1. Отец
– Ждали с гор, ан подплыло низом...
Яков Круглый тяжело вобрал спёртый душный воздух набитого битком вагона – словно задохнулся. Набычился, глянул из-под бровей в грязное окно, за которым тряско бежала неведомая земля.
Сердце сжалось, зашлось гневом и бессильной, слепой обидой. За что?! Что жил лучше других? Справным хозяином был? Шестерых детей народил и имел, чем кормить их да во что одеть? Кулак! Слово-то какое...
Темно ворочались в нем смутные мысли. Неясные. Нечеткие…
Далеко позади осталась родная Кубань с ее привольем, медовым, настоянным на травах, прозрачным воздухом, табунами коней, полудиких, горячих, вселяющих в его мужицкую душу необузданный восторг.
Вагон трясло, покачивало. Он жалко скрипел на поворотах. И вёз их этот поезд в неведомые, необжитые земли меж тундровых озёр, закольцованных горным хребтом Хибин, к вьющейся змеей дикой речке Услонке, названной так по хозяину этих мест – Управлению Соловецких Лагерей Особого Назначения, сокращенно – УСЛОН.
Яков Круглый прикрыл глаза. И, как всегда в эти утомительные дни, ползущие по долгим перегонам между полустанками через всю Россию с юга на север, дни, заполненные заботами о кипятке и хлебе, неизвестностью и бессилием, - как всегда в эти дни, увидел он отчетливо, словно наяву, свою предшествующую жизнь.
Были в этих картинах, порой отрывистых и несвязанных, тихие хаты родной станицы, ночное августовское небо с сыпучими звездами, когда, под уклон месяца, выходили они, молодые, переполненные силы и озорства, в ночное поле сторожить снопы от дьявольских забав.
Надевали вывороченные тулупы. Брали в руки что потяжелее – кто кочергу, кто дубину, кто кол покрепче. Мало, кто оставался в станице на Агафона-огуменника.
Верили: выйдет ночью из лесу нечистый, задурит в поле, раскидает снопы по гумнам, если не испугать его своим страшным видом и смелостью.
И боялся, видать, леший.
Ничего не случалось в скошенных лугах в ночь на Агафона-огуменника. Разве что больше, чем обычно, озоровали парни, дольше, чем всегда, целовали девок под падающими звездами, чтобы те по весне, навсегда уж забыв о девичестве, нарожали им горластых первенцев.
Так уж исстари велось и, может, в том секрет былой живучести языческих поверий на христианской Руси, что лешие, водяные да домовые связаны были в народе с его плотью и кровью, его жизнью.
Легко верят на Руси, но расстаются со старым не просто...
Хотя, справедливости ради надо заметить, что в большом горе, в беде да войне обращались за заступничеством к Богородице, Спасу, да великому сонму русских святых страдальцев. Нечисть гнали, пугали.
А двум богам не молились на Руси никогда.
От вагончика – станция Апатиты – до Хибиногорска, конца их пути, – было рукой подать. Уже проложена была к палаточному городку железнодорожная ветка. Уже!
За завесой снегов лежал он, неведомый город, стройка социализма, детище первой пятилетки.
В вагоне словно притихло.
Вполголоса переговаривались бабы. Мужики черно молчали, глядя в окно на буйствующую метель, за которой угадывалось чахлое притундровое редколесье – земля Хибин.
А на Кубани стояло золотое бабье лето. Шел сентябрь 1930-го.
Особое это было лето...
А впрочем, был ли среди всех этих лет, ведущих отсчет от 1917-го, хоть один год, хоть один срок не особенный, без круговерти событий – пустой, непамятный, не помеченный ничем? Не было таких лет.
К 1930-му белым гнойником вызрело кулачество – последняя линия сопротивления уходящей Руси.
Зародившись еще в прошлом веке, после реформы 1861 года, к тридцатым годам XX столетия оно целиком оформилось в деревенскую буржуазию, интересы которой никак не могли совпасть с тем, что совершалось нового в деревне.
Кулаки не только прятали хлеб, не только поставляли пополнение в банды, они сами жгли и убивали, а если кто-то из них еще и не делал этого, то был готов и к насилию, и к убийству всем складом жизни своей и ходом мыслей, ибо согласиться с новым означало для них предать всех предков, их обычаи и их веру.
А что для живущего страшнее предательства?
И Русь, расколотая пополам, не могла смириться, наказывая, порой, за то, за что наказуемые не могли ответить.
Еще жив был Павлик Морозов, мальчик из села Герасимовка.
Его убьют ровно через два года – в сентябре 1932-го, убьют зверски, подкараулив в тихом грибном лесу, опаленном золотой осенью.
И расколет голубую ее тишину детский предсмертный крик.
И весь мир содрогнется.
И многие матери, плача, будут прижимать к себе головы своих детей в страхе за них и извечной материнской потребности защитить.
Убьют свои же дядья - кулаки.
