаза. На фоне мутного ночного неба, типичного для всякого мегаполиса, по окну расплылась надпись «Caf; Paris». Напротив сидела броская молоденькая брюнетка в милой шляпке, в изящном, но старомодном платье вызывающе красного цвета. А еще в глаза невольно бросались холеные белые руки красавицы. Елена отпила глоток кофе и, решив затеять с соседкой легкий разговор, взглянула на нее и, к своему удивлению, увидела совсем другую женщину — не брюнетку, а шатенку, тоже в шляпке, но в более скромном и тоже несколько старомодном платье в крупную продольную полоску. Визави была великолепна и, чувствовалось, безукоризненных манер. Это было очевидно — так по живописному уголку парка угадывается вся его роскошь. Елена подумала, что очень хотела бы походить на сидевшую напротив даму, и на мгновение ее охватила тоска от нереальности этого желания.
Шатенка, уловив настроение девушки, протянула ей руку, в которой была зажата монета.
— Подбрось монету. Выпадет орел, станешь шатенкой. Решка, останешься брюнеткой. Чую, хочешь стать шатенкой. Мной, то есть, — улыбнулась дама в полоску. — Я тебе дала время на выбор, но ты что-то медлишь. Теперь пусть решит случай. Бросай.
Елена подбросила монетку. Та упала на зеленую скатерть орлом. И тут же шатенка и брюнетка мгновенно поменялись местами. То есть натурально брюнетка стала шатенкой, а шатенка — брюнеткой. Бармен, который занимался своими нехитрыми делами, жуя сто раз пережеванную жвачку и устало поглядывая на посетителей, чуть не поперхнулся от этого кульбита.
Елена выхватила из сумочки кругленькое зеркальце и убедилась, что превратилась в шатенку, сидевшую только что напротив. Девушка с восхищением, смешанным со страхом, смотрела на Кольгриму, вернувшую себе облик брюнетки.
— Я обучу тебя нехитрому этому волшебству, — посулила Кольгрима. — Пару дней я наблюдала за вами. Дядюшка пусть натаскивает фехтованию и верховой езде, ну и всякой философической болтовне, а я обучу тебя танцам и этикету. Не хуже Колфина. Английские принцессы позавидуют!
Брюнетка-Кольгрима отпила кофе, поморщилась и сказала:
— Вот и пригодились три тарелочки.
— Какие тарелочки? — спросила Елена.
— А, ты еще не знаешь о них. Да тарелочки расписал один художник, а потом подарил мне. Я утешала его в трудную минуту. Эта минута длится у него годами. Он и по сию пору безутешен. Как-нибудь познакомлю с ним. Неуравновешенный тип, чахоточный наркоман, запойный, но гениальный. Амедео звать. Мир еще услышит о нем. Ты понравишься ему. Он любит женщин с лебедиными шеями, хотя бездарно уродует их на своих картинах. Есть у него внутри чертовщинка. Наш он человек! Ну да ладно. Платить за дрянной кофе — нонсенс. Пошли отсюда.
Незаметно они оказались в гостиничном номере, достаточно просторном и комфортном, но не люксе. (Не видели они бармена — тот при исчезновении с его глаз двух странных дам впал в окончательный ступор). Кольгрима сказала, что в Париже можно, конечно, останавливаться и в фешенебельных отелях, но какой смысл в них жить, если не собираешься в ближайшее время из них выходить в высшее общество. «Нечего спешить. Пыльное место. В Париже главное пустить пыль в глаза, — разъяснила Кольгрима. — Надо больше пыли набрать».
Волшебница зажгла свечу на столе и закурила сигарету в длинном мундштуке. Возле колеблющегося огонька появилась бабочка. Кольгрима отогнала ее:
— Куда ты лезешь? Совсем нет мозгов?
Елена вгляделась в тетушку и спросила ее:
— Тетушка, а это ты была Колфином?
— Просекла, — усмехнулась Кольгрима. — Похвально, ученица. Ну а теперь займемся делами. Вот три тарелки. Те, что нарисовал Амедео. На них мы с тобой. Вот ты, а это я… Молоденькая совсем! — хихикнула Кольгрима. — Слушай внимательно и соображай. Надеюсь, ты литературно образована. Пруста и Ремарка читала? Пруст любит повествовать от малого к большому, а Ремарк наоборот.
Сказав, что три тарелки — это три этапа жизни Елены, учительница предложила девушке на выбор два варианта жизни: от большой к маленькой — по Ремарку, и от маленькой к большой — по Прусту.
— Не забудь только, — подчеркнула колдунья, — что самая маленькая с отколотым краем. И этот скол проходит по сердцу. Варианты не сильно разнятся. Ни в одном нет какой-то исключительности или новизны. Новизна вообще эфемерна, она ощущается лишь пока живешь в ней. А когда проживешь, всё равно, как жил. И когда у тебя была рана душевная, в начале жизненного пути или в конце, и был ли у тебя всю жизнь взлет или падение. Итог всегда один. И как повесить тарелки на стенку зависит не от тарелок, а от того, кто их развешивает. Уж поверь мне. Но поскольку у тебя всё еще впереди, выбирай свой путь. Не каждому предоставляется такая возможность. В одном страдание, а потом взлет и успех, в другом сразу же успех, а потом падение и терзания. Колфин выбрал бы второй вариант. Да-да, он вообще-то реальный дядюшка, как ты думала! А мне больше нравится первый. Ну а ты решай сама.

Глава 6. Амедео Нессуно

Всю свою жизнь Елена не знала, кто тогда дернул ее за язык сказать:
— Тетушка, сведи меня с этим Амадеем. — И с насмешкой добавить: — Он Моцарт или Гофман?
— Знакомые? — усмехнулась Кольгрима. — Ни тот и ни тот. И вообще он не Амадей…
— Да, Амадео, ты говорила. Я знаю, Амадео — испанское имя. «Возлюбленный Бога» означает. Или «любящий Бога», — блеснула познаниями умница.
— Оно так. И не так. Не Амадео. Его зовут Амедео, — поправила тетушка. — Он не испанец, итальянец. По матери еврей. И это имя никак не подходит ему. Я говорила как-то: наш он!
Елене было страшно любопытно узнать у наставницы, отчего это вдруг художнику не подходит его собственное имя. Ясно, что речь идет о Модильяни, но ученица не хотела произнести это вслух. Оттого и имя его исковеркала. Неожиданно она подумала: «А почему я по-прежнему считаю себя той Леной? Судя по всему, я — умудренная жизнью женщина, обворожительная шатенка. Или я останусь навсегда девчонкой?» Эти не лишенные здравого смысла соображения слегка озадачили ее, но ненадолго. Ее так и подмывало возразить тетушке, что как назовут корабль — Рафаэль Санти, например, Диего Родригес де Сильва-и-Веласкес или Пьер Огюст Ренуар, так он и поплывет к дальним берегам, а может, и ко дну. Но не успела Елена открыть рот, как Кольгрима огорошила ее словами:
— Вот и отлично! Путь выбран. Значит, в путь! На перекресток Монпарнас-Распай, в «Ротонду», он там. Ищет очередную натурщицу. Привиделось ему в гашишном сне длинношеее создание, вот и ищет его по парижским курятникам. Чего б не пойти в зоосад к лебедям и жирафам. Может, ты напомнишь ему ее…
— Жирафу… — сказала Елена.
— Уничижение паче гордости. — Кольгрима задумалась, точно решала что-то важное для себя. Потом сменила тему: — Кофеёк у папаши Либиона так себе, правда, всего за шесть сантимов, да и все натурщицы под стать кофейку и всей этой бесчисленной парижской братии. Грош цена всем в базарный день. Пьянь и бездари, мазилы и горлопаны. Но в этом кафе собирается ядро художников и поэтов, которое разнесет двадцатый век в клочья. Лет через десять кое-кого из них покроют позолотой, а кого-то, кто не откинется в лучший мир, даже озолотят. Так что можно хорошо вписаться в эту компашку и отхватить себе кусок пирога.
— Ты хочешь представить меня как модель? — деланно возмутилась Елена. «Интересно, — думала девушка, — знает тетушка о том, что Монмартр и Монпарнас мой конек?» Девушка никому не говорила о своем самом серьезном увлечении и никогда не участвовала ни в одном конкурсе, посвященном парижской богеме.
— Не много ли чести — «модель»? Любая герцогиня без раздумий скинет платье, лишь бы через сто лет ее имя как натурщицы вспомнили вместе с именем этого художника. Правда, имен этих легион.
— А как его полное имя? «Скажет или нет?»
— А никак. Он пока никто. Да хоть Амедео Нессуно. А что, ничего. Амедео Никто. Пустое место. Зеро... Nessuno poteva vederlo. Ma molti sentiranno e vedranno, fuori*.
____________________________
* Никто не мог его видеть. Но многие услышат и прозрят» (ит.).

Елену лихорадило. Сейчас произойдет то, ради чего она оказалась тут. Девушка была знакома со многими питерскими и московскими поэтами и художниками, но ни один из них не впечатлил ее своим творчеством и самобытностью. Более того, почти все они разочаровали откровенной пошлостью и тошнотворным самолюбованием. Тут же от самого имени Модильяни веяло таким очарованием, какого в реальной жизни и быть не могло. «Неужели сейчас я познакомлюсь с ним? С чего это тетушка думает, что я не знаю, о ком идет речь?» Она продекламировала с прилежанием школьницы:
— Зайти в «Ротонду». Шесть сантимов / За чашку кофею отдать, / Чтоб одному из херувимов / На час натурщицею стать…
Кольгрима даже крякнула.
— «Достать пролетку. За шесть гривен» — это еще не написано. Ну что, сама познакомишься с херувимом или познакомить? Жена Амедео станет считать его настоящим ангелом. К счастью, это будешь не ты. Но он обратит на тебя внимание.
— Неужели я из его видений?
— Вряд ли. Но ты, в отличие от большинства дам, готовых позировать за так, не станешь делать так. К тому же ты знаешь стихи Малларме, искусство Древнего Египта, разбираешься в живописи и недурно рисуешь сама. Это неплохие крючки, чтоб зацепить Амедео. Дерзай. Если клюнет на тебя, готовься к ночным бдениям. Он любит шататься по ночному Парижу. Будет таскать по всем кабакам.
— Тетушка, неужели я червяк? «Клюнет»! Как-то не по себе даже.
— Да брось ты! — с досадой сказала Кольгрима. — Тут всё важно: и чтоб клюнул, и чтоб с крючка не сорвался. Какая же ты у меня еще дурочка! И я, старая дура, связалась с тобой! Мне бы в деревеньку куда-нибудь, в глушь, в Саратов, в Сюсьмя… Однако надо тебе лет десять-пятнадцать сбросить. Натурщицы хороши до двадцати. Посмотрись-ка в зеркало.
Перед Еленой возникло зеркало, чуть ли не то, что было в холле квартиры. Так и есть: на часах светится «00—00» и вглубь зеркала прихрамывая удаляется кто-то в черном плаще, а ему навстречу идет легкой походкой господин в ярком желтом солнечном наряде с синей папкой в руках! Елена с удовольствием разглядела себя, совсем молоденькую, какой она и была в действительности, но с таким глубоким загадочным взором, что сама чуть не утонула в нем.
Девушка оглянулась на тетушку. Та стояла возле стойки и о чем-то разговаривала с добродушным толстяком, судя по всему, хозяином кафе. Кольгрима подошла к ученице.
— Он тут. В комнате.
Из глухой комнаты вразнобой доносился смех, брань, декламация. В помещении за всеми столиками сидели, пили и спорили посетители в самых немыслимых одеждах и головных уборах. Было сильно накурено, хоть топор вешай, и пропитано потом и винным духом. За угловым столиком в одиночестве сидел симпатичный господин весь в желтом, перехваченный красным кушаком, и перекладывал листки в синей папке. В зубах он зажал карандаш.
Тетушка подвела ученицу к художнику.
— Привет, Моди! Ты прямо как солнце в этой вонючей дыре. Любителю ночных блужданий к лицу сей солнечный наряд.
Молодой человек блеснул глазами, встряхнул красивой прядкой волнистых волос, приподнялся, держа в руках папку и не вынимая изо рта карандаш, и, кивнув дамам, чтоб садились, плюхнулся сам. Похоже, он был изрядно пьян.
Не говоря ни слова, Амедео одним скользящим движением вывел на листке обычной писчей бумаги женский контур в платье. Взял другой лист и нарисовал его же, но уже без платья. Удовлетворенно хмыкнул. Посмотрел на дам. Брюнетка сказала ему:
— Знакомься, Моди! Елена.
— Да, она Елена Прекрасная, — пробормотал художник, не иначе самому себе.
Кольгрима подмигнула спутнице — мол, что я говорила!
Елену покоробила эта бесцеремонность Модильяни, но и царапнула прямо по сердцу. «Но это же еще не скол на той тарелочке», — подумала Елена.  И тут ей в голову пришло, это совсем не то кафе, что на тарелочках. Не мог их нарисовать тут Модильяни! Да и не его это стиль. А кто тогда их нарисовал? Неужто я сама? По памяти, когда-нибудь потом, по печали. Спустя много лет. Изобразила себя в двух ипостасях. Брюнетку в дьявольском красном наряде и ее жертву. Саму себя — дьяволицу и жертву. А Модильяни на рисунке нет, о нем лишь воспоминания. Но почему я не написала о нем даже стихов?
У девушки закружилась голова, поплыл пол, заходили стены,
Она очнулась, вышла в холл. На часах была полночь.

Глава 7. Явление

Очнувшись от ночного морока, девушка почувствовала озноб. Ей вдруг сильно, до тоски, захотелось на свет и в свет, в дом Энгельгардта, где российская знать устраивала музыкальные вечера и бал-маскарады, вновь вышагивать полонез рука об руку в первой паре с государем Николаем Павловичем. Ах, этот взгляд царя — его нельзя было выдержать, но от него нельзя было и оторваться!
— День добрый, ненаглядная! — услышала Елена, и от неожиданности вздрогнула. Она так погрузилась в свои мысли о чем-то нереальном, что не заметила, как рядом с ней оказался Модильяни. Амедео был небрежно элегантен, но и изрядно пьян. В руках у него была всё та же синяя папка с рисунками и бумагой. Но на сей раз карандаш в зубах художник не зажимал. Елена улыбнулась.
— Что улыбаетесь, Елена Прекрасная? — спросил Модильяни и взглянул на себя в зеркало. — А, карандаша во рту нет! Вот! — Он показал руку, в которой держал карандаш. — Позвольте запечатлеть. Вы как змейка. Змея подсказала мне, давно уже, как вести карандаш, чтоб не испортить черты красавицы. Такой, как вы.
Художник уверенными, гладкими движениями тут же нарисовал портрет Елены. Она была похожа и не похожа на себя. В ней появилось нечто значительное и исчезло сиюминутное. Было в ней и что-то пленительно-змеиное, беспокоящее взгляд.
— Будете моей моделью? — небрежно, как само собой разумеющееся, спросил Амедео, оценивающе переводя взгляд с рисунка на Елену и обратно. Неясно было, что он оценивает — портрет или натурщицу. Но, похоже, остался доволен обоими. Елена не отвечала. Художник воспринял ее молчание как согласие.
— Для начала неплохо побывать в Египетских залах Лувра, окунуться, так сказать, в воды Древнего Нила. Ваша внешность оттуда. Вы не Клеопатра, но в вас есть ее замес. Не сочтите это за лесть, — буркнул недовольно он, заметив, как девушка улыбнулась вновь. Она же улыбнулась тому, что знала о том, что Моди пригласит ее в музей Лувра!
— Царица, если помните, любила змей до гробовой доски. Возьмите портрет. Вот моя подпись. Когда-нибудь ваши внуки станут богачами, продав этот листок.
У Елены на глаза навернулись слезы.
— О, да вы чувствительная! Абсент? — Моди разглядел бутылку темного стекла на полке.
Елена отрицательно покачала головой.
— Жаль. Ну, так как, идем? Случайно не знакомы с русскими, они недавно в Париже. Кажется, Анна и Николай.
— Не имею чести быть знакомой с ними! — У Елены задрожала нижняя губа. Она безотчетно почувствовала угрозу в имени «Анна».
Пара отправилась во дворец.
Амедео то отрывисто, то нараспев читал стихи Бодлера, комментируя их:

«Свершая танец свой красивый
Ты приняла, переняла
Змеи танцующей извивы
На тонком острие жезла…»*
_____________________
* перевод с французского Эллиса.

— Змеи танцующей извивы на тонком острие жезла — какой образ! — восклицал художник. — Попробуй, нарисуй!
Елена смятенно перебирала строки, которые приходили ей в голову и тоже слагались в стихотворение. «Карандаш и абсент в стакане… В папке синей берет Модильяни… Чистый лист, рисует на нем… Абрис в память встречи случайной… Контур чей? Но скрыто то тайной… Во сне он абсентом рожден…» Девушку лихорадило. Озноб не прошел.
— О, я увидел. Я вижу эту змею, — продолжал Амедео. — Ко мне? — Он положил руку ей на плечо. — Готова позировать?
«Обними его!» — змеей скользнул ей в уши шепот, от которого девушку стала бить натуральная дрожь.
Елена была готова.

Глава 8. Натворила дел

Кольгрима была темнее тучи.
— Ну и натворила же ты дел, «ненаглядная»! Мало было приюта живописца? Что тебя понесло еще и во дворец?
— В Лувр? — Елена силилась вспомнить что-нибудь о Лувре, но не могла.
— Какой Лувр! Ты тоже абсент пила? Зимний! Иди, отоспись. И я лягу. От твоих похождений, голубушка, у меня голова кругом идет.
Елена обратила внимание на бледный вид Кольгримы.
— Нездоровится, тетушка?
— Столько волнений за последние дни! А тут еще гостёчки пожаловали!
— Кто?
— А! — отмахнулась Кольгрима. — Твари! Надо бы полежать, отдохнуть, но вот приходится заниматься непонятно чем!
«Понятно чем», — подумала девушка.
Елена побрела в свою комнату. Глянув в зеркало, она вспомнила, что страшно обиделась на Амедео, когда тот даже не одевшись, схватил карандаш и, не глядя на нее, стал рисовать нечто привидевшееся ему черт знает когда в галлюциногенном бреду. Елене было досадно, что он рисовал не ее. «Как же так? — задавила она в себе крик. — Как же так?»
Модильяни протянул ей лист. Рисунок был дьявольски хорош. Обнаженное женское тело напряглось в порыве страсти. «В предвкушении минуты радости», — написал Моди. «Неужели это я?» — подумала Лена. Вскоре художник окончил и подписал второй рисунок. «Утомленная страсть», — прочитала натурщица на изображении разомлевшей красавицы. Елене показалось, что оба портрета вывел не карандаш на бумаге, а вырезал скальпель на женской коже. Она даже разглядела на втором рисунке капельки крови. На арабески Модильяни было больно смотреть, но еще больнее осознавать, что больше никаких рисунков не будет.
— Они твои. Постой. — Амедео поморщился и зачеркнул на первом листке слово «минута», заменив его на «мгновение».
А после этого… Что было после этого? После этого — девушка вспомнила, как она, не прощаясь, покинула художника, приступившего к очередному портрету и не обращавшему больше на гостью внимания, и оказалась вдруг то ли на балу, то ли в уютной комнате наедине с государем. Монарх холодно любовался ею и спрашивал:
— Ты чем-то не довольна, Элен?
— Я всем довольна, ваше величество!
— А кто-то жаловался давеча: всякий день балы?
— Но не такой, как нынче, государь! Он единый.
Но почему она не ощущает волнения, почему она так спокойна, будто ничего не случилось? Ведь ее только что в своих объятиях держал сам государь! «А перед этим — сам Моди!» — змейкой скользнул в уши шепот.
Однако пора спать!

Кольгрима достала из стола синюю папку Моди и вынула из нее рисунки, изображавшие ее (ее ли?) в их первое и единственное свидание. Она взглянула в зеркало и увидела в нем Елену. Вздохнув, вернула рисунки в папку, папку бросила в стол и снова взглянула в зеркало. Всё в порядке: улыбнулась она самой себе.
«Мчатся бесы рой за роем в беспредельной вышине…» — кружилось у нее в голове. Бесы ли то были, или Модильяни, или государь, или она сама, Елена Прекрасная? Так с этим кружением волшебница и легла спать. «Бесы, бесы, достали же вы меня!» — последнее, что она подумала, проваливаясь в сон. Во сне ее преследовал ехидный голос Колфина, в которого она преображалась порой: «Любите ли вы театр так, как я люблю его? — Дядюшка ёрничал: — Для чего ходят в театр? Чтобы получить удовольствие. Так вот, я получаю наслаждение только от того, что не хожу в театр. Что ты нашла, досточтимая Кольгрима (или Елена?), в этом пошлом балагане? В этом дьяволе-рисовальщике, в этом Божьем наместнике, ледяном царе?»
Колдунья прокляла уже не раз тот день и час, когда она давным-давно заключила с демонами договор, по которому получила отменное, нечеловеческое здоровье и дар волшебный превращать и превращаться, перемещать и самой перемещаться в пространстве и во времени.
Согласно договору, по достижении двухсотлетнего возраста Кольгрима должна была отдаться бесам навечно. «Ну чем не Фауст?» — думала она когда-то. Со временем эту мысль вытеснила другая: «Вот же черт!» Кольгрима спешила подготовить себе замену, но всё срывалось и срывалось. Вот, наконец-то вроде как уже приготовила, но получалось, что ее не разделить с Еленой! В Елене была она сама, а в ней Елена, и разорвать их обеих не могло никакое колдовство, никакие молитвы! О каких молитвах могла идти речь, когда им не было места даже в лексиконе колдуньи!
Сегодня, когда Елена пустилась во все тяжкие, бесы навестили Кольгриму. «Срок истек!» — заявил старший из них, но у волшебницы хватило сил выдуть нечисть из своих покоев.
— Завтра! — с хохотом крикнула она им вслед.
Спала Кольгрима беспокойно. Помимо слабости, сковавшей все ее члены, она чувствовала головокружение и тошноту. Когда уже под утро (хотя на часах застыла полночь) она встала, чтобы выпить успокоительной микстуры, и подошла к зеркалу, то в зеркале увидела бледную осунувшуюся старуху, с заострившимися скулами и космами, торчавшими во все стороны. Она с оторопью пригладила свои волосы, и с удивлением обнаружила, что те в полном порядке лежат ровными прядками под чепчиком. На нее же из зеркала уставилось какое-то страшилище с невообразимой улыбкой, похожей на оскал оборотня. Да это была вовсе не она! Ужас обуял колдунью. Она протянула к зеркалу дрожащую руку и вместо прохладного мертвого стекла уперлась в живые пальцы, которые вдруг ледяной хваткой стиснули ей ладонь. Кольгрима вскрикнула. Та Кольгрима, что была напротив, кричать не стала, а криво улыбнулась и вышла из зеркала. Привидение прошло к кровати и легло на спину. У Кольгримы пол заходил под ногами, заколыхались стены и потолок жилища. Она подошла к своей постели. Двойница, уставившись в потолок, спала с открытыми глазами!
Кольгрима вышла из спальни и постучала к Елене. Та тут же вышла, точно и не спала. Колдунья привела ее в свою спальню и указала на спящую двойницу.
Елена подошла к кровати, тронула спящее привидение за руку. Двойница стала таять в воздухе и исчезла.
— Это тебе привиделось, тетушка, спи! — сказала Лена и тоже растаяла.
Кольгрима без чувств рухнула на кровать и забылась. Проснулась внезапно, точно кто толкнул ее. Внимание волшебницы привлек угол комнаты, который наполнился дрожащим голубоватым сиянием. Свечение стало кружиться все быстрее и быстрее, и из него вдруг соткался огромного роста человек в зеленом мундире с пронзительным тяжелым взглядом. «Император!» — словно кто шепнул Кольгриме на ухо. Она обмерла. Значит, правда, что царь неприкаянно ходит по петербургским подземельям по сию пору! Николай Первый подошел к зеркалу и, наклонившись к нему, смахнул с плеча невидимую соринку. Кашлянул, вынул из стола синюю папку Модильяни, достал из нее три листочка, глянул на них вскользь, хмыкнул и, заложив руку с рисунками за спину, вошел в стену. Кольгрима подошла к стене. В стене, словно в дверной створке, были зажаты ее девичьи портреты. Она потянула их, и бумага рассыпалась в прах!

Глава 9. Не всё потеряно

— Со мной эти штуки не пройдут, — усмехнулась ведьма. — Еще не утро.
Кольгрима дунула на пыль, не успевшую осесть на пол, и та как железные опилки под магнитом стала сгущаться и стягиваться в линии и плоскости. Сначала нехотя, но, в конце концов, стремительно. На пол, мягко раскачиваясь, опустились три листа бумаги. Волшебница подняла их, изучила рисунки:
— Как настоящие. Сам Моди не отличит! Даже лучше! — не удержалась она от похвалы самой себе. — Ведь в них теперь воистину есть волшебство! Моё!
Кольгрима знала, что это был пик ее чародейного мастерства. Апофеоз чудесных превращений. Вырвать из рук бесов материал, созданный духом гениального художника — пропащий материал, обратившийся в прах! Такого не удавалась никому из людей. Жаль, синюю папку Модильяни оттуда не достать. Ну да папок и здесь полно. В том числе и синих. Да вот они. Перед Кольгримой выросла груда синих и голубых папок. Она выбрала подходящую и вложила в нее рисунки. Спохватившись, достала листы. На них не было подписи художника!
Часы показывали полночь.
«У меня еще целая вечность, — подумала ведьма. — Моя вечность».
Кольгрима направилась в комнату Елены.
— Вставай! Вставай, лежебока! — растолкала она девушку.
— Ну что такое? — пробурчала спросонья Лена. — Что случилось?
— Что случилось, то прошло. Что не пришло, вот то бы не случилось. Вставай! Надо срочно увидеться с Модильяни!
— Да где мы увидимся с ним? Тетушка, где он?
— Где, где? В парижском кафе, где же еще? Вечно шастает по кабакам. Пошли! Не прибранная ты. Постой, приберу.
Кольгрима подвела Лену к зеркалу, поправила ей прическу. Девушка обернулась роскошной дамой, шатенкой с тарелочки, а волшебница пышноволосой брюнеткой, ее тарелочной визави.
Брюнетка взяла шатенку за руку и шагнула в зеркало.
Перед «Ротондой» Елена запнулась о выбитый булыжник и едва не растянулась на грязной мостовой. Тетушка успела поддержать ее. На веранде кафе за небольшим столиком с белой столешницей и тоненькими черными ножками на плетеных стульях из ротанга сидели Модильяни в черном вельветовом костюме и элегантная дама лет двадцати в широкой соломенной шляпе с страусиным пером. Она напоминала антилопу. Елена с неприязнью отметила, как гибка и грациозна эта восточная горбоносая красавица. В ней было то, чего не было больше ни в одной из посетительниц «Ротонды». И не только в эту ночь, но и вообще никогда. Дама была явно увлечена беседой. Амедео же, остро поглядывая по сторонам в неистребимом азарте поиска новых моделей, нараспев читал:

«О, эта плоть живая!
Как облачко взлетая,
Ложатся кружева —
И не нужны слова
Губам, огнем объятым…»*
_________________________________
* Перевод с французского Михаила Яснова.

— Привет, Моди! — поздоровалась с художником брюнетка, бесцеремонно прервав его декламацию. Его партнершу она проигнорировала. — Верлен? Составим компанию? На минутку.
Модильяни недобро сверкнул глазами, но ничего не сказал. Встал и придвинул стулья за присоседившимися дамочками.
Брюнетка держала в руках синюю папку. Моди обеспокоенно глянул на свою. Та лежала на столике рядом с ним.
— Ты забыл подписать, — Кольгрима протянула художнику рисунки.
Амедео посмотрел на них, задумался, припоминая что-то, отрицательно покачал головой.
— Это не я рисовал. Где ты взяла их?
Кольгрима поджала губы.
— Моди! Ты что, был так пьян, что не помнишь, как рисовал эти силуэты?
Амедео схватил остро отточенный карандаш и, продирая им листы, поверх рисунков поставил свою подпись. Потом резко встал и, не прощаясь с Кольгримой и Еленой, потянул гибкую партнершу за руку:
— Пойдем, Анна!
— Кто это? — спросила Елена. Она не уловила свой голос и не разобрала, что ответила тетушка. Она слышала лишь стук своего сердца! — Да, это она, Анна Ахматова, — прошептала бедняжка.

Глава 10. Вступление и каприз

— Расстроилась? — Кольгрима прикрыла ладонью руку воспитанницы, комкавшую рисунок. — «В предвкушении мгновения радости», — прочла тетушка. — Брось! Нашла из-за кого. В твоем списке — кто под вторым номером? Нумеруешь ты! Назови его первым. Да он и без тебя Первый. А этого, — тетушка кивнула на рисунок, — считай прологом, вступлением, интродукцией. Как он, возьми и зачеркни и напиши новое слово.
— Интродукция и Рондо каприччиозо Сен-Санса, — прошептала Елена. — Ля минор.
Кольгрима скривилась.
— Ой! Не надо! Не надо этих соплей! Кому минор, а кому и мажор.
— Вот и я о том. Кому пролог, а кому каприз.
— Сен-Санс, конечно, гений, Шарль-Камиль. — Разозлившись, тетушка разродилась экспромтом: — Но что тебе Моди? Да сдай его в утиль!
— Камиль, Моди, утиль — прекрасный водевиль! — не осталась в долгу и Елена. — Тетушка, вернемся домой. Надоели эти фарс и бутафория. Ложь, как в фильме… этом, как его, ну ты показывала мне… «Монпарнас, 19».
— Оставим искусство, оно не поможет, когда тут болит. — Тетушка ткнула пальцем Лене в грудь. — Выпьем кофе и пойдем.
Кольгрима махнула рукой седовласому папаше Либиону. Хозяин кафе вальяжно подошел, радушно поприветствовал дам, принял заказ. Лена не заметила, как проглотила горячий кофе и круассан. Так же незаметно она оказалась дома. Гудели ноги, голова, всё тело, точно всю ночь она тащилась по песчаной пустыне.
Тетушка уложила воспитанницу в постель, посидела рядом с ней, с интересом, смешанным с недоумением, прислушиваясь к собственным ощущениям. Оказывается, это чуждое ей создание, которое она намеревалась сделать поп-дивой на потеху стаду безмозглых юнцов и отдать бесам, чем-то дорого ей. «Талантом? Искренностью? Красотой? — перебирала волшебница вопросы, не находя на них ответа. — Талант пшик. Искренность пшик. Красота пшик. А что не пшик?»
«Ничего, за оставшуюся мне вечность я из тебя сделаю человека! А вам (это бесам) — вот! — показала фигу волшебница. Ей стало горько и смешно: человек уже сделан, и его можно только испортить. — А если это последнее мое желание, что делать тогда?»
— Можно плакать и смеяться, — громко произнесла она непонятно для кого, — но мы станем действовать!
В этот момент ей стало совсем грустно, оттого что больше того, что она уже сделала — вернула из праха рисунки Модильяни — она уже совершить не могла.
— И ладно! — еще громче произнесла Кольгрима.
— Тетушка! Что ты шумишь? — послышался голос Елены. — Спать мешаешь!
— Спи, спи, дорогая, я тоже ложусь.
Колдунья постояла мгновение перед зеркалом и растворилась в нем.

Модильяни повел Ахматову в Лувр. По дороге Амедео непрестанно жевал пластинки с гашишем. Анна отказалась от них. В египетские залы художник вошел, громко читая стихи Верлена и Малларме. Взгляд его блуждал по свиткам папируса, саркофагам, оружию, ни на чем не останавливаясь. Ахматова замерла перед статуэткой из крашеного известняка «Сидящий писец». Со дна страшной пропасти лет писец смотрел Анне прямо в глаза и улыбался, точно знал, что у нее сейчас на душе. Точно знал ее судьбу!
— Он похож на тебя, — сказала Ахматова спутнику, не в силах оторваться от созерцания обретшего бессмертие чиновника.
Моди улыбнулся, польщенный.
— Нет. Он живет в этом мире. С него, с его улыбки Леонардо писал «Моно Лизу».
— Откуда он знал о нем? Ведь статуэтку совсем недавно нашли.
— Оттуда, — Моди сначала указал рукой вверх, а потом покачал головой и ткнул пальцем вниз.
Анна неожиданно для себя произнесла с чувством по-русски:

Солнце свирепое, солнце грозящее,
Бога, в пространствах идущего,
Лицо сумасшедшее,

Солнце, сожги настоящее
Во имя грядущего,
Но помилуй прошедшее!

Моди внимательно вслушивался в русскую речь.
— Это стихи о катастрофе? Так? Чьи они? Твои?
— Николая. Мужа, — ответила Анна. — Стихи о катастрофе, да, о грядущей катастрофе.
— Только такими и могут быть истинные стихи. У мужчин.
Моди вдруг показалось, что писец приподнимается со скрещенных ног и протягивает ему папирус и палочку. Художник явственно слышал глухой голос, донесшийся из глубин времен:
— Пиши!
У Модильяни всё поплыло перед глазами. Он качнулся, Анна поддержала его под руку. Ей стало жаль этого несчастного наркомана, но рядом с каменным изваянием, в котором жизни было больше, чем во всех рисунках Модильяни, очарование образа гениального, не признанного никем художника безвозвратно ушло, как и не было его.
— Что с тобой? — спросила она, продолжая смотреть на неподвижного писца.
— Он зовет меня к себе! — с вызовом произнес Моди. И вдруг он увидел перед собой нечеткий, будто бы колеблющийся в мареве бюст красавицы с лебединой шеей и губами, которые — он знал это! — были источником вечного наслаждения. Это была она, дива, богиня, царица, которую он увидел во сне, и которая потом всё время являлась ему во снах и в моменты наивысшего творческого экстаза.
Одноглазый бюст, покачиваясь, проплыл мимо него, явившись из непонятных глубин грядущего, лукаво подмигнул ему единственным глазом и канул в еще более непонятных глубинах прошлого.
 «Вот и славненько, — подумала Кольгрима, покидая Лувр. — Вряд ли теперь Анна захочет стать очередным силуэтом на бумажной салфетке этого сероглазого красавца. Да и он сам неистовее будет искать только одну ее, пригрезившуюся, ненаглядную. То-то ошарашен будет Моди, когда через год немецкий археолог Борхард раскопает в пустыне бюст Нефертити и подарит миру чудо, соразмерное Мона Лизе. Вот тогда-то он, бедняга, еще до войны инкогнито побывав в Берлине ради лицезрения изваяния царицы, и сопьется окончательно, поняв, что ему такой красотой не обладать и такого шедевра не создать». Впрочем, тетушка до конца не была уверена, что бюст подлинный. Скорее всего, фальшивый артефакт, но кому до этого есть дело!

Глава 11. Начать сначала

Прогноз бесов — что метеопрогноз: то ли сбудется, то ли не сбудется — бес его знает! Во всяком случае, утро пришло и ужасов не принесло. «Обленились голубчики! Или просто так постращали?» — размышляла Кольгрима. Приготовила завтрак, разбудила Елену. Справившись о самочувствии девушки, она поинтересовалась, спокоен ли был ее сон.
— Спала как убитая, — зевнула та. — И еще бы спала!
— Ну, как спят убитые, ты не знаешь. И это хорошо. А отоспаться еще будет время. Мне надо срочно отлучиться по делам. Не знаю, надолго ли. Вот несколько книг об Анне Ахматовой. Посмотри. Там и о Модильяни есть, несоразмерно много. Он, конечно, поразил Анну своей экстравагантностью и талантом, но «летописцы» врут: Амедео ничтожно мало значил в ее жизни. И вообще, всякая любовная интрижка не более, чем булыжник, о который запинаешься возле «Ротонды». Помнишь?
— Помню, — кивнула Елена, добавив: — Дядюшка Колфин.
— Поучительная вещь — биографии поэтесс, если в них отделить зерна от плевел, то бишь плоть от духа, — продолжила Кольгрима. — Но ты у меня умница: отделишь. Если к полуночи не вернусь, спокойно спи. Зеркало только завесь. Как будто в доме покойник.
— Тетушка! Что ты!
— Ничего. Дело житейское. Утром не появлюсь, ступай к родителям. Вот два ключа — от этой квартиры и от дома под Бердском. Это городок в Новосибирской области. Поднимешься на чердак. Под крышей около трубы тайник. В нем папка с бумагами. Не затягивай. Дом ветхий. Вот адрес и как проехать. Уже в дверях тетушка сказала, не глядя на Лену:
— Можешь и тут остаться, если не боишься привидений. Они не злые. К злым, таким как я, приходят злые приведения. А ты у меня добрая. Если домой не пойдешь, родители сами придут к тебе послезавтра. Я им сообщила. Ну что ж, попрощаемся на всякий случай… Как там у Байрона в Пушкинском изложении: «Fare thee well! End if for ever, still for ever, fare thee well»*. И тряпки с зеркала не снимай.
________________________________
* «Прощай — и если навсегда, то навсегда прощай» (англ.).

