Ранняя темнота, подсвеченная желтым светом, планирующие на асфальт листья. Только что кончился дождь. Невыносимо смотреть на облетающие тополя. Несколько дней назад они были зелены и густы – а теперь от всей прически осталась легкая ажурность. Золото – седина деревьев.
Я вспомнил первые в моей жизни осени – как они были прекрасны! Ибо в них, словно соль в каше, было то, чего совершенно не было в детской душе – грусть. Но не просто грусть, а загадка, хрупкость, переменчивость – в том, что казалось незыблемым. Осень была театром, а осенняя улица – сценой…
Шел первый год нового тысячелетия, и Конец Света, клятвенно нам обещанный, все еще имел шанс состояться…
Мы снова в поезде… В тот год нас мотало: Крым, Соловки, Ярославль (где ты выступала по местному телевидению). Поехали трое нездоровых, рассудив, что или теперь или никогда! Ты заранее заставила меня поклясться, что я не буду никого мучить, морозить, и что мы будем максимально использовать такси. И что я, естественно, буду выполнять все твои желания…
Ехали не просто так, а в «нулевом» вагоне! За нами был еще один, видимо – «минус первый». Зато новый, чистый, кофе и чай с лимоном – даже во втором часу ночи. С бельем выдают пакетик с мылом и салфетками… Поклонник символов и Сведенборга – я сразу сделал вывод, что, начав путешествие в одну сторону, мы отправились в другую, как в одном рассказе одного писателя. Но ты, выслушав, стала настаивала, что Питер – и есть Та сторона! И я не мог не согласиться…
Холодный, дождливый и удивительно красивый город. Сердце архитектора пело.
В 90-х он стал городом мертвых, вроде тех, что мы видели в Крыму, и теперь – это была разведка, осторожное прикосновение к пульсу. За то время, что мы не были в Городе, у нас появился Кот, у которого тоже были первые в жизни осени – и надо было сделать их красивыми…
Выйдя из метро Петроградская – сразу поругались: я купили вина и конфет, но не купил любезных тебе пирожков. Прежде всего здесь мы должны были найти пирожковую! Ты мечтала о ней с Москвы.
Всю дорогу по длинному прямому Большому проспекту мы старательно внушали четырехлетнему Коту степень нашей зависимости от него. У него есть шанс увидеть новый, очень красивый город, но все будет испорченно, в том числе и для нас, если он будет вести себя так, как обычно себя ведет. И особенно надо постараться не обидеть Сашу, дочь Бретона и Нади, ровесницу Кота. Иначе нам придется сразу уехать… Знакомство Кота с Сашей вызывало повышенный трепет.
Заодно пришлось напомнить, кто такой Бретон…
Бретон звал нас сюда уже не в первый раз. Он хотел общаться, хотел показать новую квартиру – а еще хотел познакомить наших детей. Он верил, что одинокая и замкнутая Саша найдет себе компанию. Родитель-дилетант, – он плохо представлял, что может из этого выйти...
Бретон встретил нас на улице, у своего подъезда на Большой Пушкарской, в халате и с электрической зубной щеткой во рту. Бакенбардами и прической – он был похож на Джона Леннона. Американская улыбка на пол-улицы, невинная, как у ребенка, удачно выстрелившего из рогатки, и эта нелепая щетка – он смотрелся забавно и чужеродно на строгом фоне осеннего классицистского города. Длинных волос уже не было, короче стали и мои.
Наконец мы увидели это диво дивное, давно рекламированный «флэт», который Бретон купил в городе трех революций для себя и Нади…
Питер он выбрал из-за Нади…
А началось все в 86-ом прошлого века, когда Стивен, американский философ-практик в духе Торо, открыл нашу секретную родину и, вернувшись, принес своим друзьям благую весть, что есть на свете страна исключительной духовности! В которой, между прочим, обитает уйма красивых девушек!