Еще ходил по земле веселый тракторист Петр Уткин.
Его убьют ударом сзади. И газеты будут сравнивать его гибель с гибелью дипломатического курьера Теодора Нетте.
Это еще случится.
Но тогда, к 1930-му, на кровавом счету кулачества было уже столько зверств, что сомнений относительно его ориентации, целей и намерений не оставалось.
Гнойник надо было вскрыть.
В 1930-1932 годах 240,7 тысячи кулацких семей были высланы в отдаленные районы.
В крестьянской огромной стране это было немного – менее одного процента всех хозяйств, около одной четверти - кулацких, большинство из которых было расселено в пределах тех же административных районов, где они жили.
Но резонанс эта крайняя мера получила огромный. Кулачество перестало существовать как класс. И коллективизация сельского хозяйства, перевод его в сферу социалистических отношений осуществлялся – для новой страны – успешно.
Ох, Россия! На крови и пророчествах стоишь ты, и кто знает, когда ты права, а когда – нет?
***
Мог ли Яков Круглый ответить себе на свой вопрос – за что?
Мог. Не хотел.
А если бы и заглянул в свою душу до донышка, если бы заставил себя ответить: враг он, или не враг тому, что происходило нового в деревне? – даже себе самому он не сказал бы тогда, осенью 1930-го, ни да ни, нет.
...Выкатывались из вагонов в сырую, слепящую мокрыми хлопьями метель. Оглядывались, озирались по сторонам в нерешительности. Вдыхали чистый влажный ветер, удивлялись:
– Тепло-о!..
Метель, страшная из вагона, оказалась ласковой озорной кружилихой.
Не хлестала, а гладила. Не студила, а бодрила. И невольно подумал Яков Круглый:
– Надо же, край света, а красота-то какая!
Их разместили в больших палатках, поставленных добротно, с расчетом на зимовку, утепленных не одним слоем плотных тканей.
Яков по-крестьянски придирчиво трогал все руками – и обшивку палатки, и свежие доски нар.
Сел. Семь пар глаз выжидающе глядели на него.
– Авось, живы будем – не помрем...
Сказал, и захолонуло сердце опять той дорожной тоской, что захлестывала и ожесточала его душу все эти дни.
– Авось да небось, – проворчала жена. – Вывезет, да не знать куда...
И от этой привычной ее воркотни словно стало всё на свои места. И ощутил он, что вот, дорога кончилась, прибыл на место и надо начинать всю жизнь сызнова.
А сыновья и дочери его уже устраивались, балагурили, не зло перешучивались друг с другом.
– Молодые, – думал Яков. – Приживутся. Сильные да ладные, один к одному. Приживутся...
В палатку заглянул средний сын, его 18-летний Василь, чернобровый и черноглазый, высокий – в отца, горячий и веселый от юности и сил, наполнявших его.
– Собирайтесь, батя! – крикнул. – В баню пойдем. Мужиков поведут.
– Приживутся, – еще раз подумал Яков…
А за стенами палатки гудел ветер, и казалось, что отпевает он их всех скопом, по всем ним, неприкаянным, служит досрочную тризну...
***
Наутро началась работа. И пошло, и закружило так, что и оглянуться было некогда. Строили всё сразу – город, рудник, апатитовую фабрику. Временами казалось Якову, что и не жил он доселе, что дремали его годы на тихих ковыльных степях по берегам Кубани и что только теперь пошли, понеслись, как те буйные табуны, которые он любил сызмальства и ради которых собирался век вековать.
Каждый день приносил новое. И все, что создавалось вокруг – первые дома, первые улицы, руда и концентрат для удобрений, – было делом их рук.
Не сразу, но неотвязно проникало от этого в душу теплое чувство сопричастности ко всему и гордости за это.
И все-таки временами просыпалась в нем зовущая тяга к земле...
Весной, когда начинали таять снега, он с жадностью втягивал ноздрями воздух и не находил в нем того, что искал.
Не было в выхолощенных Арктикой ветрах привычного дурманящего, бередящего сердце запаха прели, ароматов пробуждающейся земли. Это было непонятным. Беспокоило.
В нем поселилась тоска по запахам.
Ему страстно хотелось увидеть среди этого черно-белого царства хоть краешек зелени, былинку, веточку.
И однажды, в конце мая, когда заметил он, как пробивается на прогалине к небу тонкими стеблями первая зелень, понял, что любил не только свои табуны. Любил он эту землю – огромную, необъятную, щедрую и суровую, но всегда – мать и никогда – мачеху.
Все внимательнее прислушивался он к разговорам о том, что неподалеку, у станции, начали создавать совхоз. С жадностью перечитывал газетные сообщения о первенце заполярного земледелия, о поиске средств на него, о вкладах рабочих.