— И вот еще что. — Похоже, тетушка поначалу не хотела говорить этого: — Может, и впрямь, не увидимся. Тут неприятности из-за меня могут с тобой случиться. Зачем они тебе? Вернешься из Бердска, события подскажут, что делать дальше. Как сделаешь, тут же уезжай в Новосибирск. Там твоя родственница живет. Бабкой Клавдией зовут. Вот ее адрес. Матери не говори, что едешь к ней. Они в контрах, лет десять не переписываются. Соври что-нибудь. Я сама сообщу Клавдии о твоем приезде. Какое-то время поживи у нее.
Видно было, что Кольгрима не торопится уходить. Будто боится увидеть за порогом что-то таинственное и бесповоротно ужасное.
— Новосибирск — не Питер, конечно, но там скорее поймешь, что по-настоящему живут как раз там, на темном спокойном дне страны, а не на беспокойной сверкающей ее поверхности. В столицах что? Блеск, гам, прах…. Город замечательный. Там даже есть единственный в мире памятник, установленный в честь лабораторной мыши. Мышку, которая позировала сначала художнику, а потом скульптору, я специально обучила, как ей быть терпеливой и умной моделью… Ну, прощай!
Елене показалось, что в глазах тетушки блеснули слезы.
Ночь прошла спокойно. Напугала, правда, люстра в холле. Когда Лена щелкнула выключателем, свет не сразу погас, а стал таять, превращаясь из золотистого в мертвенно-голубой. Лампочки ужасали, как глаза монстра.
Утром Елена собрала вещи и направилась к родителям. И хотя те были несказанно рады возвращению дочери, она уже через день улетела в Новосибирск. Найти дом на берегу реки Бердь не составило труда, хотя он был за пределами садового общества. Участок был запущен, дом покосился и почернел. Калитка открылась с трудом и со скрипом. Замок тоже проржавел. Елена с трудом провернула ключ. Боязливо поеживаясь, вошла в жилище. «Похоже, тут сто лет никого не было, — подумала девушка. — Зачем тетушка послала сюда, в эту глушь? Лишь бы бомжей не было».
В тайнике оказалась синяя папка с рисунками и фотокарточка. Пожелтевшее от времени фото запечатлело элегантную даму в бархатном платье в крупную продольную полоску и шляпке с атласной лентой и молодого человека, явно художника или поэта. Не вызывало сомнений, что фотографии не меньше ста лет. На обороте выцвела надпись. «Я и Моди. Париж. 1910». Еще лежал обкусанный простой карандаш со сломанным грифелем «Koh-I-Noor» и задеревеневший ластик.
Два рисунка сохранились хорошо, третий был смят. Лена разгладила лист. «В ожидания мгновения радости», — прочла она. Под рисунками лежала свернутая бумажная салфетка. На ней было написано: «Эта папка, три рисунка и карандаш принадлежали Модильяни. Позировала ему я. На фото он и я. Фото сделал … (имя фотографа не прочитывалось). К.».
«К. Кольгрима?» — подумала Елена. Возвращаться было поздно, и девушка решила переночевать в доме. Долго не могла уснуть, тревожили мысли, непривычные звуки. Со двора донеслось воронье карканье. Во сне или в полудреме явилась тетушка в личине черного ворона и разъяснила, что на рисунках и на фото Елена собственной персоной, да-да, в далеком 1910 году, в который при желании можно всегда заглянуть запросто, как в булочную. Стоит только сильно захотеть.
— Захочешь — позови, — напоследок сказала Кольгрима.
В углу стоял сундук со съехавшей набок крышкой. Елена подняла крышку, та отвалилась. Порывшись среди ветхого барахла, девушка обнаружила желтую, как лимон, куртку и красный льняной кушак. Конечно же — Лена готова была руку дать на отсечение — то были куртка и кушак Модильяни!
Проснулась девушка от крика «Nevermore!», и весь день ее мучила головная боль и тревога.
Когда Лена вернулась домой и показала матери рисунки и фотографию, та без раздумий сказала:
— Да ведь это ты!
Отец подтвердил слова жены.
— Конечно, ты. Никаких сомнений у меня лично нет. А кто тебя так классно нарисовал? И фотка крутая. Под старину. Слышь, мать, закажем такие же?
— Рисовал Модильяни, — тихо произнесла девушка. — И на фото он.
Отец не удивился, так как ему по большому счету было всё равно, как была фамилия живописца, но мать от неожиданности села на стул.
— Какой Модильяни? — спросила она, вглядываясь в рисунки и в подпись художника.
— Самый обычный. Амедео.
— Тот самый? — Она перевела взгляд на фото.
— Тот самый.
— Это же целое состояние! Известность! — Мать подбежала к зеркалу и оценила свой вид в виду открывшихся перспектив. — Пора пополнять гардероб!
Впрочем, эту затею она отложила на денек-другой и с утра занялась звонками и эсэмэсками нужным людям и организациям.
Прошло два дня, и Лену вновь увидели на телевидении, но уже в новом качестве. Девушка предстала перед публикой обладательницей бесценной семейной реликвии — трех рисунков Модильяни, на которых была изображена ее прапрабабушка, а также кушака и куртки художника. Специалисты, приглашенные на интервью Лены, подтвердили подлинность рисунков и фотографии и время их появления. Разумеется, с оговоркой, что вердикт вынесет лишь полноценная экспертиза. Не вызвала сомнений и подлинность одежды художника. Ведущий программы разливался соловьем, восхищаясь Еленой Прекрасной, ее прапрабабкой и «бесценными артефактами, уже вписавшими новую неизвестную ранее страницу в жизнь гениального художника». Особое восхищение у телевизионщика вызвало сходство девушки и ее родственницы. «Фантастика! Лена! Это вы!» — как попугай то и дело повторял он.

Глава 12. Послевкусие безвкусия

Вернувшись из телестудии, Елена поспешила под горячий душ — согреться, так как ее весь вечер лихорадило от едва сдерживаемого раздражения, и отмыться от липких взглядов и слов. Начал интервью телеведущий бодреньким восклицанием: «Как дела? — И тут же ответил сам себе: — Конечно же, прекрасно! Как и должно быть у Леночки Прекрасной!», после чего девушке пришло в голову, что ее как Царевну-лягушку привезли в коробчонке на смотрины в царский дворец и теперь ждут, как она станет надувать щеки и квакать. А потом в пляс пустится с реальным Иван-царевичем, рукавами помашет и озерцо с белыми лебедями соорудит. «Уж лучше кости из рукава разбрасывать. До чего же мерзок этот клоун с микрофоном! («Что высоко у людей, то мерзость пред Богом» — истинно так!) Просто салют восторгов и экспромтов, а на роже написано: пошляк и лжец! Интересно, какой портрет сделал бы с него Моди? А стал бы он его рисовать?» Всё это пронеслось вихрем у нее в голове, и Елена Прекрасная, как записной ханжа, так же фальшиво ответила:
— Вашими молитвами!
Прямо скажем, не радостные чувства вкусила Лена в миг рецидива славы, совсем не праздничные и уж вовсе не девичьи. Как далеки они были от ощущений, испытываемых в аналогичном случае прожженными мэтрами, полвека оттянувшими лямку на ниве лицедейства, плавающими в лицемерии, как рыба в воде, и смотрящими на «земное» с нескрываемой насмешкой! Похоже, старания тетушки не прошли даром, научили девицу-красавицу трезвому взгляду на жизнь, буквально в последний момент уберегли ее от махровой «звездности», уже опробованной и такой притягательно сладкой. Вот только для чего научили и уберегли?
Лена долго не могла отделаться от гадливого чувства при воспоминаниях о вечере. И дело было не только в нечистоте места и нечистоплотности его обитателей. Ей казалось, что служители телевизионного культа и статисты состояли сплошь из завистливых глаз и лицемерных слов и только ждали удобного момента, чтобы цапнуть больнее и отравить ядом. Она вспомнила, как однажды, прогуливаясь по берегу озера, наткнулась на гадюку, свернувшуюся в знак бесконечности — обманчивый покой! В любой момент змея готова была неуловимым броском нарушить эту иллюзию вечности и превратить ее в ничто. «Да-да, гадюки, одни гадюки!» — думала Лена.
Вновь и вновь вспоминала Елена ведущего, смаковавшего подробности ее биографии, особенно те, которых и в помине не было. В обсуждение потребных ему нюансов прохиндей, как пылесос, умело втягивал проплаченных участников шоу, и те, особливо спецы в области искусства, доставали любой аргумент из пышного набора «Чего изволите?». Похоже, затею с «артефактами Модильяни» раздували в грандиозный проект. Наверняка какой-нибудь дяденька N., как истый филантроп, озабоченный, чтобы вышло эффектно, вкладывал каждый рубль так, чтобы он принес евро. Прилично и бескорыстно: так на так. Много всякой мелочевки, казалось бы, несущественной, вспомнила Елена. И ничего радостного не было в ней. «The devil is in the details»*.
______________________________
* «Дьявол скрыт в мелочах» (англ.).

Девушка лежала на диване. Не хотелось никуда выходить, никого видеть. Она отключила все три мобильника и не включала планшет и компьютер. Валялась на диване и без интереса проглядывала старые журналы, в которых немало страниц было посвящено ей. Теперь она отчетливо видела одну лишь пыль. Мельчайшую всепроникающую фракцию лжи, растертую до невидимых крошек. Пыль как прах покрывала людскую суету и была ее сутью.
Прошло два дня, и Елену неудержимо потянуло из дома. Требовалось глотнуть свежего воздуха и попасть в толпу безучастных ей прохожих, которым и она глубоко безразлична. Кому она ничего не должна, и от кого ничего не ждет и ничего не хочет.
Сказав матери, что идет прогуляться, девушка выскочила из подъезда на Каменноостровский проспект, пересекла трамвайные пути, Александровским парком прошлась мимо «Балтийского дома» и «Мюзик-холла», мимо планетария, Ортопедического института и круглой клумбы, на месте которой несколько лет назад были красно-желтые цветочные часы из Женевы, до зоопарка. У входа белая лошадка и гнедой пони катали радостных детишек. Елена невольно обратила внимание, насколько человечнее у животных глаза, чем у людей. Не детей — взрослых. «У прохожих глаза тусклые, апатичные или алчные, буровящие, как у того мужчины. А у лошадки истинные очи. Эта мысль вполне в духе тетушки, — подумала она. — А еще Свифта».
Потом Лена обогнула зарешеченный мир несчастных животных и птиц («А ведь среди них немало счастливых») и пошла по Кронверкской набережной мимо Петропавловской крепости, с золотого шпиля которой слетел к ней золотой ангел, и мимо зеленых пушек и гаубиц Музея артиллерии, отсалютовавших ей немым залпом. Оставив позади похожую на летающую тарелку станцию метро «Горьковская», она снова вошла в парк.
По дорожкам цвета красного кирпича, непросохшим еще после ночного дождя, гуляли подростки, женщины и старички с собачками на длинных тонких поводках. На лужайках и газонах, засеянных белым клевером и тимофеевкой, промышляли серые вороны, скворцы и голуби. Кичились словно живые своим совершенством отлитые из бронзы миниатюрные копии главных достопримечательностей Северной Пальмиры.
Лена села на скамейку, рассеянно глядя на прохожих и вспоминая, как ей нравилось тут гулять когда-то с родителями, а потом одной, пока не началась этот гонка к известности. Над головой раздалось оглушительное карканье. На сучке переминалась с ноги на ногу большая серая ворона. Птица смотрела на нее и раздраженно каркала. Казалось, она хочет добиться от девушки ответа.
— Чего тебе надо? — спросила Елена.
Ворона крикнула еще громче.
— Ты заткнешься?
— Nevermore! — каркнула ворона.

«Никогда так никогда», — вздохнула Елена, встала со скамейки и в задумчивости направилась домой. Но домой девушка не попала, ноги принесли ее в тетушкину квартиру. Здесь было тихо и спокойно. Часы над завешенным зеркалом показывали истинное время. «Вот что-что, а реальное время мне тут совсем ни к чему!» — подумала она.
Лена позвонила матери, предупредила, что останется ночевать у тетушки, открыла окна, чтобы проветрить помещение, сняла махровое полотенце с зеркала, села на кухне на стул и стала разглядывать три тарелочки, украшавшие стену. «А вдруг что-то изменилось на них за это время? А сколько его прошло, этого времени? Семь дней или сто семь лет? — подумала она.
Елена вышла в прихожую, погляделась в зеркало. Там была она одна. Вздохнув, вернулась на кухню. Однако ничего не изменилось на тарелках. Но сейчас рисунки несли душе не волнение, а умиротворение. Прислушавшись к самой себе, Елена убедилась, что внутри у нее царит покой — впервые с того утра, как она неделю назад покинула очарованный мир и вернулась в мир разочарований. «Чего это тетушка пугала бесами? Где они? В ее квартире так мирно и уютно. Не то, что там». С едва ощутимым чувством вины она поняла, что эта квартира притягивает ее сильнее, чем отчий дом. Что и говорить: место, с которым связаны самые яркие воспоминания, порой манит так сильно, точно обещает возродить прошлое.
Лене вдруг показалось, что по второй тарелке скользнула тень. За ней другая. «Надо было попросить тетушку вернуть дам на эти две тарелки. Без них пусто как-то, даже на душе» И тут же услышала голос тетушки: «Ты хочешь вернуть прошлое? Прошлое не вернешь. Но в прошлое всегда можно уйти самому». — «И уже не возвращаться?!» — с готовностью сей же час уйти из сегодняшнего дня куда угодно воскликнула Елена. Молчание было ей в ответ.
«Это какое-то сумасшествие, — ворочалась на постели Елена, — как можно уйти в прошлое? Разве что свихнувшись окончательно. Но ведь я была уже там, в 1910 году! Неужели пора топать в дурку?»
Решив, что виной всему одно лишь колдовство ведьмы-тетушки, девушка закрыла глаза. Увидела как наяву парк, акацию, жимолость, жасмин, лошадку, крупную серую ворону с внимательным взглядом… и уснула.

Глава 13. Будь он проклят, ваш Монмартр!

Елена проснулась ни свет ни заря и почувствовала легкую, тоньше комариного писка, тревогу, какая охватывает на пороге перемены в жизни. Взглянув на записку с новосибирским адресом бабки Клавдии, Лена увидела подпись: «Любящая тетушка». Племянница впервые задумалась о том, какие чувства связывали ее с Кольгримой и насколько они были искренни. Не кривя душой, она призналась самой себе, что чрезвычайно привязалась к тетке.
Вещи уже были собраны — тетушка постаралась. Сверху чемодана лежали платья, джинсы, маечки, трусики и прочие женские штучки; в коробке несколько пар туфель и босоножек; в одном дорожном несессере туалетные принадлежности и парфюм, в другом дорогие украшения. В шкатулке красного дерева Лена обнаружила нужные документы, приличную сумму в рублях, пластиковую карточку Сбербанка России.
Девушка подошла к зеркалу и долго стояла перед ним, словно ожидала от него, как от тетушки, совета или хотя бы подсказки, как ей поступить. «Надоело выворачиваться наизнанку», — досадовала она. Зеркало безмолвствовало. «Конец мистике!» — с облегчением подумала Лена. Сев на банкетку, она уставилась на свое отражение. Неожиданно зеркало показало подборку ее фотографий, разворачивающихся в видео — и сиюминутных, и прошлых, и будущих. Непостижимым образом стекло с амальгамой воссоздало множество ее отражений в один момент времени, и они были вроде как слившиеся, но не сливаемые. Так бывает, когда держишь в руках альбом с фотографиями умершего человека — вся жизнь его вдруг раскрывается перед тобой в одно мгновение. «Как же это я заскочила так далеко, что вижу всю свою жизнь? — подумала Елена. — Пожалуй, пора сочинять стихи «про жизнь». А можно ли писать их с нечистой душой?
Да безразлично для стиха / греховна жизнь иль без греха — / вязанка дров в душе сгорела, / согрев озябнувшее тело… Нет, наверное, лучше — безумна жизнь или тиха».
И тут Елена явственно услышала голос дядюшки Колфина: «Непостижима суть стиха. / Вот так-то, барышня! Ха-ха!» Ей показалось, что вокруг нее лопаются и осыпаются зеркала…
Да, это лопнуло зеркало. Елена подошла к тому, что от него осталось. Зеркало ощерилось, как акулья пасть, острыми зубами осколков стекла. В зияющей дыре виднелась прихожая тетушкиной квартиры. «Как я оказалась по ту сторону зеркала? Когда сочиняла стихи?» — недоумевала девушка. Нельзя было, не поранившись, пролезть в черную раму и попасть внутрь помещения. Девушка попробовала вынуть треугольные сколы, но они не вынимались. «Что же делать? — размышляла она. — Вернуться? А куда вернуться?» И не успев принять решение, оказалась в «Ротонде» за столиком напротив Модильяни. Тот вертел в руках карандаш, не решаясь провести первую линию. Похоже, художник был озадачен своей оробелостью перед чистым листом бумаги. К тому же у него дрожала рука. Моди рассеянно посмотрел на визави.
— О! Откуда ты? Не знаешь, где мой кушак и кофта? Хоть убей, не помню.
«Пить надо меньше», — услышала Лена подсказку, но не озвучила ее, а сказала:
— Да ты же сам сунул их в мой пакет. Вот они.
— Какая у тебя сумка, материал непонятный… Что это? — Амедео потрогал полиэтиленовый пакет. — Где купила?
— По случаю. В России.
— В России? Не может быть!
— Почему не может быть?
— Да там такого не может быть! Там, брр, мороз и ни одного стоящего художника!
— Как ни одного? Ну да, откуда тебе знать… А Маревна?
— Какая Маревна? — бранчливо спросил Амедео. — Не знаю никакой Маревны!
«Ну да, ты с ней еще не знаком», — сообразила Елена: — Узнаешь еще.
— Чего хорошего в большом пространстве? В нем всё мелко! — стал спорить Амедео. — Хорошо может быть только на мольберте или на этом столе с листом бумаги! — Он яростно провел линию, прорвав бумагу. Со злостью посмотрел на Елену. — Чего хорошего в вашей Сибири? Разве сравнить Монмартр с Сибирью?!
— Да уж! — засмеялась Елена. — Нашел с чем сравнивать Монмартр! С Сибирью! Левретку с медведем! Его и с Арбатом-то не сравнить!
— Не знаю такого, — зевнул Моди. — Слушай, Элен, что ты пристала ко мне со своей Сибирью? Ты же направилась вроде как в отель? Вот и иди. Я потом загляну к тебе. — Художник провел еще одну линию, сморщился, чертыхнулся и скомкал листок.
— Можете не утруждать себя, сударь! — по-русски сказала Елена. — Будь он проклят, ваш Монмартр!
Девушка встала и, никого не видя, стремительно вышла из кафе. Моди удерживающим жестом вскинул вдогонку русской барышне руку, но потом прощально махнул ей вслед.
— Папаша Либион! — хрипло крикнул Модильяни. — Абсент с шампанским!


Часть II
Быть собой

Будь собой. Прочие роли уже заняты.         
Оскар Уайльд

Глава 1 Тетка Клавдия

Клавдия встретила Елену сухо. Не обняла, не улыбнулась, заставив буквально на пороге повернуться три раза. Поджав губы, бросила:
— Добра девица! В бабку — мамку мою. Чего это ты напялила на себя? Снимай кацавейку и облачайся в нормальную кофту. Есть или мне достать?
— Да какая же это кацавейка, бабуля? Это кардиган с мехом. «Лоск и утонченность облика».
— Ну, у вас там облик, а у нас обличье. Летом в мехах одни звери ходят. Ты погляди на себя! Фу! Не вздумай людям в этом показаться!
— Да уж показалась, — буркнула девушка. — Не померли.
— Располагайся. Как отец, мать? Не сутулятся?
— Да спасибо, бабуля. Прямо ходят.
— Телеграмму на днях прислали. Лет десять не слыхать было о них, а тут — целая телеграмма. Встречай дочку, пусть поживет недельку-другую. Чего в городе-то не живется?
— Воздуха мало, бабуля.
— Какая я тебе бабуля? Тетка Клава я — так и зови. Твоя мамка сестра мне, родилась, когда я уже замуж вышла. И дядька есть у тебя. Моложе меня на год, но тоже Кощей. Познакомишься еще. А воздуха тут — задышись, всем хватит!
Попили чаю с пирожками. Тетка уложила племянницу на какую-то лежанку за дверью отдохнуть с дороги, а сама занялась хозяйскими делами. Лена исподтишка подсматривала за суетящейся Клавдией. Тетка, заметив, что та не спит, спросила:
— Не спится? Тогда помоги мне. Сейчас всё равно фотограф придет. Щелкать будет. Ты меня прибери, чтоб «облик» презентабельный был.
— Хорошо, ба… тетка Клава.
— Вот тут пригладь, а то вечно вихор торчит, как у мальца! И платочек поправь. Пойду в горницу погляжусь в зеркало, а ты после меня поправь, чтоб достойно было. Тут будь. Я кликну. Пирожка еще поешь. Этот с картошкой.
Тетка направилась в другую комнату, а Лена с удовольствием откусила пирожок. Клавдия пару минут шумела, чертыхалась за стеной. Потом смолкла и вскоре позвала:
— Заходи, племяшка!
Лена, жуя пирожок, зашла в зал и едва не поперхнулась. Посреди комнаты на столе стоял гроб, вокруг него горели свечи, а в гробу, скрестив руки на груди и зажав свечечку, с закрытыми глазами лежала тетка Клавдия. Девушка испуганно попятилась, больно ударившись о дверной косяк.
— Ты осторожней! Косяк выворотишь! — открыла глаза тетка. — Как я тебе? Надо в облике локон менять? Или шпильку? Поправь, ежели не так.
Племянница, с трудом проглотив кусок пирожка, подошла к столу. Тетка лежала смирно в веночках-цветочках, повязочках, как натурально усопшая. Не бабка, а огурчик. Краше в гроб уже и не кладут.
— Всё нормально, — промолвила Елена. У нее пересохло во рту и стало страшно тоскливо. «Господи, дурдом! Куда я попала?» — билась как птица в клетке мысль.
— Да ты не бойся. Фотку я хочу сделать заблаговременно, а то помру, где фотографа возьму, чтоб память обо мне оставил? Да и на крест личность мою закрепить надо будет.
Лена не знала, что и сказать. Слышно было, как жужжит муха меж стеклами. Потом к дому подкатил мотоцикл. Постучали в дверь.
— Есть кто? — послышался мужской голос. — Хозяйка, дома?
Тетка махнула племяннице рукой — иди мол, приглашай искусника.
— Деньги вон, на трельяже. Со всех сторон пусть снимет! — прошептала Клавдия, закрыв глаза и улыбаясь. В этот момент лицо ее прояснилось, словно солнце заглянуло в дом. Такой ее и увидел фотограф:
— С лукавинкой бабуля.
— Тетка она мне. — Елена с трудом справилась со смятением. Когда она столкнулась на пороге с молодым человеком, ей показалось, что это Модильяни. — Тетка Клавдия.
— Хорошая фотка выйдет, — кивнул фотограф. — Подсвети-ка, девица-красавица, фонариком вот так. Ага. Вот, отлично! Отличная бабка. Тетка. С лукавинкой. Как живая!
— Сколько я должна?
— Фотки принесу, тогда и расплатишься. С лукавинкой!
Фотограф поворотился уходить, а бабка села в гробе и спрашивает:
— Милок, а фотографии скоро будут готовы? — И ногу уже из гроба выносит.
Готовый ко всему, но только не к воскресению мертвых, мужчина, не пикнув, брякнулся на пол. Через несколько минут он очухался и тут же истребовал у воскресшей гражданки «настойки для компенсации морального стресса». Его просьбу тут же исполнили, и именно настойкой.
— Смородиновая. Знакомься, милок, — сказала Клавдия, протягивая фотографу пирожок с картошкой. — Это моя племяшка из города на Неве. Он теперь Санкт-Петербург называется. Слыхал о таком? Столица! Северная! Погостить приехала, поглядеть, как мы тут живем…
— И собираемся помирать, — пошутила племянница. «Не он, нет! Да и откуда он тут? А я откуда? Нет, нет, нет! Дьявольски похож…»
— Слушай, милок. Я деньги приготовила. Может, картошкой возьмешь? Мне сподручней будет. Вон мешок стоит.
— Возьму, — согласился тот. — Завтра.
— Да бери зараз. Чего он тут будет ждать тебя? Забирай!
— Спасибо, мамаша! Завтра фотки будут с утра в лучшем виде!
Фотограф покинул клиентку и на мотоцикле с люлькой, в которой лежал мешок картошки, поспешил убраться восвояси. Не успела Лена спросить, зачем тетке понадобилось фотографироваться, больна, что ли, и — главное — откуда этот фотограф, как та уже умчалась по делам.
— Я член правления. Заседание сейчас, — не без гордости сказала она. — А ты отдыхай. Больше никто не потревожит.
Клавдия ушла, а перед глазами Лены был не гроб с теткой, а она сама, до того живая, просто ртуть, что представить ее в гробу было никак нельзя, хотя только что и видела ее там. И, конечно же, Моди!
Надо сказать, внешность у Клавдии действительно была неординарная, запоминающаяся. Встретишь ее на своем пути — уже вряд ли забудешь. Начиная с фигуры, в ней поражало всё. Вроде подслеповатые, но зоркие до хищности глаза, скорее жилистое, чем сухое, туловище наклоном вперед, ноги, хоть и подшаркивают, но еще могут и ударить рысью, руки по сторонам клешнями вовнутрь в готовности №1 подобрать всё, что плохо или не там лежит. Одежда с обувью — в ней хоть в лес, хоть на ядерный полигон, не только предохранят, но и спасут.
Теткин дом с участком на шесть соток располагался как раз напротив места, где по субботам осуществлялся забор мусора. Там висело объявление: «Господа! Имейте совесть — не бросайте мусор! Штраф 10000 рублей!» Мусор, тем не менее, в течение всей недели бросали, потешаясь над несуразностью штрафа. «И писали бы сразу — миллион!» — шутили некоторые. Однако, когда отключили свет у нескольких проштрафившихся с дальних участков дачников, мусор бросать перестали, тем более за соблюдением призыва яро блюла тетка Клавдия. (Недаром же ее выбирали много лет подряд членом правления, ответственным за порядок в садовом товариществе).
Сама Клавдия регулярно ходила по дороге около своего дома и собирала в пакетик камешки и палки. Их то и дело подбрасывал под забор какой-то пакостник. Бабка подозревала одного господина в кепке, который каждый день следовал шарнирной походкой мимо ее участка в магазинчик, где продавали водку на разлив. Когда он шел слева направо, то спешил и не обращал на бабку никакого внимания, а когда возвращался справа налево, освещал ее торжествующим взглядом. Клавдия знала, что торжество во взгляде у того может быть только по причине встречи двух пакостей: алкоголя и подбрасывания ей ночью мусора под калитку.

Глава 2 Дядь Коль

До очередной электрички в город было еще полчаса, и Николай не спеша шагал тропинкой вдоль реки. Еще издали он увидел, как возле моста два мужика из правления копошатся возле насосной станции. «На зиму снимают. Не рановато?» Один рабочий, оседлав трубу, без лишней суеты откручивал с фланца большую гайку. Сделав пол оборота, он оглядывал результат своих трудов и сопровождал его комментарием на произвольную тему. Второй сидел на пеньке напротив и молча кивал. Между коллегами стоял на попа деревянный ящик, на нем две бутылки (одна початая), два стакана, легкая, не отягощающая желудок закуска — лук, помидоры, хлеб. Согласившись с доводами первого, второй взял бутылку и махом разлил водку — судя по уровню в обоих стаканах — грамм в грамм. Дневное задание, судя по всему, работников не поджимало. Впереди зима, и вода теперь вряд ли кому скоро понадобится. Погода и пейзаж, как на заказ. Тихо, тепло. По реке плывут желтые и красные листья, в небе белые облачка. Зеленого цвета осталось мало, а синего и голубого еще навалом. А вот в осенней паутинке, своим сверканием радующей глаз, как в самой осени, сразу сходятся и жизнь, и смерть. И этот проблеск вдруг наполняет жизнь таким пронзительным смыслом, какой не ощутишь больше ни в чем и от которого тут же хочется выпить.
— Дядь Коль, присоединяйся! — махнул рукой разливальщик по имени Федор, а по прозвищу Наливайко. Он жил в первом доме на той же улице, что и Николай. Говорливый напарник его был новенький в обществе, пока что для Николая безымянный. Наливайко достал из сумки с инструментом еще один стакан, потер его для чистоты изнутри и снаружи шершавым коричневым пальцем, дунул в него, посмотрел на свет, остался доволен.
— Спасибо, Федя. В другой раз. На электричку спешу, — сказал Николай. — За пенсией еду.
— Да успеешь получить. Куда она денется, твоя пенсия? Я вот к ней пока и не спешу. Сама придет. Гриша, подвинься. Дай место заслуженному пенсионеру. Дядь Коль, падай! — Федор похлопал ладонью по трубе.
— Неловко как-то вхолостую садиться, — крякнул Николай, подумав: «А и в самом деле, куда она денется? Теперь уж до гроба со мной. Как Клавдия». — Смотаюсь в ларек.
— Мани есть? — с недоверием спросил Наливайко.
— Кто?
— Мани. Деньги.
— Хватит.
— Интересный ты мужик, дядь Коль. Деньги есть, а ты за пенсией едешь. Прям олигарх!
— Скажешь! — «Олигарх» чуть не бегом припустил к ларьку, на полке которого его поджидала с утра давно лелеемая им бутылка дорогущего «Каинского купца». Ну да в кои веки на трудовые гроши испробовать классику! Хватило и на три пирожка с капустой.
— О, дядь Коль, ты с «Купцом»! Точно, олигарх. А я уж и вкус забыл. На-пол-ня-ем! Ты глянь, совсем иной звук. Чистый. Гуль-гуль-гуль. Ну, голуба, содвинем бокалы и, как говорит Викентий, запечатлеем!
Запечатлели. По трем светлым взорам было видно, что каинский купец был еще тот.
— Не паленая, — констатировал Федор.
— Что ты! «Каинский купец», что ты!
— Закусывай, дядь Коль, в сумке еще есть.
— Да, вот пирожки с капустой. Налетай.
Говорливый Гриша с заметно возросшим воодушевлением продолжил рассказ о поразившем его жизненном явлении, связанном с бабами. После очередного запечатления Федор с Николаем рассказали Григорию о том, как они еще в советские времена ездили от работы в санаторий поправлять пошатнувшееся здоровье. А сейчас вроде как и санатории остались, и здоровье накренилось, как Пизанская башня, а они ездить совсем перестали. «Кто ж тогда ездит?» — пару минут собеседники не могли разрешить этот риторический вопрос, после чего, опять же в связи с санаториями, обсудили проблему похудания, которая так волнует нынче дам.
— Да, ты вспомни, — призывал Николая Федор, — должен еще помнить, зачем бабы ездили в санаторий?
— Нашел чего спрашивать, зачем? — зашелся Гриша в смехе. — Затем!
Федор мазнул на него рукой.
— Ездили, чтоб поправиться! А сейчас? Чтоб похудеть! — голос Наливайко звенел и дрожал, словно он эту новость озвучивал с очень высокой трибуны партийного съезда. — Всё наоборот! Вся жизнь нынче наоборот!
— Самое удивительное, — сказал Федор, — что за это они еще платят деньги. Не за то, что едят, а за то, что не едят! Не им, а они!
Последующие темы, которые удержало сознание, были две — о прыжках с парашютом и о каком-то референдуме, который кто-то то ли хотел провести, то ли не хотел. Прочие предметы увяли сами собой, не успев расцвести.
Время за разговорами пролетело незаметно. Мягким вечером разошлись мягкими ногами по домам, вполне довольные прожитым днем. Что делали дальше Федор и Гриша, это их дело, а вот Николай зашел в дом с улыбкой и со словами:
— Если боишься прыгать с парашютом, прыгай без парашюта.
— А вот и наш парашютист! — встретила супруга Клавдия, вопреки ожиданиям Елены не строго, а тоже с улыбкой. — Напрыгался? Лена, это дядька твой. Дядька Коля. А чего безо всего? Торт купил?
Николай, подняв брови, развел руками.
— Не ездил. Пригласили… на свадьбу. По пути. Посидел с молодыми.
— И кто на ком женился?
— Да этот, как его… возле ларька дом наискосок…
— Возле ларька… Ясно! Садись ужинать. Остыло давно всё.
Клавдия налила хозяину борщ. Николай с охоткой приступил к трапезе. Тетка стала рассказывать, что произошло за день, как приехала племянница, как ее в гробе сфотали со всех сторон, как соседский петух застрял в штакетнике, а дядька в ответ кивал и подыгрывал супруге мимикой.
Елену поразило, как мирно общаются родственники, тогда как по канонам долгой супружеской жизни им впору было сцепиться, словно кошке с собакой, доказывая друг другу, кто из них кому больше испортил эту жизнь. Такое смирение в подуставшей за день от колготы тетке и покладистость в подгулявшем дядьке трудно было предположить, однако же, вот они, были!
— Теть Клав, а фотограф кто?
— Фотограф, кто же еще. Анна посоветовала, соседка. Они с одного подъезда.
Перед сном Николай рассказал Елене о коте, который жил с ними двадцать лет.
— Его Гришей звали. Как и этого… молодожена. Клава не даст соврать, я его раз в неделю, по выходным, ну чтоб не забыл он вкус, кормил свежим мясом. Вырезкой. И вот когда я нарезал мясо мелкими кусочками, Гриша (кот) терся у ног и мяукал. Причем на любой мой вопрос он отвечал одним и тем же мяуканьем. Спрашиваю: «Сейчас будешь кушать?» — «Мяу». — «Может, через час?» — «Мяу». — «Не хочешь вообще?» — «Мяу»… Да, о чем это я? Ага! Очень напоминает референдум. Ты, племяшка, участвовала когда-нибудь в референдуме?
— Нет, дядь Коля, не пришлось.
— Какие твои годы! Так вот, в референдуме вопросы так подбирают, что на любой из них отвечаешь: «Мяу».
На этом «мяу» Николай уронил голову на грудь. Клавдия перевела супруга на лежанку за дверью, укрыла пледом.
— И ты иди ложись, а я соберу тут.
— Куда? — содрогнулась Елена при мысли, что тетка направляет ее в горницу. Не хватало ночь рядом с гробом провести!
— В спаленку. К стенке ложись.

