И ошиблась.
Через три недели, когда Иерусалим с шумом и весельем отпраздновал Суккот, проводил тепло и успокоился, в серый бессолнечный день Элам принёс на свидание небольшую шкатулку и принялся показывать Авиталь содержимое. Перо с чернильницей, монета, подобранная на дороге в Галилею, две таблички с рисунками Элама и прочие мелочи, которые жалко выкинуть, и на которые время от времени смотришь с улыбкой, вспоминая прошедшее. Среди вещей Авиталь увидела засушенный белый цветок и небольшой женский кулон на шнурке.
На вопрос, откуда они, Элам ответил, что это подарки на память от черноглазой.
— Зачем же ты до сих пор их хранишь? — удивилась Авиталь и почувствовала укол в сердце. Элам вздохнул, помолчал и задумчиво выговорил:
— У меня нет к ней ненависти. В конце концов, она же не виновата, что полюбила другого.
Авиталь не ответила, но ей стало очень неприятно. И день показался ей темнее и холоднее, чем был, и в тот вечер она быстрее распрощалась с Эламом.
Вечером, убираясь на кухне, она пробовала объяснить себе, зачем он показал ей эти предметы. Ну пусть бы он время от времени мучил себя, глядя на подаренные ему бывшей возлюбленной вещи, но зачем ей, Авиталь, портить настроение?
Она, всё больше досадуя, гремела посудой так, что старая чашка Элиашива не выдержала, когда её швырнули на полку, и треснула. Авиталь нагнулась, принялась подбирать черепки, потом остановилась и подумала: «Нет, так нельзя. Если буду это пережёвывать, вообще тут всё перебью». И вместо гнетущих мыслей об Эламе она принялась занимать себя складыванием стихов.
Рифмованные строчки приходили ей на ум часто, и голова её могла часами нянчить занятную мысль, пока не выходило нечто понятное, законченное. Тогда она проговаривала стишок про себя несколько раз и оставляла в покое, и строчки забывались; но стоило ей позвать их обратно, они выплывали из памяти готовым стихотворением. К тому времени, когда она, медленно водя метлой, заканчивала на кухне уборку, и Элам, и черноглазая, и шкатулка уплыли далеко-далеко, а вместо них пришли и сложились нужные слова.
Вечер сумрачен и тих —
Невесёлым выйдет стих.
Мгла затянет поднебесье —
И моя печальна песня.
Глянет солнце за порог —
Будет пара резвых строк.
Только знаю — сердцу всё же
Невесёлые дороже.
Авиталь бросила метлу, закружилась по комнате. Было так здорово: стишок получился почти такой, как она хотела: небольшой, выпуклый, с гладкими краями, как удачный хлеб. Но после того как стих «испёкся», она нечаянно вспомнила об Эламе с его шкатулкой и снова сникла.
Что-то мутное, серое осело у неё в сердце после этого дня, но что с этим поделать, она не знала.
***
Теперь Элам стал появляться в доме Авиталь чуть ли не каждый день. Едва закончив работу, с кое-как отмытыми пальцами и наскоро причёсанный, он спешил к девушке, часто забывая поесть и поговорить дома с матерью. В их доме настолько привыкли к его приходам, что не садились без него за стол. Он приносил новости Шамаю и Элиашиву; был прост и внимателен с Ханой, играл с младшими братишками Авиталь. Единственным человеком в доме, кто относился к Эламу прохладно, была Хатифа. Хотя она вежливо здоровалась с ним и отвечала на его шутки и вопросы, Авиталь чувствовала, что сестра недолюбливает Элама, а сама Хатифа незаметно уходила в их комнату, пока в доме был Элам.
Авиталь пробовала выудить у сестры, почему та так суха с приятным молодым человеком, но Хатифа, и без того мало разговорчивая, совсем закрывалась в себе и на расспросы твердила, что той всё только кажется. Раз, когда Авиталь упрекала Хатифу, что та нарочно не хочет рассказать какую-то ей одной известную правду, Хатифа сдалась и, прямо глядя на Авиталь большими честными глазами, сказала:
— Не знаю, Авиталь, почему я с ним такая. Ничего плохого я о нём не знаю, и вижу только хорошее. Не сердись на меня, я постараюсь быть с ним мягче. И потом, главное ведь, чтобы тебе было хорошо.
Авиталь успокоилась и перестала обращать внимание на неприязнь сестры к Эламу, списав это на её замкнутость.