"Совхоз построим," – писала газета. – "Вклады на совхоз "Индустрия" от рабочих типографии поступают ударным темпом. Товарищи Родичев, Волков, Мурычев, Михайлова, Яковлев, Матвеев, Фадеева и Гульневский свои вклады внесли полностью. Остальные товарищи вносят в 2-3 срока.
Всего рабочих и служащих типографии 38 человек. Денег сдано 131 рубль..."
"Кто следующий?" – спрашивалось в другой заметке и сообщалось: "Присутствовавшие на конференции транспортных рабочих 23 делегата стали вкладчиками совхоза Индустрия и вызывают рабочих, служащих и инженерно-технический персонал всех предприятий."
А вот еще сообщение:
"Сотрудница четвертого магазина ЗРК Суховольская внесла свои 15 рублей на совхоз и обратилась с призывом ко всем сотрудникам магазинов № 4 и № 8 кооператива последовать ее примеру".
И следовали. И вносили свои гроши в общее дело. И складывались из них тысячи...
Недолго тянул Яков Круглый с решением. Перебрался в совхоз. Сделал, как задумал.
Только средний сын его, черноглазый Василий, отказывался расставаться с рудничной жизнью, в которую уже втянулся.
Но и его в конце концов уломал отец. Не хотелось Якову оставлять Василия на стороне: молод еще, некрепок.
Да и весь многовековый уклад крестьянской жизни повелевал ему, Якову, держать всю семью рядом, локоть к локтю. В 1932-м, в ноябре, под Андрея-Осеннего, когда слушают на Руси воду: шумная - к стужам, тихая - к ласковой зиме, а здесь, на краю света, уже темно от неба и бело от земли, перебрался в совхоз, к отцу, и Василий.
2. СЫН
К тому времени сделано было многое в Хибинах.
Так много, что нам, сегодняшним, захлестнутым самомнением о скоростной перенасыщенности нашего времени, почти невозможно представить, что полвека назад время могло быть столь емким.
А оно было.
1 июля 1930 года прошел первый состав по железнодорожной ветке, соединившей апатитовый рудник с Мурманкой, главной магистралью края.
В ночь на 7 сентября 1931 года к дробильному корпусу первой в Хибинах апатитовой обогатительной фабрики подошел первый железнодорожный состав с апатитовой рудой. Это означало, что фабрика вступила в строй! И мощность ее была значительной – 250 тысяч тонн сырья для минеральных удобрений в год.
Этому событию предшествовал пуск электростанции мощностью в 6250 киловатт. В Хибинах зажглись первые электрические лампочки...
А по соседству, в строящемся первенце заполярного земледелия - совхозе "Индустрия", уже обсуждали итоги первой посевной, первой весны и первой совхозной осени.
Посевная площадь тогда, в 1931 году, составляла три гектара. Через пять лет она вырастет в 424 раза.
Такие темпы...
К концу 1932 года молодой город избавился от палаток, землянок, шалманов. А население его составляло уже 31700 человек. Здесь уже открылось девять школ.
Строился Хибиногорск по подобию Питера, только ландшафт был для него иной: не придельтовские Невские низины, не балтийские теплые дюны, а скальное подножие Хибин, круглая холмистая долина, окруженная мшистыми, лысыми горами, с синим озером у крутого, как бычий лоб, склона северной бусины горного ожерелья.
Но главную улицу выгнули полукружьем, как Казанский собор. И соорудили фонтан в центре, как между Казанским и Невским.
Оденься потеплее, сядь спиной к горам, лицом к фонтану и можно представить, что не ссыльный Хибиногорск вокруг, не гиблое Заполярье, а кусочек самой северной столицы.
С размахом строили. И с любовью. Своя земля!..
Город рос. Ему нужны были свежее молоко, мясо овощи...
Из документов Домика-музея С. М. Кирова:
«Мурманск - секретарю окружкома тов. Ахматову
Хибиногорск- секретарю горкома тов. Ткачеву
Задание по парникам - 320 рам - перевыполнено - заложено 400 рам.
Первые партии зелени отправлены. По огородным культурам задание – 2 га, засеяно 2 га, посев продолжаем.
Молочное стадо 140 голов. Ежедневные отправки молока на апатитовые разработки и Нивстрой доведены до 600 л.
Основано ремонтное стадо в 20 голов, молодняка в 28 голов. Племенных свиней 12 голов, на откорме 220.
Приступили к осушке и обработке болот.
По плану должны в текущем сезоне осушить болотных массивов 400 га, раскорчевать 400 га, обработать 200 га, засеять 64 га.
Рабочие и административно-технический персонал заявляют: задания будут выполнены.
Первый совхоз за Полярным кругом заставит тундру служить социализму, и третий, решающий год будет для Кольского полуострова переломным.
Директор совхоза Гладышев,
секретарь ячейки ВКП(б) Носов,
председатель месткома Онохин.»