Глава 3 Сибирская Нефертити

Лена долго не могла уснуть, приглядываясь к проплывающим в сознании картинкам минувшего дня, прислушивалась к новым близким и далеким звукам, ворочалась, подыскивая удобное положение. Наконец мысли с чувствами оставляли всякую материю и воспоминания, девушка уже была готова провалиться в сон, но вздрагивала — от того, что над кроватью пролетал гроб, как в фильме «Вий», а в нем сидит не тетушка, а Амедео с карандашом во рту. На мгновение ей казалось, что она вновь в парижском отеле, но возвращались звуки и картинки, а с ними и мысли, и всё повторялось…
Ни свет ни заря подкатил фотограф на мотоцикле. С профессиональным интересом полюбовавшись улочкой, тающей в бледном тумане, стелющимся у земли, и деревьями, подвешенными за невидимые нити к небу, он сфотографировал прелестный вид и вошел во двор. С крылечка ему навстречу спускалась Клавдия с пакетом.
— Заходи, милок! Располагайся за столом. Я на минутку, гляну, набросал ли пакостник мусору под калитку.
Вынув из портфельчика четыре фотографии, приезжий разложил их на столе, критически осмотрел, поменял местами и перевернул обратной стороной. Зашла Клавдия с пустым пакетом.
— Чисто сегодня. Выходной у него.
— А ты, мать, камеру привесь, и увидишь, кто ночами шастает.
— Какую камеру? Скажешь! Чего стоишь? Садись! — Хозяйка стала собирать на стол. — Мои еще дрыхнут, а мы чайку попьем. Потом фотки покажешь. Ты их сдвинь пока в сторонку.
— Вчера был вкусный пирожок! — сказал фотограф.
— Плохих не печем. Вчерашний вкусный, а сегодняшний вкуснее будет. Потому что сегодняшний. Тебя звать-то как? Анна говорила, да я не помню. Сдается мне, Алексеем.
— Точно, Алексеем! — подтвердил фотограф.
— А меня теткой Клавдией зови.
— Проницательная ты, тетка Клавдия!
— Что есть, то есть. Доброе проницаю, злое отвергаю! Ладно, невмочь ждать, показывай, какая там я. Смотри, чтоб не отвергла!
Тут одновременно появились Николай и Елена. Дядька высунул голову из-за двери и поздоровался, а Елена ойкнула, увидев постороннего мужчину, и спряталась в спальне.
— Свои! — успокоила девушку Клавдия. — Это вчерашний Алексей, фотограф.
— Я в баньку, умоюсь, — проскочила Лена.
— Умойся. Сейчас будем фотки смотреть. Не оборачивай пока их.
Наконец все чинно уселись за накрытый стол, на котором стоял самовар, большой заварной чайник, тонкие стаканы в резных латунных подстаканниках, горшочек сметаны, свежеиспеченные пирожки с картошкой и ягодой, тарелочки с голубой тройной каемочкой.
— Как, сперва чай, а потом фотки или сначала фото, а потом чай? — спросила Клавдия, утерев фартуком слезящиеся глаза.
Поскольку всем хотелось тут же приступить и к чаю и к просмотру фото, Николай подбросил монетку.
— Орел — фото.
Выпал орел.
Фотограф взял все фотографии, глянул на них, показал первую карточку:
— Это общий вид.
— Класс! — похвалил Николай. — Ты тут как живая!
— А какая же еще? — подбоченилась тетка.
Лена не удержалась и прыснула от смеха. Глядя на нее, засмеялись и остальные.
— А это вид частный. Первый. — Алексей показал фотографию, на которой Клавдия, казалось, спала с безмятежной улыбкой на лице. Глядя на фото, заулыбались и все остальные. Клавдия от растроганности утерла глаза фартуком.
— Умильная ты тут, Клава, — дрогнувшим голосом произнес Николай. — Ты, того, такой всегда будь…
— Еще один частный вид, второй. — На фотографии был крупный план — лицо Клавдии, поглощенной в глубокие раздумья. Видно было, что мысли не о грустном, а о чем-то таком светлом, что казалось, вокруг головы тетки брезжит венец, как над королевами или над святыми.
— Никак нимб? — спросила Клавдия. — Это как же ты его разглядел на мне, милок?
— Аппаратура такая, — вздохнул фотограф.
— Адоб фотошоп? — спросила Лена.
— Да, и другие программы, — ответил Алексей.
— Это что ты такое спросила, племяшка? — откинулся на стуле дядя Коля.
— Это неинтересно, — сказал фотограф. — Техническая сторона вопроса.
— Ты разбираешься? — уважительно посмотрел на Лену Николай.
— И наконец, эксклюзив! — воскликнул фотограф, показывая фотографию, на которой была запечатлена не иначе как царица — в высоком синем головном уборе, перехваченном золотой лентой и золотой диадемой с прикрепленной к ней золотой змеей. Нельзя было оторвать глаз от красавицы! Елену до глубины души поразило изображение, она вздрогнула, встала, прошла в горницу, глянула на себя в зеркало и похолодела. На фото, точно, была она в образе древнеегипетской царицы Нефертити. Да-да, тот же овал лица, носик, шея. Разве что не такие плотские губы, и брови тонкие, ну да тогда по моде, и сейчас по моде. Лена вспомнила, как тетушка показала ей как-то альбом с фотографиями Нефертити, показала как бы ненароком. Теперь понятно почему. Она знала, что это будет!
 — Это урей, священная кобра, — пояснил фотограф, указывая на змею, свернувшуюся в знак бесконечности. — Первая защитница человека на троне от мира зла.
— Так это, что же, царица? — спросил Николай. — Кто такая?
— Не видишь разве? Красавица, конечно! — засвидетельствовала Клавдия. — А где ты, милок, зафиксировал такую? В нашем обществе я такую отродясь не видывала! Слушай, а что это у ней один глаз вроде как пустой? Ну да! Этот прямо миндалина, а этот никакой! Инвалидка?
— Нет. Левый глаз — это врата в нашу душу. Потому они должны быть закрыты для посторонних глаз, а лучше вообще изъяты из облика… во всяком случае у цариц. А это, да, древнеегипетская царица Нефертити. Не удивляйтесь. Я увлекаюсь Древним Египтом. У меня много альбомов по архитектуре и искусству, видео. И вообще моя мечта побывать во всех музеях мира, в которых есть артефакты той замечательной эпохи фараона Нового царства Эхнатона (Аменхотепа Четвертого) и его супруги красавицы Нефертити. Ее царь «усладой сердца» называл.
Алексей говорил с воодушевлением. Лена, хотя и не хотела, но вновь обратила внимание на тонкие черты лица молодого человека, его горящий взор, волнистые черные волосы. «Красавец!» — отметила она про себя и вдруг почувствовала боль в груди. Не он, но так похож на Амедео! В тот же миг она вновь услышала слова Моди: «Для начала неплохо побывать в Египетских залах Лувра, окунуться, так сказать, в воды Древнего Нила. Ваша внешность оттуда. Вы не Клеопатра, но в вас есть ее замес».
— Слушай, мать! — Дядька перевел взгляд с фото на жену, потом на племянницу, ткнул пальцем в изображение и воскликнул: — Это ж ты, Ленка! — И засмеялся, но как-то натужно, чуть ли не с испугом.
— Ну да! — убедилась и тетка и соорудила губами знак высочайшего почтения к профессии фотографа. — Ты! Только без глаза! Алексей, а когда ты сфотал ее? Ведь ты только на мне был сосредоточен!
— А это, тетка Клавдия, когда я попросил Лену подсветить фонариком. Она подсвечивала, а я тебя и ее щелкал. Вот с ней один ракурс очень удачный вышел. Подправил, добавил — и это фото получил. Я ее подогнал под бюст, найденный сто лет назад при раскопках. Он сейчас хранится в экспозиции Египетского музея в Берлине.
— И впрямь, услада сердцу. — Клавдия взглянула на свою фотографию в гробе и вздохнула: — Ну а мне одна лишь услада костей осталась. Но когда лежишь, костей особо не чуешь.

Глава 4 Царица одноглазая

После завтрака Алексей неожиданно (хотя видно было, как он собирался с духом) обратился к Елене:
— Лен, поехали ко мне, покажу лабораторию и музей, фотографии, альбомы. Поехали? Под музей я отвел четыре зала.
— Четыре? — удивилась Елена.
— Они по углам комнаты. Комната четырехугольная…
— Оригинально! — не удержалась от иронии девушка. — Квартира однокомнатная?
— Трехкомнатная. Теть Клав, дядь Николай, отпустите Лену на денек! Не беспокойтесь, вечером привезу, на мотоцикле, а не захочет, на электричке.
— А ты где, милок, живешь? — спросила Клавдия. Она, конечно же, заметила, что племянница заинтересовалась и молодым человеком и его предложением.
— В центре, на улице Урицкого. Вот моя визитка. А вот паспорт.
— Да вижу, что не бандит и не насильник! — сказал Клавдия. — Да и рекомендовали тебя порядочные люди. Езжайте. Но к девяти вечера жду! Электричка с вокзала идет в восемь двадцать.
Алексей достал из сумки второй шлем, протянул девушке. Елена не захотела садиться в коляску, села позади молодого человека и обняла его за талию. На полпути они попали под ливень, и когда через четверть часа въехали в город, где и не пахло дождем, на них не осталось ни одной сухой нитки. Еще через пять минут они подкатили к дому с колоннами, как явствовало из информационной таблички у подъезда, объекту культурного наследия. Вопреки канонам культурного наследия, пятиэтажный дом являл собой весьма печальное зрелище, хотя и старался держаться молодцом. Обвалившаяся с фасадных колонн, балконов и лоджий лепнина и трещины под окнами угловых подъездов видны были с другой стороны улицы. Допотопные трубы печного отопления на крыше и вовсе напоминали разрушенные зубы. Оббитые стены в подъезде, стершиеся ступени лестницы, расколотые некрашеные перила также свидетельствовали о почтенном возрасте здания. Но трехкомнатная полногабаритная квартира с огромной лоджией знала недавний ремонт, была чистая, не очень богато, но со вкусом обставленная.
В прихожей стоял мешок с картошкой.
— А чего тут? — удивилась Елена. — Сараюшки нет?
— Почему, есть, овощехранилище, но в нем пока хранить нельзя. Я в этом году сажал картошку, две сотки. Мешка четыре думал собрать…
— А зачем тебе еще эта картошка? Мало четырех мешков?
— Четыре мешка накопать надо. Посадить-то я посадил, но выкопали другие. Приехал, а на поле одни ямки. — Алексей помолчал, потом добавил: — Один человек сеет, а другой собирает. Всё — суета и томление духа!
— Но гараж-то у тебя есть? И снеси туда.
— Да нет у меня гаража. Оставляю байк с коляской у приятеля в соседнем доме. Я вообще тут… человек временный.
Лена засмеялась:
— Все мы временные на этой земле! Экклесиаст разве не об этом сказал?
Алексей пожал плечами, достал из шкафа спортивный костюм и предложил гостье переодеться:
— Ванная вон там. Смотри, лужи от нас.
Лена засмеялась, взяла одежду и пошла переодеваться. Костюм был не только новый (еще с биркой), но женский и ее размера. Девушка удивилась, но не спросила, чей он. Проходя мимо зеркала, которое поначалу не заметила, Елена вздрогнула. Ей вдруг показалось, что это тетушкино зеркало, точь-в-точь, разве что над ним не было электронных часов. С замиранием сердца она взглянула в него, но увидела себя и отраженную обстановку этой части помещения.
Переодевшись, она полюбовалась на себя в зеркале, спросила у Алексея, тоже сменившего промокшую одежду на халат.
— Как?
— Да ты сама знаешь: красавица!
— Есть в жизни счастье!
Алексей засмеялся.
— Не поверишь: на той неделе я тоже нашел этому подтверждение. Кстати, в связи с овощехранилищем. Тут раньше сараюшки были, просторный двор с кленами и детской площадкой, а потом всё это снесли и построили тот дом и овощехранилище. Наши жильцы потребовали от строителей и себе места в хранилище. Те дали, но до сих пор не сдадут его комиссии: света нет, вентиляция плохая. Вот и длится бодяга третий год. Я от домкома хожу в их офис отстаивать наши интересы. И в прошлый раз иду туда, погода мерзкая, настроение подстать. Такой же ливень, как сегодня, да еще ветер пронизывающий. Идти аж к вокзалу, прилично. Промок, хлюпаю по жиже и бормочу, напеваю под ногу: «Нет! в жизни! счастья! Нет! в жизни! счастья!» В офис захожу, поднимаюсь на второй этаж, а там во весь проем стены транспарант: «В жизни есть счастье!» Вот так. Любая дрянь случись в этой жизни, всё равно найдется стена, на которой написано «В жизни есть счастье!» Хайдеггер какой-то!
— Ты читал Хайдеггера?
— Просматривал, по диагонали… Пошли на кухню, перекусим. А потом покажу «залы».
Кухня поразила гостью. На кухонном столе стояли две бутылки Шато О-Брион урожая 2010 года, а в холодильнике светлое пиво «Кроненберг 1664», французские сосиски и упаковка сыра к бордоскому вину.
— Ничего себе! — воскликнула Лена. — Какое-то торжество?
— Да нет, к твоему приезду припас. По случаю.
«Интересно! — подумала девушка. — Тоже провидец? Все оракулы, тетушки, дядюшка, теперь он. Одна я дура, царица одноглазая!» — Елена рассмеялась.
— Ты чего?
— Радостно.
И весь день потом было радостно и легко. Как в далеком-далеком детстве, когда не ощущала еще себя в отрыве от мамы и папы. Немецкие и французские альбомы были чудом полиграфического искусства, но больше всего гостью поразили фотоработы самого Алексея. Особенно впечатляла папка, озаглавленная «Упоение». Фотографии запечатлели красавиц, глядя на которых, и впрямь, думал: «Да, это упоение, упоение красотой».  Сразу столько умопомрачительных красоток нет ни на одном всемирном конкурсе красоты. Всматриваясь в женские лица, Елена подумала: «Нет, это упоение жизнью — перед тем, как сорваться в тартарары. Но они еще об этом не знают, а фотограф это увидел! Интересно, где это он снимал их всех? Неужто он гений, и самых заурядных девиц превращал в богинь?» Последней фотографией была она — Нефертити. «А вот и царица одноглазая!» — И хотя почему-то было смешно, Елена с трудом удержала слезы восторга.
— Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на краю, — стала декламировать она, и голос ее дрожал.
— И в разъяренном океане, / Средь грозных волн и бурной тьмы, — подхватил фотограф.
— И в аравийском урагане, / И в дуновении Чумы, — закончили оба, но не улыбнулись, не засмеялись, как можно было предполагать, а пронзительно, с упоением глядя друг другу в глаза, взялись за руки.
…
А потом, уже ближе к вечеру, Алексей с отрешенным взглядом сосредоточенно превращал на компьютере лицо Елены с помощью фотошопа в лик богини. Но девушку занимал не ее волшебно преображаемый вид, а карандаш, который фотограф зажимал в зубах, как Модильяни!
«Неужели это он? Но как он попал сюда? А как я попала туда?» — И тут Лена вспомнила слова тетушки: «Наш он, наш». — «Чей «наш»? И я «ваша»? Чья? Разве я не себе принадлежу? Моди совсем не понимал по-русски…»
— Покажи. — Елена захотела взглянуть на свой портрет.
— А! Не получается! — резко бросил Алексей.
— Да ну! Прелесть! — искренне восхитилась Елена. — Я еще такой красивой не бывала! Ты профессионал высшего класса, мастер! Это настоящее произведение искусства!
Фотограф раздраженно махнул рукой, а в голове девушки зашумело: «Я безразлична ему, безразлична!»
— Все произведения искусства — дерьмо, — грубо произнес Алексей. — Профессионалу дается лицензия лепить к любому предмету ярлык «Дерьмо».
Чтобы как-то унять шум в голове и стеснение в груди, Лена, неожиданно для самой себя, обратилась к мастеру по-французски:
— Amedeo, c'est toi?
— Qui? H;l;ne, de quoi parles-tu?
— Mais tu es — tu?!
— Et qui d'autre, ma ch;rie?* — Алексей улыбнулся и добавил по-русски: — Ненаглядная.
______________________________
*— Амедео, это ты? / — Кто? Елена, ты о чем? / — Но ты — ведь ты?! / — А кто же еще, моя прелесть? (фр.).

Глава 5 «Перенестись туда, где ливень / Еще шумней чернил и слез»

Елене возвращаться на дачу не хотелось. И хотя девушка пребывала в растерянности, не зная, что следовало из их с Алексеем краткого диалога на французском, она в то же время находилась в том состоянии упоения, которому был посвящен целый альбом фотохудожника. «Неужели и я у бездны на краю. Или я уже лечу туда? Да я уж давно там, на дне!» — решила Лена и сразу успокоилась. Ей было так уютно и спокойно лежать на диване («На дне!») и, поглядывая изредка на погруженного в свои дела Алексея, рассматривать под торшером воистину чудесные портреты и пейзажи — теперь-то она убедилась в этом уже окончательно — непревзойденного мастера. «Не предложит, и не надо. Тетке завтра чего-нибудь наплету».
Но в половине восьмого Алексей решительно заявил, что пора возвращаться. И в это время за окном забарабанил сильный дождь.
— Куда возвращаться в такой ливень? — обрадовалась Елена. — Хватит одного раза, еще воспаление подхвачу. У меня организм слабый. Да и на твоей коляске не проедем, на съезде с трассы застрянем. Тетка сказала, что там после дождя болото.
— Мы не на мотоцикле поедем, я же выпил. На электричке. Хоть бы народу было немного. Обычно в это время после работы многие едут в пригород. Сейчас вызову такси до вокзала. В шкафу возьми резиновые сапоги и дождевик.
Удивительно, но отъезжающих практически не было.
— Сегодня же суббота! — вспомнил Алексей. — Кто в выходной поедет за город, на ночь глядя, да еще в такую непогоду?
В другом конце вагона сидела небольшая компания. Больше никого не было. Когда состав тронулся, в углу стали о чем-то спорить. Елена поежилась. Ей было зябко не столько от прохлады, сколько от пустого пространства вагона, нашпигованного ледяными голосами попутчиков. Алексей обнял девушку за плечи, но от дождевика стало еще холоднее. Она оглянулась. Компания перебралась в середину вагона и больше не спорила. Трое или четверо (удивительно, она не могла сосчитать, сколько их!) — все в плащах с капюшонами, надетыми на голову, одного цвета и покроя, сидели молча, глядя в пол.
Не в силах преодолеть накативший на нее ужас, девушка опять оглянулась и увидела, что попутчики пересели еще ближе к ним! Их молчание было зловещим.
— Алексей!
Алексей оглянулся в тот момент, когда над ними нависла уже фигура в плаще.
В этот миг за окном вагона блеснула молния, и тут же раздался оглушительный треск. Похоже, электричка оказалась в эпицентре грозы.
— Лена, уйдем отсюда, — спокойно сказал молодой человек и повел спутницу в другой вагон. В дверях девушка оглянулась. Вагон был абсолютно пустой!
С остановки электрички добирались в кромешной тьме. Падали, смеялись, чертыхались. Алексей досадовал, что забыл взять фонарик. Хорошо, что осень еще не вступила в свои права, и было достаточно тепло.
Шумно ввалились в дом мокрые и перепачканные, как черти.
— Останешься у нас! Наверху будешь спать, — безапелляционно заявила тетка Алексею и стала собирать на стол. Николай отвел парочку в натопленную баньку, где их поджидал бак с горячей водой.
— Вы тут того, по очереди, — напутствовал хозяин и, помявшись, указал на вешалку: — Полотенчики вот они.
— Fermez le loquet, Amedeo *, — сказала Елена. — Soufflant.
__________________________
* Закрой щеколду, Амедео. Дует (фр.).

— А мы вас уж и потеряли. Долго парились! — воскликнула Клавдия.
— Непривычно, — сказала племянница. — Да и мы не парой, а по очереди. Сначала я, потом Алеша. Конечно, если бы сразу вместе, быстрее помылись бы.
— А чего ж не сразу вместе? — пошутила тетка.
— Ну что вы, тетя Клава! — серьезно сказал Алексей.
— Шучу! Шучу!
За ужином Николай рассказал, что по субботам — а сегодня как раз суббота — в обществе случаются всякие интересные вещи.
— Если бы приехали засветло, и не будь такого дождя, я показал бы вам осину на окраине поселка. Ей лет пятьсот. Ну, сто. По субботам все баньки топят, а из баньки, когда хорошо попаришься, куда тянет? На свежий воздух. Вот и выходишь посидеть на скамеечке возле баньки, преимущественно в натуральном виде. А в это время на развилке той осины усаживается ребятня с полевым биноклем. Я их засек как-то, услышал гогот. Оттуда им хорошо видны многие участки. И баньки соответственно. Сидят пацаны и разглядывают бабенок в окуляр.
Клавдия осуждающе одернула супруга:
— Нашел, о чем говорить!
— А что, благодатная тема! — возразил супруг. — Я ж о чистом говорю. После бани всё чистое...
— В человеке должно быть всё чисто: и тело, и одежда, и душа, и мысли, — сказала Лена.
— Кто сказал? — спросил Николай.
— Конечно, я, — ответила Елена, а дядька подмигнул жене.
Ночью Лена перебралась наверх к Алексею. Под утро девушка забылась, и ей причудилось, будто она, спасаясь от ливня и вызванного им наводнения, затопившего низину, заскочила в стоявший на возвышении громадный цех. Под бугром поблескивала вода. «Куда идти?» — спрашивал она всех, но никто не отвечал. Один работал, другой склонился непонятно над чем и отмахнулся... Она долго плутала по переходам, повсюду искрили то ли оголенные провода, то ли сварка, но гари, чада масла, запаха железа и резинового кабеля не было. Вышла к высокой черной металлической изгороди. Кругом мутнела вода. Тут появился мужчина. Елена где-то видела его, но не могла вспомнить. Похож на Алексея, но не он. Похож на Модильяни, но не он. «Или это всё равно? — думала она во сне. — Может, это дядюшка Колфин?» «Как выйти?» — спросила она его. Мужчина пожал плечами, а глазами указал на едва приметную дорожку сбоку. Явно незнакомец не хотел, чтобы заметили, как он указывает путь спасения. Дорожка вилась вдоль изгороди и пропадала в сгустившихся сумерках. Елена поблагодарила мужчину и пошла по тропинке. По наитию свернула в сторону и оказалась на залитом до горизонта лугу. По пояс в воде она осторожно брела непонятно куда. Наконец вышла к тому же самому месту, на котором незнакомец показал ей путь спасения. Дорожка вилась вдоль изгороди. «Почему я снова тут? Ведь я уже была на свободе!» — думала она, очнувшись от дремоты. Алексей спал. Елена на цыпочках спустилась на первый этаж. Прислушалась — тихо, все спят. Девушка забралась на свою кровать и мгновенно уснула.
Утром Лену разбудил шум. Было уже десять часов. Дядька зашел с улицы и стал рассказывать жене и фотографу о происшествии, приключившемся с Федором Наливайко.
— Жену его Люську встретил. Выскочила со двора и орет: «Баба в доме! Я в ночной смене! А он тут! Паразит!» — сначала мне, а потом дальше помчалась с этими же воплями. Я ничего не понял. Заглянул к Федору. Тот удрученный сидит. Говорит: «Люську чего-то с утра принесло, а у меня тут такая история случилась». — И рассказал мне свою историю.
Лену заинтересовала история неведомого Федора Наливайко, и она выслушала ее до конца. Тем более, что дядька рассказывал хоть и подробно, но не занудно.
— Наливайко на общественных работах, конечно, сачкует, но по дому всегда исправен. Всё сделает, починит любо-дорого, это всем известно. После трудов Федор любил водные процедуры. Поначалу он в бочке принимал их. Потом бочку выменял на эмалированную ванну. За ночь вода остывала, и он так ревел, погружаясь в нее, что тут было слышно. Потом ванну сменял на кирпич, выложил двухкубовый «бассейн». Назвал его так ради красного словца.  Устлал его рубероидом, залил смолой, бетоном. Через год в бассейне сломал ногу дед Парфен. Чего-то занесло его спьяну «не туда». Федор после этого свои купания забросил, а в бассейне завелись лягушки и прочая нечисть. Всё проросло тиной, взялось илом. Одно время Наливайко разводил там карасей, но их вылавливал соседский кот. И это дело Федор забросил. Потом через днище просочились грунтовые воды, бассейн выперло наверх. Так уже год стоит. Люська ему плешь проела, чтобы убрал это безобразие, но Федька особо не чешется. Так вот, вчера вечером он в самый ливень возвращался откуда-то домой…
— Выпивши? — спросила Клавдия.
— Не без того. Вечер же. И когда проходил мимо бассейна — это он мне сам сказал! — когда проходил мимо бассейна, поверхность воды вдруг забурлила, и из пены и бурьяна вышла русалка.
— Голая? — вздрогнула Клавдия.
— Натурально. Но не на хвосте, а на двух ногах.
— Зеленая?
— Вот чего не знаю, того не знаю. Федор не сказал, да и откуда он знал — стемнело уже. Русалка окликнула его, подошла, встала так, что он ощутил ее влажность и дыхание, и ну пытать его, когда он очистит водоем, а то дышать стало нечем, и жижа на дне на полметра. Когда Наливайко увидел, как она отирает икры и щиколотки от ила, то сразу же поверил, что она русалка и есть. «Русалка чистой воды!» — три раза произнес. После этого гостеприимно пригласил гостью в дом. Ну а утром неожиданно нагрянула Люська. Увидела в доме чужую женщину телесного цвета на двух ногах, в Федоровой рубашке и трико, понятно, ей это не понравилось. Наливайко пытался объяснить ей появление русалки. «Ты мне, паразит, про Царевну-лягушку расскажи, да про то, что ты Иван-царевич! — заорала Люська. — Это ж Валька с Цветочной!» Вытряхнула Вальку из мужниной одежки и с криком «Валька, стерва бесстыжая!» прогнала ту пинками со двора в чем мать родила. Потом, правда, сжалилась и бросила через забор рубашку и трико, а в это время вокруг голой Вальки с гоготом скакали пацаны, те, что на развилке по субботам сидят. На их гогот откликнулись собаки и вылезли из своих берлог соседи. Вот такая воскресная история произошла.

Глава 6. Фото от Нины Лин 

— У вас, мужиков, что ни гадость, то история, — вздохнула Клавдия, — и размером с Васюганское болото.
— Это самое большое в мире болото, и оно у нас, — с гордостью пояснил Николай. — Туда, к Томску.
— Всю страну по историям раскатали, удержу на вас нет, — продолжила тетка и, обратившись к фотографу, сказала: — Я что хотела-то, милок? А чего я хотела?.. Уж и забыла с этим Наливайко. Ну его в болото! Да, хотела показать мой фотоальбом. И ты, племяшка, посмотри, не тебе одной царицей быть. Тут в нем всё чисто и искренне. Не перед кем было придуриваться. Трудилась всю жизнь да снималась то на документы, то на доску почета.
Тетка достала из шкафа пухлый фотоальбом в красной коленкоровой обложке. Положила на стол.
— Отец! Ты когда починишь лампу и бра? Сколько прошу! Темно над столом. Как разглядывать портрет лица?
Лена не удержалась от экспромта:
— У бобра нет добра: / Лампы нет и нет бра. / Плохо жить без добра — / Обобрали бобра.
Николай довольно крякнул:
— Вот! Вот что молодежь говорит! Нету! А твоим портретом лица, голубушка, можно даже при свете луны любоваться!
Тетка согласно кивнула, раскрыла альбом, нашла разворот, на котором она была запечатлена в строгом костюме и белой блузке с брошью. Спокойное с тонкими чертами лицо окаймляла аккуратная прическа с завитком, строгость облика подчеркивали аккуратные бровки, затаенная улыбка добавляла загадочности, а необыкновенной красоты глаза чрезвычайно оживляли лицо. На фото хотелось смотреть и смотреть. Алексей оценивающе кивнул:
— Прекрасный портрет! Видно, мастер делал. Ты тут, теть Клава, просто царица…
— Что было, то было. Женихов много вокруг хороводилось, царицей величали. Это я еще до встречи с моим ненаглядным. — Клавдия кивнула на супруга.
Елену от этого слова забрала тоска, но она пересилила себя и с улыбкой спросила:
— А в каком году это было?
— Дай бог памяти, в шестьдесят третьем.
— В шестьдесят втором, — уточнил Николай.
— Под Новый год на Доску почета снимали в ателье.
«Куда что делось? — думала Елена. — Такая молодая, красивая, спокойная. Истинно царица. И что сейчас?»
— Теть Клав, мама говорила, что под Бердском был дом ее прабабки.
— Был. Еще до войны был домишко, это по другой ветке, за Академгородком, но точно не помню где. Там потом санаторий построили. Развалился, должно быть. Или добрые люди по бревнышку растащили.
— Да ну! Неужели станут разбирать чужой дом?
— Да запросто! Со свистом. Тут недалеко от общества двадцать лет назад заводской дом отдыха стоял. Белый, двухэтажный, с одноместными и двухместными номерами…
— Да, бильярд был, — подал голос Николай, — шахматные столы.
— Столовая, бар, всякие залы, площадки — всё как положено, чтоб культурно отдыхать и оздоравливаться. Дорожка под гравием, не помню, мудрёно называлась…
— Терренкур, — подсказал Алексей.
— Вот. А как пришла ельцинская пора, дом отдыха забросили, не до него было новым хозяевам — завод грабили, и его тут же стали растаскивать. Показывали по телеку, как на труп буйвола слетаются грифы и оставляют от него одни кости. Или этих бразильских рыбок — пираний. Здесь то же самое было. Только еще быстрее. Вся округа слетелась. Вмиг растащили всё — сперва мебель, окна, двери, сантехнику, электрические шкафы, даже трансформаторную подстанцию уволокли. Порубили электрический кабель на куски. Потом шифер сняли, линолеум, плитку пооббивали, выворотили кирпичи, изгородь разобрали. Даже гравий собрали. Сейчас там руины, как после войны. Да что это мы всё о грустном? — спохватилась тетка. Она взяла в руки альбом и загадочно произнесла: — Погодьте! Это еще не всё. У меня еще кое что есть. Закачаетесь. Вот.
Клавдия показала две черно-белые фотографии, на которых была запечатлена женщина редкой красоты. Алексей и Елена с восхищением взирали на чудо, сотворенное неведомым мастером без всякого фотошопа.
— Это же сама женственность, та самая, о которой наши серебряные поэты писали. Блок и другие… — произнес Алексей. — Я знаю, кто это снимал. Нина Лин. Теть Клав, откуда у тебя эти фотографии? Кто на них? Они ж берут душу, как «Неизвестная» Крамского!
— «Неизвестная» известна, — сказала Лена. — Ее образ навеян грузинской княжной Варварой Туркестановой, точнее Туркестанишвили, фрейлиной вдовствующей императрицы Марии Федоровны и фаворитки императора Александра Первого. А позировала при написании картины дочь художника — Софья.
Тетка махнула рукой на уточнения племянницы и довольно рассмеялась:
— Кто? Кто? Если б кто чужой, стала бы я показывать? Я это, а не какая-то там грузинская княжна!
— Собственной персоной, — с гордостью добавил Николай.
— Верно сказал, Алеша: Нина. Фамилию я забыла, на китайскую смахивала. Ли говоришь? Да, Ли, Нина Ли. Она не китайка была. Русская, хотя с акцентом говорила. А к нам на трикотажку с американской делегацией ученых приехала, после Академгородка к нам чего-то занесло. Тогда много болтали о какой-то оттепели. Не знаю, что это такое — нас она так и не согрела. Наоборот, зимы стояли трескучие. О Нине сказали, что она фотохудожница. У нее фотоаппарат был, какого ни у кого не встречала, черный и всякое разное к нему! Она как увидела меня на доске почета в образе передовика трикотажного производства, тут же попросила нашего директора, Александра Карловича Михайлова, сфоткать меня, чтоб ей было что показать американским трудящимся. Для съемки подарила мне эту черную кофточку, что на фото, простенькая, но материя добрая, она у меня с тех пор, как память, в сундуке лежит, и кружевной воротник — видите — из жемчуга, и серьги жемчужные. Я как нарядилась тогда, все ахнули. Михайлов так побледнел даже. Потом жемчуга у меня взяли, сказали — на экспертизу, и так с экспертизы и не вернули.
— Карточки Нина тут печатала? — спросил Алексей.
— Нет, они уехали в тот же день. Потом прислала мне из Америки. Пакет передали с письмом. Запечатанный. Написала, что высылает двенадцать фотографий, но в пакете только две оказалось. Забыла вложить, наверное.
— Нина Лин — знаменитая фотохудожница, — сказал Алексей. — Ее в том веке во всем мире знали. Особенно в сороковых-шестидесятых годах. У меня есть фотоальбом с ее работами. Покажу обязательно. Тетя Клав, ты даже не представляешь, как тебе повезло!
— Да не только мне. И ей повезло снять меня. Где еще такую найдешь? Я думаю, она не пожалела, что поехала через Атлантический океан в центр Сибири и встретила меня.
— Тетя! — развела руками Елена. — Браво!
— Это шедевр! — продолжал искренне восхищаться Алексей. — Тетя Клава, ты просто супер, модель экстра-класса! Сегодня не сходила бы с обложек глянцевых журналов…
— Сегодня я собираю мусор возле забора, — засмеялась Клавдия. — А хотите, я расскажу вам о моей звездной карьере, карьере швеи? Всё равно делать нечего. Стаканы давайте, еще чайку попьем. Коль, освежи.
Тетка стала нарезать яблочный пирог. Алексей шепнул на ухо Елене:
— Удивительно, как ты похожа на нее, удивительно! Я покорен. Через это фото покорен тобой!
«Нет, он не Амедео, — решила Лена. — Моди не променял бы бюст Нефертити на портрет работы Нины Лин». Ей стало невыразимо грустно от того, что она хотела походить и на женщину с портрета Модильяни, и на египетскую царицу, и на красавицу с этого фото. Девушка понимала, что при ее красоте и природной элегантности надо было для этого всего ничего: толику женственности. Но где взять ее, эту толику женственности, когда ее не осталось в природе? Где она? Кругом всё на показ и всё на продажу. Разве можно продать и тем более купить женственность?
Клавдия тем временем рассказывала о своей карьере. Как началась она у нее со швеи, швеей и закончилась. Две пятилетки в рамочке на заводской Доске почета висела, один раз на какой-то Съезд съездила, конфет и две банки кофе привезла. А когда провожали на пенсию, директор Михайлов Александр Карлович расцеловал ее и громко произнес: «Ты наша главная швея России!»
— Не знаю, — утерла фартуком слезу Клавдия, — где он взял это звание и где его присваивают. В трудовую глянула, нет, там одна лишь швея без всяких добавок значится…

Глава 7 Первая любовь Алексея

Утром Клавдия предложила Елене и Алексею пойти погулять, а еще лучше собрать грибы.
— Чего толочься тут? Ступайте на воздух! Направо от Центральной улицы будет «негритянский квартал». Там низинка и болотисто, в основном рабочие и служащие живут с детьми и внуками, а налево «белый квартал», там повыше и посуше, коттеджи заводского и городского начальства, собаки и теннисные корты. Так вы пройдете наскрозь между этими двумя кварталами, выйдете за общество, а дальше вдоль реки в лесок свернете, там полно всяких грибов, и белых и красных.
— Как в гражданскую! — пошутил Николай. — И вы их — хрясь! Хрясь!
— Я обедом займусь, а ты, Николай, чем шутить, за тортом в город лучше отправляйся — должок за тобой! И винца некрепкого купи, надо же как-то отметить приезд племянницы.
Вышли к реке. Полюбовались видом. Как водится, один берег был крутой, а другой пологий. Крутой берег напоминал тушу кита, поросшую лесом, в котором виднелись крыши домов. Огибая берег, по темной воде скользил катер, за ним острым углом расходились волны — и казалось, что кит вот-вот шевельнется, опрокинет катер и поплывет прочь, а за ним сразу откроется безбрежный водный простор и сразу станет еще светлее и еще легче жить.
В воздухе чувствовалось приближение осени. Но непонятно откуда, из июля, наверное, прилетел тяжелый, желтый с черным, шмель. Он опустился на травинку, и та согнулась, как под золотой каплей меда.
Прошли мимо заводи, поросшей кувшинками.
— Пуантилизм возник вовсе не из выводов научного цветоведения о разложении сложных тонов на чистые цвета, — сказал Елена. — Так уверяли критики Синьяка и Сёра. Он возник из созерцания вот таких разноцветных круглых листочков кувшинок в стоячей зеленой воде.
— Ты права, еще добавь к ним разноцветные листья, — сказал Алексей: — В институте я часто предавался осенней меланхолии. Я сейчас не о пуантилизме. Как-то иду по аллее вот так же в сентябре, месяц выдался необычайно теплым, прямо летний, а под ногами желтая сухая листва, сгоревшая в августе. Иду и сочиняю: «Лето над головой, Гляну под ноги — осень. А в душе зима». Смешно сейчас — чего грустил? Какая там зима? Двадцать лет всего!
На выходе из общества они заглянули в магазинчик купить бутылку воды.
— Леша, ты? — всплеснула руками полная продавщица лет сорока. — И не узнать! Такой большой стал, красивый!
— Здравствуй, Валя, — сказал Алексей. — Рад видеть тебя. Ты тут так и работаешь?
— Как видишь. А это твоя девушка? Или сестра? — подмигнула Валя.
Молодой человек пожал плечами. Лена с удивлением глянула на него и вышла.
— Чего это ты? — с насмешкой спросила она спутника. — Сконфузился? Или не знаешь, к кому меня отнести?
Алексей снова пожал плечами, но ничего не ответил. Явно, его огорошила эта встреча с продавщицей. Неужели эта бабенка что-то значила для него? Елену поведение молодого человека сбило с толку, отчего настроение сразу упало, как если бы она с упоением слушала хрустальные «Грёзы» Дебюсси, а их вдруг перебили неистовые «Половецкие пляски» Бородина — тоже прекрасные, но совсем из другой оперы.
— У нас тут раньше дача была, — произнес, наконец, Алексей. — Когда отца перевели в Москву, дачу продали. А Валентина, сколько помню, всегда здесь работала.
Ясно, что у Алексея с продавщицей что-то «было», но Лена не стала тормошить спутника расспросами. Молодой человек какое-то время шел молча, а потом спросил:
— А у тебя кто был первой любовью?
— Разумеется, ты, — тут же ответила Лена. — Кто же еще? Ты сомневаешься?
— Хочешь, расскажу тебе о моей первой любви? Не любви даже, а… а о…
— Половом партнере, — подсказала Елена. — Вернее, партнерше. Ты не смущайся. Я достаточно взрослая, чтобы меня шокировали признания о том, как тебя совратила, словно Лолиту, эта Гумберт в юбке.
— А ты злая. Ну, слушай. Мне тогда было лет тринадцать. Ты наверняка помнишь, какие чувства испытываешь в этом возрасте к противоположному полу. Прямо скажем, непреодолимые влечения. Просто реактивную тягу.
— Да? — фыркнула Лена. — Не замечала!
— Нельзя сказать, что эти чувства свалились на меня неожиданно, но когда пришли, что делать — не знал. Лебедушек в классе и во дворе уже разобрали, одна из них даже родила. Лето я всегда проводил на даче. Валентине тогда лет тридцать было. Может, меньше. Неважно. Понятно, я на нее никакого внимания не обращал. Тетка и тетка. А она, похоже, на меня глаз положила. Как вышло, не знаю, но вдруг я стал замечать, что она неравнодушна ко мне. Беру хлеб, молоко или ириски, а сам не могу оторвать взгляда от нее, особенно от груди и шеи. Она прекрасно видела мое состояние, можно сказать, руководила им и не спешила обслуживать. Как-то зашел за хлебом. Других покупателей нет. Валентина долго выбирала буханку поподжаристей, повыше, поворачивалась, наклонялась ко мне через прилавок, вздыхала, глядела в глаза. А по мне дрожь. Как по реке от ветра. Она улыбается, говорит что-то, что — не пойму, касается своей рукой моей... Навалилась животом на прилавок, показала белую полную грудь и придвинулась так близко, что не поцеловать было просто нельзя. Ну, я вытянул губы бантиком и клюнул в ее влажные губы.
Елена с досадой отметила, что ее «забирает» рассказ Алексея, но при этом она совершенно не ревновала его к похотливой продавщице! «Неужели мне всё равно?»
— «Погодь-ка», — деловито сказала Валентина, — продолжил Алексей. — Лена, может, тебе неприятно слушать это?
— Нет-нет, приятно. Правда, приятно.
— Подняла откидную полку на прилавке, задела меня бедром, выглянула из дверей, развернула табличку надписью «Закрыто» и задвинула засов. Подошла, прижалась, коленкой потерлась об меня, а потом за руку молчком потащила в подсобку. А у самой на лице такое счастье нарисовано…
В углу лежанка стояла, на ней пустые мешки, какая-то хламида. Там я и пал. Толком и не помню, как. Судорожно как-то и уж очень быстро. Уж извини за эти подробности. Стыдно стало. А она гладит по голове и шепчет: «Дурачок ты мой, маленький ты мой, молодец, хорошо, всё хорошо...»
Потом выпустила, сказала: «Ты молодец. Надо только малость потренироваться. В любви, как в спорте, надо тренироваться и побеждать, — вот тогда я в первый раз и услышал о любви. — Вечером приходи, перед закрытием».
«Не дрейфь, получится, — сказала она вечером. — Ты ж парень. Да ты убедишься сейчас».
Убедился. На всю жизнь усвоил ее урок. «Больше не приходи», — сказала она, поцеловав меня на прощание.
«Почему?» — вырвалось у меня. Дитя, чего ты хочешь?
Она улыбнулась.
«Узнает муж, зарежет, и тебя, и меня. Зачем нам это? А у тебя всё будет хорошо. Делай, как сегодня. Главное, не спеши. В любви, как в жизни, никогда не спеши, лучше нигде уже не будет».
— Зачем ты мне рассказал эту… эту пастораль? — спросила Елена. Она видела, что он нарочно рассказал ей об этой пошлой связи, не просто рассказал — смаковал детали (дьявол в деталях!), но почему рассказал — она не могла понять. «Или она для него вовсе не пошлая? Господи, с кем я опять связалась?!»
— Ты же сама попросила! Сказать, зачем? Затем, что ты мне не рассказала о своем Модильяни. А? Хотя, не знаю почему, но мне нравилось, когда ты называешь меня Амедео.
— А что о нем говорить? Гениальный художник и сумасброд. Болтают, одна из его женщин была очень похожа на меня.
«Нет, он не Амедео, — окончательно убедилась Елена. — Вряд ли Моди стал рассуждать об этом. Для него это сущий пустяк».
— Это не я злая, — сказала она. — Это ты злой. Как можно любимой девушке рассказывать то, что ты рассказал?
— Любимой? — рассеянно произнес Алексей.