Тут-то американцы и ломанулись в Россию, как сыновья Будрыса…
Продолжение имело место в 88-ом году на Арбате, только-только оккупированном художниками, музыкантами и продавцами матрешек, среди которых по старой памяти сновали группки длинноволосых «неформалов», выбравшие когда-то это место, как и соседнее 5-е отделение милиции, в качестве своих опорных пунктов. Достойно пережив суровые времена, неформалы теперь грелись под теплым солнцем перемен и ждали всяких чудес. И вот в один прекрасный летний день на улице материализовался неизвестный пижон, с волосами до плеч и в ленноновских очечках. Иностранца тогда было видно за версту, как бы он ни старался слиться с пейзажем. Когда-то хиппи-философ из Калифорнии, а ныне совладелец магазина «натуральных продуктов» в городке Санта-Круз, Бретон с изумлением остановился перед лоботря..., то есть неформалами. Как он потом сам объяснил – просто они сильно отличались от обычных советских граждан и, напротив, совсем не отличались от тех, кого он встречал в родной Калифорнии. Проницательно распознав в них «коллег по цеху», он попытался наладить контакт. Увы, если они и знали основы его басурманского языка, то лишь в пределах рок-классики. Бретон же, хоть и учил когда-то в университете русский, практическое задание с успехом провалил. В связи с чем его, под белы ручки, отвели к нам на Автозаводскую, где он с грехом пополам смог завязать интересующую его беседу, а потом и многолетнюю дружбу…
Бретон принадлежал, несомненно, к лучшему поколению Америки в ее самое ценное (для нас) время. Кажется, он был первым американцем из этого поколения, во всяком случае – со всеми вторичными признаками контркультуры, – который нам попался. Нам было интересно услышать из первых уст про «нашу» (!) Америку, увидеть живого, так сказать, свидетеля. Мы ждали, что он подтвердит все наши мифы – и об Америке, и о хиппи. Увы, он не подтвердил. Об Америке он говорил амбивалентно, едва не скептически, мифы о неслыханной свободе развеял. Мы не верили свидетелю, спорили, мы полагали, что знаем Америку лучше него…
Пару лет спустя он пригласил нас с тобой в Калифорнию – чтобы мы, типа, увидели все своими глазами... К этому времени он уже заново выучил трудный русский язык – и зачастил в наши палестины. В 91-ом он очень жалел, что пропустил путч, о котором так выпукло рассказывал Стивен.
Впрочем, долго закрытая страна, страшилище №1 для нескольких поколений янки, была любопытна тогда во многих отношениях. Съездить в Россию – это была экзотика, приключение! Больной бился в агонии, которую многие принимали за родовые муки – и с небольшого расстояния можно было наблюдать исторические события. Россия была тогда популярна всеми своими невероятными превращениями. Она напоминала огромный провинциальный музей, с треснувшими стенами и текущей крышей, где ценные экспонаты отдавались едва не за так. И наличие коммерческого опыта в паре со знанием русского просто обязывало нашего друга ко многому, прежде всего, разумеется, к деловым операциям, в которые мы не были посвящены.
Зато мы имели прямое отношение к тому, что Бретон выбрал как симпатичное хобби. В одной из ипостасей фотограф-любитель, человек со своеобразным вкусом, тяготеющим к китчу, Бретон до кучи обратился к местному андеграунду. Круг его знакомых стремительно расширился, теперь его нарасхват возили по кухням, квартирам, мастерским, подвалам и чердакам. Гении выстраивались в очередь с протянутыми холстами. Так что он не скучал, вошел во вкус, обещая в скором будущем всем нам немалые гонорары от американских галерей.
Найденная им живопись была, как правило, сюрреалистического толка, с наивной многозначительностью намекая на что-то, якобы, глубокое, вроде малогрузинской мазни. В Калифорнии мы накрутили немало миль по разным галереям, предлагая порт-фолио всего того, что Бретон наснимал в свой очередной визит. Увы, несмотря на всю нашу и не нашу помощь, – не только Морозовым, но даже арт-дилером средней руки он не стал (в чем я не сомневался), а там и мода на Россию кончилась. Он пробовал писать рассказы, самиздатским способом размножая их и раздаривая друзьям. Таким же образом распространял самодельные англо-русские словари, например словарь «когнатов». Он был увлечен Россией, в отличие от большинства автохтонов.
Любовь к приключениям Бретон удовлетворил в октябре 93-его, попав на знаменитые события. Не моргнув глазом, словно на шоу, пошел вместе с нами защищать Моссовет, сидел у костра на баррикадах, которыми мы перегородили Тверскую. И все «интервьюировал» на ломаном русском встречных-поперечных – зачем они здесь и что, как они думают, теперь случится? Кто победит?.. Он боялся худшего и надеялся, что эти люди знают, что делать, словно они всю жизнь занимались революциями и уличными боями. Наша смелость и «приверженность свободе» восхищали его!
Местный genius loci, тем не менее, был к нему неблагосклонен – в частности, в поисках «спутницы жизни». Конечно, он находил их много, но все они хотели одного: чтобы он увез их из ужасной «свободной» России в счастливую Америку. Он же хотел, напротив, иметь местную подругу, с которой встречался бы или жил в свои многочисленные приезды. Он не скупился, он поражал ее щедростью, водил в открывшиеся повсюду рестораны, одевал и т.д. Он был сказочным принцем, в ответ же хотел сущей ерунды.