29 сентября 1932 года заведующий первым отделением Индустрии Михаил Онохин, заметно волнуясь, вновь и вновь перечитывал такие строки:
"Поздравляем с большой победой на основном нашем фронте кормодобывания! Ваш урожай есть начало эксплуатации 1-го отделения. Рабочий и технический персонал 1-го отделения шли и идут передовиками в общей шеренге работников совхоза Индустрия.
С самого начала сламливались всякие сомнения в выполнении заданий. Желаем и в дальнейшем полного успеха в победах в вашей работе!
Вперед за полное завоевание вековых болот!
Превратим дикие тундры в культурные земли!"
Подписали поздравление секретарь партячейки, председатель рабочкома и директор совхоза.
А вот еще один любопытный документ – открытое письмо рабочих совхоза "Индустрия" к горнякам и строителям Хибинских апатитовых разработок:
"Товарищи – строители социалистического города и северного химического комбината!
Борьба за миллион и триста тысяч тонн апатита, за сто двадцать пять тысяч тонн концентрата, за первую обогатительную фабрику, электростанцию и нефелиновый завод, за успешное осуществление огромного жилищного строительства социалистического города на Севере настойчиво требует создания за Полярным кругом своей мощной продовольственной базы.
Такой базой может быть и несомненно будет строящийся сейчас на станции Апатиты совхоз "Индустрия".
Уже в настоящее время совхоз имеет 150 голов крупного рогатого окота, 26 голов собственного молодняка, 17 лошадей, 8 свиней, 50 парников для выращивания рассады и 4 трактора.
Уже в эту посевную кампанию будет осушено и засеяно травами 600 га, картофелем и турнепсом 6 га.
Но это, разумеется, ни в какой мере еще не покроет всех тех задач, которые предъявляют к совхозу ваше растущее гигантскими шагами промышленно-горное строительство и разработки.
По производственной программе в строительство совхоза должно быть вложено 830 000 рублей. Правлением ЗРК вложено уже 330 000 рублей. Но для успешного развертывания дальнейшего строительства совхоза нужна прочная материальная база.
Приветствуя решение городского комитета ВКП(б), горсовета, горпрофсовета об организации особого фонда возвратных вкладов на расширенное строительство совхоза Индустрия, мы, рабочие и служащие совхоза, в количестве 350 человек досрочно вносим пай, согласно установленного размера, и вызываем всех рабочих и служащих Хибиногорска.
Мы заверяем вас, что наша производственная программа по совхозу будет выполнена методами коммунистического труда, ударничества и социалистическим соревнованием и уже в ближайшее время мы дадим вашей стройке тысячи литров молока и сотни тонн овощей".
И, ведь не обманули. Хотя путь был – слабо сказать – тернистым…
* * *
События развивались стремительно. Время походило на барабанную дробь из шестнадцатых и тридцать вторых...
Но тонко, звеняще, протяжно входили в их тугой ритм иные ноты.
Складывались из них мелодии долгих белых летних вечеров с полоской багрянца у горизонта.
Таяли в чистых водах Имандры синие дымы костров, укрывавших поля от летних жестоких заморозков.
Выплетали на них свои серебряные узоры чистые девичьи голоса, поющие в ожидании предстоящего – неясного, но волнующего, неизбежного и желанного...
Любил Василий за эти вечера все, что окружило его, подхватило, потребовало всего, целиком, без остатка.
Он еще вспоминал и крутую апатитовую гору, куда носил буры и откуда спускался со старыми, изношенными, чтобы заменить их и вернуться вверх, к бурильщикам, с новыми; его руки еще помнили шероховатую поверхность кирпича, упругую вязкость раствора – в них жила память каменщика. Но сердце уже затронула новая привязанность.
Целыми днями они корчевали пни, рыли канавы для стока вод, очищали участки от валунов.
Метр за метром отвоевывали у притундровой моренной земли участки для пахоты.
А вечерами усталость забывалась начисто, словно ее и не было. Молодежь, по извечному зову, тянулась в круг. И тогда лились разговоры, вспыхивали лезвия острых шуток.
Но усмиряла, тушила все тревожащая душу девичья песня. Хорошо поют на Руси...
По весне на болотах сеяли травы для скота. Отходы шли на подстилку. С появлением дробилки стали применять торф. Его перемалывали и увозили на фермы. Подстилка со временем шла в дело – на поля, для удобрения земли, слой которой был очень скуден и легко промерзал от заморозков и высыхал в холодную ветряную засуху.
Впрочем, временами на эту землю приходили жаркие дни, и двоякое чувство охватывало людей.
За радостью солнцу, его редкой и щедрости, всегда маятой мучила мысль: а как, коли надолго?
Пересушит корни, повеет землю по ветру, пропадет труд...
Но в первые годы урожаи "Индустрия" получала удивительные.
Турнепс вырастал такой, что один изрубишь, и корова сыта.
Картофель розовел тугими клубнями, репа была сочна, травы шли в рост, наливались тугим зерном удивительные ячмени... Союз науки и практики давал свои плоды.