Сама Авиталь, как и родители её, постепенно привязалась к новому другу. Его внешность уже не казалась ей отталкивающей, а долгие пристальные взгляды перестали смущать. С Эламом было легко и весело: так весело, как когда-то с её двоюродным братом в деревне, когда они были маленькими и во все игры играли вместе.
В эти первые недели их дружбы Авиталь позабыла о скуке. Элам хорошо знал Иерусалим, его площади, улицы и закоулки, и водил её по интересным местам. В верхнем городе он показал ей вымощенную мраморными плитами улицу богачей с белыми каменными домами и садом у каждого дома. В нижнем водил на уличные бои собак и петухов, приглашал в маленькие харчевни и угощал римской и греческой кухней. Покупал ей сладости, недорогие, но изящные украшения, приносил цветы. Дом Элиава, его забор с развесистыми вязами, откуда Элам в первое свидание показал ей Иерусалим, стал местом, куда они уходили, если уставали от городского шума. Авиталь уже не казалось странным, что сидят они там без ведома хозяев, скрываемые листвой чужих деревьев...
Элам был умён, хорошо знал историю, интересовался архитектурой. Они часто обсуждали им или ею прочитанные вещи, спорили о былых правителях, рассматривали колонны и отделку богатых домов. Иногда посещали Храм.
С начала знакомства Авиталь просила Элама ходить с ней в Храм почаще, хотя бы раз в две недели. Родители её всегда аккуратно соблюдали Закон и приводили туда детей на все положенные праздники, даже когда жили в деревне. Храм был для Авиталь таинственным, исполненным величия символом, загадкой, которую она хотела — и не могла разгадать. Всегда возле Храма женщин собиралось больше, чем мужчин. И там, стоя на женском дворе среди толпы старых и молодых, Авиталь благоговейно складывала у лица ладони и открывала Всевышнему исполненное священного трепета сердце. Временами она просто закрывала глаза и ни о чём не думала, стараясь уловить присутствие Божие в святом месте.
Поначалу Элам тоже заходил в мужской двор Храма для молитвы, но потом всё чаще стал оставаться на дворе с язычниками, слоняясь там между клетками с жертвенными животными и птицами и столами менял. Знакомых там у него почти не было, долго ждать он не любил, и хотя Авиталь он этого не показывал, она видела, что ему тягостно бродить там без дела, и из-за этого их совместные посещения Храма становились реже и короче с каждым разом.
Вместо этого, всё свободное время молодые люди стали проводить за «развлечениями», как их называл Элам. Это он научил её играть в италийские кости: раздобыл резную табличку и фишки из крашеной бараньей кости, и они часами играли в эту игру по вечерам. Он водил её в гимнасий у городской стены, и там они смотрели, как мускулистые греки в набедренных повязках готовились к состязаниям, поднимали каменные диски и бегали по вытоптанному полю наперегонки. Всё это было ново, непонятно, неизведанно — и страшно притягательно. Она узнала об Иерусалиме и его тайной жизни столько, сколько не знала все прожитые до этого годы. До этого жизнь её была — скучная работа по дому и хозяйству, возня с младшими братьями, субботние собрания в синагоге, задушевные разговоры с Хатифой, редко книги... Теперь, сама того не замечая, Авиталь отдалилась и от родных, и от дома; теперь всё свободное время занимали прогулки, игры и разговоры с Эламом.
Самым странным было то, что в это первое время знакомства Авиталь почти и не думала о самом Эламе. Мысли её всё время были заняты переживаниями новых впечатлений. Только раз, после случая с подарками черноглазой, она всю ночь не сомкнула глаз, сжигаемая ревностью и мыслями о его непонятном поступке. Но и это вскоре забылось. Она видела внимательные глаза Элама, невзначай ловила его восхищённые пристальные взгляды, и в ней росла уверенность, что думает он не о прошлом, а о ней, об Авиталь.
Она была с ним искренна и наивна. Если он не знал, как провести время, она хватала его за рукав, вела во двор, сажала на циновки и придумывала свои игры и рассказывала свои детские стихи. В её выдумках, вечернее небо становилось розовым морем, облака — островами, там плыли корабли с героями легенд, про которых она читала в эллинских сказках. Авиталь видела себя с Эламом отважными искателями приключений, в которых они всегда побеждали. Придумывала почти всегда она, Элам, снисходительно посмеиваясь, соглашался на любые её затеи. Но такие вечера были редки. Потому что её забавы придумывались только маленьким беспокойным воображением; его же досуг был заполнен множеством годами проверенных способов утолить человеческие желания.