Мы с тобой давали «советы сбоку», доказывая, что русские женщины – это не туземки с Гаити, роль колониальной «жены» – это не для них. Они не будут ждать, когда господин соизволит приехать и снова осчастливит их. Они хотят равных отношений. Американский мужчина – не такое уж чудо, намекала ты почти открытым текстом! Поэтому нечего удивляться, что, когда русская барышня убеждалась, что роль жены ей не светит, и в Америку ее не повезут, а если и свозят разок, то там не оставят, – она теряла к Бретону интерес, либо начинала капризничать и устраивать сцены. А этого он не любил.
Он слушал, соглашался – но не менялся, ибо не мог измениться. Непонимание между нами он расценивал как свойство русской души, сотканной из противоречий, – и не сильно расстраивался. Он вообще мало расстраивался. Или держал удар, по-самурайски скрывая обиды.
Скрывал он, вероятно, много, поэтому мы не сразу узнали, что у Бретона помимо идеи русской «подруги» имелась и сверхидея: подруга должна была зваться Надей, как у сюрреалиста Андре БретОна, чьей реинкарнацией Бретон, внук французского масона, себя едва ли не считал (притом что вышеозначенный БретОн умер через десять лет после его рождения). И если у французского БретОна была русская жена Надя, то и у американского БрЕтона должна быть!
…Информация Бретона была, честно сказать, легендарной, ибо, на самом деле, Надя не была женой БротОна, а была, в лучшем случае, любовницей. И даже ее русское происхождение находится под вопросом. Определенно лишь то, что она была сумасшедшей. По сравнению с Надей, которая была настоящей сюрреалисткой во всем, БретОн был типичный французский филистер. Замечательно и то, что прославленный сюрреалист в духе своей гнусной буржуазной бездушности ни разу не посетил Надю в сумасшедшем доме, прекрасно зная, что у нее в Париже нет ни одного близкого человека. И он даже не потрудился скрыть сей факт от будущих поколений, очевидно не видя в своем поступке ничего зазорного…
Но это отступление. Другие герои, но с теми же именами «снова» встретились, на этот раз в Питере, куда Бретон отправился для расширения культурного кругозора и поиска неподцензурных шедевров. Напоминала ли их встреча встречу БретОна и Нади №1? Нимало. И уж тем меньше Надя №2 походила на фею Мелюзину, дьяволицу с двумя хвостами, коей явно подражала Надя №1. Это была невысокая красивая девушка с художественными устремлениями, как, отчасти, и Надя №1. Но она не была сумасшедшей, что было очевидным плюсом. Хотя – как знать…
В оправдание Нади №2: она вовсе не претендовала на ту роль, которую придумал для нее Бретон. Двух хвостов у нее не было. И в Америку она тоже не стремилась, в отличие от прежних девушек, и даже не учила поэтому английский – в чем наш друг усмотрел подтверждение ее искренности и бескорыстия. Мы никакой искренности не заметили. Была лень и типично питерская фанаберия. И была свежая любовная драма. Так что в какой-то момент ей стало все равно: что в омут, что замуж за американца… Ибо Бретон, наконец, предложил ей и этот великий приз.
Но тут коса нашла на камень, и Бретону для покорения Нади пришлось расстараться. Прежде всего, сменить Москву на Питер, отделавшись от уже приобретенных друзей. Зато благодаря Наде он открыл и полюбил этот город, по красоте ничем не уступавший Парижу БретОна (на наш и его взгляд). Во-вторых, он купил огромную квартиру в дореволюционном доме, чтобы его ледяная питерская красавица имела достойное ее художественное обрамление. (Коли она и правда не хочет селиться с ним в чудесной Америке.)
Тут, конечно, ему повезло: ценник на недвижимость и в Москве был невысокий, а в Питере был и вовсе смехотворный. Поэтому даже некрупный бизнесмен казался здесь аль-Рашидом. В конце концов, сам того не зная, калифорнийский Аль-Рашид вливал свежее вино в ветхие мехи моего романа с этим городом.