Отец плотничал.
Строили много и добротно – жилье было нужно всем.
Пролетел год. Кончался памятный 1933-й. На Ленинградской областной сельскохозяйственной выставке – а в те годы земля эта, Кольский полуостров, входила в состав Ленинградской области, – совхоз Индустрия получил первую свою награду: Почетную грамоту.
27 декабря Президиум ЦИК СССР постановил наградить руководителей, инженеров и рабочих-ударников, организаторов и строителей апатитовой промышленности в Хибинах.
Ордена Трудового Красного Знамени был удостоен и первый директор Индустрии Н. К. Гладышев…
Но в жизни Василия Круглого этот год стал особой горькой меткой.
...Наскоро пообедав, он возвращался на ферму: надо было надробить торфа.
До нового года оставалось еще пять дней, но уже появилось в природе и людях то особое, приподнятое настроение, какое бывает только перед большими праздниками. Было оно такое в этот день и у Василия.
Моторист включил движок.
Василий надел новые рукавицы, улыбнулся. Поднялся на приступочку, что была у дробилки, и стал подправлять плотную коричневую массу, чтобы мололась ровнее.
И тут что-то попало под ногу. Поскользнулся – правая рука окунулась в жующие, грохочущие зубья машины.
Длилось это мгновение – ремень привода соскочил, дробилка остановилась.
Участковый врач, осмотрев его окровавленную руку, сделал тщательную перевязку и похвалил за везучесть:
– Счастливый ты человек, Василий Круглый. Ничего с твоей рукой не случится. Кость цела, а кожа зарастет...
Но раз в жизни спаниковал Василий Яковлевич, не поверил местному врачу. Послушался чьего-то совета и отправился в городскую больницу, в Хибиногорск.
Хирург осмотрел рану. Уложил парня без долгих разговоров на стол...
А когда Василь проснулся, то увидел, что правая его рука стала короче левой на целую кисть.
– Не расстраивайся, – утешал его врач. – Мог бы всю руку потерять, если бы не пришел вовремя... Кисть – не рука. Без пальцев жить можно.
Что поделаешь? Примирился. Но осталось у Василия сомнение на всю жизнь: а что, если бы доверился фельдшеру, может, и не стал бы калекой?
Поздно узнали об этом мать с отцом.
Затужили, словно похоронили своего Василия: что за жизнь у беспалого?
Ан нет, по-иному вышло.
Через неделю выписали его из больницы. И с того дня стал Василий Яковлевич на всю жизнь бессменным бригадиром животноводов.
Ферму ему доверили самую ответственную, в центральном отделении, где формировалось все стадо Индустрии, давшее начало не одному молочному стаду заполярных совхозов и колхозов, которые создавались позже.
Бригадирство ему доверили не потому, что руку потерял, а потому, что голову на плечах имел и умел думать за десятерых, болеть душой за дело.
Черной отметиной останется этот год и в памяти человечества. Именно в этом, 1933-м, захватили в Германии власть гитлеровцы.
Но еще оставалось неполных восемь лет до 22 июня 1941 года...
* * *
Ранним утром, таким ранним, что на небе по-ночному всевластны луна и звезды, поднималась Эльви, будила старшую сестру и отправлялась с ней на ферму.
Коровы, повернув на стук двери головы, спокойно смотрели, как движутся доярки по проходу.
Нетерпеливые вытягивали шеи и низко, призывно мычали.
Начиналась утренняя дойка.
Впрочем, дойка означала многое.
Не было в "Индустрии" ни сегодняшних доильных аппаратов, ни автоматических поилок, ни механизированной раздачи корма, ни кормоцехов, где все необходимое заранее порежут, запарят, приготовят.
Не было еще той специализации труда, которая позволила дояркам в 1976 году впервые перейти на обслуживание вдвоем пятидесяти коров.
Были только руки. Девичьи да женские руки.
Они делали все – мыли, чистили, убирали, резали корнеплоды, засыпали сено и силос, раздаивали – через каждые два часа! – первотелок и, наконец, доили.
Летом, в промежутках между этими операциями, как бы между делом, ухитрялись девушки еще наломать березовых веток, накосить иван-чая, прополоть поля или принять участие в уборке урожая, косьбе, жатве и молотьбе.
И еще находили время на песни и встречи.
Как объяснить эту удивительную емкость времени?
Сейчас они говорят: молодость. И улыбаются. Молодость...
Когда Эльви приходила на ферму, бригадир был уже там.
Забот у Василия Яковлевича хватало. Но пуще всего он следил за тем, чтобы были корма и чтобы выдаивали доярки молоко до донышка, насухо, чтобы не поленились перед доением помассировать вымя, а после – оставить корову в хорошем настроении, мерно жующей свою извечную жвачку, так медленно, величаво и задумчиво, что можно было поверить – слушает она, как внутри нее поднимаются, копятся теплые молочные токи, готовя ее к новой дойке.