После ужина с тортом и полусладким шампанским Алексей уехал домой. Лена не вышла провожать его, сказала, что натерла ногу. Она долго не могла уснуть, пробовала читать, пыталась сочинять стихи. Но утром вспомнила лишь четыре строки: «Куда ты, на ночь глядя, едешь? — / Ведь дальше всё равно не будешь. / О юности прекрасной бредишь? — / Уймись, минувшее забудешь». Потом вдруг вообразила себя глубоким стариком и экспромтом продекламировала удивленной тетке самоуспокоительные вирши: «Постой, старик. Идешь куда, / Передвигая ноги еле? / Иди-ка лучше никуда, / Поскольку это ближе к цели».

Глава 8 Плита из мраморной крошки

Утром Елена поблагодарила родственников за приют и сказала, что вечером у нее самолет, улетает домой. Тетка слегка опечалилась, так как лишалась интересной собеседницы, не по возрасту много знающей о мире — не том, реальном, в котором жила сама Клавдия, а надстроенном, заоблачном, непонятном, как говорила сама Лена, «мире лайков и баксов». Когда Клавдия в первый раз услышала от племянницы эти два слова, то на «лайку» подумала, что это собачья порода, которая помогает человеку выжить на севере, правда, зачем она на московском и питерском телевидении? А вот про «баксы» тетка решила блеснуть перед племянницей познаниями:
— Басков неплохо стал петь, совсем не плохо. Ты знакома с ним?
— Да, довольно коротко. Как-то даже он подарил мне от своих щедрот огромный букет цветов.
Дядька же пригласил гостью в сарай и показал там ей каменную плиту, размером с надгробную, прислоненную к стене.
— Плита не гранитная, — сказал Николай. — Из мраморной крошки. Это вот когда Клава о доме отдыха рассказывала, как его все дружно раскурочили, и я тогда эту плиту притащил. Она чего-то никому не нужна была. Я и подобрал. Всё равно пацаны разбили бы ради забавы.
— А куда ее, дядь Коль, хочешь пристроить? Перед крыльцом?
— Зачем? Надгробие будет. Вот смотри, — Николай развернул плиту лицевой стороной. На ней был выбит крест и надпись:
«Раб Божий Николай Мальцев, сын Михаилов.
1953—20...
Родился для того, от чего помер»
Дядька остался доволен произведенным эффектом и продолжил:
— Это эпитафия называется. Сам придумал долгими зимними вечерами. Можно, конечно, и так: «Помер от того, для чего родился». Ну да сумма этих двух слагаемых, как говорится, всегда неизменная.
— А кто же тут две циферки вставит, когда… потом? — спросила Лена.
— Да найдется кому. Мир же не опустеет с моим уходом. А не поставят, так оно и лучше будет. Глянут лет через сто на могилу, а я среди почивших, оказывается, и не зафиксирован. К вечности причтен. Так-то вот.
— Это у вас, дядь, семейное, да, почтение к гробам? — не удержалась съязвить племянница. Но Николай не заметил иронии:
— Как сказать. Клава чисто по-женски хочет в гробу достойно выглядеть, а я по-мужски спокойно лежать под хорошим гнетом, чтоб не выскочить. Чего ж тут зазорного? Надо к смерти готовиться заранее. Она ответственный шаг в жизни. Важнее, чем вступление в партию или выход на пенсию.
— Так это не памятник будет, а плита? — спросила Елена.
— Да, плита. А памятник — зачем мне? Креста хватит.
Дядька снова развернул плиту надписью к стене, вздохнул:
— Кто-то жизнь свою суетливую в мраморе влачит, а я согласен на мрамор только в состоянии вечного покоя. Да и крыша какая-никакая от непогоды и прочих коллекторов. И я когда эти циферки и буковки выбивал — их я сам делал! — с гордостью произнес Николай. — Я всегда о Царстве Небесном думал. Вот ни о чем больше так не думал никогда, как об этом Царстве.
— А почему ты о нем думал, дядь Коль? — искренне заинтересовалась Елена. Ей ни разу не приходило в голову, что есть какое-то еще Царство Небесное!
— Как почему? Оно большое. И там люди не теряются, как тут. Тут от могилы через пятьдесят лет ничего не останется, а там всё навеки и все на виду. Когда навеки, тогда стоит умирать. А иначе и жить не стоит. И что интересно, там нет никакого тяготения, ни друг к другу, ни друг другом. Нет, значит, и воздуха, а есть одна атмосфера любви и взаимопонимания. Всё невесомо, а всё имеет свой вес. Особенно добрые дела и добрые мысли...

Прощаясь, Лена отделила половину денежных купюр, которыми ее снабдила в «сибирскую ссылку» Кольгрима и протянула их Клавдии:
— Вот, тетя Клава, они вам с дядей Колей не помешают.
В Петербург Елена прилетела совсем другим человеком. В салоне самолета она не думала больше о Модильяни, а думала о дядьке с его плитой, о тетке, радостно лежащей в гробе, о нереальном Царстве Небесном, о котором дядька говорил так, будто оно единственное из всех реальное и настоящее. Девушка не заметила, как стюардесса предлагала «легкий ужин», так как, закрыв глаза, напряженно раздумывала, как же ей теперь жить дальше…
Но когда пришла пора застегнуть ремни перед посадкой самолета в Пулкове, она уже знала, что делать. «Хватит сопли жевать!» — жестко сказала она самой себе и услышала в этой фразе интонацию тетушки. Это девушке понравилось. «Значит, всё будет по-моему! — решила она. — Спасибо, тетушка, за урок! — и, подумав, добавила: — И тебе, дядь Коль!»

На другой день не успела Лена прийти в себя от перелета и бессонной ночи, как раздались телефонные звонки. Телеканал в Питере и два канала в Москве пригласили ее на запись и прямой эфир. «Йес!» — вздернула победительница кулак перед зеркалом и ударила себя ладонью по лбу: «Что же я, дура, не иду на квартиру тетушки?! Там надо принимать ответственные решения и готовиться к грядущим битвам и завоеваниям!» Про себя Лена уже точно решила, что она станет истинно Еленой Прекрасной не только в ядовито-медовых устах смазливых набивших оскомину телебалагуров, а и на самом деле! Причем станет резкой, жесткой, недоступной, как Скарлетт О’Хара в исполнении Вивьен Ли… Впрочем, какая О’Хара? Сумасбродка! Как Эстелла в «Больших надеждах» Диккенса! А для начала женю на себе его! — Елена прикрыла ладошкой рот, чтобы не проговориться, кого «его». Даже думать об этом не надо пока! Всему свое время. Придет время — и принесет «его». И не надо спешить. «В любви не надо спешить». И тебе спасибо, Алексей, фотохудожник фотохудожников! Как хорошо, что ты не Моди! Тебе спасибо, Валентина, продавщица всех продавщиц! Всем спасибо! Всех благодарю, кто возведет меня на престол! Женат он или бессемейный — / Со мною станет бес семейный!

Глава 9 Каменная скульптура Счастья

В Питере Елена уже на другой день простыла, и амбициозные планы на «трон» исчезли, оставив беспокойство в душе. Зато на смену фантазиям пришло ясное осознание того, что «упасть в звезды» через падение в объятия влиятельного покровителя она не хочет, да и не может — противно. К тому же и самой желательно получить диплом о высшем образовании — журналистском, актерском, режиссерском, лучше искусствоведческом. Оценишь других — оценят тебя. Нечего раскатывать губу: трон! Трон — потом. Потом — трон. Потом уж можно будет фиглярствовать: «Господа, меня не троньте! Я во власти, я на троньте!» Или так: «Ты меня, дружок, не тронь, подо мною царский тронь!» «Тронь — ладонь, конь — гармонь, пустозвонь и вонь…»
«Диплом! Хоть сто раз скажи «деньги», в кармане не зазвенит. Во все вузы уже приняли, поступить бы куда-нибудь на курсы». Девушка позвонила на Ленфильм. Ей сказали, что набор на курс «Ассистента режиссера по актерам» еще идет, и она тут же отправилась на киностудию.
— Елена Краснова! Та, что ли? — спросили у Лены и приняли на курс, несмотря на то, что у нее не было диплома о среднем профессиональном или высшем образовании в области культуры и искусства. «Повезло тебе, девушка!» — явственно услышала она, выходя из киноцентра, обернулась, но никого не увидела.
Однако надо было занять себя чем-то до начала учебы. Позвонить старым подружкам можно было, но вряд ли они развеяли бы меланхолию, овладевавшую юной особой всё сильнее и сильнее. О чем говорить с ними, чем делиться? В прошлый раз Лену резануло, как те мялись и поглядывали на нее, как на нечто чужеродное. Удивительно, в сибирском поселке вроде тоже делать было нечего, но как же спокойно было в природе, в людях и на душе, и даже воспоминания об Алексее не вызывали прежней досады. Тут же снова в мысли лез он — Модильяни! И ночью с беззвучным смехом в гробе пролетел! «Давно упокоился, а мне покоя не даешь. Будь ты неладен!»
Помимо Моди еще три обстоятельства не давали Елене покоя — уверения тетушки в том, что в прошлое при желании можно всегда заглянуть запросто, как в булочную, стоит только сильно захотеть. И особенно будоражили последние слова Кольгримы: «Захочешь — позови». И, конечно же, Елена до сих пор так и не уяснила, кто нарисовал на тарелочках двух дам — она, Елена, тетушка или Модильяни? «И, в конце концов, я — шатенка или брюнетка? Я — Елена или Кольгрима? Или я никто — лишь отражение в зеркале?»
Не выдержав нервного напряжения, Елена чуть не бегом направилась в тетушкину квартиру. Она ворвалась в ее покои, и ее тут же оглушила тишина. Точно от улицы отделяли не кирпич и стекло, а бетон и земля бомбоубежища. Ничего не изменилось в жилище. Так же тускло отсвечивало зеркало, так же электронные часы показывали время. Текущее — не полночь!
Лена подошла к зеркалу, прикоснулась к нему рукой, потом приблизила к его холодной плоскости губы и дохнула. Поверхность стекла, там, где отражалось лицо девушки, запотела. Девица вывела пальчиком на белесом конденсате слово «Modigliani», ударила по раме кулачком. Удар отозвался болью в суставе и досадой: «Что же я не написала о нем стихи?» Тут она вспомнила, что перефразировала, больше красуясь собой, Ахматову и Пастернака. «Это были чужие чувства — не мои! Я играла чужими чувствами, как в куклы».
Лена присела на банкетку у зеркала и закрыла глаза. «На банкетку присяду, лежу на диване, / Мысль одна — о тебе, Модильяни…»
— Что ты сказала, ненаглядная? — Елена открыла глаза. Моди, зажав карандаш во рту, пытливо вглядывался в нее. Натурщицу пронзила боль, точно взгляд художника резал ее живую плоть. Никто еще так не смотрел на нее! Никто еще не причинял ей такую боль! Неужели Амедео вырезал из нее, как из камня, свою очередную псевдо-африканскую скульптуру? Отсекал от нее — живой! — ненужные ему куски! Хищно, безжалостно, хотя и неправдоподобно бескровно. Но нет, судя по восторженному взгляду — Моди вырезал из нее богиню! Или не вырезал, рисовал, прорезая бумагу своим волшебным карандашом? Нет, всё же высекал из цельного камня.
Внезапно художника одолел приступ кашля — и Елена тут же ощутила в воздухе каменную пыль. Даже свечи на головах каменных скульптур от этой пыли светили тусклее, чем обычно.
— Фу! — Моди вытер рукавом слезящиеся глаза. — Одну лишь скульптуру и люблю. Для нее я пришел в мир. Но она губит меня! Так что люблю в последний раз! Вот, моя ненаглядная, полюбуйся: это ты и в то же время это дитя нашей любви — моя Галатея. Но ведь ее не надо оживлять, так? — вдруг с испугом спросил Моди.
— Нет, — с восторгом прошептала Елена, — не надо. Она и так живая.
Почему говорят, что он высекает скульптуры, накурившись гашиша? Он трезв, как стеклышко, измучен работой и чист! Елена не могла оторвать взгляд от скульптуры. «Да, это не обманчивое отражение в зеркале, — подумала она, — это не голова Нефертити, это не снимок Нины Лин, это я сама! Так вот какая я!»
Небесной красоты женская фигура похожая и не похожая на Елену Прекрасную была исполнена так, точно ее высек божественный резец из цельной глыбы человеческого счастья.

Глава 10 Диалог с тетушкой

— Хозяева! Встречайте дорогих гостей! — услышала Елена голос Кольгримы. «Как хорошо!» — мелькнула мысль. Девушке показалось, что тетушка шагнула в прихожую из зеркала. «А когда я проскользнула сюда?»
Они обнялись.
— Я же говорила: стоит захотеть, и всё сбудется. Захотела увидеть его, и увидела. Или только показалось, что видела его? Но теперь-то ты счастлива, племянница?
— Не знаю, тетушка, — призналась Елена. — Всё как сон, было, не было.
— Пыль смахни. Она не отсюда, тут чисто. Я пыль не выношу, ее из дома выношу. Как рифма? Пыль-то каменная. Скульптуру вырезал? Тебя ваял?
— Меня.
— И как?
— Богиня. Галатеей назвал. Сказал, что уничтожит ее. В реке утопит.
— Может, — вздохнула Кольгрима. — Безрассудный. И псих. Ну да зачем легенды плодить, лучше галеристам потом подарить. А еще лучше, продать. Не утопит он ее. Пока за очередным булыжником ходил, я ее заныкала, стырила, сперла, прибрала. Люблю Рабле! Вспотела даже. Пусть полежит, часа своего подождет. Показать?
У Лены гулко забилось сердце.
— Нет, — сказала она. — Ни за что!
— Хорошо! Потихоньку умнеешь. Главное, расставаться с прошлым без соплей. Да ты сядь, а то сейчас такое скажу, что точно сядешь.
Лена села на банкетку, с беспокойством глядя на Кольгриму. Та посмотрелась в зеркало, поправила что-то в волосах, вздохнула.
— Знаешь что? Пошли чай пить. С тортом. Там и поговорим.
На кухне был образцовый порядок. Холодильник забит продуктами, на верхней полке стоял торт.
— Сегодня изготовлен, — достала тетушка коробку. — Вчера перед закрытием купила. Вечером часто ставят завтрашнюю дату.
— Лишний день, — сказала Лена.
— Может, лишний, а может, еще почему. Сейчас время не сдвигают на час, а раньше два раза в год двигали его туда-сюда. Как мебель. Каждый миг кто-то рождается, кто-то умирает. За час это делают тысячи человек. Представляешь, сколько людей бесследно исчезало в тот вырезанный час и сколько непонятно кого и непонятно откуда появлялось в час прибавленный! Уж я-то точно знаю. Это и помогло мне выкрутиться с бесами. Они же — вот! — Кольгрима постучала костяшками пальцев по столу. — Бестолочи! Разложила им, как карты, все эти временные сдвиги в мире за все времена, и так занудно-занудно (как умею) стала объяснять, и сдвинула им крышу. Запудрила мозги и доказала, что договор они со мной составили в тот час, которого вообще никогда не было, ни тогда, ни сейчас! Раз часа не было, значит, и договора нет! Ничего не смогли противопоставить мне! Потому что не поняли ни черта! Совсем не творческий элемент! Твари, чего ты хочешь? Были у меня свиньи, так те разумнее! О чем это я? О торте. Так что кудесники большей частью в кулинариях водятся. Извини, в «Мэ-энд-Жо-для Мэри-и-Джо».
Елена поставила чайник, стала разрезать торт. Зашла Кольгрима с хитрой улыбкой.
— Интересно. За пару минут порой всю жизнь вспомнишь. Я про эти тарелочки. Помнишь, сколько с ними связано было? А сейчас?
Елена посмотрела на тарелочки, но они не вызвали у нее больше волнения и восторга. Тарелочки как тарелочки. Никакой мистики.
— Они на своем месте, — сказала она.
— Всё правильно, на своем.
— Так что ты, тетушка, мне хотела сказать? — спросила племянница.
— А, пустяк. Вижу, что тебя это больше и впрямь не волнует.
— Но всё же…
— Всё же… Ну слушай. Откуда пыль была? Из мастерской Модильяни на Розовой вилле в Ситэ-Фальгьер, что на пустыре? Да нет. Он не резал камень в помещении. Моди работал над головами и фигурами во дворе. Привезет глыбу на тележке и обрабатывает ее перед окнами своей мастерской. Мастерская его — название одно. Дыра дырой, убожество, бомжацкий приют. В нее он затаскивал уже готовые скульптуры. К тому же он поливал их из чайника каждый день, не знаю, зачем, может, и от пыли. Так что пыли в помещении не было. Пыль — в твоих мыслях. Ясность должна быть всегда. Ясность, что ты сделала, можно ли это исправить и что ты хочешь, в конце концов. Не будет ясности — будет одна лишь пыль. Прах. Все земные дороги покрыты такой пылью. В ней смысла больше, чем в древних письменах. Ветер бросает эту пыль нам в лицо, и не надо спешить смывать ее. Прежде надо понять, отчего ее ветер бросил в тебя.
— Так что же, тетушка, получается, что я там и не была? — спросила Елена.
Кольгрима пожала плечами:
— Тебе виднее, племянница.
В разговорах и молчании незаметно пролетел день. Они не вышли прогуляться. Перед сном Кольгрима открыла фрамугу проветрить помещение. Из окна потянуло прохладой. Тетушка поежилась, накинула на плечи платок.
— Не холодно, племяшка?
— Хорошо, свежо.
— В молодости всё хорошо. И всё свежо. И так хочется этого свежего! Эхе-хе! Молодости любая глупость кажется верхом мудрости. И она жадно копит всякую чепуху. А вот старости все мудрости кажутся одной лишь глупостью. Ну, давай спать.

Глава 11 Череда новых лиц

Дни понеслись сплошной чередой. Родительский дом, тетушкина квартира, учеба на курсе, итоговая аттестация, приглашение на работу в Останкино помощником ассистента режиссера по актерам, осень, зима — толком не поймешь, что на улице, что на душе… Трудно ухватиться за скользкие дни, будто они вовсе и не твои. Елена часто не могла взять в толк, где она, чем занята, чем обеспокоена. В то же время в ней росла уверенность, что всё идет как надо и что с каждым днем она всё ближе к цели. К «трону»? Нет, о троне она не думала, во всяком случае, старалась избегать этих мыслей.
Как-то вечером Лена зашла в студийную кафешку. Села у черного окна, за которым мерцали огоньки одиноких фонарей на проспекте и ползли в разные стороны красные и оранжевые огоньки автомобилей. Задумавшись, девушка не заметила, как к ней подсела известная актриса и певица. Она не представилась, а Елена никак не могла вспомнить ее имя. Ни с того ни с сего актриса разоткровенничалась. Рассказала о своей нелегкой поначалу, но затем очень успешной попсовой карьере, о трех сменивших друг друга покровителях, о трех детях, которых разбросала судьба по родне и непонятно по кому. Пару раз она, не смущаясь, назвала себя «звездой». Похоже, ей чрезвычайно нравилась собственная «звездность». Потом певичка заметила за соседним столиком знакомого и позвала его. Подошел приятный мужчина солидного возраста и явно солидного положения, как оказалось, первооткрыватель актрисы. Новая знакомая представила своего бывшего покровителя Лене и, спохватившись, что надо срочно куда-то бежать, оставила их одних.
— Георг, привет! — к столику подшелестела яркая дама с очаровательным йорком на руках.
Георг приподнялся и поклонился знакомой.
— Не возражаете? — обратился он к Лене, тут же представив даму: — Изольда, визажист. А это Елена, ассистент Симонова по актерам.
Мило поболтали, перекинувшись невинными шутками, и Изольда исчезла. Георг, спросив разрешения у Лены, достал сигару и закурил. Девушка обратила внимание, что тот небрежно обошелся с гаваной, откусив кончик и прикурив не от длинной спички, а от обычной зажигалки. Тем не менее Георг с искорками в глазах произнес:
— Замечено, что люди курящие гаванские сигары, по сравнению с теми, кто курит «Приму» или «Bond», продлевают себе жизнь, как минимум на двадцать лет.
— Не разбираюсь в марках сигарет, — сказала Елена, улыбкой показав, что оценила иронию господина. — Для здоровья лучше вообще не курить. И табличка вон.
— Дамам — да, портит цвет лица. А для солидных мужчин выкурить стоящую сигару не страшно. Кого пугает табличка?
Незаметно разговорились. Меценат стал рассказывать о фильме, который Лена не видела, режиссер которого, по мнению Георга, очень верно решил проблему счастья. Елене захотелось подколоть собеседника:
— Если искусство решает проблему счастья, у этого искусства отсутствует чувство юмора.
— Да что вы говорите? — удивился Георг. — О, миль пардон, мадам, я должен позвонить. Минутку. Да, как вам нравится: тут один шутник организовал фонд «Поможем молодым нуждающимся актрисам!» Не правда ли, смешно?
Едва Георг скрылся, к столику подошел невзрачный мужчина в сером костюме. Не глядя на девушку, он произнес безразличным тоном:
— Две минуты, чтобы исчезла. Не исчезнешь сама, помогу я. Время пошло.
Лена минуту оторопело глядела на отвернувшегося от нее типа и лихорадочно соображала, что она может сделать. «Где же Георг, черт бы его побрал?! И ты, тетушка, бросила меня одну! Покровитель, вот оно что! «Папа» нужен».
Поняв, что никто ей тут не поможет. Лена собиралась уже встать и «исчезнуть», как вдруг в кафе появился новый персонаж. Внушительный, как шкаф, господин добродушного вида. Он остановился возле столика, посмотрел на Лену.
— Елена? Краснова? А вам что угодно? — обратился он к невзрачному типу.
Тот мрачно поглядел на увальня. «Шкаф», не дождавшись ответа, щелкнул пальцами и как из-под земли выросли два охранника. Они подхватили мужчину в сером под мышки и вынесли его из кафе. Тут появился Георг.
— Эдуард Аркадьевич, — как-то вдруг съежился меценат.
— А, Георг, привет. Чего оставляешь барышню на съедение волкам?
Георг перевел непонимающий взгляд со «шкафа» на Елену. Но та ничего не сказала.
— Ладно, ступай, потом с Леночкой поговоришь. У меня к ней confidence*.
___________________
* конфиденциальность (англ.).

Как только Георг с извинениями ушел, толстяк поцеловал Елене руку и попрощался. Видимо, никакого confidence не было и в помине. Просто отшил мецената. Девушка искренне поблагодарила спасителя.
— А того господинчика, что пугал, не бойтесь. Теперь он пусть боится. Я как-нибудь вас потревожу, есть интересное предложение.
«Интересный кульбит. Откуда узнал, что тот пугал?» — подумала Елена и направилась домой. Огляделась по сторонам. Типа в сером не было. Загудел автомобильный клаксон. Из машины махала рукой Изольда.
— Садитесь, подвезу. Вам куда?
Пока ехали, Изольда с хохотом сообщала последние новости из мира культуры. Хвалила Георга, какой тот очаровательный и заботливый мужчина. «Будто сватает меня за него», — подумала Елена и, перебив хохотушку, рассказала ей об инциденте и о спасителе. Она описала его внешность:
— Очень крупный мужчина, редко встретишь такого. Просто медведь. Шея, лапы и плечи семидесятого размера и ноги пятидесятого. И нос, как хобот.
— Так это ж Эдуард Аркадьевич! Точно описали! Он один такой в культуре Москвы!
Дама с собачкой, похоже, хорошо знала всех, кто числился в обойме деятелей культуры, в том числе на Останкино, во ВГИКе и на Мосфильме. По ее словам, Эдуард Аркадьевич был влиятельным бизнесменом, попавшим в верхние слои российской культуры лет двадцать назад стараниями его папаши из мидовской высотки на Смоленской-Сенной площади. Эдик и сам в лихие девяностые плодотворно поработал на ниве предпринимательства и его «крышевания».
Изольда предложила Лене зайти к ней, попить кофейку. Девушка охотно согласилась. Всё равно делать было нечего, а новое знакомство могло оказаться весьма полезным.
Приятно посидев за бутылочкой хорошего вина и мило поболтав обо всем на свете, они прониклись друг к другу симпатией и подружились.
— Скажу тебе по секрету, — перешла Изольда на шепот, будто тут ее кто-то мог подслушивать, — зам директора одного из телеканалов, не буду называть его фамилии, он бывший исследователь Арктики и Антарктики, хорошо знает животных Заполярья, называет Эдика, за глаза, конечно, «тюленем, морским слоном». Правда, похож на секача?
Лена улыбнулась, притронувшись к носу. Изольда хихикнула.
— Он у него набухает каждый раз, нос его, как только мелькнет новая женская юбка. Имей в виду! Коварный тип! Но щедрый. Георг в сравнении с ним — так, мелюзга.

Глава 12 Паутинные нити жемчуга

Елену, легко общавшуюся со старыми знакомыми и шутя заводившую новых, прошедший вечер напряг: как-то сразу много всего сошлось, и довольно тревожного. Всё это предполагало продолжение, а его-то как раз девушке и не хотелось. И «пугальщик», и Георг, и Эдик, да и певичка с Изольдой внесли в душу Лены сильное смущение.
Впереди был свободный день. Елена взяла билет на пятичасовой поезд «Сапсан», и в десять вечера пила с тетушкой ароматный чай с каким-то фантастическим тортом, который Кольгриме был доставлен не иначе, как с кухни Бурбонов. За чаем девушка поведала о своих тревогах. Тетушка к ним отнеслась серьезно.
— Что сама надумала? — спросила Кольгрима.
— Не знаю пока. Боюсь, Эдик предложит такое, от чего не откажешься.
— В этом можешь не сомневаться.
— Изольда благословила… То ли они сговорились? Самое здравое, говорит, стать его фавориткой. Прям, Людовик Четырнадцатый.
— Не хочешь?
— А что делать, если такой Московский Версаль?
Кольгрима вздохнула:
— Полночь скоро, племянница. У меня режим. Ложись. Завтра покумекаем. Может, сама еще что надумаешь во сне…
— Не до сна, тетушка.
— А ты поспи. Спокойной ночи!
Лена не заметила, как уснула.
…
Следующий день выдался хлопотным. В соседней квартире ночью случилась драка с поножовщиной, и до обеда подъезд гудел от топота казенных ног и гула казенных голосов.
— Первый раз такое, — бормотала Кольгрима, прощаясь с Еленой. — Вроде тихие соседи. Жаль, толком не поговорили. Главное — оставайся собой. Меньше фантазируй. Родителям привет. Хорошо, что не забываешь о них. Личные заботы — не повод, чтобы отлынивать от дочерней заботы. В холодильнике возьми торт.
— Он у тебя бездонный, холодильник!
— Как и я, племянница. Не люблю дна. «На дне» хорошо лишь актерам в пьесе.
И опять понеслись дни. Стоило на минуту задуматься о беге времени, и оно словно останавливалось, мешая делать дела, не терпящие отсрочки. Эдуард Аркадьевич не стал долго тянуть с «интересным предложением» и тут же предъявил Елене его в виде ультиматума: «покровительство или тормоза». Какое-то время девушка элементарно динамила мецената — больше для приличия, так как понимала, что категорический отказ означает отказ от Останкино.
Господин учредитель нескольких организаций культуры, разумеется, делал скидку на неискушенность избранницы, но, с другой стороны, для занятого человека, каким он считал себя, несколько вечеров убить на уговоры красавицы означало немыслимую трату времени. Получив в очередной вечер облом, продюсер в сердцах бросил секретарю-референту: «Ломается, Клару Цеткин строит! Что ж, подберем для Клары кораллы. На завтра возьми билеты в Венецию».
Секретаря-референта по имени Ради Эдуард Аркадьевич нашел в Таиланде лет десять назад. Тогда она была что называется «морковкой», искушенной в эротическом массаже. Всякий раз, как у шефа случался творческий застой, то есть когда очередная красавица была только на подходе, Ради умело и приятно снимала ему напряжение. Тайка доставляла господину удовольствие не только своим именем и ласками (ее имя переводится на русский именно как «удовольствие»), но и услугами иного рода, поскольку вместе с ней в Россию из Патайи выехало еще два молодых тайца-родственника, не гнушавшихся никакой грязной работы. Разумеется, они вскоре получили российское гражданство. Если учесть, что Ради знала три европейских языка и три азиатских (когда только выучила?!), то ее участие в деятельности человека такого масштаба и полета как Эдуард Аркадьевич было просто бесценно.
Надо сказать, что «ломание» Елены сказывалось и на атмосфере студий. Эдик, хоть и воспитанный в интеллигентной семье, был человеком грубым и любил устраивать телевизионным кнехтам разносы. От полярника депутата все знали, что в период брачных игр и битв с соперниками морские слоны надувают не только нос, а вообще всю морду, поэтому в последние две недели в коридорах и кабинетах чуть ли не ежедневно звучало: «Ахтунг! Ахтунг! Секач в студии! Опять с надутой мордой! Сейчас начнет покрывать всех!» Покрывал шеф с любимой прибауткой: «Я опухаю!» Эта студенческая шутка родилась в оттепель шестидесятых годов, когда население столицы стало опухать от глотков свободы. Родители Эдика и до этого жили в тепле, но им тоже понравилась эта формулировка молодецких эмоций. Понятно, что и сынок перенял эту присказку. Эдуард Аркадьевич получал наивысшее наслаждение от двух сладостных процессов: покровительства юным талантам и разноса подчиненных, и когда эти процессы тормозились или напротив, шли как по маслу (Эдику в принципе было всё равно), он и опухал.
Утром следующего дня девушка получила от воздыхателя ключи от Audi TT.
— Пора, Леночка, обзавестись представительской тачкой. То, что нужно леди — стильный дизайн, мощный мотор и спортивный характер. Салон отделан кожей. Словом, для элиты.
Девушка выразила свою благодарность, чмокнув благодетеля в щечку. Тот, галантно шаркнув ногой, со вздохом предложил ей сегодня же «прошвырнуться в Венецию».
— Там мой клуб, два гондольера и прочее. Вот билеты. Леночка, прошу быть снисходительной к поклоннику вашей редкой красоты и талантов! Им подстать только Венеция!
После такого щедрого подарка-покупки Елена поняла, что это «всё». «Тетушка, помоги!» — воззвала она внутри себя, но в ответ было молчание. «Значит, всё».
После перелета и вечерней прогулки на гондоле парочка уютно посидела в ресторанчике, принадлежавшем Эдуарду Аркадьевичу, а перед отходом ко сну полюбовались на откровенно эротичный танец, исполненный трио — Ради и ее родственниками.
В номере Эдуард Аркадьевич переоделся в роскошный красный халат, а спутнице предложил переодеться в жемчужные россыпи. Селадон открыл богатую шкатулку, наполненную жемчугом — колье, сережками, браслетами, подвесками, длинными нитями и еще чем-то, чему и слов нет в русском языке.
— Жемчуг — Жемчужине! — торжественно провозгласил Эдик и стал перед зеркалом принаряжать красавицу, вздрагивавшую от прикосновения его влажных пальцев.
— Si la Perle des perles?* — оторвавшись от зеркала, лукаво взглянула на поклонника Елена. Ей было приятно, хотя и с осадком, что она потихоньку осваивает лицемерие.
____________________________________
* Нужен ли Жемчужине жемчуг? (фр.).

— Что ты сказала? Нравится?
— Очень! — созналась Елена.
— Английская пословица есть: «Large pearl comes only in deep areas».* Ты, Леночка, такая умница, я уж не говорю — красавица, ты самая глубокая по уму из всех, кого я знаю…
— Марианская впадина. Эдик, погружайтесь в меня осторожно…
__________________
* «Крупный жемчуг попадается только на глубоких местах» (англ.).

Елена осеклась, поняв, что прозвучало двусмысленно, но «тюлень», похоже, не заметил пикантности. Он уложил «Жемчужину» на постель и стал на ее теле, как на столе, перекладывать нити жемчуга с места на место и фотографировать. В какой-то момент девушке стало противно и, не дожидаясь апофеоза любви, она натурально зевнула и предложила страдальцу очередной «завтрак».
— Эдик, оставим праздничный салют на завтра. Я так устала.
Против ожидания Эдик согласился.
— Хорошо, Леночка. Дай я тебя укрою одеяльцем. — И он заботливо подоткнул одеяло, чтоб не дуло. — Я буду в номере напротив. Buona notte!
— Sogni d'oro!*
________________________
* Спокойной ночи! / Приятных снов! (ит.).