Странно приезжать в Питер и жить у американца. Первый раз этот фокус случился пять лет назад, в мае 95-го, когда мы остановились у Бретона на Рылеева, в снимаемой им однокомнатной квартирке – на последнем этаже семиэтажного дома 1896 года. На лестнице – огромное четырехметровое полукруглое окно, почему-то наполнившее меня счастьем. В тот год Надя была еще его невестой, еще не родился ни Кот, ни Саша. И мы ездили в павловскую Гатчину. Был теплый солнечный день, сильно отличавшийся от мая 94-го, когда шел снег, а сердце было полно невыносимой боли… Так и начинается «шкатулочное повествование», от которого я воздержусь…
Новая квартира тоже не подкачала: по нашим меркам роскошная, под 200 метров, с евроремонтом, шкурами на лакированном полу, мебелью из красного дерева, музыкой из всех углов, как он любит, и запахом благовоний. В общем, все, как в его калифорнийском доме, кроме вида из окна – еще и с добавлением ампирного шика. И «Под потолком – пыльный хрустальный остров». А на кухне суетится Евгения Трофимовна, Надина мама, – и бормочет что-то критическое в адрес Бретона.
Надина мама, «бабУшка», оказалась неудобным, неустранимым, но и необходимым довеском их жизни, ибо делала все то, что положено делать всякой российской бабушке, коей предоставлена свобода самовыражения. Преуспевший в намерении родить ребенка, Бретон совсем не понимал сути ведения хозяйства «по-русски» и, в общем, был далек от домашних (отчасти и семейных) хлопот. Эксперимент был для него сложным. Поэтому он то и дело уезжал в Америку.
– Я бедный американец, – смеется он, водя нас по хоромам. Он уже неплохо разбирается в психологии русских и в нашей в частности. И полукомично смущается, представляя всю эту докучную роскошь.
Американо-русская Саша – красива и спокойна (не то что некоторые). Детки хорошо смотрелись вместе, пока Кот не вошел в раж – и во время игры с девочкой не опрокинул ценную музыкальную колонку, поцарапав и ее и дверь. Конечно, не стоило запускать его в это музейное пространство, с такой тщательностью устроенное Бретоном и Надей. Хоть мы и были наготове, но не уследили... Бретон включил хозяина и сделал Коту внушение на своем странном русском языке, а мы разве только не испепелили ребенка взглядами и обещаниями свирепых кар… Бретона ты тоже готова была испепелить: ты не выносила, когда кто-то ругает твоих детей. К тому же переживания обо всех этих лакированных штучках внушали тебе законное контркультурное отвращение!
Надя, едва пригубив с нами вино и кофе – ушла в бассейн. Бретон – на работу (впрочем, иногда это встреча с любовницами, как считает Надя). Ну, а мы – от греха подальше – отправились в город, благо были уже в центре. Через Троицкий мост мы попали на Марсово поле и к Летнему саду. Должен же ребенок узнать, что такое Летний сад! Ребенка ждало разочарование: лета в Летнем саду не наблюдалось. Подобные разочарования характерны для детства: слова, увы, совершенно не соответствуют реальности. Зато здесь имелся занятный памятник Крылову, с «мартышками и мишками». Вдоль Лебяжьей канавки прошли к Фонтанке, где я познакомил Кота с не менее знаменитой «статуей» Чижика-Пыжика. Чижик его не впечатлил. Город тоже. Что ж, я помню, как первый раз оказался в Питере в 10 лет – и остался совершенно равнодушным. К тому же была омерзительная погода, и ярким пятном запомнилось лишь посещение крейсера «Аврора»…
Зашли в журнал «Звезда». Зашли по делу: я отдал секретарю рукопись повести, посвященной их городу. Ты ушла беседовать с Арьевым, а я взял свежий номер, в который и углубился, пока тетеньки из редакции развлекали Кота игрой с печатями и умилялись его любознательности. По дороге в Эрмитаж, где я хотел посмотреть Уорхола, доехавшего, наконец, и сюда, Кот засыпает у меня на плечах. Ты стала настаивать, что надо идти домой. Мы взяли мотор, водила которого обещал довезти нас до Пушкарской за 30 р. (Читатели, вероятно, уже забыли порядок цен того времени.) По своей вине он сделал круг – и потребовал с меня еще десятку, которую я давать наотрез отказался. Ее дала ты – демонстративно. И прокомментировала:
– Не хочу чувствовать себя униженной!
– А кто тебя унизил?
– Например, ты, тем, что все решаешь!
Ты вспомнила некупленные пирожки. Мы стали ругаться на улице – и разбудили Кота. Я оставил вас дома и пешком пошел к Эрмитажу. Настроение соответствующее – и я рассчитывал на фасады любимого города... Выставка была не столь плоха, сколь мизерна: скорее такой символический жест и вызов культурным ретроградам. Заглянул на третий этаж к Матиссу и прочим ребятам, освежить глаза, пользуясь тем, что никто не гонит меня отсюда палкой душераздирающих мук, которые ты испытывала в любом музее мира.