От беспокойной коровы какое молоко!
Не однажды могли и раньше встретиться Василий и Эльви.
Когда носили буры на апатитовых разработках, когда оба строили банно-прачечный комбинат, просто ходили по улицам рождающегося города, или по-над городом по склонам Айкуайвенчорр, где летом расцветали неяркой ситцевой радостью хрупкие северные цветы над речкой-призраком с понятным им всем тогда и много говорящим названием – Услонка.
Но не случилось тогда им встретиться, не пришлось...
– Судьба моя была, знать, тут... – говорит Василий Яковлевич. – Судьба...
Хорошо работала Эльви. Красиво.
Синеглазая, светлая и ласковая, была она несуетлива, но быстра и легка на руку.
Все у нее спорилось.
Немало в отделении было и других доярок-мастериц.
Но однажды увидел Василий, как веселое лицо синеглазой Эльви стало вдруг строгим. Прямо и смело глянули в его душу серьезные необъяснимые глаза. И захолонуло что-то внутри у Василия. И подумал он, что хорошие дети будут у этой девушки и хорошей матерью станет она им...
Заметил Василий, что с некоторых пор сам он пристальнее стал присматриваться к людям, окружающим его.
Удивлял его Гладышев, директор совхоза.
Поднимался он раньше всех.
К началу рабочего дня успевал обойти все хозяйство – поля, фермы, каждый закуток.
Оттого всегда знал, как, где и что, кого похвалить, а кого поправить, где люди нужны сегодня больше и что важнее всего прочего. Видел Николай Кузьмич весь предстоящий день четко и ясно, словно это был день уже прожитый.
Как успевал, как сил хватало – вот, что интересно было понять Василию. И он старался не отставать от Гладышева, учился предвидеть, учился его умению спрашивать строго, но при этом не раня человека.
Да, удивительный человек был Николай Кузьмич Гладышев...
Был он энергичным и волевым, прошедшим школу Красной гвардии, где экзаменами были бои, а оценками – победы.
Был он свободен от лобовой категоричности суждений, хотя решения принимал непоколебимые. Следовал им сам и других учил делать то же. Но никогда Николай Кузьмич не шел поперек того, что называем мы сейчас этикой руководства и наукой управлять. Вот как рассказывает об этом в своих воспоминаниях Михаил Федорович Онохин:
"С неугасающей энергией и настойчивостью воспитывал и направлял он рабочих на преодоление трудностей. Наиболее передовых выдвигал на руководящую работу, умело и тактично указывал им на ошибки..."
Знал это Михаил Федорович по своему опыту.
"Меня, в то время еще беспартийного рабочего–агротехника, он назначил в 1931 году заведующим первым, еще строящимся отделением.
В ноябре 1932 года – заведующим центральным отделением, а спустя некоторое время – и заместителем директора совхоза, по совместительству. В его отсутствие мне приходилось исполнять обязанности директора.
Некоторые специалисты в первое время с недоверием отнеслись ко мне, как молодому выдвиженцу.
Возвращаясь из командировки, Гладышев внимательно выслушивал и меня, и других руководителей. Одобрял мои действия.
А потом, оставшись со мной один на один, нередко беседовал со мной. Указывал на мои недостатки в руководстве и советовал, как их в дальнейшем избежать..."
Заметьте, в спорах публично поддерживал, а учил уму-разуму – наедине, тактично – это слова самого Онохина, – не задевая обостренного самолюбия порывистой молодости.
"Умелый подход Николая Кузьмича к кадрам, – продолжает Михаил Федорович, – удваивал энергию работников. И они направляли ее на улучшение организации труда и быстрейшее внедрение сельскохозяйственной науки в производство..."
Сложное это было дело - внедрение. Поначалу в совхоз завезли комолых финских буренушек. Были они крутонравны, молока много не давали, но зато вкус оно имело отменный. Густое, желтое – сливки, а не молоко!
Одновременно с ними были завезены беспородные коровы из Ленинградской области и группа ярославской породы – в качестве улучшающей для беспородного скота.
Но замечал бригадир Василий Круглый, что потомство восточно-финской породы снижает удои, а для ярославок тяжела долгая заполярная зима.
Особенно черными оказались зимовки 1936-37, 1937-38 годов.
Телята рождались слабыми, рахитичными, их убивал авитаминоз.
Специалисты ломали голову: как быть?
Искали выход.
Зоотехнику М. Н. Чистякову, исследователю от природы, пришла на ум счастливая мысль: организовать подкормку… озерным илом.
Тщательно выверял он состав озерного киселя – сапропеля. Было в нем много кальция, органических веществ, от 5 до 17,8 процента белка...
Ох, Русь, – молочные реки, кисельные берега!..
Ил собирали в Тикозере, в водах Щучьего и радостно удивлялись, глядя, с каким удовольствием лижут озерную жижицу коровы.