Эдуард Аркадьевич вышел из номера, на ходу сбросив с себя халат — так, чтобы недотрога смогла восхититься его мужской статью, и голым прошел в номер напротив, где ему тут же были предоставлены тайские удовольствия.
— С девчонками иметь дело себе дороже! — урчал шеф в сильных руках референта-массажистки, мявших истинно тюленьи спину, плечи и шею, включая апоплексический загривок. — Куда понятнее с опытными женщинами. Вот ты знаешь, что я хочу, и делаешь это. Читала «Лолиту» Набокова? Вот чего в ней хорошего, в этой худосочной нимфетке?
Ради улыбнулась:
— Не вертись, мешаешь. Есть любители и нимфеток.
— Идиоты! А эта кочевряжится. Боюсь, что холодна. Надо разогреть девчонку. Завтра с ребятами приготовь мне праздничный ужин. Барбитурат* в шкатулке.
______________________
* Снотворное средство.

Глава 13 Я опухаю!

На другой день, вместе с Ради, бегло изъяснявшейся на итальянском, Эдик и Елена прокатились на гондоле по Гранд-каналу, побывали на площади Святого Марка, во Дворце дожей и, утомленные прогулкой, вечером пришли в тот же ресторанчик, что и накануне. К ним присоседились родственники Ради, телосложением сущие мальчики, но со взрослыми лицами. Они улыбались и говорили что-то по-тайски. Ради перевела:
— Восхищаются вами, Хелен.
— Скажите им, что они прекрасно выглядят, — не осталась в долгу и Елена.
Вечер прошел замечательно. Лена пила вина больше, чем обычно. Сегодня должно было окончательно оформиться ее «падение в звезды», но она хотела подготовить себя к нему так, чтобы не наблюдать ясным взором некоторые отталкивающие детали. Красавица не заметила, как перестала контролировать себя и даже не отреагировала на эротический танец тайцев. Более того, сморенная усталостью, алкоголем, напряженным ожиданием «апофеоза», а может, и еще чем, она задремала, не убирая улыбку с лица.
Сытый и довольный Эдуард Аркадьевич встал из-за стола и, посмотрев на девушку и на часы, сказал:
— Разогрейте детку к одиннадцати. Я часок отдохну.
«Похоже, подсыпали что-то в еду и питье, — думала Лена в полудреме, прислушиваясь к странным звукам, доносившимся слева. — Ну да, Венеция же, обитель дожей, отравителей…» Шумело в голове, и тело было словно чужое. Ей не хотелось открывать глаз. Через силу приоткрыла, посмотрела налево. В глаза ударил свет, по центру которого вверх-вниз скакала какая-то тень. Она и издавала эти странные хлюпающие звуки. Почувствовав прохладу, девушка протянула руку вниз, чтобы натянуть одеяло, но одеяла не оказалось, а она сама была полностью обнажена. Лена хотела приподняться, но не смогла. В этот момент над ней склонился один из тайцев. Девушка закрыла глаза и забылась. Ей было так хорошо, что она засмеялась. И тут же сквозь сон разобрала бархатистый баритон Эдуарда Аркадьевича: «Готова? Теперь я» — и снова провалилась в забытье.
Елена проснулась только утром, с недоумением посмотрела вокруг. Это был не ее номер, а какой-то совсем простенький двухместный. Она встала, одежды ее нигде не было. Пошатываясь, она подошла к зеркалу и, глядя на свое отражение, плюнула в него. Плевка, правда, не получилось, так как всё пересохло во рту.
Эдуард Аркадьевич в это время просматривал видео.
— Спасибо, Ради. Классно сняла. Сделай только, чтоб лица моего не было видно, а остальное оставь. Занятный фильмец вышел, Хоть сейчас на сайт выставляй. Но мы погодим. Посмотрим, как поведет себя красавица. Не забудь забрать у нее ключи от Ауди. И готовьте Софочку, досье, круг знакомых и прочее.
…
— Тетушка, я не знаю, что мне делать! Чудом ускользнула, или ты помогла? У него в Москве всё схвачено! У него мои фото, видео. Тайка уже шантажировала. Сказала, что в элитном борделе для меня держат место! Ехать в Новосибирск? Или уйти в прошлое?
— В прошлое — не советую. Его уже нет. А Сибири еще нет. Тебя же пока никто туда не сослал. Думаю, надо на месте подправлять. Машину, где сломалась, там часто и ремонтируют. Хочешь, угощу его сливами? Испытанное средство. Слопает, и нос станет как хобот у слона, а уши как у осла. Запросто. Хоть сейчас.
— Пластических хирургов наймет.
— Не помогут, — усмехнулась Кольгрима. — Они ни черта не могут. Ладно. Поступим радикально.
— Только без смертоубийства!
— Боже упаси! Руки о такого марать! Нет. Сегодня вечером по телеку увидишь. Иди, отоспись.
Вечером во всех новостных программах, и даже по «Euronews» в разделе «Культура» рассказали о необыкновенном происшествии, случившимся в центре Москвы. В квартире звезды шоу-бизнеса (ее имя не разглашалось) был найден один из самых крутых бизнесменов и благотворителей, чье имя также пока держится в тайне. Собственно, преступления как такового не было. Бизнесмен был жив, но в совершенно невменяемом и буквально животном виде. В полицию, скорую помощь и на телевидение позвонил неизвестный и сообщил, что по такому-то адресу в квартире застряло гигантское животное. Через полчаса к дому было не подступить. Съехались медики, полицейские, репортеры, МЧС. Эвакуировали подъезд, Собралась толпа. Жильцы возбужденно обсуждали, как в квартире на третьем этаже могло застрять огромное животное. Нервный господин со второго этажа уверял, что знает, откуда оно «произошло». Оказывается, несколько лет назад его в младенческом состоянии выловили в Индийском океане и поместили в ванну. Там оно и выросло до этих неимоверных размеров.
Зверь же тем временем не мог пошевелиться в квартирной клетке и лишь ревел. Звезда рассказала о том, как к ней два часа назад на чашку кофе зашел ее старый друг Э.А. «Да-да, он был чем-то сильно возбужден, — вспомнила актриса. — Обещал показать забойное видео и всё повторял: «Я опухаю!» И вдруг прямо на моих глазах и впрямь стал пухнуть, точно его, как шарик, надували воздухом. Ужасно! — взвизгнула звезда. — Сначала нос, потом всё лицо, потом внизу… Кошмар!
Пресса и телевидение глотали слюни от предвкушения сенсации.
— А ведь он мог и лопнуть! — вдруг схватилась за голову звезда. — Что бы тогда было с моей квартирой?! Хорошо стены толстые, сталинские, удержали его от дальнейшего раздувания.
— Сталинские? — посмотрел на стены дома полковник. — Да, эти выдержат что угодно.
— Может, его раздуло от собственного величия? — предположил капитан.
— То есть, это как? — не поняла звезда.
Полковник махнул капитану головой, чтоб убирался, и, приобняв продрогшую от ужаса актрису, успокоил ее:
— Это фигурально.
Все, даже включая нервного господина из квартиры на втором этаже, понимали, что предстоит бессонная ночь, так как уже вызвали спасателей и подъемный кран — разбирать целый стенной проем и извлекать застрявшее существо. Помощник мэра срочно собрал комиссию, решать куда поместить «ископаемое животное». А известный телешут в полночь гадал: «Кто же это такой — Эа? Уж не ослик ли Иа?»
…
— Видела? — спросила Кольгрима.
— Да, — с ужасом прошептала Елена. — За что ты его так, тетушка?
— Я? Шутишь? Он сам довел себя до такого состояния! Как случаются инфаркты или инсульты? Человек изнуряет себя непосильным трудом или бездельем изо дня в день, а потом — бах — и гробешник! Так и этот, сначала незаметно пух, как Винни Пух от пчел, а потом разом взял и распух. Сам виноват! Сластолюбец и матершинник!
Елена не поверила тетушке, но в глубине души была довольна случившимся и не удивилась, когда внутренний голос подсказал: «Поделом! Поделом!»
— Да, забыла сказать! — спохватилась Кольгрима. — Всё, что случилось с тобой, лишь привиделось. Венеция с гондолами и жемчугом — сон, мишура. Эту ночь ты тут провела. Уж поверь мне! А это так, возможный вариант развития событий. Для творческих раздумий. И для острастки.
— Это что же, как телесериал?
— Скажешь! Тут человеческие чувства. А в телесериалах что? Если инопланетянам показать парочку любых телесериалов, они решат, что земляне не люди, а скот.
— А эти теленовости тоже туфта?
— Ну что ты! Обижаешь, начальник! Это уже в криминальных сводках прошло.


Часть III
Как должно

А я не признаю реализма. Я — за магию. Да, да, за магию! Я хочу нести ее людям. Заставлю их видеть факты не такими, как они есть. Да, я говорю не правду, не то, как есть, а как должно быть в жизни. И если тем погрешила, то будь я проклята именно за этот грех — ничего не имею против…    
Теннесси Уильямс


Глава 1 Добрая-добрая!

Осенью Елена с удостоверением о повышении квалификации на Ленфильме поступила на восьмимесячный курс по актерскому мастерству в Московский институт телевидения и радиовещания «Останкино» (МИТРО). Она блестяще сдала творческий экзамен и была зачислена на первый курс института. Учеба обходилась не дешево, но тетушка взяла на себя эту «пустяковую заботу». Кольгрима лишь пару раз поморщилась, представив племянницу в амплуа субретки или инженю*, но, в конце концов, смирилась с собственным предубеждением:
______________________
* Субретка — традиционный комедийный персонаж, бойкая, остроумная, находчивая служанка, помогающая господам в их любовных интригах. Инженю — наивная девушка.

— Не люблю лицедейства и шутовства! В жизни шутовство — самая правдивая вещь, а на сцене — самая лживая. Ну да шут с ними! Овладей актерским искусством, оцени его, а там гляди. Думаю, ума хватит сменить нескончаемое ханжество на что-нибудь достойное. Лучше композитором быть. Сочинил песенку, изволь альбом записать и Грэмми получить! Для деток творить — вообще стопроцентный успех. Конечно, если ты мелодист и пишешь «Детский альбом», а не кошачий концерт. Песенку «В лесу родилась ёлочка» больше ста лет поют, а «Танец маленьких утят» вообще прелесть!
До начала занятий оставалось немного времени, и Кольгрима предложила племяннице поехать в Сочи. Там у нее, оказывается, была квартира в новом элитном доме, располагавшемся рядом с санаторием «Актер». Более того, жильцам дома выдавали пропуск, по которому можно было проходить на территорию санатория, пользоваться его услугами и пляжем.
— Мне загорать как-то уже и не к лицу, и без того черная карга, а тебя, бледную поганку, можно малость и подкоптить. Доконает тебя твоя учеба. Вот ведь! Когда надо жить — учишься, а как помирать придет пора — берешься учить других. А когда жить?
Погода была чудесная, то есть чудесная для безделья, поскольку в тридцатиградусную жару мозги перестают варить, так как начинают сами вариться. После семи вечера, на заходе солнца становилось немного прохладнее, и Кольгрима начинала чертыхаться, проклиная пекло, пляж, длиннющую лестницу до него, проходящие вдоль берега поезда, под утро особенно громыхающие, медуз и вообще всё, что вспоминала. Ругалась, впрочем, беззлобно, лишь бы отвести душу. Наполнив атмосферу мелодичными трелями, тетушка смолкала, и они сидели в лоджии, любуясь морем в заходящих лучах солнца.
Третий день догорает, как они в Сочи. Казалось бы, в новом месте свежие чувства — успевай переварить их. Но Елена, совсем не по-девичьи отстраненно поглядывая на южные красоты, не запускала их дальше глаз. Из новых впечатлений она выделила одно: у беспризорных кошек, выглядывающих из кустов, глаза вдруг вспыхивали на солнце, как иконы, и эти вспышки завораживали ее. Лена шла и больше смотрела на кусты, чем по сторонам. Она сказала об этом тетушке, но та пропустила мимо ушей:
— Не хватало мне кошек разглядывать!
Вот и сейчас небо у горизонта, и немногие облачка вспыхнули розоватым цветом, точно зацвела небесная сирень. И так же неожиданно, через четверть часа, сирень исчезла с серого, стремительно темнеющего небосвода. Небесная красота погасла. «Может, она была только в моем воображении? — думала Елена. — Что же она так кратка, была — и нет? Словно кошка глянула из кустов. Если быть поглощенной собственной болью или обидой, ее можно вообще не заметить? Видимо, люди, не замечающие красоты, просто больны? И что, так всегда: на смену красоте приходит серость, а затем темнота?» Вопросы, вопросы, вопросы…
Похоже, и тетушка плавала в мыслях.
— Смотрю я на этот прелестный вид, — подала голос Кольгрима, — и думаю. Что же это получается?.. Хотя ты меня вряд ли поймешь…
— Ну да, дурочка…
— Не дурочка. Мало жила. А думаю вот что: прошлого нет. На что ни взгляну, вижу одну поверхность. Взгляд не проникает вовнутрь, где прошлое предмета. Маму — какой помнишь? Какой она была пять, десять, пятнадцать лет назад? Нет, какой ты ее видела перед поездкой сюда. А той, прежней, словно и не существовало. Правда, страшно жить без прошлого?
Лена пожала плечами.
— Да что я у тебя спрашиваю? Какое у тебя прошлое? Ты вон селфи не делаешь.
— А зачем?
— Вот. В тебе нет еще страха. А все как с ума сошли. От страха, что навсегда исчезнут, щелкают себя. Сами себя — мерзость какая!.. Как же сейчас хорошо в Финляндии! Прохладно, ягоды, грибы, зайчики на дороге, уточки на озере…
— Так поедем.
— Я там дом продала, и вообще, дура была! — буркнула недовольно Кольгрима. — Ладно, проехали. Пошли в «Хуторок», ударим по шашлычку!
— Перед сном? Ты же завязала, тетя!
— Как завязала, так и развяжу. Пошли!
Тетушка и племянница спустились на площадку санатория, миновали самозабвенно играющих во что-то под руководством группы аниматоров, истошно орущих детей и по бамбуковой аллейке углубились в кафе «Хуторок». Обе заказали шашлык из рыбы и печеные овощи на углях. Тетушка изучила меню, щелкнула пальцами:
— Ничего нового. Это хорошо. Вино, голубчик, классику: Абрау-Дюрсо!
— Вам два бокала?
— Сударь, для двух народных артисток два бокала? — возмутилась Кольгрима. — Полноте! Бутылочку. Да не одну! Но не сразу. Посмотрим, как вечер пойдет. Цыгане есть?
— Оборзела бабка! — громко шепнул официант коллеге. — Цыган ей подавай!
— Что-то я подобрела, — сказала Кольгрима, услышав эту реплику. — Раньше он у меня весь вечер бы чечетку бил на столе. Это всё от тебя. Чересчур добрая ты. Рядом с добрым человеком даже ведьма становится добрее.
Через пять минут официант принес вино и направился к мангалу. Кольгрима остановила его:
— Позволь, сударь, что же ты, и обслуживаешь, и готовишь блюда? И швец, и жнец, и на дуде игрец?
— На дуде не играю, — сказал сударь. — На дудуке могу.
— Похож. Похож на Змея Горыныча. Кстати, мой родственник. Расторопный был малый, о трех головах. Как-то одна башка повела его прямо, вторая направо, а третья налево. Разорвало беднягу. Что смотришь, думаешь — бабушка того? В псковских летописях шестнадцатого века о том почитай. Ступай! Помнишь, Елена, в Париже… — тут ее взгляд упал на нового посетителя. — Слушай, не твой ли это сибирский знакомый? Вылитый Моди!
Елена с замиранием сердца скосила глаза. «По новой?!» То был Алексей! Девушка кивнула.
— Точно описала. Алексей! — воскликнула Кольгрима. — Иди сюда!
Молодой человек вздрогнул, глянул на веселую старушку и подошел к ним. Он молча уставился на Елену. Девушка встала и поцеловала его в щечку.
— Господину то же самое! — крикнула Кольгрима. — Садись, Леша! — и вдруг заголосила: — Алексей, Алешенька, сынок!
Алексей засмеялся и сел.
— Вы, наверное, тетушка Лены?
— Конечно, тетушка! Похожа?
Алексей рассказал, что оказался здесь в связи с фотовыставкой, организованной в «Актере».
— Тематика близкая моим фотоработам: «Женщина на грани срыва».
— Тетушка, это ты устроила? — спросила Лена, когда молодой человек на минуту отлучился.
— Я же добрая!
Прошел час, на столе стояли пять пустых бутылок Абрау-Дюрсо. Их Кольгрима не разрешила убирать. Она покрылась непонятно откуда взявшимся цветастым платком и величаво прохаживалась возле столика. Вокруг нее кружилась Елена и блеющим голосом причитала — как приживалка вокруг Нонны Мордюковой в фильме «Женитьба Бальзаминова»:
— Добрая-добрая! Добрая-добрая!
Алексей стучал ножом по бутылкам и тоже орал:
— Добрая-добрая! Добрая-добрая!
— Точно народные! — сказал официант коллеге. — Сейчас на стол полезут!

Глава 2 Pourquoi pas?*
_______________________
* Почему бы и нет? (фр.)

Народные артисты ожидания персонала не оправдали и на стол не полезли. Оригинально помянув легендарных актеров былых времен, троица успокоилась. Вина больше не пила, не хороводила, а калякала и лакомилась мороженым. В одиннадцать извинилась «за темперамент» и отправилась домой. По пути Кольгрима сообщила:
— Завтра выходим под парусом в море. Парусно-моторная яхта забронирована на весь день. Капитан Джек Буль (мой кореш) будет ждать в порту в восемь утра. Лучше выйти пораньше, пока не печет. По погоде покажу, как совершать поворот оверштаг (это против ветра) или фордевинд (по ветру) и переваливать на другой галс. Галс, детки, это движение относительно ветра. Слева дует в борт — левый галс. Справа — правый. Эх, прокачу! Джек разрешит. Сколько лет мечтала походить под парусами! Я ведь старый яхтсмен. Pourquoi pas? Мастер спорта по парусному спорту. В тридцатые годы в парусных регатах участвовала.
— Ну, ты, тетя, даешь!
— Думаешь, вру? Дома фото покажу. Скупнемся в открытом море. Если, конечно, поблизости не будет акул.
— Какие акулы, тетушка, в Черном море? — засмеялась Елена.
— Самые натуральные, с зубами.
Когда зашли домой, тетушка с ехидцей спросила:
— Настроение поднялось? А то кошки, иконы в глазах…
— Хорошо посидели, — зевнув, кивнула племянница.
— Меня не обманешь. Лешка-то, как увидел тебя, так и ошалел. И ты, будто ежик, носик выставила, а сама в колючках.
— Тетушка, давай уже спать!
— Минутку. — Кольгрима открыла чемодан, извлекла из него папку, сверху которой лежала пожелтевшая газета «Известия спорта». Развернула ее и ткнула в заметку и нечеткую фотографию к ней. — Вот, смотри!
Елена пробежала глазами по заметке.
— Поздравляю с победой!
Тетушка удовлетворенно улыбнулась и убрала газету в папку.
— Полагаю, тебе не сложно достать из этой папки хоть «Вечернюю Трою» с твоей фоткой.
Кольгрима рассмеялась и хохотала так, что стала кашлять.
— Дай воды! Ценю юмор! Не сообразила, а ведь сколько раз могла бы предъявить обалдуям, спорящим со мной, экземпляр «Троянской правды»! Умничка! Но должна разочаровать тебя, это так. Хочешь, другие издания покажу — «Известия физической культуры», «Красный спорт», «Физкультуру и спорт»…
— Не надо! Верю!
— Парусным спортом я увлеклась еще до той войны, первой. Потом участвовала во Всесоюзных спартакиадах. И побеждала, да-да, и не раз! Чтоб я да не победила! Дружила с чемпионами — Бальсевичем из Кронштадта, Колей Мясниковым из Куйбышева — какой парень был, он потом тренировал сборную.
— Хорошо, тетя, я рада за тебя, — пробормотала Лена. — Бай-бай.
В семь тридцать позвонил Алексей. На такси отправились в Морской порт. Капитан уже поджидал их на борту яхты. Загорелый и мускулистый пятидесятилетний морской волк, представляясь, хрипло пророкотал: «Женя Булонский. Джек Буль».
С утра море было гладкое, как стекло. Елене захотелось в него шагнуть, как в тетушкино зеркало, и тут же попасть в подводное царство к русалочкам, а то и к самому морскому царю Водянику.
— Неудачный день. Штиль. Жарко будет, — вздохнула Кольгрима. — И под парусом не походишь.
— Ничего, на моторе выйдем, — прохрипел Джек, вглядываясь в горизонт. — А там поглядим. Метеосводки иногда врут. Как бы не заштормило. Тревога в воздухе. Вон облачка. Айда к дельфинам!
Вышли в море. Вскоре заметили дельфинов. Они плыли параллельно курсу яхты, не обращая на людей никакого внимания, прыгали и резвились в основном парами. Лена махала животным рукой, а тетушка фотографировала. Потом капитан остановил судно и предложил пассажирам искупаться. Алексей стал прыгать ласточкой с борта, а Лене больше нравилось плавать в прозрачной воде, ощущая всем телом притягательную и отталкивающую одновременно таинственную жуть глубины, скрывавшей потонувшие корабли, русалок, морского царя… Тетушка уютно расположилась в теньке и потягивала пиво. Джек Буль с беспокойством поглядывал на быстро темнеющий горизонт. Но когда переводил взгляд на красивую девушку, забывал о тучах. Много хорошуль перебывало у него на яхте, бледных и загорелых, блондинок и брюнеток, веселых и заносчивых, но такой грациозной еще не было.
— Родственница? — спросил капитан.
— Племянница. — Кольгрима взглянула на Джека. — Нравится?
— Красавица!
— Других не держим.
— А это жених?
— Вроде того.
Через какое-то время в воздухе стало меньше света. Солнце вроде также ярко светило вверху, но сбоку к нему ползла свинцово-черная туча. Джек крикнул Кольгриме:
— Шторм идет! Надо сниматься!
Мимо яхты стремительно пронеслась стая посвистывающих дельфинов.
— Вон и они почуяли, — бросил Джек.
Поднялся ветер, вскоре задувший порывами и погнавший большую волну. Вода и воздух почернели.
— Никого не тошнит? — крикнул капитан, направив яхту в сторону и прочь от приближавшейся тучи. Однако туча вскоре нагнала судно. Жуткий у нее был вид, казалось, что по воде скользит огромный корабль под черными парусами. В глубине ее сверкали молнии, доносился гром.
Капитан указал на огромную дождевую косу, свешивавшуюся с тучи:
— Ливень будет! О, черт!
Следующая туча, нагонявшая ливневую, вдруг выпустила в воду хобот. Хобот стал на глазах расти и набухать. Под ним образовался конус кипящего пенистого водоворота, который, как магнитом, стал всасывать в себя хобот. Минута-другая, и на яхту с гулом, как экспресс, весь в брызгах понесся огромный, в основании больше яхты в два-три раза, иссиня-черный крутящийся водяной столб. Казалось, небо хочет выпить через него море.
— Все в трюм! — крикнул Джек. В это время сильный порыв ветра накренил судно, и Елена полетела за борт. В следующее мгновение Алексей прыгнул в воду. Капитан кинул спасательный круг, остановил яхту и перекрестился. Кольгрима не спустилась в трюм, а ухватившись за трос, глядела на приближавшийся смерч.
Водяной столб прошел совсем рядом, закрутив затрещавшую яхту волчком, но оставив на месте. Алексей успел до этого поднять девушку на борт. И тут же хлынул ливень. Шквалистый ветер и большая волна помогли гнать яхту к берегу.
Прощаясь, Джек извинился:
— Уж простите, что так вышло. В другой раз. — Он протянул Кольгриме деньги, но та отмахнулась от них:
— Это еще что, Джек!
— А ты молоток! — прохрипел капитан Алексею и крепко пожал ему руку. — Как плечо?
— Пустяк! — погладила Лена ссадину на плече, своей улыбкой смягчив огрубевшую душу старого морского волка. Она никому не сказала, что испугалась не столько падения за борт, а, когда догоняла плывущую по инерции яхту, непостижимого пристального взгляда самой черной бездны.
Вечером перед сном Елена спросила:
— Тетушка, это ты устроила Алексею проверку?
— Pourquoi pas? — улыбнулась тетушка. — Но не ему. Тебе.

Глава 3. Женщины на грани нервного срыва

После морских приключений все трое зашли в какой-то полупустой ресторанчик (смерч и непогода разогнали публику с пляжей и набережной), пообедали и поехали домой. Алексей попрощался возле корпуса и спустился в «Актер». Лена легла на диван в зале и включила телевизор, а тетушка, укутавшись в плед (прохладно — какая благодать!), уселась на террасе в кресло и слушала дождь, управляемый весьма искусным дирижером. Ливень сменялся моросью, трубный гул — барабанной дробью, солирование отдельных инструментов — взрывом оркестра небесных хлябей. Можно было бы и соснуть, но Кольгриме было не до сна. Небо шевелилось, как монстр, а в голове были такие же мутные гнетущие мысли. Изредка в сознание врывался звук проходящего внизу поезда, шипение машин на трассе вдали, чей-то крик или смех, но они лишь добавляли нотки в минорный концерт ненастья.
Похоже, старушка всё же задремала. Проснувшись от внутреннего толчка — ее во сне окружили кривляющиеся бесы — она усилием воли уняла стук сердца, но тревога осталась. Сон как рукой сняло. «Чего они так беснуются? — думала Кольгрима. — Обманула я их, провела, так чего ж теперь беситься? А, по штату… Ничего, мы еще повоюем! Какая там самая длинная война была в мировой истории?»
— Лен! — крикнула Кольгрима. — Какие длинные войны знаешь? Столетнюю, еще?
Елена выключила телевизор.
— Пуническая между Римом и Карфагеном, больше ста лет. В Китае — двухсотлетняя в период Воюющих царств, тоже до нашей эры. А самая-самая — лет триста — между Нидерландами и каким-то британским архипелагом около Корнуолла. Ее объявили и забыли про то. Она закончилась лет тридцать назад, а начал ее сэр Оливер Кромвель.
— Всё-то ты знаешь! Когда только успела, я вот ни черта не помню! Беру двухсотлетнюю, как в Китае. Я им еще задам, анчуткам!
— Кому, китайцам? Ты это о чем, тетушка?
— Каким китайцам! Есть кто поближе. — Тетушка вдруг сорвалась с кресла, стащила племянницу с дивана и пошла вышагивать с ней танго, голося Besame mucho* своими словами:
— Беса я, беса я мучу. / Знай же, проклятый, оставлю тебя на бобах! / Беса я, беса я мучу, / Чтоб тебе, мерзкому, ночью застрять в зеркалах!
_______________________
* Поцелуй, поцелуй крепче (исп.)

— Вообще-то это болеро, — сказала Елена и, перехватив инициативу, запела по-испански:
— Besame, besame mucho, / Como si fuera esta noche la ultima vez. / Besame, besame mucho, / Que tengo miedo tenerte, y perderte despues.
— Забойно поешь. Чего б тебе в «Голос» не податься?
— Составь протекцию. Аксюте с Градским напой.
— Да они, как услышат, и так повернутся! Алексей бы, точно, повернулся.
— Не подначивай, тетушка!

На следующий день в конференц-зале состоялась презентация работ Алексея под названием «Женщины на грани нервного срыва». Зрители, ожидая зрелища в жанре ню, а то и клубнички послаще, а кое-кто еще подогретый и воспоминаниями об одноименном фильме знаменитого испанского режиссера Педро Альмодовара, в котором жены, мужья, любовницы и любовники переплелись под таким острым соусом, что напоминали скорее не испанское блюдо, а спагетти, забили зал до отказа.
Фотохудожник выступил с часовой лекцией о великих фотографах прошлого, признанных мастерах портрета. Показал на экране фотографии великих политиков, писателей, ученых, артистов. Одно лишь перечисление имен мастеров, снимавших Герцена, Россини, Бакунина, королеву Елизавету, Альбера Камю, Сальвадора Дали, Модильяни, Альберта Эйнштейна, Эрнесто Че Гевара, Вивьен Ли, Коко Шанель и других знаменитостей — Сергей Левицкий, Надар, Артур Сасс, Альберто Корда, Джон Кобал, Сэм Шоу, Максим Дмитриев, Робер Дуано, Сесил Бетон, Нина Лин — впечатлило даже знатоков и мастеров кино- и фотоискусства, кинооператоров и фоторепортеров, которых среди присутствующих было немало. Елена с удивлением, радостью и поминутно возраставшей гордостью смотрела, как тепло принимают Алексея виртуозы киноиндустрии. Похоже, его имя было хорошо известно в их среде.
Портреты, выполненные Алексеем, были просмотрены с воодушевлением. Конечно же, зрителей чрезвычайно впечатлили обнаженные женские тела на грани нервного срыва, что было естественно, поскольку в зале присутствовали в основном люди искусства, хорошо знающие эту грань и всё, что за ней. Популярный режиссер Адам Райский, известный эпатажными сценами, балансирующими на грани эротики, после просмотра встал и сказал:
— Думаю, выскажу общее впечатление. Фото достойны Vogue, а некоторые и разворота Playboy. Фактура потрясающая! А кто Нефертити? Рядом со мной сидит юное создание, точь-в-точь она. — Райский указал мизинцем на Елену. — Это ваша модель?
— Похожа? — хотел уклониться Алексей от ответа, но Елена встала и громко произнесла:
— Да. Это я! Хороша?
Ответ девушки сорвал аплодисменты собравшихся. Явственно прозвучала реплика:
— Запал! Запал Адам на Еву!
Не меньший интерес вызвали у зрителей ответы фотохудожника на вопросы, иногда с подковыркой от молодых, еще мало проявивших себя в культуре людей. Подкупало, что Алексей рассказывал о мастерах без лишнего придыхания и особого пиетета, а как о своих коллегах и добрых знакомых, уснащая речь интересными подробностями их жизни и творчества, практически не известных присутствующим.
— Алексей! — звучно спросила яркая дама, явно ведущая актриса не самого захудалого театра. А может, и корреспондент областной газеты. Кто их знает, этих вопрошающих женщин? — В чем главный творческий секрет фотохудожника? Ваш секрет? — И так жадно вперила в стройного молодого человека свой ясный взор, что всем стало ясно, чего она хочет.
Алексей не остался в долгу:
— Фотомастера имеете вы в виду? Конечно же, подбор модели. Это гораздо важнее, чем даже подбор полового партнера. Ведь в портрете, даже ню, главное не тело, а душа, не партнерство, а сотворчество. Конечно же, модель надо любить, но любить как созидательницу прекрасного. И как мне кажется, не для Vogue или разворота Playboy, хотя и туда почту за честь попасть. А еще — нужен третий...
— Ага, всё-таки треугольник? — сообразила дама. — Чтоб страсти кипели?
— Да. Третья — Муза! Но кроме этого есть еще пара секретов. — Алексей явно уводил разговор со скользкой темы. — Позволю перефразировать классика. Фото — та же добыча радия. / В грамм добыча, в годы труды. / Нащелкать единого фото ради / Тысячи тонн сплошной лабуды. В поисках ракурса, освещения, цвета, колорита, композиции надо не лениться снимать и снимать. Не вылезать из художественных музеев и галерей. Портреты и скульптуры подскажут, как меньше делать лабуды, имея в руках два фантастических орудия: Photoshop и Corel Painter. И снимать надо только красивое, а для этого надо увидеть в земном ангельское. И еще раз скажу: модель надо любить.
— А если десятки моделей? Сотни? Всех любить? — не унималась дама.
— Всех без исключения, — улыбнулся Алексей.
— А что самое сложное в вашей работе? — задал разумный вопрос начинающий фотограф.
— Поймать момент. Не внешний. А внутренний. Услышать толчок сердца: вот оно, щелкай! Как правило, всегда опаздываешь. Но фальц-старт еще хуже. А еще увидеть образ задолго до того, как появится модель, — Алексей посмотрел на Елену. — Он мучает, не отпускает, не дает уснуть…

Глава 4 Обалдемон!

После душноватой презентации публика повалила на свежий воздух — поостыть, выпить и закусить под черным мерцающим небом взморья. Отдыхающим открыли объятия кафе на площадке перед главным корпусом санатория, кафе на пляже и скрытый в бамбуковой рощице «Хуторок». Туда и повели организаторы вечера Алексея и тех, кто был с ним, а также самых уважаемых гостей санатория, в том числе Адама Райского, яркую даму, охочую до незамедлительных ответов молодых людей, и дюжину известных и неизвестных деятелей искусства. За минуту, пока взрослые шли к месту заслуженного застолья, они едва не оглохли от воплей аниматоров и детворы, победно завершавших на асфальте игру в пионербол.
Ничто не беспокоило отдыхающих посетителей «Хуторка». Разве невидимый комар прожужжит над ухом да укусит в щиколотку — совсем как укор совести подступит к сердцу, а уколет что-то там в голове.
За столиком с Алексеем расположились Кольгрима с Еленой, Адам Райский, яркая дама, назвавшаяся Каролиной, и начинающий фотограф Миша. Тот, как банный лист, прилепился сначала к Алексею, расспрашивая его о тонкостях работы с моделями, а потом к Елене, тут же предложив ей сняться в сессии ню.
— Что, прямо здесь? — спросила Елена.
— Нет, зачем же, тут народ.
Чтоб юноша отвязался, Лена поцеловала Алексея в щечку, и Миша, похоже, аргумент понял.
Каролина объяснила, что ее имя означает «королева», а Райский компетентно заявил, что Адам — это человек из глины, самый первый из людей — «первочеловек», и что имя это носят только великие люди. Елена проиллюстрировала мысль режиссера, назвав экономиста Адама Смита и поэта Адама Мицкевича, начинающий фотограф вспомнил певца Сальватора Адамо, а Кольгрима добавила туда же еще всестороннего деятеля Адама Черторижского и невезучего автомобилиста Адама Козлевича, владельца «Антилопы-Гну».
— Еще у меня семь приятелей в Израиле, и все, как один, Адамы, — сказала тетушка. — А там они все великие, все «первочеловеки».
Каролина усиленно хлопала накладными ресницами, соображая кого бы привести еще в качестве примера, но вспомнила только Адама и Еву.
— А вы, юное создание, — обратился первочеловек к Елене, — как я понял, Елена. Истинно Елена Прекрасная!
— Поняли верно, — согласилась девушка. — Истинно так.
— А вы, Алексей, — не унимался Райский, — удивительно похожи на фотографию Модильяни. Мне даже на мгновение показалось, что это вы.
— А чего казаться. Я и есть, — засмеялся Алексей.
— Вы прямо, как верховный бог, хотите всем дать имена, — съязвила Елена, порадовав тетушку.
— Ну, скажем, не верховный бог…
— Достаточно того, что бог кинематографа, — сказала Лена. — Значит, имеете право.
Райский расплылся в умилении самомнения.
— Улестила, племянница! — шепнула Кольгрима ей на ушко. — Так держать!
— А я верховный жрец, — пошутил начинающий фотограф Миша, — от слова «жрать». Люблю стол с едой!
— Да кто ж, голуба, не любит стол яств? — спросила больше саму себя Кольгрима. — Лишь бы на нем ничего другого не стояло.
Все знали, что они любят, не медля заказали это, и официант быстренько нагрузил стол яствами и выпивкой. Тосты взял на себя говорливый режиссер, умудряясь всякий раз сообщать о своем участии еще в одном международном или российском конкурсе и очередном дипломе или статуэтке. Все поздравляли участника и лауреата и опрокидывали рюмки и бокалы, пока всем не стало просто хорошо. Но вокруг столика пока не танцевали и на него не лезли. Может, потому что рядом спокойно трапезничали другие народные лица.
За ужином Райский сыпал анекдотами, а когда на столе опустело, увел Елену танцевать на площадку перед главным корпусом. Он не отпускал девушку, станцевав с нею три танца кряду. Каролина же вцепилась в Алексея и рассказывала ему что-то жутко интересное, сопровождая щебет порханьем ресниц и улыбками-удавками. Пришлось бедняге танцевать с ней. Когда пары удалились, Миша услаждал Кольгриму пространными рассуждениями о расцвете российского искусства, рэперах и новых версиях смартфонов с двумя дисплеями. Тетушка искусство и певцов еще терпела, но от двух смартфонных экранов пришла в экстаз. С трудом сдержав себя, спросила:
— А зачем два экрана? Одновременно смотреть? Окосеть можно! Моему родственнику Змею Горынычу, может, и подошел бы, хотя ему лучше три дисплея, по одному для каждой башки.
Миша глядел на Кольгриму широко открытыми глазами, не понимая, шутка это (аллюзия по-научному) или иная стилистическая фигура речи. Поскольку трехглавые змеи не укладывались в его жизненную концепцию, он продолжил объяснять, какой смартфон с двумя дисплеями круче — Yotaphone, Hisense A2 Pro или Meizu. Хорошо в это время вернулись пары с танцев, что дало возможность начинающему фотографу в дальнейшем совершенствовать свое мастерство.
За соседними столиками скучно пили, скучно ели, скучно перебрасывались словами, и даже не ходили танцевать. Кольгрима, заметив, что Алексей и Елена оба «хороши» и опасаясь, как бы это не возымело нежелательного развития событий с участием алчных Адама и Каролины, решила слегка позабавить публику.
Когда все уселись за стол и разлили вино, Райский, уже не вставая с места, в пятый раз произнес вариативный тост за прекрасных дам, В этот момент Алексей неожиданно преобразился. На нем оказалась желтая, как лимон, куртка, перехваченная красным льняным кушаком, перед ним лежала синяя папка, а в зубах был зажат карандаш. Преображенный фотохудожник хрипло крикнул:
— Papa Libion! Absinthe avec le champagne!*
___________________________
* Папаша Либион! Абсент с шампанским! (фр.)