Остальные шедевры, много раз виденные, пресыщенно игнорировал – и пешком пошел домой. На Дворцовом мосту меня остановила парочка приезжих и попросила снять их на фоне сияющей в темноте Петропавловской крепости.
…Вернулся Бретон, полный сил и голодный – и по американской привычке предложил пойти в ресторан, хотя у Евгении Трофимовны был готов обед. Она дуется и что-то бормочет, он привычно не замечает. Он уже знает в Питере кучу ресторанов, у него есть фавориты, вроде ресторана «Демьянова уха», почти за углом. Маленькая Саша, прямо перед выходом, устроила истерику, и Наде пришлось остаться дома. Остался и Кот.
Интерьер в «русском стиле», под избу или трактир, с лубочными картинками, веселящими Бретона. В ресторане к нам присоединяется пара молодых людей, Кирилл и Настя, новые приятели хозяев. Насте принадлежит завод по производству станков для мебели (!), Кирилл – не то компаньон, не то просто любовник. Но ведет себя с ней вольно. Тем не менее, они оказались приятными ребятами, внесшими разнообразие в обременительное для нас застолье: ибо наесться мы здесь могли, лишь плюнув на перспективу своего полного разорения. Место расположило Бретона к купеческому шику, и он заказал шампанское. Пока я открывал бутылку, он рассказал друзьям свою любимую историю про «снайпера», – как на одной питерской свадьбе отец новобрачной запулил пробкой от шампанского в глаз невесте. Я пообещал, что обойдется без крови.
Вдруг на мобильник Бретона позвонила Надя. По лицу Бретона мы поняли, что произошла беда, едва не катастрофа, и не на шутку разволновались! Оказывается, во время просмотра детского фильма, Кот изгрыз спинку дорогостоящего дивана! Причем на глазах у бабушки. Хозяева очень расстроены, мы не знаем, что делать?
Ты в ярости: «Что, купить им новую кровать?!» – впрочем, это слышу только я. Ты грозишь завтра же уехать! Я сдерживаю тебя, как когда-то в Мадриде…
Дома ты дико наезжаешь на Кота. Он стоит маленький, посреди комнаты, как на судилище, и, глотая слезы, оправдывается:
– Ну, ладно, ну, ничего страшного, не надо меня ругать! – И, повернувшись к Наде и Бретону: – КупИте каменную кровать…
…Совет в его стиле. Он снова в рев, а Надя прыскает. Она уверяет, что вообще не расстроилась, расстроилась Евгения Трофимовна… А Евгения Трофимовна, уже отдельно и конфиденциально, – что ей тоже все равно, мол, расстроился Бретон… Бретон же считает, что она его не любит и вечно говорит про него гадости…
Утром, чтобы загладить вину, я взял обоих детей – и через Кронверкский проспект пошел с ними к Петропавловской крепости. Солнце и холод, замерзли лужи, иней на траве. Дети залезли на ужасного шемякинского Петра. В парке перед крепостью Саша каталась на пони, но боялась играть с другими детьми. Кот наоборот. Бретон и ты, обещавшие подойти, так и не появились. После завтрака Бретон, оказывается, снова лег спать. А ты заболталась с Надей, разоткровенничавшейся про свою невеселую жизнь в хоромах.
По возвращении я предложил всем водки, «классный малек», который я купил, чтобы согреться. Бретон показал «портрет» Канта, который по его просьбе написала Надя. Бретон гордится, что был консультантом – и поэтому, отчасти, соавтором. Как ни странно, он любит этого философа и даже что-то помнит из него... Говорили, конечно, о Питере – и литературе, – и Бретон вспомнил, как однажды, в поисках квартиры попав на Гороховую, почувствовал себя Раскольниковым, объясняющимся со старухой процентщицей через дверь. Говорили и об Америке, куда так долго не впускали Надю. Надя была обижена, Надю Америка не впечатлила. Да, русские другие, и Бретон уже разобрался, в чем наши основные отличия…Разговоры перешли в обед.
Домашний обед Надиной мамы был вкуснее, чем в «Ухе», только мы едва могли поместиться за маленьким кухонным столиком. Сервировать большой в большой комнате, среди шкур, лакированных полов и мебели – здесь не принято. Уж не знаю: Бретон ли тому причиной или причуды Евгении Трофимовны?