К отелам готовились тщательно – чистота, обильное, полноценное и разнообразное питание, покой.
Доярки в хлопотах сбились с ног...
Но дело поправилось. Беда прошла.
Было бы ошибкой думать, что заслуга в этом одного только «озерного киселя».
Видя, как чахнут, застаиваются в помещениях животные, доярки стали выгонять их на улицу – в любую стужу.
А чтобы прогулка была полезнее, гоняли их по расширенным к этому времени загонам, бодрили, лечили бегом.
И улучшался у животных аппетит, пропадала вялость...
Вскоре поняли, что и темнота длинной зимы наложила свою печать на состояние стада.
Освещали дворы электричеством, строили новые просторные помещения, вопреки первоначальным предположениям, что из-за северных холодов они должны быть поменьше.
А вместе с тем заменили нежных ярославок и капризных иностранок на испытанный Севером холмогорский скот, его соловецкую популяцию.
..Шли годы. Не только животноводы – весь коллектив "Индустрии", включая растениеводов, механизаторов, автомобилистов, конюхов, работал на молочное стадо, создавая ему кормовую базу, ища решение проблем, которых еще никто не решал.
Коровы-рекордистки появились здесь уже в 1938 году. Но людям мало было рекордов.
Все стадо должно было стать высокомолочным, а молоко - жирным.
Решала эту проблему и большая племенная работа.
Среди потомства быков, привезенных из соловецких колхозов, особенно хорошие результаты дали линии Свирепого и Холмогорца № 70. Не уступала им кросслиния Свирепого Васьки № Х-98. Сын Васьки Алтай, внук Свирепого, дал прекрасное потомство. От него пошла новая линия, улучшающая стада Мурманской области, Карелии и других районов. А сын Алтая Нарзан, родившийся 22 ноября 1938 года, записан в Государственную племенную книгу Мурманской области. Мать его была тоже выдающейся по своим качествам. Так, на шестой год с начала доения она дала 8093 кг молока с жирностью 3,82 процента.
Уникальное достижение породы и умелого ухода. Уникальное.
Архивные отчеты о племенной работе... 3десь есть все – надежды, крушение их, блестящие дебюты и трагические концы. Но самое интересное в отчетах – заключенный в лишенных эмоциональности строках опыт, который выкристаллизовывался день за днем, год за годом, – опыт создания северного молочного стада.
В 1939 году восточнофинский скот, как и родоначальник северных представителей ярославской породы Мишка, был выведен из стада. В "Индустрию" завезли еще четырех бычков из Холмогорского племенного рассадника. Они подрастали здесь, на северных землях, и окрепли к 1941 году...
* * *
За три года до войны перешла синеглазая Эльви в дом Василия Круглого.
Мели снега. Пели ручьи по весне. Трижды золотила осень травы, трижды осыпались леса листопадами. И снова одевались в свой наряд. Жизнь шла своим чередом. Двое горластых малышей появились в доме Василия Яковлевича. Появились желанными, на радость. А значит, прибавилось в доме счастья.
Но оборвалась, лопнула струна привычных забот – началась война.
Ему, безрукому, выписала она свою льготу – работать за троих, прописала она ему свою кару – бессильно глядеть в небо на то, как расстреливают у тебя на глазах одинокий ястребок и как, изрезанный пулями, изрешеченный вдоль и поперек, падает он подбитой птицей наземь...
Временами казалось Василию, что куда легче было бы ему быть рядом с ушедшим на фронт братом Илларионом. Держать в крепких молодых руках винтовку.
Но вскоре укорил себя Василий за то, что позавидовал было ясности и простоте Илларионова счастья: в отцовский дом пришла похоронка...
И годы спустя найдет повзрослевший сын Иллариона братскую могилу под Воронежем и прочтет среди имен имя своего отца...
Немногих оставила война в совхозе. Женщины, инвалиды да старики делали все, чтобы не растерять стадо, его племенное ядро. Еще труднее стала работа доярок. Эльви Матвеевна, как и ее подруги, работала теперь по две-три смены. Вывозили навоз на поля, чистили, мыли, скребли, выдаивали северных буренушек, чтобы тут же отправить молоко по адресам назначения.
Но нехватка людей делала свое. Разрушались тщательно прорытые для осушки болот канавы, заболачивались луга. Не хватало кормов. Более чем в четыре раза снизились удои.
...Годы ушли на восстановление хозяйства. Но не слишком долгие годы. Уже в 1950-м был достигнут довоенный уровень удоев, уровень 1940 года, того самого, в котором за высокие достижения коллектив хибинской "Индустрии" был награжден орденом Трудового Красного Знамени.
Этому предшествовал большой труд. Совхоз строил дома, дороги, новые фермы, восстанавливал мелиоративную систему и продолжал племенную работу – создание высокопродуктивного стада.