Не обращая внимания на удивленных до икоты Адама и до немоты Каролину (Миша и без этого добрался до грани онемения), новоявленный тип вынимал из папки листы бумаги и рисовал на них эскизы. Похоже, он хотел передать что-то одно ему видимое, так как вовсе не смотрел на модель. Райский собирался уже спросить дам, что это с Алексеем, но вместо Елены и Кольгримы увидел молоденькую брюнетку в милой шляпке, в изящном, но старомодном платье вызывающе красного цвета и шатенку, тоже в шляпке, но в более скромном и тоже несколько старомодном платье в крупную продольную полоску. Стол перед дамами был чист, никаких крошек и следов пиршества. Шатенка и брюнетка, тоже не глядя ни на кого, очевидно пребывая в своем недоступном окружающим времени, потягивали из изящных чашечек кофе. И какой там портрет, какие обнаженные тела, господа? Какая ню? Видели бы вы эти белые руки, из-за которых мужчины потеряют головы!
Обомлевшие Адам и Каролина сдулись, как два шарика, и на цыпочках покинули кафе, боясь повернуться и увидеть еще что-нибудь такое, что было за гранью их разумения и выше их эротических и социальных фантазий.
Миша сидел напротив троицы и не иначе как в трансе повторял:
— Обалдемон!.. Обалдемон!.. Обалдемон!..
За соседними столиками спросили друг друга: «Вы что-нибудь заметили?» — и продолжили насыщаться, переваривать пищу и информацию. А вот действительно обалдевший официант, привыкший ко многим закидонам артистов любых жанров и уровней, молча взирал со своим коллегой на трех оборотней и на заколдованное место, боясь подойти к нему и положить на стол счет.

Глава 5 На распутье

Против ожидания, после такой фееричной сцены, способной украсить любой спектакль или фильм, и нервной встряски сексуально озабоченный режиссер и любвеобильная дама не потеряли интереса к Елене и Алексею, а лишь раззадорились. Привычную тягу к свеженькому этот таинственный, необъяснимый случай в «Хуторке» лишь усилил. В киноиндустрии и на театре кого только и чего только нет, но явленное в «Хуторке» чудо с преображением молодого человека и сошествием (а чем же еще?) двух красавиц, разодетых по моде столетней давности, разбудило в режиссере чисто профессиональный интерес: как такое могло произойти, и кто умудрился это сделать? Одна красуля была Леночка, это понятно. Но откуда взялась вторая?.. О старушке Райский, естественно, не подумал. Каролине же было просто досадно, что не успела довести красавчика до кровати. Но ее ложе в ту ночь не пустовало. Покинув кафе и не оглянувшись ни разу, Адам со спутницей не заметили, как очутились у Каролины и, выбрав из трех классических вопросов русской интеллигенции основной — «Что делать?», до утра плотно обсуждали его. На завтраке они попросили посадить их за один столик и окончательно договорились помогать друг другу в освоении нового пространства. Времени для этого, думали они, у них предостаточно.
Преображенная же тройка какое-то время жила своей внутренней, недоступной разумению посторонних наблюдателей, жизнью, а потом, когда практически все посетители разошлись, незаметно исчезла, оставив вместо себя девушку, фотографа и старушку. Миши уже не было, так как он еще до этого как-то незаметно испарился. Бабуля тут же расплатилась за шестерых, троица встала и ушла. Официант хватил бокал коньяку, посидел в глубоких раздумьях ровно одну минуту и, покачивая головой, принялся убирать с покинутых столов остатки еды и посуду.
— Боюсь, поджидает эта халда меня, — сказал Алексей. Лена пожала плечами и фыркнула.
— Да ты не бойся! — сказала Кольгрима. — Она уже давно в постели режиссера. Поверь мне! Лен, пригласим боязливого кавалера к нам. Там кушетка есть.
Лена опять пожала плечами. Она не могла избавиться от испытанного потрясения, когда вновь оказалась в прошлом, а рядом сидел Модильяни! Видя состояние девушки, тетушка погладила ее по руке:
— Не переживай! Всё это гипноз, голограмма, 3D. Я не разбираюсь в физике и технике, вон Алексей наверняка знает, что это. Сама посуди, откуда тут взяться Моди? Тут даже моего зеркала нет.
Алексей прислушивался к ним, но ничего не понял. Он так увлеченно рассматривал в кафе откуда-то взявшиеся рисунки не иначе этого самого Моди, что не заметил перемен, происшедших с ним самим и его спутницами. Молодой человек, улыбаясь и что-то напевая себе под нос, послушно плелся в гости. Как всякий, кто подшофе.
Дома тетушка уложила гостечка на кушетку, а сама решила погадать на картине Васнецова «Витязь на распутье». Она достала ее из своей папки, положила на столе, задумалась. Подошла Елена.
— Что, тетушка, на живопись потянуло?
— Потянуло, племянница. Правда, хороша картина?
— Она как-то связана с сегодняшним вечером?
— Всё-то ты замечаешь! Связана. Вот только как, пока не знаю.
— Зато я знаю. — Лена села рядом с тетушкой, подвинула к себе репродукцию. — Тут же распутье, выбор. А выбора нет. Но он всегда есть. Вот этот боец вместе со своим конем и задумался. И с тобой, заодно.
— Иго-го! — по-лошадиному отозвалась Кольгрима. — Ты права, нет выбора, но он есть.
— Ты же мне гадала уже, тетушка. В самом начале, помнишь? По тарелкам, как по трем этапам моей жизни. От большой к маленькой — по Ремарку, или от маленькой к большой — по Прусту. А?
— А с чего ты взяла, что я собираюсь гадать тебе? Может, себе? Эгоистка ты всё-таки!
— Гадай на здоровье! — Лена встала. — Что я, против?
— Сядь! — жестко произнесла Кольгрима. — Не ерепенься! Сначала с мое поживи!
Лена села:
— Прости!
— Я тебе тогда еще сказала, что в одном пути (по Прусту) сначала страдания будут (скол на тарелочке), а потом взлет и успех, а в другом сразу же успех, и лишь потом падение и терзания…
— Так у меня сразу всё: и терзания и успех, и взлет и падение.
— Вот-вот. Ты выбрала третий путь, чисто русский. В лоб, абы как и на авось, «прорвемся!». Потому я эту картину и достала. Ведь на ней этот камень не три пути пророчит, а один. «Как прямо ехать — живу не бывати. Нет пути ни проезжему, ни прохожему, ни пролетному…». Мхом заросли надписи о двух других дорогах, да и на земле их нет. Одна лишь — вперед, по болоту да по костям, под вороний грай и кровавые облака…
— И что?
— Прорвемся, племянница! Ложись, поздно уже. И я лягу.
Кольгрима легла и думала про то, что камень на картине для всех, кто проезжал мимо него до этого витязя, стал надгробным. Что он и в Финляндии, и в Израиле, и в России одинаково священен. Мимо него, этого «выбора без выбора», не проедешь. А не проедешь, так возле него и помрешь. Вместе с конем. Даже если поворотишь вспять. Надо проехать!
А еще думала о том, что камень-то вроде как один и тот же, но вот в Финляндии выбирают одну дорогу, в Израиле вторую, а в России третью, в лоб! В первый раз такие мысли посетили ее — вот не было заботы! «Куда бы ни пошел у нас человек, — слушала в полудреме тетушка свои мысли, — везде получит по полной программе, мало нигде не покажется. Налево пойдет, семью справа потеряет, направо пойдет, весь народ слева останется. Вот и идет прямо, лбом в стенку, за которой гробешник и плита… те самые… что у Ленкиной тетки Клавдии и дядьки Николая…»

Глава 6 Хабанера

Утро выдалось тихое и безоблачное. Припекать стало чуть ли не с самого восхода солнца. Отдыхающие, до завтрака побывав на пляже, быстренько перекусили и вновь спешили к морю — занять лежаки, открыть лучам свои объятия и обугливаться на зависть северным друзьям и коллегам.
— Как насчет купаний и загара? — спросил Адам.
— Я бы еще поспала, — отозвалась Каролина. — Пожалуй, вздремну.
— А я наверх, найду Елену с бабулей. Парень наверняка у них.
— Ты знаешь, в какой они квартире? — встрепенулась дамочка.
— На ресепшене скажут. Она Краснова, побеждала в разных конкурсах.
— Я с тобой!
— А бай-бай?
— Какое там!
— Обижаешь, Кралюшка. Я что, schwach*?
— Да нет, Адамчик, тут другое.
— Ясно. Не швах, но не шах. Ну как знаешь. Посиди в теньке. Смотаюсь за цветами.
____________________
* слабо (нем.)

С букетом цветов и коробкой конфет они поднялись по длинной, проклятой не раз Кольгримой, лестнице к дому. В регистратуре им назвали номер квартиры. Лифт бесшумно доставил гостей наверх. Позвонили в дверь.
— Ухажер пожаловал! — Лена увидела на экране Адама. — Леш, открой!
Алексей открыл дверь. Пред ним в цветах и улыбках нарисовалась сладкая парочка.
— Это мы! — представился Райский. — На чашечку чая! Не прогоните?
— Проходите, раз пришли, — послышался глуховатый голос Кольгримы. — Лауреатам и членам всегда рады! Простите, не встаю, ноги слабы.
— Алексей! — звонко воскликнула Каролина, схватив молодого человека за руку, приостановив свою мысль, но она и без того была видна.
— Каролина! — натужно отозвался фотохудожник.
— А где Леночка? — обратился Райский к старушке, сидящей в кресле. — Хочу засвидетельствовать ей мое почтение! — Он открыл коричневую коробку конфет. — Ассорти шоколадно-волшебных бутылочек. С алкогольной начинкой. Для де-евоче-ек! Как съешь конфетку, так и воспаришь духом в эмпиреи! Производитель не абы кто, не «Красный Октябрь»! Сам Anthon Berg, датский шоколадмейстер!
При слове «производитель» Кольгрима ухмыльнулась, уж очень оно подходило этому ходоку! А вспомнив картину «Ходоки у Ленина» старушка и вовсе прыснула от смеха.
— Да ты садись, лауреат! Положим, милок, настоящих шоколадных конфет от фабрики «Красный Октябрь» ты в жизни не пробовал! — сказала она.
— Да чего там! — отмахнулся режиссер. — Совковая продукция!
— Сам ты совок мусорный! — обозлилась Кольгрима. — Весь мусор со своего кино собрал и тут вываливаешь мне! Антон Берг! Антон Берг! Что ты знаешь о нем?
— Вот, ассорти.
— Это был бакалейщик, славный парень, Антон. Знавала его. По Копенгагену. Он там открыл свой первый магазин в самом конце девятнадцатого века.
Райский услышав эту подробность биографии основателя фирмы-«Поставщика Королевского Двора Дании» от живой еще свидетельницы, беспомощно оглянулся, но Алексей кивнул, подтверждая, что, да, именно в конце девятнадцатого века.
«Сумасшедшие все!» — нарисовалось на физиономии Райского.
— Так где же Леночка? — заерзал он на стуле.
— Антон стал использовать лучший шоколад, марципан, карамель, нугу, джем... — с издевкой продолжала тетушка.
— Ее нет? — спросил Адам.
— Нетерпеливый! Одевается! — буркнула Кольгрима. — Это ж девица, а не солдат. Тебе, мужику, штаны натянул и хоть в Госдуму! Но погляжу в нее, там многим и штаны не нужны!
— Я тут! — Из спальни вышла обворожительная шатенка в шляпке, поля которой прикрывали глаза, в несколько старомодном платье в крупную продольную полоску. Красавица сделала реверанс. Райский бросился целовать ей ручку, как замужней даме, запамятовав, что девушке лучше было бы просто поклониться. От божественной руки шатенки Адам и вовсе ошалел.
Кольгрима с ехидцей поглядывала на них, ожидая, вспомнит ли режиссер о второй даме.
— Да, а вторая дама, брюнетка в красном — кто была?
— Фантом! — небрежно бросила Лена, так что тетушка даже крякнула от удовольствия. — Вы, Адам Львович, чересчур заточены на красоток! Смотрите, истончитесь!
Кольгрима подскочила с радостным воплем в кресле и прошлась вокруг остолбеневшего Райского с Хабанерой:
— У любви, как у пташки, крылья, / Её нельзя никак поймать. / Тщетны были бы все усилья, / Но крыльев ей нам не связать. / Всё напрасно – мольбы и слёзы, / И красноречье, и томный вид, / Безответная на угрозы, / Куда ей вздумалось — летит. / Любовь! Любовь! Любовь! Любовь!
Тетушка была уже не тетушка с больными ногами, а порывистая брюнетка в красном платье, чистейшее сопрано. Райский так и сел и стал машинально одну за другой поглощать конфеты, а Каролина и вовсе онемела. Она даже вспотела от потуги прокомментировать как-то эту фантастическую сцену. Был бы тут Миша, подсказал и сам весь день повторял: «Обалдемон! Обалдемон!»
Добила гостей Елена, когда пропела то же самое глубоким бархатистым меццо-сопрано на французском:
— L’amour est un oiseau rebelle / Que nul ne peut apprivoiser, / Et c’est bien en vain qu’on l’appelle / S’il lui convient de refuser. / Rien n’y fait, menace ou pri;re. / L’un parle bien, l’autre se tait. / Et c’est l’autre que je pr;f;re. / Il n’a rien dit mais il me plait. L’amour! L’amour! L’amour! L’amour!
В отличие от тетушки племянница была очень собрана. Собственно, чего ожидать другого от дамы безукоризненных манер? Весь ее облик говорил о большом внутреннем напряжении, которое может вынести только сильная женщина. Был виден тонкий рот, слегка выдающиеся скулы, тонкие очертания лица,
Алексей с восторгом смотрел на поющую красавицу, Едва шатенка замолкла, он выскочил на середину комнаты и стал петь, но не короткую солдатскую песню, как дон Хозе в этом месте оперы где-то на задворках сцены, а куплеты Эскамильо:
— Tor;ador, en garde! Tor;ador! Tor;ador!*
_________________________________
* Тореадор, смелее! Тореадор! Тореадор! (фр.)

— Вам бы, Адам Львович, вот что снимать! — сказала тетушка. — Классику! Любовь! Трагедь! — Она незаметно оказалась в кресле в прежнем облике. — А то снимаете черт знает что! Бабенок на панели! Ладно бы снимали их только себе, а то угощаете ими всех нас!
Райский пощупал слабой рукой сидение стула, встал и на слабых ногах тихо-тихо, не прощаясь и не оглядываясь, покинул пристанище ведьм. За ним вымелась и Каролина.
— Фу! — вздохнула тетушка. — Воздух стал чище!

Глава 7 Последний народный

Через два дня в «Актере» состоялась вечеринка «Герои на все времена». В холле висела афиша: «Неординарный тематический вечер, посвященный героям советского кино. Показ отрывков из кинофильмов. Воспоминания режиссеров, актеров». Перечислялись фильмы 1950—1980-х годов, народные артисты, сыгравшие в них и уже ушедшие от нас, а также знаменитые и не очень деятели современного киноискусства, приглашенные на вечер.
Хотели или не хотели организаторы этого мероприятия и все выступившие на нем, но вечер поверг благодарных (и не очень) зрителей в ностальгию. Именно в нее. Не в грусть или печаль, меланхолию или элегию, а именно в тоску по утерянной родине. Отрывки из кинолент, одиночные кадры, рассказы участников съемок, оценки искусствоведов воссоздали особый волшебный мир советского кино, которого больше ни в каком другом национальном кинематографе не было, разве что чуточку в итальянском неореализме. Все прекрасно понимали, что этого мира больше нет, и уже никогда не будет, как не будет и тех великих режиссеров и актеров, сценаристов и операторов, композиторов и художников, создавших его. Многие собравшиеся в зале неожиданно почувствовали спазм в горле, как от громадной потери, кто-то не стеснялся вытирать слезы, а кто-то просто безутешно рыдал по ушедшему времени и по себе. Даже аплодисменты в конце были, хоть и дружными, но несколько растерянными от тяжести и важности только что пережитого. Совсем молоденький актер с неизвестной фамилией под занавес вдруг вскочил и очень громко и взволнованно воскликнул: «Я только сейчас понял, какое богатство было у нас, и как мы его бездарно растранжирили!»
Из зала выходили притихшие граждане, не такие смешливые и язвительные, гордые собой и величественные, какими они явились на вечеринку, — казалось, это тихонько возвращаются по домам опечаленные и просветленные друзья-родственники с поминок дорогого им усопшего; казалось, все они состарились на целую жизнь.
Когда расположились в «Хуторке» за тем же столиком, что и всегда, тетушка спросила:
— Не перестаралась я?
— Ты о чем? — рассеянно спросила Елена, мыслями оставаясь в зале, в только что виденных эпизодах из фильмов, в чужих воспоминаниях.
— Да создала особую атмосферу зала. Добавила в нее щепотку совести, чтоб каждый зритель вдохнул и добавил ее к своей. Так искреннее получается. Правда ведь?
— Тетушка, как всегда, оригинальна! — с восторгом произнес Алексей, а Елена вдруг остро ощутила потребность остаться в памяти людей таким же истинно народным, искренне любимым, по-настоящему глубоким мастером (не лицедейкой!), как вспомянутые только что — Сергей Бондарчук, Михаил Ульянов, Евгений Евстигнеев, Василий Шукшин, Георгий Вицин… «Но почему говорили только о мужчинах? А, вечеринка посвящена «героям». «Героини» будут, видимо в следующий раз. Хочу быть Нонной Мордюковой или Маргаритой Тереховой! И буду! Как бы еще их совместить в себе?»
— А твоего хахаля, Лен, не видно, — сказала тетушка, обращаясь к молодым людям, сидящим по обе стороны от нее. — И твоей мормышки, Леш, тоже не видать. Ловит кого-нибудь. А может, напуганы оба? Им это на пользу. Миша, похоже, окончательно обалдел. Не встречали его? Ему полезно было бы послушать. Однако народу сколько! Все столики заняты. Сейчас кого-нибудь к нам принесет.
В этот момент в кафе вошел мужчина в годах. Высокий, седовласый, подтянутый. Он открывал вечер, но кто это был, Елена не запомнила, так как в тот момент ее отвлек Алексей. Посетители кафе невольно обратили внимание на вошедшего господина и притихли. Официант, перекинув полотенец через руку, слегка поклонился ему. Мужчина огляделся и подошел к столику троицы.
— Добрый вечер! — произнес он приятным располагающим к общению голосом. — Извините, ради бога, но, к сожалению, ни одного свободного места. Не станете возражать, если я присоединюсь к вашей приятной компании? Я не стесню. Обещаю не докучать.
Тетушка, к удивлению Елены, не стала дергаться и возражать, а, напротив, с самой искренней улыбкой милостиво кивнула господину и изящным жестом указала на место напротив себя.
— Это… — шепнула она Лене, но та опять не расслышала, кто «это», так как в этот момент ее пронзила мысль: «Вот твой шанс!» И мысль-то была вроде как не ее: не «мой» шанс, а «твой» — кто же это ей подсказал?
Официант тут же подошел к столику и, косясь на троицу, принял у мужчины заказ, а потом, отступив на шаг, спросил у Кольгримы:
— Вам как обычно?
— Как всегда, сударь! — благосклонно кивнула ему старушка.
— Вы тут не в первый раз? — поинтересовался незнакомец.
— Можно сказать, завсегдатаи. В третий раз обслуживает этот молодец. Расторопный. Если не бывали тут, попробуйте еще запеченные овощи.
— Благодарю вас. Молодой человек! — звучным голосом позвал тот официанта.
— Слушаю!
— Будьте добры, еще запеченные овощи. Вот, порекомендовали.
— Всенепременно! — ответил служитель.
Когда официант отошел, Елена засмеялась.
— Как выспренно! «Всенепременно»!
— Из таких и вырастают настоящие мастера, — сказал мужчина. — Они всегда точны и… расторопны. Когда снимаешь фильм, главное, не талант актера, это само собой разумеется, а как он точно и расторопно исполняет то, что ему скажешь. Разумеется, раскрывая при этом свой талант. Тогда получается то кино, о котором мы только что вспоминали.
— Лена, Леша, запомните, что вам говорит народный артист. Это дорогого стоит.
Народный артист поблагодарил тетушку. Какое-то время сидели молча или перебрасывались односложными фразами, и расправлялись с блюдами. Впрочем, никакой неловкости не чувствовали. Молчание никого не тяготило.
— Я, правда, сам не снимаюсь, — неожиданно сказал режиссер. — Полагаю, что самодостаточен. Зачем отбирать хлеб у других? Слава — она больше актерам к лицу. Режиссер должен пахать, а не светиться. Сколько суеты даже у начинающих актеров. Как их, бедняг, растаскивают по телесериалам, «Белым студиям» и «Линиям жизни».
— Они сами себя растаскивают, — сказала Лена.
— Верно. Верно… — Режиссер задумался на минуту. Потом обратился к Елене: — Я вас люблю… — У Кольгримы мелькнули искорки в глазах. Народный артист продолжил: — …к чему лукавить?
Алексей насторожился. Лена взяла его за руку и ответила режиссеру с улыбкой:
— Но я другому отдана; я буду век ему верна.
— Счастливчик! — сказал режиссер. — Я вас знаю. Вы Лена Краснова. Поступили на первый курс?
— Да, — сказала девушка.
— Писали сочинение? Или сейчас эссе? Если бы тема была «Мое отношение к Татьяне Лариной», что написали бы по этому тезису: «Но я другому отдана; я буду век ему верна»?
— Да то бы и написала: «Буду век ему верна». Разве можно по-другому?
— Но это же нынче не в тренде. Вы разве не знаете, сколько раз замуж выходила Людмила Гурченко? То ли пять, то ли шесть раз. А Элизабет Тейлор? Семь или восемь. Но это не предел. Дженифер О’Нил и Жа Жа Габор умудрились выйти замуж по девять раз. А нынешние звезды могут и за дюжину перескочить. Хотели бы походить на них?
— Они не героини моего романа.
— А кто же, позвольте спросить?
— Уинстон Черчилль и Клементина Хозьер.
— О! Снимаю шляпу. Но для этого неплохо было бы выйти замуж за отпрыска герцога Мальборо и потом с ним прожить пятьдесят семь лет.
— Если будет Клементина, найдется и Черчилль! — ответила Елена.
— Браво! Хотя и дерзко. Уинстон говорил Клементине: «Любимая моя, за всю жизнь с тобой я часто задумывался, что безумно обожаю тебя, так сильно, что, пожалуй, крепче любить невозможно». Но оставим сэра, как и он оставил нас. Я, Лена, видел вас два года назад, и год назад, и вот теперь. Вы очень изменились за год. В вас раньше была, уж простите за сравнение, Татьяна первых глав «Онегина», а сейчас — завершающих. Словно вы за этот год прошли путь, который Пушкин прошел за семь.
— Это плохо? — спросила девушка звенящим голосом. Режиссер не ответил. Подумал немного и продолжил свою мысль:
— Анастасия Вертинская… Знаете ее? Настя снялась в «Алых парусах» в пятнадцать лет. В «Человеке-амфибии» в шестнадцать. В «Гамлете» в восемнадцать. У нее не было ни кинематографического образования, ни жизненного и актерского опыта. Но как сыграла! Конечно, там еще и фактура. С такой можно и вовсе не играть. Как Васе Шукшину. В ее Ассоль, Гуттиэре и Офелию влюбилась вся страна, ну что вы! Я хорошо помню это время! Сам был молод.
— И хороши собой, я тоже помню, — сказала тетушка.
— Благодарю вас! Так вот, я о том, что кино все возрасты покорны…
— И? — Кольгрима выждала паузу. — Что из этого?
— А из этого вот что... Давно хочу снять «Сцены из «Евгения Онегина»». Не из-за Евгения. Нет. Из-за Татьяны. Пленительный женский образ, не правда ли? Снять не просто сцены романа, и не оперу, а сплавить воедино образы и поэзию Пушкина с музыкой Чайковского, к ним еще, быть может, присовокупив пару-тройку мест из балетов Петра Ильича и его Шестой симфонии. Но это пока так… — режиссер провел в воздухе ладонью. — Лена, вы «Онегина» сколько раз читали?
— Я его знаю наизусть.
— Я так и думал.
— А кого из современных актрис вы могли бы назвать, чтоб на нее глянули хоть в Москве, хоть в дыре и сказали: «Вот русская душа». Не знаете? Я знаю. Есть одна, но она пока не снималась в кино.
Режиссер замолчал, в задумчивости разглядывая бокал. Елена с замиранием сердца ждала продолжения.
— Позвольте пригласить вас, Елена — («Вот оно!») — на пробы. Моя визитка. На обороте место, дата, время. Не сможете, позвоните. Чтобы я оставил затею. Но должен сказать вам, что другой русской барышни на эту роль мне уже не найти в нашем отечестве. Не торопитесь. Подумайте. Посоветуйтесь с вашей тетушкой, если не ошибаюсь, и молодым человеком.
— А кто Евгений?
— С мужчинами проще. Найдется Евгений. Как вы сказали: была бы Клементина… Вы мне глаза открыли! Мне пора. Вы еще посидите?
— Да. — Кольгрима придержала Лену за локоть, та собиралась сорваться от счастья с места. — Тут отличное мороженое.
— Увы, мне нельзя, — улыбнулся режиссер. Он попросил счет, расплатился, встал и, поцеловав руки дамам, распрощался.
— Благодарю вас! До встречи. Да, Алексей, мне нужен художник. Загляните вместе с Еленой.
— Последний истинно народный артист, — сказал тетушка. — Лена, это судьба. Надо выпить Абрау-Дюрсо.

Глава 8 Что такое «хорошо»

«Этот день я запомню на всю жизнь», — обычно думала Елена о каком-нибудь неординарном событии, случившимся с нею накануне. Поскольку в молодости такие события происходят поминутно (иногда достаточно слова, взгляда или улыбки избранника), они тут же, тесня друг друга, стираются из памяти, в лучшем случае оставаясь плохо различимыми строками надгробия минувшего, чем-то напоминающего грандиозный воинский мемориал. Но вчерашний день, похоже, мог стать поворотным днем в судьбе девушки, настоящим памятником. Лена долго ворочалась в постели, представляя себе грядущие кинопробы, и в сон провалилась с ощущением сладкого ужаса.
— Как думаешь, тетушка, что надо, чтобы пройти кинопробы? — три раза спросила она за утренним кофе, и тетушка три раза — серьезно, с иронией и со смехом — ответила:
— Думаю, надо пройти кинопробы.
После этого пошли на пляж. На спуске Кольгрима причитала, что от «Актера» до дома поедет только на микроавтобусе. Старушка с первого дня зарекалась подниматься по лестнице, но каждый раз шла потом наверх, морщась от боли и проклиная каждую ступеньку. Лена улыбалась, слушая тетушкины заклинания, а сама всё еще была в плену вчерашнего события.
Алексей уже занял под навесом три лежака, а сам стоял на краю пирса и высматривал меж валунами крабов. Увидев Лену и Кольгриму, поспешил к ним и сообщил, что сегодня полно медуз у берега — должно быть, испортится погода, и тут же поспешил обратно:
— Я там краба заметил. Сейчас достану!
— Кому испортится, а мне так только улучшится, — добродушно заметила тетушка. — Как хорошо сейчас в Финляндии! В следующем году туда на всё лето. Вы как хотите, а я в Сюсьмя.
— Тетушка, ты же продала там дом.
— Как продала, так и куплю. Ты меня бросаешь ради мира кино, что мне делать в этом мире? Только предаваться меланхолии. Но я хочу предаваться ей в Финляндии!
— Мне кажется, что хорошо там, где мы.
— Разве не там, где нас нет?
— Нет, только там, где мы!
— Что же народ говорит так? И Грибоедов?
— Про народ не знаю. А Грибоедов мало ли чего сказал! Сама посуди. Чего ж хорошего мне там, где меня нет? Ведь меня там нет. Я тут. Мне только тут может быть хорошо.
— Мило рассуждаешь. Близко к истине.
— Близко?
— Принимай всё, как оно есть, — цельным и неделимым. Не отделяй тут от там, настоящее от прошлого, а будущее от настоящего — смотри, рассыплется, как песок. Вот как ты сейчас воспринимаешь Питер, Париж, Москву, Новосибирск, Сочи? Как пять разных городов, в каждом из которых в разное время что-то произошло с тобой или как одно место и одно время, в котором тебе было просто хорошо?
— Сейчас? Здесь? Пожалуй, как одно. Я же везде одна.
— Вот! Поэтому одинаково хорошо там, где мы, и там, где нас нет. Пройдет время и всё станет одним холстом твоей жизни, которое, если повезет, нарисует Модильяни. Но лучше ты сама.
— Короче, тетушка, поняла! Хорошо там, где мы, и хорошо там, где нас нет — одинаково хорошо! — Елена встала, потянулась.
— Вот и хорошо. Твой телефон жужжит.
Звонила тетка Клавдия.
— Как стезя? — спросила она.
— Какая? — не поняла Лена.
— Жизненная стезя?
— Нормально.
— А у нас трагедия! Николай пострадал.
— Что случилось? — Лена подумала, что зря родственники так увлекались гробами и надгробиями.
— Помнишь, у нас над баней чердак с досками? Туда отродясь никто не заглядывал. Стебельчатобрюхие шершни там завелись.
— Кто?
— Осы. Их соседка стебельчатобрюхими называет, она зоотехник, ей виднее. Так вот, надоели они мне, эти стебельчатобрюхие, оборзели — в дом лезут, в еду, жалят. Велела Николаю выкурить осинник. Он надел маску с прорезями для глаз, зажег паклю и полез по лестнице, у нас она одна, сколотил, когда Брежнева хоронили. Залез наверх, сунул огонь в дыру, а оттуда — пых! Рой! Коля от неожиданности ногу-то переменил, да, видать, надавил на ступеньку, надо было осторожнее, она и треснула. Так подбородком и просчитал все ступеньки. А по пути еще и волосенки опалил. Заноз насадил везде, куда можно. Черных, мелких, иглой не подцепишь.
— И как он?
— Да что как? Живой! Куда денется? Но ругался, ох, сильно ругался! И не на себя, не на лестницу, а на одну лишь меня. Первый раз в жизни. Даже испугалась за его нервное состояние. Но отошел. А я вот третий день не могу отойти. Оттого и звоню тебе. Телефон-то на твой подарок купили. Вот, опробовала, соседка показала, как набирать цифры. Ну, пока. Родителям привет.
— А ты дядь Коле!
— Тетка звонила? — спросила Кольгрима. — Здоровы?
— Дядь Коль с лестницы упал.
— Разбился?
— Ушибся. Тетка послала его осиное гнездо выкурить под крышей. Он по лестнице полез, да упал с нее. Стал ругать тетку. Сказала, первый раз в жизни так сильно ругал. Переживает сильно.
— До свадьбы заживет. До твоей. Мне поздновато. Мы с тобой только что всякую дребедень обсуждали: там, тут, прошлое, будущее. А смотри, как у них всё цельно и неделимо — за всю жизнь в первый раз поссорились! И из-за чего — из-за сгнившей лестницы! Вот оно, когда хорошо. Как же они счастливы. Завидую. В первый раз серьезно поссориться из-за чепухи. Как же чиста их жизнь, если этот пустяк стал самым серьезным переживанием в жизни — даже позвонила тебе! Повезло тебе, Ленка, с родней! Ну, она и моя родня, понятно, но тебе всё же ближе.
— А я вот подумала, — сказала племянница, — какой смысл рваться в будущее? Едва попадешь в него, оно тут же становится прошлым.
— Вот и не спеши, — сказала тетушка. — Наслаждайся настоящим. Тебя Алексей с пирса зовет.
— Лена! — перекрикивая аниматоров и детей, делающих на площадке утреннюю зарядку, позвал сверху Райский. Рядом с ним красовалась Каролина.
— Принесло. Им мало, — пробормотала себе под нос Кольгрима. — Жадные никогда не насытятся.
Лена махнула парочке рукой, те спустились, произнесли несколько медоточивых фраз.
— А где Леша? — поинтересовалась Каролина.
— Идет, — сказала тетушка. — С презентом.
Подошел Алексей с большим крабом.
— Какое чудо! — воскликнула Каролина. — Какие у него выпуклые глазки!
Дама приблизила лицо к крабу, хаотично шевелящему своими ножками, и ракообразное чудовище, растопырив огромную клешню, цапнуло ее за нос.


Глава 9 «Долго ль мне гулять на свете…»

…Невозможно было понять, белая ли луна стынет и дрожит в черном озере или белый лебедь летит, оставаясь на месте, в черном небе. Завораживали эти белые пятна в ночной осенней тьме. Белый замок, как океанский лайнер, плыл куда-то в страну грёз. Огоньки в окнах мерцали, словно боялись погаснуть навеки. Сзади треснула веточка под чьими-то ногами. Послышался мужской голос, сильный, уверенный в себе, но тревожный:
— Эльза! Не оборачивайся! Я не хочу видеть твоего лица. Стой там. Какой восторг, кузина! Лебедь плывет. Мой лебедь! Луна освещает ему путь. Я Лоэнгрин. Сисси, клянусь моим замком, я продам Баварию, и лебедь умчит меня в царство Грааля! Чу, слышишь: это он, волшебник гений Рихард!
Незнакомец надрывно запел:
— Mein lieber Schwan! — / Ach, diese letzte, traur'ge Fahrt, / wie gern h;tt' ich sie dir erspart*
_______________________
* О, лебедь мой! / Ты в грустный и тоскливый час / Приплыл за мной в последний раз! (нем.).