Бретон наслаждается экзотикой домашнего застолья, когда можно вести себя непринужденно, еще более непринужденно, чем всегда, иногда даже слишком на мой пуританский взгляд, фраппируя утонченную питерскую Надю. Но она молчит, а Бретон не обращает внимания.
После водки – три бутылки вина. Мы подготовились к серьезной беседе. И тут Бретон решил поделиться опытом своего наблюдения русских людей, собранным за много лет в полевых условиях.
Начал он с русской тяги к саморазрушению, без которой русский не представляет себе счастья. С этим можно согласиться. Серьезное отличие между нами заключается и в том, что в России сексу уделяют гораздо меньше внимания, чем в Америке. Здесь важнее – психологическая близость и решение многочисленных общих проблем. Поэтому и отношения между мужчинами и женщинами здесь гармоничнее, – на взгляд нашего «профессора».
«Ох, если бы!» – вскричала ты.
Вообще, все дело в специфике жизни. Жизнь здесь труднее, естественнее, «биологичнее», поэтому и к воровству, лжи и насилию в России относятся иначе, чем в Америке. Это, мол, не преступление, а тактика выживания. Или несчастная судьба. Русский воспринимает свои проблемы философски, тогда как американец в похожей ситуации обратился бы в суд или побежал бы за своим ружьем. Русская пассивность – другая сторона умения терпеть. И страдать, – и это большая сила. Поэтому русский характер таков, каков есть, и наш хозяин готов согласиться, что он глубже...
Однако Бретон считает, что и к измене в России относятся легче, чем в Америке. И если партнер сексуально не удовлетворен, то здесь, мол, нормально иметь приключение на стороне, что никак не вредит прекрасному, во всем остальном, браку… Откуда он это взял? Не хочет ли оправдать самого себя? Я пересиливаю себя, чтобы не взглянуть на Надю. Вообще, это опасная тема…
Но сколько бы в России ни умели терпеть – по его старому прогнозу русские должны уже устать от экспериментов и падения уровня жизни, и захотеть стабильности, крепкой власти, даже в ущерб свободе. Что мы по этому поводу думаем, видим ли признаки?..
Надя почти всегда молчит, ты почти никогда не молчишь, возмущаешься, кричишь!.. Бретон посмеивается, ему нравится твоя импульсивность. Вообще нравится такой разговор в русском стиле, как у Чехова и Достоевского.
…И все это мы залакировали кропальком. И я страшно улетел! Это напоминало трип под клипом. Слова людей и телевизор Евгении Трофимовны, – звучали, как иностранная речь, причем языки были какие-то диковинные. Скорость восприятия стала сумасшедшая, время замедлилось. Я специально засек: четыре минуты тянулись, как полчаса, а полчаса, в которые уместилась основная часть прихода, казались целым вечером. Подумал: не являются ли все языки разновидностью одного, но произносимого с разной скоростью?..
Я кружился на все убыстряющейся карусели – проваливаясь в бесконечную воронку, которую, при других обстоятельствах, приветствовал бы. Уединившись ото всех, искал точку возвращения. Не находил. «Откачивал» себя в ванной. Наконец срубился в «нашей» комнате, на том самом погрызенном диване. Кажется, никто ничего не заметил. И никуда, само собой, мы не уехали.
Утром повел Бретона в баню: он никогда не был в бане! Сперва он не понял: зачем ему, если у него дома есть ванная? (Кстати, в Калифорнии у него такой роскоши не было: обходился жалким душем.) Естественно, он не знал, что баня – в последнюю очередь приспособление для мытья, а, прежде всего – эзотерическая практика. Плюс национальный колорит. И он отважился рискнуть, ибо и идти было всего ничего: городская баня располагалась в соседнем доме, по средам – бесплатная, для бомжей. Поэтому и класс соответствующий. И контингент. Не лучший образец для знакомства с «колоритом».
Тем не менее, ему понравилась парилка, веники, бассейн с ледяной водой. Не понравилась грязь, которую он там, якобы, обнаружил. Поэтому, придя из бани, – он немедленно залез в душ!
– Совсем, как Диоген: «А где моются те, что помылись здесь?», – комментирую я.