В 1947 году знаменитого Нарзана заменил второй сын Алтая – Козырь. В начале пятидесятых были завезены три быка из Холмогор и два – черно-пестрой шведской породы.
Была поставлена четкая задача: довести удой в среднем по всему стаду до 4,5- 5 тысяч кг молока в год на каждую корову. По-прежнему большие надежды возлагались на потомков соловецкой популяции.
Начался третий этап формирования молочного стада "Индустрии".
К середине 50-х годов около двухсот племенных коров стали давать в среднем по 4534 кг молока в год.
В 1954 и 1955 годах бригадир племенной фермы Василий Яковлевич Круглый стал участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. По труду и честь...
Кто замечает, как бегут годы? Росло в семье Василия уже пять детей. Радовали отцовское сердце их успехи. Огорчали неудачи... Не успел оглянуться, как пришла пенсионная пора. Пришла неожиданно, вместе с Указом о сокращении возрастного пенсионного порога для северян на пять лет.
Странное чувство охватило Василия Яковлевича, когда узнал он об этом. Словно бежал, бежал, не думая о конце пути, дыша полной грудью, запасаясь силами навечно, а вдруг – стоп, остановка.
Отдыхай, читай книги, на которые всегда было мало времени, но которые любил – вон какая библиотека в его доме, многие позавидуют.
Отдыхай. Некуда спешить.
Путешествуй, расти детей и внуков, отработал ты свое, Василий Круглый. Много сделал.
– Много, да не все... – огорченно думал Василий.
Не чувствовал он себя стариком, не хотелось на вынужденный внезапный покой – чего уж скрывать?
А может, и в самом деле состарился, да сам не заметил?
Ненужным стал...
Разрешились его сомнения неожиданно просто.
Пригласили всех, кому пришло время идти на пенсию, в клуб, на торжественное собрание. А собралось их ни мало, ни много – больше ста человек.
Поблагодарили их за честный труд. Поздравили с предстоящим заслуженным отдыхом…
Но тут поднялся директор совхоза Евгений Иванович Быстров и сказал им всем, что без них "Индустрии" сейчас ну никак не обойтись.
Сказал, что просьба к ним нижайшая – остаться поработать, если есть желание, если есть силы, потому как достойной смены таким людям пока нет...
Вместе с другими остался и Василий Круглый, потому что чувствовал в себе силы и не представлял свою жизнь без забот, хлопот, без работы...
…Есть в старой части Апатитов улица имени первого директора "Индустрии" Николая Кузьмича Гладышева. Хорошие дома стоят на ней – пятиэтажные, комфортабельные. В одном из них, в просторной квартире живут Василий Яковлевич и Эльви Матвеевна.
Уютно у них.
Только меньше голосов стало в доме. Поредела библиотека. Дети вырастали, заканчивали учебу, обзаводились своими семьями. И брали с собой из отцовской библиотеки то одно собрание сочинений, то другое, как берут закваску для праздничного хлеба...
По-прежнему гудят метели над Имандрой. Секут дожди. Белеют древние валуны в придорожье. Но как изменилась жизнь! Долгими вечерами, выключив телевизор, лежит порой Василий Круглый, молча глядя в темноту, и проходят, шумят перед его глазами прожитые годы. Но все чаще думает он о том, что впереди.
Нет событий, безразличных ему. Он думает о революции в Эфиопии и о делах в Испании. Волнуют его напряженность и разрядка, мир и пожары войн, вспыхивающие то и дело.
Перебирает заботы и дела своего семейного коллектива: "Восемнадцать нас теперь человек с детьми, их мужьями и женами да с внуками – большой коллектив!" – и неотрывны они для него от жизни всей земли.
Так уж устроен этот счастливый человек Василий Круглый, сын ссыльных родителей, родившийся на Кубани и всю свою жизнь кормивший суровый и добрый северный народ.
Да, так уж устроен, что нет для него на всей земле чужих дел и чужих судеб...
Однажды Василий оставил все-таки свое бригадирство: смена подросла. Но от дела не ушел, потому что предложил ему директор совхоза Евгений Иванович Быстров нечто, от чего заныло, дрогнуло сердце кубанца – взять на себя заботу о вымирающих "мастодонтах" – богатырских совхозно-рудничных конях, которых вытесняла отовсюду с переднего края битвы железная техника.
– Без коня в хозяйстве никак, – сказал ему Быстров. – Машины машинами, а к иному покосу только на лошади и подъедешь. Да и для ребятишек расти рядом с лошадьми полезно. А то скоро ни запрячь, ни верхом проехать будет некому…
Может, возьмешься, Яковлевич, за коней? А то вымрут ведь все. Тут забота нужна.
– Возьмусь! – только и сказал Василий Яковлевич.
А про себя подумал: вот и снова в Хибинах настоящий директор. Второй – после расстрелянного и посмертно оправданного Гладышева...
Ольга Ланская,
Хибины – Санкт Петербург
("Журналистские тропы")