Елена обернулась. Перед ней стоял высокий широкоплечий, просто квадратный мужчина в плаще. Он прикрыл лицо правой рукой, а левой указывал на озеро:
— Там, там меня утопят! Вон там! Нет, это будет там! — Владелец замка махнул рукой в сторону. Потом сумбурно, видимо, находясь в сильнейшем душевном смятении, заговорил, даже закричал: — Эльза, умоляю, беги одиночества! Бойся людей! Сисси, не езди в Женеву — она пронзит тебя в грудь! — У незнакомца явно мешались мысли. Он махнул на Лену рукой, чтоб отвернулась, а сам вдруг судорожно согнулся и закрыл голову двумя руками, как ребенок, над которым взлетела карающая длань.
Елена поняла, что перед нею (возможно ли такое?!) сам Людвиг Второй Баварский. Король, похоже, принял ее одновременно и за свою кузину Елизавету Австрийскую — Сисси, первую красавицу Европы, в которую был влюблен всю жизнь, и за Эльзу, жену Лоэнгрина, из одноименной оперы Рихарда Вагнера, которую рыцарь вынужден был навсегда покинуть, уплыв на белом лебеде в страну Грааля. Так и выйдет, вспомнила девушка: Людвига утопят в озере, а Елизавету на набережной Женевы пронзят заточкой в грудь…
В этот момент, без всякой видимой связи с происходящим, Елена вдруг поняла, что чувствовала Татьяна у Пушкина, что у Чайковского и что на самом деле. «Какое же это было страшное одиночество! Не только в толпе, но и наедине с самой собой. Но, — тут Елена пыталась разобраться в хаосе мыслей, — оно не было всеохватным, всеобъемлющим, сжирающим. Нет, оно было лишь одной стороной жизни. Да-да, лишь одной стороной, ночной». Видимо, это же самое непостижимым образом чувствовал в героине Пушкина и Чайковского и режиссер. «Недаром он послал меня сюда, чтобы я прониклась настроением Петра Ильича при написании им «Лирических сцен». Почувствовала страшное одиночество и в то же время поняла, что это всего лишь часть чего-то огромного и светлого. То-то наставник хочет к Пушкину добавить не только оперу Чайковского, но и его «Лебединое озеро», и Патетическую».
Проснувшись, Лена рассказала тетушке свой сон и свои смутные соображения о подлинном образе Татьяны Лариной. Та покивала и сказала:
— Думай, племянница, думай! По-твоему, что главное сделал Людвиг?
— Замки.
— Он дал нам всем красоту.
«Как хорошо, что я взяла с собой тетушку!» — подумала Елена, чувствуя, что тут без чародейства Кольгримы не обошлось.
Тетушка была очень довольна: замысел режиссера (ее замысел!) удался на славу. После того, как Лена блестяще прошла кинопробы и уверенно миновала болото неизбежных начальных интриг в труппе, режиссер до начала съемок послал ее на три дня в Баварию «прочувствовать суть балета Чайковского и лебединую суть романтического королевского замка Нойшвайнштайн — Новый лебединый утес». «Там на месте лучше поймешь, что увидел композитор своими глазами и что изобразил», — напутствовал мэтр.
А еще Елена осознала, какую неоценимую услугу оказала тетушка, «командируя» ее то в Париж, то в Новосибирск, то в Сочи. «Несколько лет назад она пустила меня в жизнь, как пускают кораблик по весеннему ручейку. Но когда я оказалась в бушующем море, меня там выловил режиссер. Наверное, он спас меня. Но ведь и его направила тетушка?»
— Что ты там увидела? — спросил режиссер, когда она вернулась в Москву.
— Одинокого короля и одинокую королеву, Людвига и Елизавету, — сказала Лена. — Увидела два одиночества, но они не абсолютны. Они всего пара нот в волшебной музыке Чайковского, озера и замка. Они лишь две складки в монументе красоты.
— Ты нашла истину! Осталось немного, — поздравил ученицу режиссер. — Сейчас отдохни, а завтра поговорим. До съемок надо еще кое-что предпринять…
Неожиданно на следующий день режиссера госпитализировали. Врачи ничего не говорили о состоянии больного, отговариваясь стандартным «стабильным состоянием». Правда, обещали через десять дней выпустить. Елена посетила наставника, тот сказал:
— Не волнуйся. Пока я тут отдыхаю, езжай в Болдино. Путь туда муторный, но так лучше проникнешься той эпохой. Мало чего изменилось в нашей глубинке. Возьми с собой тетушку. Я подумал и взял ее в труппу, как консультанта. Она поболее иных академиков знает. Алексею скажи, пусть готовит эскизы, он знает какие, и покажет мне послезавтра».
…
По приезде в Болдино Пушкин тем же вечером третьего сентября собирался написать письмо Наталье Николаевне, оставшейся в Москве, но смог приступить к нему только на другой день. Не писалось. Тревога, грусть и лихорадочное возбуждение не оставляли его. Каждую минуту ему казалось, что вот сейчас прервется жизнь, а он еще не успел сделать то, это, не успел даже жениться… К тому же опять под утро досаждали бесы, как на пути от Мурома до Саваслейки.
Александр начертал несколько строк: «Ma bien ch;re, ma bien aimable Наталья Николаевна — je suis ; vos genoux pour vous remercier et vous demander pardon de l’inqui;tude que je vous ai cause…»* — и задумался: «А за что, собственно, благодарить? Письма от нее пока еще нет…» Он машинально почесал пером нос и посмотрелся в зеркальце. Усмехнулся: «А мне зеркальце в ответ…» — оттер платком чернила. Затуманенным взором посмотрел на письмо, черные строчки которого вдруг поплыли перед глазами…
_________________________________
* «Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы поблагодарить вас и просить прощения за причиненное вам беспокойство…» (фр.)

…В Муроме на окской переправе, где Пушкин ждал своей очереди, несколько театрально сторонясь подвод и торговок, к нему подошли две дамы в странных, немного вызывающих нарядах, но обе безукоризненных манер. Дама в красном платье обратилась к нему по-французски. Поскольку стоял обычный перевозочный гвалт, произнесла громко и четко, что ее карета не выдержала ужасных русских дорог и сломалась «en miettes — в пух и прах». Что она с племянницей (прехорошенькой шатенкой) спешит в Саваслейку, находившуюся на почтовом тракте в двадцати трех верстах от Мурома, где в селе пребывал при смерти ее горячо любимый брат, управляющий имением графа Сергея Семеновича Уварова. После бегства из России Маленького капрала ее брат, славный и храбрый офицер, по ранению вынужден был остаться на излечение в каком-то подмосковном поместье. Дама сказала, что не видела брата девятнадцать лет и боится, что из-за этой проклятой дороги не застанет его живым. Пушкин выслушал подробности биографии француженки и ее брата, пожал плечами, и по-русски бросив: «Право?» — хотел посочувствовать, извиниться и уйти по своим делам, так как совершенно не знал чем помочь бедняжкам, заброшенным в российскую глушь. Но в то же время его подмывало спросить: «Ну и что? Кто его сюда звал? Что прибавит или убавит один день к девятнадцати годам?» Но дама неожиданно взяла его за руку и жарко, со слезами на глазах, стала просить прощения за беспокойство, которое причинила ему…
— Беспокойство, l'inqui;tude, — пробормотал Александр. Нет, сегодня решительно не до письма! Он в раздражении бросил перо на стол и скомкал лист.
…Однако он не мог вынести умоляющих слов экспрессивной брюнетки и насмешливых глаз прехорошенькой шатенки! И неожиданно для себя пригласил дам к себе в экипаж. Это было, конечно, весьма опрометчиво, неудобно, часа три придется теперь тесниться и поджимать ноги, но это по-христиански. Александр со смятением понял, что обе путешественницы ему посланы провидением. Однако какая у нее не парижская речь, но и не провинциальная!
— Часа за три домчим? — спросил Пушкин ямщика.
— Домчим, барин. Чего ж не домчать? До заката будем, — добродушно пробасил ямщик. — Хоть и лес тут кругом, но разбойников извольте не опасаться, днем они спят.
— Les brigands! Mon dieu! Doubrovsky!* — воскликнули обе дамы. «Понимают по-русски, — подумал Александр. — А чего ж прикидываются? Что за Дубровский?»
_________________________
* Разбойники! Мой бог! Дубровский! (фр.)

Пушкин успокоил дам, что в муромских лесах издревле промышляют не разбойники, а грабители, а это не так страшно, и помог им усесться в кибитку. Поехали. Несколько минут молча разглядывали друг друга. Шатенка улыбнулась и потупила взор, но явно не от смущения, а от воспитания. Потом разговорились. Александра еще больше поразили отдельные выражения и словечки дам, но не пошлостью, а неким упрощенным изыском. Странно, что он не помнит, о чем беседовали они, как только отъехали от Оки, миновав ивняк и перелесок.
Когда въехали по песчаной дороге в хвойный лес, тут же потемнело, стало мрачно. Неожиданно ямщик загорланил заунывную, не иначе разбойничью песню. Дамы съежились и спросили, что это такое. Пушкин, вспомнив о невесте, с усмешкой ответил, что это свадебная песнь ямщика. «Как, в России такие свадебные песни?» — недоумевали дамы, с ужасом глядя друг на друга, но Пушкин успокоил их, что в России и не такое возможно. Дамы затихли, и под непрестанный песенный вой возницы путники задремали.
Вдруг откуда-то издали необъяснимо тихо и быстро подскакал, как подплыл, белокурый всадник в белом кавалергардском облачении на белом коне и стал кружить вокруг экипажа, норовя приостановиться позади Александра. Пушкин откидывал назад голову, и белый человек ускользал в сторону. Ямщик, не смолкая, тянул свою песню. Потом всадник соскользнул с коня и, подхватив неведомо откуда взявшуюся высокую легкую красавицу, стал кружить ее опять же вокруг коляски то ли в мазурке, то ли в котильоне. При этом пара то и дело норовила приостановиться за спиной Александра. Он вновь откидывал голову назад, чтоб увидеть их, и они тут же скользили в сторону. Пушкин пытался ухватить кого-нибудь из них за одежду, но одежда была бесплотна! Он пытался ударить блондина рукой, один раз даже пнул ногой в нагнувшуюся ухмыляющуюся рожу незнакомца. Но не попал, отчего скабрезная улыбка блондина стала еще наглее, а усики хищно подергивались, как у огромного белого кота. В глазах Пушкина рябило. Ему казалось временами, что белый человек вдруг на какое-то мгновение превращался в черного, и вновь становился белым. Вдруг Александра пронзило, что в руках этого беса его Наталья Николаевна! Он хотел разглядеть ее, но бес так искусно кружил партнершу, что не было видно ее лица.
— Что? А? — Пушкина похлопывала по руке старушка, сидевшая напротив. Александр с недоумением уставился на нее. — Вам что-то приснилось? — спросила та.
Рядом с пожилой дамой сидела красавица, которую можно было увидеть разве что в Париже да на дворянских балах Петербурга. «Ужель она? шептал Евгений…» — свалилась откуда-то с неба не раз уже произнесенная и написанная строка. — «Ужель она?.. а точно.. нет... Ужель та бедная Татьяна…»
— Простите, я задремал, — сказал Александр. Сердце его страшно колотилось. Ему казалось, что стук слышат все. Он прижал руку к груди. Так и есть: сердце било в грудь, как набат. Он чуть не спросил, кто они такие, новые попутчицы, как попали сюда, и где прежние дамы? Но почему-то не поворачивался язык.
— Вздремнуть в пути, отец мой, это хорошо! — сказала старушка.
У нее на коленях лежала развернутая книга. Она захлопнула ее и показала Пушкину.
— Вот, поэмами английскими пробавляюсь. Джон Вильсон. «The city of the plague» — «Город Чумы». Не читали?
— Слышал. Говорят, занятная вещь.
— Позвольте презентовать. Я уже прочла. Племянница тоже. О, не отказывайтесь! От всего сердца.
Пушкин поблагодарил, взял книгу в руки, погладил ее, как котенка.
— Нас пугали, что нужно опасаться холеры, — сказала спутница.
— Да, Колера Морбус, говорят, ходит тут кругами. — «Как бело-черный человек кружит вокруг меня», — подумал Александр. — Ходит кругами, у бездны мрачной на краю…
«Куда же они потом исчезли? Как-то быстро приехали в село, и они попрощались. Чего ж не узнал, как их зовут? Что произнесла красавица, прощаясь? А она взглянула на закат и сказала: «Какой закат печальный». — «Прощальный, сказали вы?» — озадаченно спросил он, думая о том, что его, как Онегина, навсегда покидает эта прелестная незнакомка, которая могла бы стать его Музой на веки вечные, его единственной, ускользнувшей от него «Татьяной». — «Да, прощальный, прощальный, — кивнула тетушка. — Прощайте, сударь!»
Прошло два дня, а как настает ночь, ближе к утру, вновь скачет на белом коне белый человек, соскальзывает с него и кружит-кружит вокруг ложа Александра бесовский танец с его Наташей! И не дотянуться до его мерзкой рожи, сколько не бьешь его рукой или ногой, всё попадаешь в пустоту! А он глумится и склабится всё наглее и наглее! «Нагадала же ты мне, ведьма Александра Филипповна!» — с этим криком Пушкин просыпается, встает, вытирает пот с лица и идет пить воду, бормоча: «Мчатся тучи, вьются тучи… Мчатся бесы рой за роем…»
…
Когда Елена вернулась из командировки, она тут же направилась в госпиталь. Режиссер пошел на поправку. Во всяком случае, выглядел подтянутым бодрячком. Первый его вопрос, как и в прошлый раз, был:
— Что ты там увидела?
— Я увидела в его глазах себя, а в его душе прочла, что он видит перед собой Татьяну.
— Мистика! — с облегчением вздохнул режиссер. — Но истинно так!

Глава 10. Синяя папка

Однажды после смены Игорь Ржевский, игравший Онегина, брякнулся перед Еленой на колени и стал биться лбом о пол. При этом он страстно умолял «не гнать его» и почему-то орал во всю глотку ариозо Ленского: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…» Восприняв это как актерское шутовство «поручика Ржевского» (прозвище Игоря, прилипшее к нему с театрального училища), девушка разразилась хохотом, на который сбежалось полтруппы. Алексей, который терпеть не мог Ржевского, схватил его за грудки, но тот резко ударил художника толоконным своим лбом прямо в глаз. Драчунов разняли. Им повезло, что никто не донес об инциденте режиссеру — за такие штучки тот безжалостно выгонял из труппы даже трижды заслуженных артистов. Появление синяка под глазом Алексей объяснил мэтру своей рассеянностью, а труппе показал портрет поручика-ловеласа в виде коленопреклоненного индюка с павлиньими перьями. Коллеги веселились, а Елену охватило смутное беспокойство.
— Леш, не зарывайся. Ржевский мстительный тип.
— Меня тоже не пимокат делал.
— Кто?
— Пимокат — валяльщик валенок, катальщик пимов. У нас в Сибири валенки пимами называют.
— Успокойся, Леша. Валенок! Дай я тебя поцелую.
В это время как назло появился поручик. Изобразив удивление и ярость, он встал в позу не иначе Арбенина, коего играл в антрепризе, и за неимением своих пристойных слов обратился к Алексею «Маскарадными» репликами: «Видал я много рож, а этакой не выдумать нарочно!», а потом к Елене: «Тогда не ожидай прощенья!»
Алексей, в детстве не знавший гувернеров, поступил просто, но от души: схватил хоть и легонький, фанерный, но всё же стул и обрушил его на голову фигляра. Тот взвыл и отлетел к стене. Неизвестно, чем закончилась бы на этот раз стычка, не появись в этот момент наставник.
— Александр Македонский герой, но за стул вычтем. Роскошная сцена! — изрек мэтр. — Вот так бы на площадке все играли! Вон отсюда! Краснова, останься.
Первым стремительно покинул помещение Алексей, за ним, держась за голову, Ржевский.
— Лена, в двух словах, что тут произошло? Из-за тебя, ясно как день и старо как мир. Но Алексей?
— А что Алексей? Как поступать, когда оскорбляют?
— Ладно, сам разберусь, — сказал режиссер. — Пойдем в кафе, сейчас там пусто. Покажешь еще раз сцену с письмом. Представь, что пишешь письмо не Ржевскому — какой он Онегин, прости господи, сам выбрал! Не ему, а всамделишному Онегину. Или самому Пушкину! Сымпровизируй.
В кафе они уселись за столик в углу. Лена положила пакет на столик, достала папку, открыла ее и взяла верхний чистый лист. Высунув от усердия кончик языка, вывела на нем пером: «Je vous ;cris pour vous — baule? Que puis-je dire?.. Amedeo! O; es-tu?..»*
— С языком смешно, — сказал наставник, — но не знаю, до смеха ли тут?.. И язык французский… А что? Ничего. Можно и отсебятинки пустить. Скажем, это черновик письма… Ты Amedeo написала? Pourquoi? Eug;ne! Или Alexandre, если Пушкину…** Чего ты с пакетом не расстаешься? И спишь с ним?
— Это талисман.
— Да? Папка? Или еще что?
— Папка и еще.
— Покажи, если не секрет.
— Секрет, но вам покажу, — улыбнулась Елена.
___________________________________
* Я к вам пишу — чего же боле? Что я могу еще сказать?.. Амедео! Где ты?.. (фр.)
** Ты Амедео написала? Почему? Евгений! Или Александр, если Пушкин… (фр.)

Девушка извлекла из пакета «еще» — желтую кофту и красный кушак Модильяни.
— Это талисман? — спросил с иронией режиссер.
— Рисунки. — Лена раскрыла папку. — Вот.
Наставник долго разглядывал изображения, словно пытался разгадать что-то в них.
— Хорошие копии, — наконец сказал он. — Кто сделал?
— Это не копии, — ответила девушка.
— Новодел? Однако с претензией на древность.
— Это оригиналы.
— Так. — Режиссер встал, снова сел. — Оригиналы? Ну да, да… То-то я смотрю… И штрих его неуловим. Откуда они?
— На память о нашей встрече, — вырвалось у Елены. Она засмеялась: — Наше фамильное. Семейная реликвия.
— И ты ее вот так носишь, в пакете? Модильяни в полиэтиленовом пакете!
— А что?
— А кто изображен? Я на тебя подумал, но раз Модильяни…
— Прабабка. Она сто лет назад тусовалась на Монмартре.
— Занятно. Очень занятно. Я слышал твою историю, до нашего знакомства. Думал, пиар. Шмотки тоже его?
— Всё его.
— Смею предположить, раз это семейное, ты его биографию, не только творческую, хорошо знаешь.
— Интересовалась им… по молодости.
— А, ну да. Опыт, опыт… Сценарии писала?
— Пробовала. Два раза.
— Попробуй в третий. О Модильяни. Есть одна задумка у меня. Тебе первой откроюсь. Впервые такое, что о планах актрисе говорю…. Но никому! Тетушке можно. Хочу перенести «Пир во время чумы» в начало двадцатого века, в Петербург или в Париж. А там и в начало этого. Время — то же тесто, подошло время. Но пока что это мои фантазии. Надо «Онегина» добить. От тебя — Модильяни. Будут затруднения, спрашивай у тетушки. Она у тебя всё знает.
Режиссер стал снова рассматривать рисунки.
— Да нет, какая прабабка? Это ты! И кто же это тебя начертал так на листе, что от Модильяни не отличишь? И так вырезал, словно навеки…
— Никто. Меня никто не вырезал.
— Не верю. Ну не хочешь говорить, не надо. Но это ты! Короче, пиши сценарий. Особое внимание диалогам Моди-льяни с его моде-лями. Какой поэт пропадает! (Это я о себе). Они должны быть хлесткими, обжигающими. И, конечно же, красивыми. Если получится, опиши, как он вдруг создавал шедевр из ничего.
— То есть, из меня, например?
— Не цепляйся, — засмеялся режиссер. — Пропиталась ты пушкинской пикировкой, пропиталась. Это хорошо, хлестко.
Вечером Елена рассказала тетушке о новой затее наставника. Та с одобрением отнеслась к ней.
— Перенести пир во время чумы в Париж или в Питер, круто! Ну, девушка, свезло тебе, прям, как Шарику.
— Спасибо, тетушка, на добром слове. Сегодня второй раз меня тычут в мое происхождение. Будто я виновата, что не принцесса!
— Да кто тебя тычет? Возомнила! Просто под язык подвернулась. Не вертись возле языка, не попадешь под него. И уж лучше под язык, чем на язык. Не забывай историю Колобка, весьма поучительная. Чем лясы точить, садись, живописуй свои рандэ-ву с Амедео. Интересно, кого он возьмет на эту роль?
— А ты, тетушка, возьми да «предъяви» ему самого Моди! — с непонятной ей самой злостью бросила племянница.
— И предъявлю.
— Предупреди только меня заранее, чтобы куда-нибудь ушла!
— Не дури! Вообще-то я могу и Алексея принарядить так, что не отличит никто от настоящего.
— Конечно, не отличит, — съязвила племянница. — Свидетелей-то не осталось.
— Чего радуешься? Забыла о себе? Ты не отличишь.
У Кольгримы явно улучшилось настроение. Она ходила с ужимками по комнате, поглядывала то в зеркало, то в окно.
— Наверняка задумался! — Потерла тетушка ладошки. — Вовремя ты ему показала папку, вовремя, тесто подошло! Давай начинай писать! Время не ждет!
— Это ты лихо, тетушка, про тесто! Вы с ним, похоже, вместе заквасили его!
…
Уже за полночь Елена нашла Модильяни в сквере возле боен Вожирар. Художник спал на земле, обхватив голову руками и поджав ноги, даже не на скамейке, а за ней, видимо, специально, чтобы не оказаться под ногами случайных прохожих. А может, просто там свалил коварный Вакх. Девушка присела на корточки возле спящего и осторожно коснулась его плеча. Моди вздрогнул, глянул на нее, поднялся. Пошатываясь, прошел мимо Елены и плюхнулся на скамейку. Он пробовал зевнуть, но у него это никак не получалось. Закашлялся. Кашлял долго и натужно.
— Зачем ты ходишь за мной? — наконец произнес Моди. Его всего сотрясала дрожь.
— Я не хожу. Являюсь.
— Издалека?
— Издалека.
— Понятно. Оттуда, — Модильяни махнул рукой перед собой. — Или оттуда, — махнул назад. — Всё равно. Далеко.
— Мне не всё равно, что ты лежишь тут и дрожишь, как…
— Ну, говори, как дрожу. Как собака?! — яростно спросил Амедео. Он взмахнул рукой, намереваясь ударить девушку, но промазал и ударил по скамейке.
— Какая-то чертовщина! — пробормотал художник. — Тебя, что ли, нет?
— Тебе видней, — ответила Елена. — Мне всё равно как ты дрожишь.
— Да? — удивился художник. — Тебе всё равно? А почему?
— По кочану! — рассмеялась Елена. — Пойдем выпьем кофе.
— Лучше абсент.
Шли молча. Модильяни вдруг схватил Елену за руку и, глядя ей в глаза, спросил:
— ОНА там?
— Там. Тебе туда не попасть. Да отпусти ты! Больно.
— Не попасть, — пробормотал Моди. — Я давно уже понял, что вы, женщины, из того мира, где… она.
— Да, мы все оттуда, — твердо заявила Елена. — И тебе туда не попасть. Ни в дурмане, ни во сне, ни наяву. — Она уже точно знала, что сейчас приведет несчастного алкаша в кафе и расстанется с ним навсегда. Сам виноват в том, что всеми брошен, прогнан, высмеян! И неожиданно для себя произнесла:
— Там скоро будут снимать фильм о тебе. Хотел бы увидеть, как это делается?
— Что? Не понял? Какой фильм? А зачем это мне?
Вошли в «Ротонду». Навстречу им направилась женщина. Оттолкнув Елену локтем, она обняла Модильяни, а потом стала трясти и кричать:
— Сколько ты еще будешь мучать меня?!
Амедео отмахнулся от нее, как от мухи, и криво улыбнулся:
— Еще немного. Потерпи. Лучше спроси у нее. — Он кивнул на Елену. — Она точно знает, сколько еще. И вообще, это ОНА… Кажется…
Елена выбежала из кафе. «Всё, всё, навсегда! Больше ни за что!» Ей казалось, что на этот раз она покидает сволочной мир примитивизма, абстракции и экспрессионизма, прокопченный сладкой похотью и горькой полынью, окончательно и бесповоротно. Хотя такое было уже, было — она хорошо помнила об этом, так сколько же раз это должно повториться?! Не пройдя и десяти шагов, она зацепилась за вывороченный булыжник и со всего маха растянулась на земле. «И куда я так спешу? — мелькнула у нее в голове мысль. — В другой, такой же сволочной, но мой модернистский мир?»

Глава 11. Фильм снят. Брависсимо! Что дальше? Будни…

В обеденный перерыв режиссер любил посидеть в уголке кафе на своем месте (оно было закреплено за ним «навечно») и, закрыв глаза, подумать в тишине. В эти минуты никто не решался потревожить его. Мэтр напоминал дремлющего льва, спокойного за свой прайд. Неторопливо он сам себе задавал вопросы. «Что осталось? Пара сцен, редактура, дерготня. А что потом? «Пир во время чумы»?..»
В кафе заглянула Елена. Увидела режиссера. Их общение на площадке было скупее, чем хотелось, зажатое в реплики наставника, его ассистента, оператора, в команды «Приготовились!.. Мотор!.. Камера!.. Начали!..», в холодную суету за спиной и жгучие взгляды, которые чувствуешь то ли затылком, то ли лопатками. Пообщаться не на репетиции, а в непринужденной обстановке удавалось редко — из-за занятости мастера. Поколебавшись, она неслышно подошла к наставнику, встала напротив. Тот, не открывая глаз, произнес:
— Как настроение?
— Простите, я…
— Не извиняйся. — Режиссер потер глаза. — Садись. Давно хотел сказать. Я рад, что мне удалось установить в труппе порядок. Гусары не в счет. То, что тебя не съели, это чудо.
— Я несъедобная, — сказала Лена.
— Теперь ты им не по зубам.
— Не думала никогда, что столько завистников среди опытных актеров, — неожиданно для себя разоткровенничалась Елена.
— Да? Любопытное наблюдение! К сведению: среди опытных актеров завистников как раз и больше. Это им опыт подсказывает. Ладно. Бог с ними! Тебе осталась практически одна сцена. Но очень важная! Ты в ней уже не отроковица, как при первой встрече с Онегиным. Но именно в этой сцене ты должна быть и великосветской дамой, и тринадцатилетней девчушкой! Как услышишь «Мотор!», совмести в себе эти два пласта времени, а про себя повторяй: «На свете счастья нет, а есть покой и воля. На свете счастья нет, а есть покой и воля…»
Режиссер с искорками в глазах глянул на актрису:
— Что? Быстро время прошло?
— Да, — вздохнула девушка, — быстро. Жаль…
— Не жалей. Картина будет представлена на Международном кинофестивале. Нет, не в Каннах, там другие любимцы. В Азии. «Да, азиаты мы…» Кстати, в Азии зрителей раза в три больше, чем в Европе и Северной Америке… К моему юбилею намечена еще ретроспектива моих фильмов. Короче, у нас с тобой будут призы. — Режиссер вдруг засмеялся: — Вчера услышал. В сочинении школьник написал: «В образе Татьяны Пушкин отобразил всю полноту русской женщины». Вот, а мы с тобой в фильме показали — поскольку в тебе полноты пока не наблюдается —  одну лишь красоту. Разве можно красоту оставить без наград?
Потом режиссер замолк, закрыл глаза и словно забыл о присутствии Елены. Она уже хотела потихонечку уйти, но он вдруг спросил:
— Сценарий пишешь?
— Пишу. Написала практически.
— С собой? Покажи.
Елена достала из пакета папку, вынула распечатанные листы сценария.
— «Проклятый Моди». Неплохо. Оставь, почитаю. С папкой вместе. Рисунки хочу посмотреть. Сходи, прическу поправь.
Елена впервые рассталась с папкой. Она поднялась, помялась, не решаясь сказать, чтобы наставник случайно не забыл папку на столе.
— Да не переживай! — улыбнулся режиссер. — Папку из рук не выпущу. Не стоит переживать по пустякам. Верещагинский «Апофеоз войны» помнишь? Гора черепов, бездна переживаний… Возле угольных шахт много пирамид отработанной пустой породы. Человечеству нужно лишь то, что горит. А что не горит — в отвал!.. Прости, это я о своем…
…
Премьера фильма произвела на кинофестивале фурор и внесла основную интригу в конкурсную программу. Когда зал от напряженного ожидания сотен любителей кино и десятков претендентов на главный приз, казалось, лопнет, объявили, что заветная статуэтка достается российскому фильму «Встреча с Татьяной». Режиссер и Елена, уже получившая приз за лучшую женскую роль, встали, вышли на сцену. Режиссер поблагодарил организаторов кинофестиваля и жюри за оказанную часть. Зрительный зал приветствовал их стоя, сверкали фотовспышки, слышались крики русских фанатов: «Браво! Брависсимо! Ренессанс русского кино!»
— Клянусь, Алексей, я ни щепотки совести или справедливости не добавила в атмосферу зала! — божилась консультант-колдунья Кольгрима, платочком промокая слезящиеся глаза. — Это всё он и она!
— Ржевский-то, змей, зеленый, обошли наградой! — не без удовольствия произнес Алексей.
— Сам не позеленей! — бросила Кольгрима.
…
Елена думала, что эйфория от победы продлится долго, но уже через день, когда делегация вернулась в Москву, ликование сменилось тихой радостью от хорошо сделанного дела.
Режиссер принял сценарий Красновой практически без доработок. Похвалил:
— Крепко, штучно, зримо. Где накопала столько деталей? Придумала? Или из Интернета? Смотри, там много вранья.
— Кое-что нашла в воспоминаниях современников Модильяни, а много тетушка подсказала. Она досконально знает то время. Жила тогда.
Наставник решил, что ослышался, но ему достаточно было и простой ссылки на Кольгриму, поразившую его еще во время съемок «Онегина» своим познаниями по эпохе Николая I.
— Кого видишь в главной роли? Впрочем, знаю. Его? — он показал фотографию Алексея, на которой тот был точь-в-точь Амедео начала десятых годов.
— Да, его.
— Угу, — утвердил фотопробу мэтр. — Посмотрим еще, как он перед камерой.
Елене он предложил сыграть таинственную незнакомку, ставшую недосягаемым идеалом для художника, красавицу-модель и одновременно Музу, являвшуюся ему в алкогольном бреду и в мгновения творческого экстаза. Режиссер хотел предложить и Кольгриме роль Розали, хозяйки харчевни, не давшей умереть Моди с голода, но та отказалась:
— Не выношу света пюпитров. Пардон, юпитров! Да что я — юпитеров! Мой троюродный трехглавый дядюшка Змей Горыныч, внук Юпитера, чуть не ослеп от них. В дни полнолуния его можно увидеть в небе над Сочи. Взлетает и садится в Адлере, а над морем смерчем: «У-у-у!» Розали! Как же, встречались как-то! Для нее у меня бюст маловат и глотка не такая луженая! Но спасибо, дорогой мэтр, сердечный мой вам книксен! — Кольгрима соскочила со стула, слегка присев и чуть-чуть поклонившись, она, пощелкивая непонятно откуда взявшимися кастаньетами, озорно прошлась в соблазнительной сарабанде. Восхищенный режиссер растроганно поцеловал танцовщице-консультанту руку.
— Вас опасно снимать! — со смехом сказал он. — Отберете хлеб у всех актрис.
— А то! Пусть знают наших! — подтвердила тетушка. — Что вы хотите? Старая школа! Начало двадцатого века! Шимми, Блэк Боттом, квикстеп, кейкуок! А балет Баланчина! Выдастся минутка, столько расскажу о Джордже-проказнике! Помнится, он говаривал: «Чтобы сделать хороший балет, нужно любить красивых женщин». И любил. И кто в него теперь за это бросит камень?
Но тетушка была бы не тетушкой, если бы не завершила спич словами о себе (даже если и до этого они были исключительно о ней):
— И вообще, кем я только не была! Балериной, простой танцоркой, арендатором и заодно премьершей-балериной и премьершей-солисткой в частном театре! А вот премьер-министром не была. Сначала вакансия была занята Петром Аркадьевичем Столыпиным, а потом сэром Уинстоном Черчиллем!
Слушать тетушку было наслаждение! Но надо было и делами заниматься. Режиссер развел руками — дела, дела! — и занялся делами. Их них, пожалуй, главным было то, что он присовокупил сценарий Елены к своему и велел указать в титрах двух авторов сценария — его и Елену Прекрасную-Краснову (именно так). На главную роль в фильме мэтр утвердил Алексея — уж очень тот был похож на знаменитого модерниста, к тому же и сам художник по натуре. Когда режиссеру коллеги указывали на то, что Алексей не профессионал, он возражал: «Ну и что? У Пазолини роль Иисуса Христа исполнил вообще девятнадцатилетний студент!»
…
До съемок Елена считала, что ей будет не просто играть те сцены с Модильяни, которые она прожила то ли во сне, то ли наяву (кто их знает?), и затем еще раз при написании сценария. Похоже, что дается с потом и кровью, описать можно только кровью! К тому же предстояло исполнить роль не просто одной из пассий художника, а единственную, к тому же Музу!..
На деле всё оказалось гораздо легче. Но одновременно и сложнее. Алексей был не Моди, и она с ним была не она, а словно кто-то чужой, квартирант, занимавший уголок ее души, кого, похоже, вовсе не коснулись ее реальные метания. Прекрасно видевшая это тетушка подсказала племяннице:
— У тебя, дорогуша, ничего не получится с ролью, если не влюбишься в Алексея, как в настоящего Модильяни. Я вовсе не призываю тебя прыгать к нему в кровать. Без искренних чувств выйдет белиберда! Без них надо быть или гениальной актрисой или гениальной притворщицей…
— Тетушка, а это не одно и то же? — спросила Елена, но та пропустила вопрос мимо ушей, зацепившись лишь за «гениальных актрис»:
— Ну, гениальных актрис, не считая меня, нет. А тебе в помощь — кто нужен?
— Бог в помощь!
— Не возражаю. А тебе в помощь, если кто и нужен, так это настоящий Модильяни, — сказала задумчиво Кольгрима. — Что ж, рассмотрим, сударыня, вашу заявку и подумаем, как вам помочь. Только не вздумай смыться куда-нибудь. Держи себя в руках! Не девочка уже, в конце концов!
…
Предстояло снять важную сцену в «Ротонде», ключевую для образа Модильяни, когда художник тщетно пытается изобразить то, что ему привиделось то ли во снах, то ли в бреду, то ль наяву. А может, и всегда было перед его мысленным взором. Не исключено, что искусник просто пребывал в наваждении и лихорадочном возбуждении — и не было никакой Музы, а точила его одна лишь тоска по иной жизни. В такие моменты у Моди ничего не получалось, и он с возраставшим раздражением отбрасывал, мял, рвал рисунки. И так тяжко было ему, точно бесы истязали его душу.
Кольгрима и Елена подсказали Алексею (он еще был и художником картины), как выглядела «Ротонда» в начале прошлого века. Когда выстроили декорации, девушка, увидев их в первый раз, почувствовала тоску, но обычная суета заглушила ее.
Алексея принарядили в желтую куртку Модильяни, препоясали красным кушаком, принесенными специально для этой сцены Еленой, и он стал и впрямь (как и обещала проницательная тетушка) точь-в-точь Моди. Тем не менее молодой человек, преображенный стилистами в Амедео, не стал для девушки потрясением, каким стало кафе.
Алексей сел за угловой столик, вынул чистый лист бумаги (разумеется, не раритетной) из синей папки, взял в руки карандаш — но карандаш тот, которым рисовал Модильяни, и воспроизвел один из его рисунков.
— Нет, Леш, не так! — Елена показала, как надо вести линию. — Для него карандаш был как для хирурга скальпель! Он так резал лист, словно спасал чью-то жизнь! «А может, губил?» — мелькнула у нее мысль.
Алексей отбросил неудачный рисунок, взял другой лист, провел линию, но Елене не понравилось и на этот раз.
— Смотри, показываю! — сказала она. — Это важно: руки у него дрожали от нетерпения, а линия вел — ровней не проведешь! И лист отбрасывал вот так, с отвращением, но не явным!
Режиссер, не вмешиваясь в репетицию, одобряюще кивнул Елене и отошел в сторону к Кольгриме.
— Не по дням растет Лена, а по часам, можно скоро ее и ассистентом провести, а там и еще кем-нибудь, — сказал он тетушке, и, понаблюдав какое-то время за шлифовкой сцены, обратился ко всем присутствующим. — Ну что, ребята, снимаем!
Лена попыталась возразить, но наставник оборвал ее:
— Совершенства одними повторами не достичь! Достаточно!
В этот момент на площадке рядом с Кольгримой возник еще один персонаж, облаченный, как Алексей, в желтую, как лимон, куртку и перехваченный красным льняным кушаком. Откуда он взялся, было неясно. Режиссер махнул ему рукой и приложил палец ко рту, но тот и так молча озирался по сторонам, не выказывая особого удивления, и, похоже, не обратил на мэтра внимания.
После команды «Мотор!» на площадке наступила тишина. Алексей стал прилежно исполнять свою роль. Когда рядом с ним появилась Елена и замерла на фоне стены, задрапированной тканью небесного цвета, пришелец вздрогнул и направился к столику Алексея. Режиссер указал помощнику, чтобы тот остановил непрошеного гостя, но Модильяни (конечно же, это был он!) раздраженно отмахнулся от служителя кинематографического культа, плюхнулся на стул рядом с Алексеем, вырвал у него лист и карандаш и стал стремительно наносить на бумагу контур небесной красавицы. Раз лишь бросив взгляд на модель, он рисовал, больше не глядя на нее. Оператор посмотрел на режиссера. Наставник махнул Алексею, чтоб тот вышел из кадра, а оператору кивнул, чтоб снимал.
Когда появился Моди, Елена едва не лишилась дара речи, но поскольку его в этой сцене от нее и не требовалось, она все свои силы отдала не тому, чтобы играть свою роль (впрочем, какая роль?), а лишь бы не разразиться рыданиями или смехом. Взгляд Амедео, как и тогда в Париже, полоснул ее скальпелем, но Лена знала, что и сейчас он видит не ее, а кого-то, кем ей никогда не стать. «ОНА в нем. Она родилась вместе с ним. И вместе с ним она умрет» — решила девушка, и это несколько успокоило ее. Елена вдруг остро почувствовала, что это была последняя ее встреча с проклятым художником. Больше не будет во веки веков! И внутри нее его, увы, больше нет. Там пустота. Но какая она холодная!
Когда сцену сняли, актриса осталась одна у стены. Модильяни исчез, а на его место вернулся Алексей. Молодой человек пребывал в растерянности.
— Лена, это был он?
— Если бы я знала! — ломким голосом воскликнула девушка. Она посмотрела на тетушку, та рассказывала режиссеру что-то весьма интересное, так как тот два раза воскликнул: «Да вы что?!» Потом она объяснила племяннице, что уверила наставника в том, что успешно провела сеанс массового гипноза — для того, мол, чтобы сцена показалась убедительней. А режиссер показался ей весьма озабоченным тем, что случилось на площадке впервые в его практике. Однако просмотр отснятого материала показал, что в кадре действительно находятся только два персонажа — Модильяни и Муза, а третьего нет и в помине. Нет — значит, и не было. Режиссер после этого стал называть Кольгриму «Наша Гарри Гудини», чему тетушка радовалась, как ребенок.
Но Елена всё же позже пыталась (понятно, без тетушки) разобраться, кто на самом деле снялся тогда — Алексей или Моди, но так и не смогла установить. Режиссеру было не до того (во всяком случае, внешне), а оператор лишь пожал плечами, а потом бросил:
— Да не всё равно, Краснова? Вышло круто! А ты ваще отпад! Мона Лиза в Лувре!