Авиталь видела, как много денег Элам тратит на неё, но ей не приходило в голову хотя бы любопытства ради подсчитать, сколько уходит у него на вечер, проведённый с ней. Но именно потому, что она не знала точно сколько, в её воображении сумма эта вырастала до баснословной. И она была ему искренне благодарна.
***
Однажды, зная о её любви к поэзии, Элам купил для неё на рынке недорогую копию переведённых на арамейский латинских поэм. Стихи были о любви. В среде умеющей читать молодёжи нижнего города в закусочных и на рынке об этой рукописи знали; отзывались о ней неплохо, и, по слухам, стихи получили даже одобрение старейшин. Книгу Элам принёс Авиталь в дом, но читать её они решили у их вязов.
Стояла поздняя осень, но день выдался солнечный и тёплый.
Усевшись на прохладный забор под жёлтыми листьями, Авиталь сломала печать и принялась читать, держа папирус несколько в сторону, чтобы и Эламу было видно.
Первым шёл разговор возлюбленных, которых ожидала разлука. Они обменивались нежностями, горевали о скором расставании и обещали ждать и быть друг другу верными. Стихи были красивыми, и увлечённая Авиталь забыла обо всём на свете. Это были первые стихи о любви, которые попали ей в руки, и когда она прочитала слова девушки о том, что та не сможет жить без любимого, Авиталь остановилась и задумалась.
Речь поэта от лица мужчины была ей понятна — все эти слова читала она в глазах Элама. Но чувство влюблённой поразило Авиталь. Столько искренней горечи и нежности, так возвышенно и чуждо прозвучали эти слова в её ушах, что она опустила руки со свитком и уставилась в пространство.
Элам сидел рядом, напряжённо уперев ладони в край забора. Бережно он наклонился к девушке, поцеловал её в ухо и прошептал:
— Я люблю тебя, Авиталь.
Потом, слово опьянённый, он поцеловал её ухо ещё и ещё, откинул пряди с её шеи и снова хотел поцеловать. Авиталь словно очнулась и прошептала:
— Не надо, Элам.
Дыхание его было трудным и горячим. Он откачнулся, потёр ладони о край забора, спрыгнул, походил по земле, затем взобрался обратно и уже смелее сказал:
— Я правда люблю тебя, Авиталь.
Она посмотрела на него как сквозь призрачную дымку:
— Я тоже люблю тебя, Элам.
Она произнесла это быстро, легко, бессознательно, ещё не думая, на что обрекла себя этим согласием, и всё же чувствуя, что сказала не совсем правду. Внутренний голос шепнул было, что нельзя лгать человеку, когда он так искренен... Но следом накатила такая горячая волна радости, гордости и удовлетворения, что холодный голос рассудка потонул в этой лавине.
Элам любит её. Не красавицу черноглазую, а её, Авиталь.
Элам сидел красный от счастья и не находил слов от плещущихся в нём чувств. Ему хотелось схватить её на руки и проскакать по облакам, но... Он только придвинулся ближе и предложил:
— Ещё почитаем?
Когда буквы перестали сливаться в её глазах, взгляд Авиталь снова упал на слова возлюбленной.
Придёт весна—я даже не замечу,
Что мне все вёсны в мире без тебя?
Боль давит грудь. И лишь мечтой о встрече
Душа живёт, тоскуя и любя.
— трепетали строки, и её снова тонким ледяным голосом окликнула совесть. Она не томилась печалью от любви к Эламу; она даже не тосковала о нём, когда его не было рядом. Она виновато опустила глаза. Ей самой не было до конца ясно, что только благодарность и привязанность она вложила в своё скорое необдуманное «люблю».
Лицо её показалось Эламу странным.
— Тебе стихи не понравились, Авиталь? — спросил он, сбитый с толку.
— Нет, нет, — улыбнулась она, но свернула папирус и поскорее соскользнула на землю, — просто холодно уже.
Ей вдруг нестерпимо захотелось домой, к маме, к отцу, к Хатифе, просто в родные стены.
Этой же ночью Авиталь приснился ещё один сон, в котором она увидела Элама. Они, держась за руки, спокойные и счастливые гуляли по кладбищу.
http://www.proza.ru/2017/12/17/193