Трясясь по ухабам, повиливая то вправо, то влево, машина бежала в сторону гор. В кабине рядом с шофёром сидела пожилая женщина. В коробке у её ног блеял козлёнок. Куляй оказалась в кузове одна. В будни мало кто ездил, хозяйственные и родственные дела решались в базарные дни, воскресные. Скрывать слёзы было не от кого… Сквозь них долина казалась туманной и чужой. Когда-то ранней весной они с будущим мужем скакали здесь на коне, будоража долину раскатистым хохотом и переливчатым смехом. И долина отвечала радостным эхом. Тогда ещё не было войны. Взявшись за руки, они мечтали. Несбывшиеся, застывшие мечты вызывали теперь печальную улыбку.
Двоякое чувство терзало Куляй. Остро хотелось вернуться, без оглядок на свекровь крепко прижать сына к груди, сливаясь в одно целое, заглянуть в его отцовы глаза, почувствовать его мысли… И не хотелось обнадёживать Еламана своим теплом. Она жалела Апу, не могла даже представить её расставание с внуком… Сердце не выдерживало, и взгляд её опять мутился от слёз.
На перевале Куляй старалась не смотреть по бокам. Пропасти манили взгляд, безжалостно завораживая сползающими до самого дна скалами. Чем выше поднималась машина, тем глубже опускалось дно. Запричитала женщина в кабине, призывая Аллаха помочь. В неподвижный ком собрался шофёр, вжавшись в руль и напряжённо всматриваясь в дорогу. Прежнее уверенное рычание мотора перешло в тонкий напряжённый стон. Казалось, что он может в любую секунду оборваться, и тогда машина, не разбирая дороги, покатится назад… И стон, пусть жалобный и тревожный, обнадёживал.
Преодолев подъём, машина, часто притормаживая, начала спуск и вскоре вновь устремилась по долине. Куляй разжала вцепившиеся в борта руки, глубоко вздохнула. Слова благодарности всевышнему, в существование которого она не верила, сами скользнули с губ, смешиваясь с остатками слёз…
В тени на кошме сидела Апа и теребила шерсть. Резкие ритмичные удары длинных гладких прутьев издавали визгливые звуки. Шерсть вздымалась и кудрявилась. Прилипающие шерстинки ловко смахивались, и визг вновь тревожил воздух и мысли Еламана. Очищенную шерсть, взбитую и пышную, Апа вечерами разминала пальцами, скручивая и вытягивая в нить, которую наматывала на тонкую палку с толстым уплотнением на одном конце. Другой конец она прокатывала ладонью об свои ичиги или о бедро, и нитки накручивались так быстро, что Еламан не успевал проследить, как навивался клубок.
Из такой пряжи Апа вязала толстые безрукавки, варежки, носки, шарфы. Зимой в них было тепло, и пахли они Апой. С пелёнок согретый её руками, Еламан любил Апу, любил ткнуться в её шершавые ладони и замереть.
«Жя, жя», слегка отталкивая его, ласково приговаривала Апа…
Присев рядом, Еламан молча наблюдал. Молчала и Апа. Мальчик хотел задать ей вопрос, который томился в поисках ответа… Сейчас Апа резче, чем обычно, управляла прутиками и не напевала, как делала всегда, и он решил не спрашивать ни о чём. «Ну, уехала гостья, ну и что? Нам и без неё хорошо. Не будет же она здесь жить. Гости всегда уезжают».
«…Может, Апа притворяется и хочет, чтобы Куляй жила с нами?», с ожившей вдруг надеждой подумал мальчик. «Сама же уговорила её уехать, а теперь совсем не радуется…»
Апа прислонилась спиной к дереву, отложила прутья и окинула взглядом двор. Лениво чавкал Актос, медленно лакая воду, блеяла коза, суетились куры в ожидании корма. Да, и утреннее молоко ждало закваски. Любил внук опустошить кисайку айрана, прибежав домой после игр с друзьями.
- Пора приниматься за другие дела, - проговорила Апа, - отвела душу, и будет.
Проводив Куляй, она не находила покоя. Давили сомнения, мучила жалость к невестке и внуку. Копать грядки, доить корову, кормить живность, таскать воду, взбивать масло, готовить на зиму корма оказалось намного легче, чем принимать решения.
«Что же ты наделала, война? Ведь всё могло быть иначе», сокрушалась она, вздыхая. «Забрала нашего единственного сына. Муж не вынес его смерти, угас без стонов, без жалоб, без слов… Вот, и решаю теперь всё одна. А ребёнок растёт без отца… и без матери.»
«…Нет, не только из-за обычая я оставляю себе внука. Молода Куляй. Пусть, устраивает свою жизнь без «груза», не всякому мужику он понравится. Не родной – он и есть не родной. А если будет обижать Еламана? Как тогда? Родятся свои, и мальчик станет совсем чужим.
Понимала Апа, что не сможет безмятежно радоваться удовольствию растить внука, до боли похожего на её погибшего сына. Плечистый, высокий для семи лет, с густой упрямой шевелюрой и открытыми глазами – это всё от отца. Нос с горбинкой и подтянутые губы – это от матери. Апе иногда казалось, что это её маленький сын, её Едиге бегает во дворе, играет с собакой, гоняет кур или ищет утешения и ласки в её объятиях. И всё же Апа решила не разлучать внука с матерью.
«Даст Бог, встретится Куляй хороший человек и отнесётся к Еламану как к сыну», с облегчением вздохнула она. «Приедет ещё раз, поговорю. И если увижу радость в глазах, пожелаю им счастья. А пойдёт замуж, соберу ей приданое, чай не бездомная…»
…Впервые за последние дни она уснула крепко.
Ичиги – мягкие кожаные сапожки
Жя, жя (сокращённое) – будет, будет
Кисайка(уменьш. от кесе) – углублённая небольшая чашка для питья
Айран – домашний кефир
продолжение http://www.proza.ru/2018/02/17/519