Глава 12. Когда земля уходит из-под ног, или Апофеоз над пропастью

Однажды режиссер пригласил Елену с тетушкой и Алексея к себе домой. Жил он не в элитных зонах — Жуковке или Баковке, Барвихе или Грязи, и даже не в «Клубном доме на Смоленском бульваре» или Москва-сити, а в одном из тихих извилистых переулков, в самом обычном, правда, «сталинском» доме с потолками под четыре метра и толстенными стенами, не пропускавшими уличный шум. Гостей несколько удивило, что квартира располагалась на первом этаже, но как только вошли в огромную металлическую кованую дверь подъезда, напоминавшую ворота замка, а затем в такую же высоченную дверь квартиры, то удивление прошло, сменившись чуть ли не смятением. Визитеры попали не в обычную прихожую с половичком, зеркалом и вешалкой, а в просторный зал, по центру которого на черном вздыбленном коне рыцарь простер к входу руку с мечом. Конь был в барде из металлических пластин, рыцарь в доспехах также из пластинчатой брони. Алексей застыл на месте, а дамы невольно попятились пред грозным всадником; Кольгрима даже перекрестилась, что было неожиданно с ее стороны.
Хозяин квартиры усмехнулся:
— Не бойтесь, не сомнет. И хоть это могучий жеребец фризской породы, а рыцарь дворянской, ну да игрушка это. Проходите так, тапочек нет. Сюда, к окну. В квартире всего одна комната, этот зал. И тут всё есть для жизни. Старому вдовцу много места не надо. Там книги, альбомы, вон стол, плита с холодильником, лежанка за ширмой, простая, как у Николая Первого — Елена знает.
Кольгрима, как знаток, оглядела, поджав губы, лошадь и небрежно бросила:
— Какой у фриза экстерьер! Еще бы, гордость голландцев, «Черная жемчужина»! А масть! По ногам видно. Иссиня-черная вороная! Истый Буцефал! Александр Македонский на такой коняке гонял персов по Малой Азии.
— Тетушка, ты и там была? — спросила Елена.
Тетушка в ответ пфыкнула:
— А то!
Режиссер достал вино и рассказал о том, что изначально первый этаж дома занимал магазин, потом контора, которую сменил детский сад, а при Лужкове помещения перестроили под квартиры и выставили на продажу.
— Вот он, — мэтр кивнул на всадника на коне, — мое альтер эго, если угодно, стоял в сарае на даче. Ради него продал квартиру, дачу, купил этот амбар, перевез его сюда. Морока была, не пропускали гаишники. Камин соорудил, хорошо дымоход был, опять же больше для него, вот так…
Елена подошла к конному рыцарю и долго разглядывала его со всех сторон.
— А где взяли, купили или подарок?
— Где-где? Где ты взяла рисунки Модильяни? Достался от хороших людей. Der Oberb;rgermeister einer der preu;ischen St;dte gab — бургомистр одного из прусских городков подарил. Я делал картину в его городе, а потом снял ролик о вотчине барона, весьма потрафил ему. Вот, отблагодарил от своих щедрот. Пытался объяснить ему, что негде держать это чудо, не поверил. «Не может быть, — сказал, — такого не может быть. У вас замок на Яузе». Откуда-то он про Яузу знал. И про мой замок, которого отродясь не было. Дареный конь — он и есть дареный, да еще с рыцарем в придачу. Пришлось взять. Как-то в осеннюю ночь, уже здесь, я включил фонарь, вон тот, он на днях перегорел, и понял, что на коне, знаете, кто? Я. Я, и никто другой. Правда — несуразица в городской квартире? А моя жизнь, жизнь режиссера, разве суразна? Она несуразна априори. Вот я и решил: пусть торчит тут, как символ моей нелепости. Авось предостережет от совсем уж абсурдных поступков.
— Но ведь символ, дорогой мой, не абы кто, не кнехт какой — рыцарь! — с вызовом произнесла Кольгрима.
— И это верно, — вздохнул режиссер. — Каюсь.
— А как таможенники пропустили реликвию? — спросил Алексей.
— Да какая реликвия? В отличие от Лениных рисунков новодел. Барон сказал, что средневековые доспехи в музеях, да и в частных коллекциях уже не часто встретишь. А на эти документы были, пропустили груз вместе с моим реквизитом.
…
Елене казалось, что она идет через анфиладу помещений и пространств не меньше ста лет. Сначала она увидела Пушкина. Александр был взбешен. Он держал письмо, которое вынул из двойного конверта. Видимо, это была анонимка, погубившая его. Девушка догадалась, что Пушкин видит ее по тому, как он, закрыв глаза ладонями, замотал головой и глухо и зло бросил: «Скройся! Ты мне сейчас не нужна!» Потом она оказалась перед лежанкой государя Николая Павловича. Тот бредил и умолял кого-то не отдавать Севастополь врагу. Царь неожиданно устремил на красавицу тяжелый взгляд и жестко приказал: «Прочь! Не мешай мне удерживать Крым!» После этого Елена оказалась на берегу озера, в котором, как лебедь, плавала луна, и отражался белый замок. Несколько человек пытались удержать Людвига Баварского силой. Но монарх, на голову выше и в два раза толще каждого из них, не давался в руки и в бешенстве восклицал: «Предатели! Изменники! Всех вас повесить! Ее, — он вдруг указал на Елену, — утопить в озере! А Баварию продать!» После этого Елена очутилась в «Ротонде», там она увидела мертвецки пьяного Модильяни. Художник поднял голову со стола, мутно глянул на нее, махнул рукой и простонал: «Проваливай! И без тебя тошно!» От того, что она никому была не нужна, Елену пронизала тоска.
Она вдруг очутилась в пустынном месте, был вечер — тихий, безоблачный, синий, не такой, как все. И не вечер еще, а ясное предвечерье, пронизанное предзакатным настроением… Кто-то взял Лену, как маленькую, за руку и повел куда-то по убитой дорожке вверх, в гору. Это была тетушка. Шли долго, молча, сосредоточенно. Кольгрима оступалась на камешках, чертыхалась, пыхтела, но шла упорно, точно надо было поспеть к определенному часу.
Дорожка незаметно превратилась в тропинку, по ней уже трудно было идти рядом, и тетушка пропустила Лену вперед, а сама пошла следом. Усталости, однако, не чувствовалось. Рододендроны, облака, мох, папоротник, еще что-то красивое накладывались, мешались, как краски на палитре, сменяли друг друга.
Лена вдруг вспомнила, как лет в шесть, может, в семь, она задала матери странный вопрос (по-настоящему он ее никогда не волновал, всё получалось как бы само собой): как делать карьеру. Мама ответила тогда: «Ступай за город. Когда закончится асфальт и пойдет свалка, а затем болота, тропинка поведет тебя по унылой местности в гору, всё выше и выше. И когда ты окажешься на высоте, с которой будет страшно глянуть вниз, тебе то и дело придется с этой тропинки сталкивать всех, кто идет тебе навстречу или обгоняет тебя. Не сбросишь ты, сбросят тебя. Вот это и есть карьера».
«Постой. А мама ли то была? Она никогда так не сказала бы! Тетушка? В шесть лет? Откуда она взялась в шесть лет?»
Внезапно оглушила мертвая тишина, какая настает перед грозой. Девушка огляделась. Кольгрима исчезла, но Елена отнеслась к этому спокойно, так как была уверена, что при опасности наставница всегда окажется рядом с ней. Но какой открылся вид! Неоглядные дали в сизоватом мареве, внизу зеленые луга и серебристая змейка реки под сине-золотым куполом небес, а на западе ослепительно белые верхушки далеких гор позолотил ярко-желтый, как куртка Модильяни, шар солнца. У Лены перехватило дыхание. Показалось вдруг, что эту красоту она видит в последний раз. И сразу тоска, как лед, легла на сердце — откуда только она взялась?
Подъем окончился, но что-то вело путницу вперед. Она не оглядывалась более. Тетушки позади нет — это она уже знала точно! «Но я под ее присмотром! На свете счастья нет, а есть покой и воля…»
А вот и ровное место. Можно передохнуть. Или это уже приют скиталицы? Площадка, чуть ли не над всем миром. Ровная, гладкая, вырубленная, как ступень в каменной горе, в форме подковы, нависшая над бездонной пропастью. Она опоясывала гору и исчезала за поворотом. Девушка с любопытством глянула вниз. Там, в страшной глубине был иной микроскопический мир, заманчивый, притягательный, но и такой отталкивающий, что она невольно отшатнулась от края. И тут с удивлением Лена увидела, что на площадке, во всю ее видимую длину стоит ряд столов на четыре, шесть, восемь, десять кувертов, с холодными закусками и горячительным напитками, обещающими при смешении создать нормальную температуру общения. Вместо кресел и стульев стояли вырубленные из камня сиденья, покрытые шкурами и меховыми накидками, которыми обычно устилают сиденья автомобилей. «Видимо, шкуры для господ, а накидки для дам», — подумала Елена. Один ряд каменных кресел, между каменной стеной и столом, шел с приличным зазором. Елене показалось, что сидеть на этих местах будет крайне неудобно, придется стоять. Зато другой ряд сидений по краю площадки, был впритык к столу, из-за чего трудно будет выбраться корпулентной персоне, если вдруг приспичит отлучиться по какой-либо надобности. Два ряда изящных табличек призывали каждого гостя сесть на предназначенное ему место и никуда более.
Вдоль стола и над ним (да-да, не показалось) бесшумно носились то ли тени, то ли бесплотные фигуры, видимо, наводившие порядок на столах. Они не обращали на Елену внимания, будто ее и не было вовсе.
Девушка почувствовала себя тоже бесплотно, отчего вдруг обрадовалась и подпрыгнула. Она легко пронеслась над столами, заглянула за угол скалы, там череда столов продолжалась и уходила за очередной поворот. «Это же сколько сюда пожалует гостей?» — подумала Елена.
Первым на площадку ступил величавым шагом очень высокий мужчина в военном мундире. Его прекрасной выправке и атлетической фигуре мог бы позавидовать любой записной красавец Голливуда. Голубоглазый господин огляделся окрест.
— Так мы за границей? — спросил он властным звучным голосом невидимого кого-то. — В Альпах? — И тотчас же преобразился. Вместо военного мундира без эполет, потертого на локтях от долгой работы за письменным столом, на нем оказался синий сюртук и серые брюки. Выпуклую грудь обтягивал темно-коричневый жилет с цветочками. На голове был цилиндр, в руке тросточка с набалдашником. На площадке воцарилась мертвая тишина.
— Всемилостивейший Государь! — прошелестело в этой мертвой тишине. — Ваше место здесь!
Карточка развернулась к незнакомцу в партикулярном платье и снова водрузилась на крайний к входу стол. На ней было написано: «Император Всероссийский, царь Польский и великий князь Финляндский Николай I Павлович». Незабвенный монарх покачал головой, снял цилиндр и отдал его вместе с тростью и перчатками кому-то невидимому. Он протиснулся за крайний столик со стороны пропасти и сел на овчину.
Едва он уселся, появился еще один не менее величественный господин, столь же внушительного вида, покрытый мантией из пурпурного бархата, расшитого по краю золотой нитью и подбитого белым горностаем.
К нему развернулась табличка: «Баварский король Людвиг II Отто Фридрих Вильгельм Баварский», и «лунный король» со вздохом втиснулся на свое место за одним столиком с российским императором, снял мантию и уселся на нее. Потом вдруг приподнялся и протянул руку Николаю. Николай ухмыльнулся в усы и крепко пожал руку царственному брату.
Конечно же, Елена узнала обоих монархов, хотя поначалу не поверила собственным глазам — возможна ль была встреча двух государей разных эпох в одном месте?
Следующим зашел пружинистой походкой невысокий голубоглазый господин (или это голубое небо отразилось в его глазах?). Это был Пушкин. Он без раздумий сел напротив императора, глянул на табличку, развернул ее и показал самодержцу — «Камер-юнкер Александр Пушкин». Пощелкал по ней пальцем. Вместе с ним вошел мужчина с волевым подбородком, смахивавший на ворона, тоже голубоглазый. Без лишних слов он сел рядом с Пушкиным и показал всем карточку, на которой было написано: «Реформатор оперы Рихард Вагнер». Не успел он сесть, как со своим раскладным стульчиком возник Модильяни и со словами: «Эти глаза напротив! У всех голубые глаза!» — втерся между композитором и поэтом, хотя его карточки на столе не было. По всему было видно, что она ему особо и не нужна. Художник хоть и был легок, как перекати-поле, но мог и притулиться, словно плющ или мох, где ему вздумается, и тогда его нельзя было отодрать от этого места.
За следующий столик на четыре персоны незаметно уселись Анна Ахматова, фотомастер Нина Лин, художник Верещагин и наставник Елены — последний народный артист.
Потом повалила толпа. Елена с любопытством провожала каждого до его места. Почему-то все знали свои места, словно где-то в неведомой прихожей им сообщали, за какой столик, и на какое место следует каждому сесть, чтобы не создать в присутствии царственных особ плебейскую суматоху. Ее, кажется, никто не видел. «Но почему?» — не могла успокоиться девушка.
Далее за столом на четыре куверта сидели Эдуард Аркадьевич, его секретарь-референт тайка Ради с двумя родственниками, способными на любую грязную работу.
Еще дальше за восьмиместным столом расположились Адам Райский, Каролина, Миша-Обалдемон, дама с собачкой Изольда, первооткрыватель актрис меценат Георг, поручик Ржевский, клоун телеведущий, полузабытый ухажер-пошляк из Останкино.
Затем стоял длинный стол на десять персон, за которым уютно расположились художник-фотограф Алексей, тетка Клавдия и дядька Николай. Федора Наливайко зажали с двух сторон жена Люська и русалка Валька с Цветочной. О чем-то спорили говорливый Гриша и Валя-продавщица, первая любовь Алексея. А папаша Либион из кафе «Ротонда» увлеченно рассказывал пикантные анекдоты не знавшему ни слова по-французски капитану Джеку Булю. Морской волк, тем не менее, поддакивал сотрапезнику: «Йес, галс, леер, каботаж!»
За ними, ближе к повороту собралась компания черных, серых, невзрачных фигур. Беспокойно ерзал на месте, похожий на пуму, тип из Лениного сна. В невидимую точку перед собой уставился мужчина в сером костюме из кафе. Парни в серых капюшонах из электрички сидели на столе и на коленях друг друга и утробно гоготали. Развалившись, восседали два охранника в форме без погон. Два мордоворота в цивильной одежке тягалась в армреслинг. Темнел еще кто-то…
За следующим столиком угадывались актриса из кафе, официант «Хуторка» и его коллега, нервный господин со второго этажа дома, в котором застрял опухший Эдик, капитан-сталинист и полковник полиции, безымянная художница, директор Михайлов Александр Карлович…
За поворотом сидели гости, которых Елена встречала когда-то, но имена которых не запомнила. Среди них были и те, кого вырвал ее взгляд из толпы на Каменноостровском проспекте в Питере или в Останкино непонятно когда и зачем, и оставил навсегда в памяти.
Над площадкой был еще один вырубленный уступ, небольшой, на котором вплотную стояли два стола. За первым собралась странная компания: Татьяна Ларина из «Евгения Онегина», Белый человек из Пушкинского сна, брюнетка и шатенка с тарелочек, писец из Египетского зала Лувра, одноглазая царица Нефертити. За вторым сидели родители Елены, Василий и Ольга Красновы, Кольгрима и Черный человек Колфин (оказывается, он был вполне материален). На этих столах не было приборов, еды и питья. Но стояли цветы в вазах и кактусы в горшочках. Вроде как это были ложи для автора и избранных лиц, но не царские, нет. Потому что вместо царской ложи стоял первый от входа стол.
По всей видимости, в гостиной на открытом воздухе царил дух демократизма. Речей никто не произносил, всё катилось естественным путем, куда катилось. За горячими закусками последовали несколько перемен блюд, и резвый остроумный Аппетит сменило глуповато-вялое Пресыщение.
Монархи изволили слегка подтрунивать друг над другом и спорить ни о чем в благодатной атмосфере всеобщего лицемерного внимания. Но вот они уперлись в некое недоразумение. Сначала убеждали в чем-то друг друга спокойно, но потом оба возвысили голос.
— Продам Баварию за тот замок для Вагнера и Сиси! Запросто! — баварский король указал на великолепный замок на берегу Лебединого озера в лучах заходящего солнца.
— А я не отдам Крым ни за какие коврижки! — стукнул Николай по столу кулаком.
Людвиг подскочил, опершись о столешницу двумя руками. Кольгрима тут же смахнула вниз кактусы на столик, за которым восседал благодушный Эдуард Аркадьевич сотоварищи. В тот же миг Эдик превратился в гигантскую черную тушу то ли животного, то ли просто грязи. Грязь брызнула на его слуг, превратив их тоже в черные комья.
Неожиданно столешница царского стола накренилась, и вместе с ней наклонился весь каменный уступ. Монархи попытались удержать столешницу, но она и вместе с ней вся площадка продолжала крениться, так что со столов поехали блюда, а люди схватились, кто за что мог, удерживаясь от падения в пропасть. Лишь два стола оставались в покое. Словно в них что-то сломалось, вроде запавшей клавиши в пианино. Застыл стол, за которым собралась компания из Сибири, папаша Либион и Джек Будь, а также стол Анны Ахматовой, Нины Лин, Верещагина и мэтра. Казалось, сидящие за ними даже не заметили того, что происходит по соседству, где буквально уходила земля из под ног. Там творилось нечто невообразимое. Невзрачные, только что гоготавшие типы, соскользнув с площадки, превратились в серых ворон и с хриплым криком «Nevermore» скрылись из глаз. Огромный черный ком непонятно чего, в который превратился Эдуард Аркадьевич, ухнул вниз, а три его помощника — три комочка грязи прилипли к столешнице, как жвачка, и не падали. Адам Райский, Каролина, Миша, Георг, поручик Ржевский обернулись в надувные шарики, полетели и лопнули над пропастью.
Еще можно было спастись — по тропинке, которая всех привела сюда. Но на выходе оказался камень с высеченными словами о трех путях, причем две надписи были скрыты мхом. Да и как пойдешь вбок, если с одной стороны пропасть, а с другой утес! Оставалось бежать с уступа только прямо, «в лоб», но впереди заслоняла путь огромная пирамида черепов, точь-в-точь как на картине Верещагина!
Елена инстинктивно метнулась к первому столику. В этот момент она хотела одного — спасти Амедео, как свое дитя.
Русский самодержец из последних сил удерживал столешницу, вены надулись у него на шее и на висках. Он хрипел кому-то: «Держи всё, держи всё!» Видно было, что царь будет удерживать всё до конца. Людвиг Баварский безумно хохотал и от души стучал ладонями по крышке стола. В этот момент Пушкин и Вагнер взглянули на парящую над ними Елену и, словно увидев ее, оперлись локтями о столешницу и стали быстро записывать слова и ноты, а Моди и вовсе вскочил на стол и, усевшись задом к венценосцам, стал наносить на лист наконец-то пойманный им образ.
Чудо ли произошло или под весом этих трех художников столешница вдруг выровнялась, и вся площадка вернулась в свое естественное первоначальное положение.
Лена оказалась на верхнем уступе. Она села рядом с тетушкой, и та, небрежно кивнув вниз на площадку со столами с остатками яств и питья, спросила ее:
— Хочешь быть с ними? Их всех сюда привела карьера, одна лишь карьера. И еще алчность — дитя всякой карьеры. Кроме тех, кто за царским столом, нас на этом уступе да вон тех двух столиков, что не накренились…
— Там рядом с Ахматовой и другими, кто уже давно умер, сидит мой наставник. Тетушка, — с трепетом спросил Елена, — а что, и он умер?
— Посмотрим, племянница, посмотрим. Бог даст день, Бог даст и ночь…

Глава 13. О сне и о яви…

Утром Елена рассказала тетушке, что ей приснился длинный-предлинный сон, из которого она никак не могла выйти, как из лабиринта.
— Снова увидела Пушкина, Николая Первого, Людвига Баварского, Модильяни…
— Заметь, не Минотавра, не монстров каких-нибудь... — Кольгрима назидательно подняла указательный палец вверх, а потом прикоснулась им к своему виску. — Так что не стоит жаловаться на то, что снятся всякие ужасы…
— Я и не жалуюсь, тетушка… Но мне горько стало, когда я вновь встретилась с ними. До сих пор горечь во рту…
— Это моя желчь, — пробормотала наставница. — Продолжай, продолжай!
Помолчав немного, Елена справилась с волной воспоминаний и рассказала об уступе над бездной из сновидения.
— Интересный сон, — произнесла Кольгрима. — Говоришь, и я там была? На уступе? Сверху смотрела, как пируют? А сама слюну глотала? Так это не я была! На пирах я не пощусь. Постой, не думаешь же ты, что этот сон показала тебе я?
— Не думаю, — неуверенно ответила племянница.
— И что тебя поразило в наваждении? — спросила тетушка.
Елена пожала плечами.
— Да, собственно, всё. Но и… ничего. Занятно было. А, ну то, что я летала. Вернее, парила. И никто не видел меня, кроме тех, кто сидел за первым столом, Моди и другие.
— Положим, сверху я отлично всё видела… — сказала Кольгрима.
— Так это ты! — с облегчением сказала Елена. Потом осторожно спросила Кольгриму: — Тетушка, это что было, конец света? Никогда не думала о нем…
— Она не думала о нем! Он сам подумает о тебе! Когда не ждешь его. Зачем тебе всеобщий конец света? Ты свой не торопи.
— А что случилось с моим наставником — он был за столом среди умерших?..
— Жив твой наставник, но вчера опять увезли в госпиталь, не успела сказать. Прессует беднягу не только пресса, но и артистическая ваша братия, и чиновники, и политики. Ты телек не смотришь, а зря, там не рыдай моя мать, что творится! После того, как мэтр приз получил — не у нас, не на Лазурном побережье, а где-то в Азии, «непонятно у кого» (сказал один комментатор), все как с цепи сорвались. Мало, мол, либерализма в нем и консерватизма, демократизма и республиканизма, патриотизма и космополитизма! Сдохнуть можно от одного их паразитизма! Суть-то одна: завидуют. Страшно завидуют ему! Даже тому, что ты его любовница…
— Да какая же я его любовница?! — возмутилась Елена.
— А такая! За тебя давно уже всё решили. И теперь с этим в гробешник ляжешь! Ты профессию выбрала! Я тебя хотела в музыканты определить! Хотя там еще хлеще… — пробормотала старушка и плюнула. — Не получилось у меня разом с этим покончить, в предыдущей моей общественной деятельности, теперь уж что, терплю... Али в Госдуму податься и терпеть там, в тепле и резонерстве? Одного боюсь: не выдержу графика их напряженной работы.
— На последней съемке, — вспомнила Лена, — когда он со стула встал, видно было, как ему больно. — Девушка поежилась от внутреннего холода и, чтоб отвлечься от тягостных мыслей, продолжила расспрашивать наставницу:
— Во сне секач, Эдик, вроде как не распухший был… Он, что, опять в человека превратился? Это как же, тетушка?
— Обыкновенно! Распух, погрузили в самолет и отвезли в Израиль, теперь обследуют в клинике Ассута. Денег у него вагон, но и за них животное в человека не превратишь! В видении же своем ты увидела, как этому отличнику российского искусства — за заслуги дали / пару пенделей к медали… Не переживай. Ты заглянула малость вперед, в заключительную сцену фильма. Мэтр… хотя, что это я? Ты будешь снимать это. Ты-ты. Никуда не денешься! Ты теперь, как бильярдный шар, должна катиться в лузу, а не биться в стенку. Это называется: правду нести. Как он нес. Иначе, какой прок от тебя?
— Тетушка… — спросила племянница. — Так он, что… он ушел от нас?
— Я же сказала: в больнице он. И на этот раз надолго. Лен, сходи, купи торт. Сладкого хочется.
— Иду за твоей сладкой правдой, тетушка, — сказала Елена, хотя по большому счету, она хотела уйти от тягостных предчувствий правды горькой.
Племянница пошла в кондитерскую, а Кольгрима вдруг вспомнила, как большую часть жизни только и занималась, что обманывала людей, а когда впустила в душу Елену, дала зарок — отвратиться ото лжи и лицемерия. Почему? Совесть ли проснулась?.. (Хотя совесть не спит в человеке, а, как глас вопиющего в пустыне, день и ночь тщетно взывает к нему). Жаль стало потерянного впустую времени?.. (А как накопить его, не израсходовав?) Она не знала, почему. Поначалу волшебница, как Шура Балаганов, тщетно взывала к людской справедливости, а потом стала эту справедливость вбивать каждому в башку — тоже без толку, котелки у всех чугунные! Кольгриму охватила ярость, какую она испытывала часто в прошлом, от бессилия что-либо изменить в мире. «Каждый человек хочет по своему пути идти, — подумала она, — а не получается. Мало кто в лузу попадает, больше в стенку да за борт. В лузу надо. Попадешь — выиграешь, причем не ты сам, а тот, кто тобой играет…»
…
Тем временем неведомый простому зрителю серый кардинал российского киноискусства допытывался от продюсеров и иных деятелей и чиновников культуры, что делать с незавершенной картиной последнего великого режиссера эпохи советского кино, дни которого были сочтены. Собственно, надо было либо закрыть фильм, распустить труппу и забыть об убытках, либо назначить исполняющего обязанности режиссера-постановщика и довести съемки до конца. Кардинал склонялся ко второму варианту, причем у него был готов и достойный кандидат — заслуженный артист РФ Игорь Ржевский. Однако мэтр спутал все карты. Узнав о подковерной возне, он прислал в комиссию сразу три документа: письмо и видеозапись, в которых аргументированно и безальтернативно поручал завершить картину ассистенту Елене Прекрасной-Красновой, и проект приказа, назначавшего Елену его восприемником. Кандидатуру же Ржевского он категорически отверг, как неспособного к режиссерской деятельности. Более того, рекомендовал Ржевского уволить из труппы, как не справившегося с незначительной ролью приятеля Модильяни, художника Мориса Утрилло. Кинодеятели вынуждены были прислушаться к мнению мэтра, обладавшего непререкаемым авторитетом в министерстве культуры, обменялись мнениями, что «эта Краснова далеко пойдет», и назначили ее временно исполняющей обязанности режиссера-постановщика картины «Проклятие проклятых». Скорее всего, на их решение повлияла маленькая приписка мэтра в конце письма о том, что в его распоряжении имеются три ходатайства представителей высшей российской власти и духовного лидера. «Не удивлюсь, что от патриарха или от папы римского, — задумчиво произнес серый кардинал, — Против пентхауса не попрешь», — и отказался от своей затеи. Ржевского увольнять не стали, препоручив это новому режиссеру.
После того, как в труппе узнали о назначении Красновой, часть возмущенных коллег намерилась покинуть коварную фаворитку режиссера. Елена не стала никого уговаривать остаться, а лишь уведомила, что с каждого нарушителя контракта будет взыскано в полной мере.
Ржевский рвал и метал. На репетиции он напоказ выпил из горла бутылку шампанского, поздравил коллег с началом новой эпохи Возрождения куртизанок и упал перед Еленой на колени с воплем:
— Мэтр умер, да здравствует метресса!*
___________________________
* Метресса — любовница или содержанка, которая состоит в интимных отношениях с состоятельным мужчиной.

Краснова тут же предложила продюсеру уволить поручика-скомороха из-за творческих разногласий и за систематическое пьянство. Кольгрима приложила к докладной копии двух выговоров за срыв съемочных дней, объявленных Ржевскому мэтром в текущем году. После столь решительных шагов наставницы (пока это слово все заключали в кавычки) разногласия и недовольства в труппе угасли сами собой, а многим членам коллектива было даже приятно, что их метресса не только пассия великого режиссера, но и толковый жесткий руководитель.
…
В больнице режиссер провел две недели, потом настоял на том, чтобы его отпустили домой. Больному назначили сиделку. Елена навещала наставника каждый день, рассказывала ему о делах, консультировалась, играла на фортепиано и пела. Тот час, который они проводили вместе, сказывался благотворно и на самочувствии мэтра (во всяком случае, он так говорил), и на настроении его ученицы.
Как-то Елена спросила режиссера без всякой задней мысли, почему он не женился во второй раз.
— Почему-почему? Не смог, — ответил тот. — Не зная тебя, можно подумать, брачные сети плетешь. Ты знаешь мое отношение к многобрачию, бессмысленной чехарде жен, семей, детей. Винегрет получается, а не жизнь. Лена, оставим эту тему. О фильме лучше поговорим. В твоем сценарии Модильяни никому не нужен, да и ему никто. Разве что его Муза. А Муза не на Парнасе, она тут обретается! — Наставник постучал себя по груди. — Может, еще в нем! — он указал на рыцаря. — Она или есть в душе, и тогда есть художник, или ее нет, и художника нет. Теперь о главном. Ты это знаешь, но на всякий случай. Зрителя нельзя кормить только прошлым. Надо показать ему и его будущее. Тогда у человека появляется надежда. Ее Аристотель называл сном наяву… Тебе снился когда-нибудь сон наяву?
— Да, — ответила Елена. — Мне кажется, что он снился мне всегда. Снится он и сейчас. И тревожно так, тревожно. Вроде как меня ждет где-то мой корабль, мой белый лебедь, а я боюсь на него опоздать.
— Не спеши на свое судно, Лена. Не опоздаешь. Без тебя оно не отойдет. В любом случае оно отправится вовремя, так как в твоем распоряжении будет, как и у меня впереди, целая вечность. Также как и у него, — режиссер указал на всадника, устремившегося к выходу из его последнего жилища. — Видишь, он рвется в неведомое, а остается на месте…
Дома Елена рассказала тетушке о том, что наставник совсем плох. Потом по наитию, словно и впрямь услышала это, добавила:
— Он оставляет мне квартиру. Оформил дарственную. Об одном просил — оставить в ней конного рыцаря.
— Ну, это уже не его забота, куда денется рыцарь, — задумчиво произнесла Кольгрима.
…
На день рождения режиссера, почти все члены труппы собрались в обеденный перерыв в кафе. Не сговариваясь, все заказали любимые мэтром эспрессо и кекс с изюмом. За столик режиссера никто не сел. Расселись вокруг него и поздравили отсутствующего наставника и пожелали ему скорейшего выздоровления. Кольгрима задержалась в бухгалтерии, помогая разобраться с договорами. В это время в кафе появился, как черт из табакерки, Ржевский, пьяный и агрессивный. Увидев своих недавних коллег, поручик не стал оригинальничать. Он был верен своему амплуа: скуп на собственные мысли, зато щедр на слова чужие. Глаза его грозно сверкали, грудь вздымалась, голос звенел. Просто джигит, настоящий мачо, но не джентльмен, нет. Видно было, что обуреваем молодой человек нешуточными страстями и готов к бравурным подвигам. Встав возле стойки и подняв вверх руку, Ржевский взвыл к присутствующим изуродованным им самим монологом «дяди Вани» Войницкого:
— Ушла... — поручик ткнул пальцем в Краснову. — Когда же было это? Один черт!.. Тогда ей было семнадцать, а мне, нет, не тридцать семь лет. Неважно! Отчего я тогда не влюбился в нее и не сделал ей предложения? Ведь это было так возможно! И была бы она теперь моею женой… Да… Теперь оба мы проснулись бы от грозы; она испугалась бы грома, а я держал бы ее в своих объятиях и шептал: «Не бойся, я здесь». О, как я обманут! — Ржевский ткнул пальцем на место, где всегда сидел мэтр, а потом в пол. — Я обожал этого режиссера, этого жалкого подагрика, я работал на него как вол!..
Елена очень быстро, словно подлетела, оказалась рядом с декламатором и ударила его по щеке. Тот ничтоже сумняшеся ответил ей оплеухой. Все вскочили с мест, зашумели. Алексей бросился на обидчика и ударом кулака сшиб того на пол. Поручик поднялся и, схватив горшок с цветком, ударил художника по голове. Взглянул на неподвижно лежавшего Алексея, Ржевский попятился и выскочил из кафе. За ним погнались несколько человек. Хорошо, что на месте оказался врач, который консультировал режиссера и оказывал медицинскую помощь актерам. Елена вызвала «Скорую» и полицию. Через полчаса раненого увезли, а Краснова с Кольгримой, которой актриса успела рассказать о случившемся, уединились с капитаном и лейтенантом в кабинете мэтра.
В тот же день о случившемся стало известно не только на киностудии, но и далеко за ее пределами. Один из доброжелателей Елены прислал мэтру эсэмэску о «поножовщине у Красновой, со смертельным исходом». Режиссеру стало плохо. Сиделка вызвала «Скорую помощь» и позвонила Елене. Та тут же бросилась к учителю. Кольгрима с ней.
Когда они подъехали к подъезду дома, где жил наставник, массивная дверь вдруг распахнулась, и в проеме показался всадник в рыцарском облачении. Он словно выплыл на коне, как Лоэнгрин на белом лебеде. И в то же время рыцарь своим державным обликом чрезвычайно напоминал самодержца российского Николая I Павловича.
— Лен, снимай! — скомандовала Кольгрима.
Девушка успела снять на телефон, как всадник прежде, чем свернуть в переулок, вдруг остановился, развернул коня и помахал им рукой. В этот момент в просвет облаков скользнул солнечный луч. Свет ударил в рыцаря и лошадь, и они оба вспыхнули не то синим, не то лиловым пламенем, будто сгорели в небесном золотом огне.
— Ушел, — произнесла Кольгрима.
…
С кончиной мастера окончилась и поддержка труппы Красновой влиятельными кинодеятелями. Последнее детище режиссера решили «заморозить». Труппу расформировали, завершение фильма отложили «до лучших времен». Безработная Елена было впала в уныние, но тетушка провидчески сказала:
— Я тебе говорила когда-нибудь неправду? — и сама же ответила на этот вопрос: — Никогда! Вот и слушай. Этот фильм выйдет на экраны, прокатчики соберут невиданные доходы, он завоюет кучу премий. Уж поверь мне!
— А как же тарелочки? — вспомнила племянница.
— Забудь о них. Детский сад это, тарелочки твои. У тебя впереди всё по-взрослому.
— Тетушка, чего ты не превратила Ржевского в жабу?
— Он сам превратится в нее. Буду я еще заботиться о всяких земноводных!
— Ой, тетушка, не зарекайся, знаю тебя!
— Много ты знаешь, как я посмотрю. Всё, больше никаких чародейств! Начинаю нормальную человеческую жизнь. Собирайся, племянница, едем в Финляндию, в Сюсьмя!


                КОНЕЦ

2017 г.

В.М. Васнецов «Витязь на распутье»
Рисунок из Интернета



                ПОСЛЕСЛОВИЕ

Об истории Кольгримы на Проза.ру можно почитать еще в сказочной трилогии «Приключения Юстаса и его друзей» http://www.proza.ru/2017/05/20/345, в которую вошли три повести: «Добрый край» http://www.proza.ru/2017/04/27/1521, «Кольгрима» http://www.proza.ru/2017/05/14/389 и «Нет худа без добра» http://www.proza.ru/2017/05/20/341.