Пили, как положено, пиво, купленное на обратном пути, пока вызванные Надей сантехники возились с антикварным краном, ожидаемо ругая тех, кто поставил все это «говно»! Ждали, когда они, наконец, кончат, чтобы выйти на запланированную совместную прогулку по городу. Ушли сантехники, вдруг пришли соседи по подъезду: ругаться насчет чердака, который наши хозяева загромоздили своими вещами. Бретон убежал вглубь хоромов, дав возможность «своим» женщинам проявить похвальное умение не лезть за словом в карман. Наконец, отделались и от соседей – и уже совсем было собрались и оделись… – и тут на чердаке мистически прорвало трубу, хотя Надя была склонна видеть диверсию. Я побежал на чердак с разводным ключом, крутил-вертел и, наконец, вызвал аварийку перекрывать стояк. Надя на страшных нервах осталась ждать аварийку, а мы с Бретоном и детьми все-таки вышли в город.
Снова Стрелка ВО, здание Биржи в античных колоннах (Тома де Томона – разве это забудешь?), Дворцовый мост, Александровский сад – и памятник Пржевальскому (похожему на Сталина, как уверяет Бретон), где детям очень понравился верблюд, на которого они немедленно забрались – и поехали по облетающему и золотому парку в сторону купола Исаакия. Дети очень хороши, хотя Кот, эта белокурая бестия! – ведет себя порой вызывающе! В довершение – после вчерашней прогулки у него кашель и сопливый нос.
Наблюдая за стремительно перемещавшимися младенцами, штурмующими фонтан, мы одобрили Бретона, что он выбрал местном дислокации этот великолепный город. И я хочу показать этот город Коту, так, как мне не показывал его никто ни в его возрасте, ни позже. Поэтому он должен увидеть не только шемякинского Петра, но и Петра Фальконе. А потом Николая I-го, скульптуру столь выдающуюся, что ее не посмели разрушить даже большевики. (И я «объясняю» Коту, а заодно Бретону, что это единственная в мире конная статуя, с двумя опорными ногами коня! (Что, на самом деле, не совсем так.)) На этой площади с задником из Исаакиевского собора имперская Россия дышит вольно и убедительно. И не важно: поймет Кот всю эту тайнопись красоты или не нет. Главное – увидит. Ну а я удовлетворюсь тем, что, типа, сделал, что мог.
От Исаакия к Мойке. Непонятно, кто лучше знает город и кто кого ведет? И куда? Шли уже просто так, наобум, ибо в Питере все равно, куда идти, ведь ты все равно придешь туда, куда хотел прийти, тем более, когда конкретно никуда прийти не хотел, а хотел просто гулять. Красивый город тем и отличается, что, на какую бы улицу он тебя ни привел, ты всегда найдешь череду отличных фасадов, дворец, мост, храм или набережную…
Дети шли, держась за руки, фланкируемые взрослыми – во всю ширину широких тротуаров. Только погода могла остановить нас. С непокрытой головой, в черном полувоенном пальто, Бретон демонстрирует неестественный оптимизм и здоровье. В отличие от остальных. Ты сдалась – и хотела, чтобы было тепло, а под тобой стул. Уже не только сердце, но и живот архитектора пел.
Наконец, посчитав, что заслужили, – Бретон затащил нас в «Пиццу-Хат». Впрочем, есть хотелось меньше, чем согреться. Это еще одно любимое место Бретона, где он чувствует себя, как дома. Тебе все это кажется лишним – и денег, как водится… – но здесь хотя бы демократичные цены и неплохие современные интерьеры. Вежливый персонал подбегает, ищет место и дает меню всем, включая детей. Полубольной Кот неожиданно не капризничал и не своротил ни одной колонны. Он внимательно смотрит меню, как взрослый выбирает, чуть подражая Саше, уже наученной папой. Мы, конечно, нервничаем: всем известно, что такое накормить четырехлетнего ребенка, тем более в условном «общепите». Но нам явленно чудо – и Кот быстро и ловко съедает то, что выбрал. Итальянская кухня ему подходит, признаем мы.
Из «Пиццы», уже втроем, поспешили к Тане Вольтской, на Гаврскую улицу, где нас давно ждут. Кроме веселой Тани здесь унылый Самуил Лурье, но это его обычное состояние. Они – издатели журнала «Постскриптум», в котором мы с тобой неоднократно печатались. Культурная элита, космополиты, сосредоточенные на местных ценностях, слухах и ужасах, они едва знают, кто такой Уорхол – и далеки от любого ракурса искусства, кроме нашего любимого, зато уж тут – спецы.
Лурье – человек симпатичный, образованный, но страшно мнительный. Теперь у него новая фишка: мол, власть подслушивает их либеральную тусовку.
– У вас мания величия! Делать ей больше нечего…
– Почему вы не верите?..
Он же поссорился с Кураевым (что-то «ужасное» про него написал), а Таня работает на радио «Свобода»!
– Вам просто не хочется забывать старые советские роли – и не терпится вновь посидеть в оппозиции, раздувая собственную важность! – огрызаюсь я.
У Лурье психология жертвы: все ждет, что его обидят, арестуют… То же самое было у еврейской бабушки Вольтской, но уже в шизофренической форме…
– Всю жизнь жаловалась на здоровье – и пережила всех родственников и детей. Привыкла к комфорту, заботе и вниманию, когда профессора соревновались, кто наденет ей сапожек на ногу… – весело рассказывает Таня, слегка подтрунивая над Саней, как она называет Лурье.
О политике старались не говорить: здесь мы на противоположных позициях. Говорили о детях, литературных знакомых. Говорили и о том, что люди снова стали встречаться, у них появилась потребность ходить в гости. После многих лет экспериментов со стилем и образом жизни – люди успокоились, пришли к какому-то знаменателю – и им снова захотелось просто говорить и видеть друг друга. Необязательно они чего-то добились. Очень часто их образ жизни и материальное положение не сильно отличаются от того, что было до 91-го. Значит, им это и нужно, это их стихия. Люди успокоились, поняв, что все не так плохо…
Пришел сын Вольтской Иван, и Кот, который и прежде тихо играл в свое «лего» – вовсе пропал в другой комнате. Обрадовала его возросшая самостоятельность.
Как буржуи по домашнему телефону Вольтской вызвали такси – и доехали на нем до Большой Пушкарской. У машины что-то страшно дребезжало внизу. Взяли сумку и с облегчением простились с гостеприимным семейством Бретона.
– Никогда! Никогда больше! – клянешься ты, выходя из подъезда.
И едва отъехали – у машины отвалилось заднее колесо – и укатилось на другую сторону Каменноостровского проспекта. Заснувший Кот проснулся. Опять он попал в историю, как этим летом в Крыму. Водители из других машин пришли на нас посмотреть – и качали головами. Я дал шоферу за труды еще 10 рублей – и мы стали ловить новый мотор до вокзала.
Ты очень нервничала, боялась, что мы опоздаем. И потом целый час мы ждали поезд. На шпалах лежит легкий снежок. Обратный поезд – обычный дранный, с дырой в диване. Но чай все же дают. Кот кашляет, но держится очень мужественно. Ночью у него разразился жуткий приступ ложного крупа, почти как во младенчестве. Мы не знали, что делать, поили микстурой и теплым чаем. В конце концов, он успокоился, и ты устроилась с ним так, чтобы он не лежал на спине. Вся ночь как на пороховой бочке. Так и приехали утром в Москву, в состоянии полной выжатости, словно отдали Коту все силы.
Здесь теплее, но капает дождь, все облетело. А на клумбах еще цветут цветы…
Через три или четыре года Надя подаст на развод и с помощью нового возлюбленного, американского юриста, отсудит у Бретона все, что можно отсудить. Бретон даже прибегнет к нашей помощи – и мы накатаем телегу для американского суда, где поклянемся, что Бретон – человек вменяемый, никогда не бил жену и ребенка, в общем, совсем не тот маньяк, наркоман и развратник, каким его изобразила Надя. Но это не помогло – и ему будет запрещено видеться с дочерью иначе как в строго отведенные дни и часы. Помню, как он нервничал и бежал, опаздывая на встречу с бабУшкой, чтобы отдать ей Сашу.
Изгнанный с Пушкарской, он купил в Питере однушку, на Красносельской улице, столь маленькую, что в ней не было стен, а те, что остались в силу своей несущей природы, были увешены зеркалами от пола до потолка – чтобы расширить объем. Зато она оказалась недалеко от прежней квартиры. Здесь он встречался с Сашей. И заодно с нами, когда мы вновь приехали в Питер. Чуть позже Надя благополучно переедет в Америку, к своему юристу, вернется в Америку и Бретон. Потеряет дом на склоне калифорнийских гор, столь памятным нам, потеряет бизнес, найдет новую возлюбленную, парикмахершу, настоящую американку. Теперь он живет на окраине маленького городка в скромной хибарке, ничего не делает, а на досуге приезжает в местный бар, где играет в шахматы… Или шашки. В Россию он больше не ездит, но русский не забыл.
Мы с тобой тоже потеряем друг друга, как и многое из того, что имели – и считали важным. Но такова жизнь, непредсказуемая, безжалостная и красивая, как осень, еще не сдавшаяся темноте.
2000-17