- А ведь ничего в этом мире не меняется, правда, дорогой?
Я знаю, Нинель стесняется этого философского вопроса, и прикрывает эту не уютность киношным обращением. Я знаю, что уже десятки лет являюсь для неё близким, дорогим человеком, но таковы плоды самовоспитания не углубляться тонкую сферу отношений. И догадываюсь, что такое самоограничение на чувственность присуща всем женщинам, испытавших разочарования и терзания души. В этом вся похожесть наших матерей, прошедших войну и потери близких. Меня тоже не баловали в детстве сюсюканьем и постоянным лобызанием, хотя бы потому, что моя шкодливость приносила матери постоянные огорчения. Но, к вопросу жены:
- Что ты имеешь в виду?
- Общую государственную повинность граждан, давление аппарата управления на поведение людей.
- Да что же это за великое открытие! Факт известный любому политологу…И что, ради этого не спать?
Но она уже увлеклась:
- Помню, в детстве, ранним утром в день выборов, а это как правило, происходило в ближайшей школе, мы бежали со взрослыми, чтобы они купили нам что-то из праздничного набора буфета, посмотреть на ликующие лица, посидеть в фойе за загородкой череду киножурналов…
- Это мило. А у меня была туркменская школа.
- Сегодня это не так, хотя на избирательные участки первыми приходят старухи после бессонной ночи от недомоганий и воспоминаний, а другие граждане выказываются гораздо позже, больше думая о своих делах, чем о судьбе власти.
- Я о другом.
Нинель поворачивается ко мне, подтягивая подушку. Она продолжает стесняться темы неожиданного разговора, но не хочет сдаваться, как и во всём другом. Женщины очень настойчивы в своих начинаниях и живут только по им одним понятным законам отсутствия логики.
- Я о сути взаимоотношений, о постоянном присутствии в людях враждебности, подлости, желании жить лучше толпы…
- Ты забыла сказать о зависти, - она явно вспомнила о последнем времени нашей совместной работе в редакции, которой я руководил, а она была редактором отдела. – И не учла пакостных доносов.
К возникшей теме рассказал, как меня веселили подшивки старой городской газеты «Ленинская правда». На её последней странице ставилась злободневная рубрика «Из зала суда», по большей части с информацией о разводах. Рядом шли объявления, примерно такого содержания: «Потерялась коза с большим пятном на лбу. Нашедшего её ждёт вознаграждение».
А ещё вспомнил, на внутренних полосах шли заметки о вороватых завмагах, прекращение подачи горячей воды в местной бане, нападениях на банк и кассиров, случаях путаницы в роддоме. В той газете жизнь шла своим политически-бытовым путём, когда славилась коммунистическая партия, ведущая народ к высоким целям. Но доносов хватало и многие хорошие семьи страдали от клеветы, подлости и несправедливости.
- Мой папа был коммунистом. Его даже избрали парторгом депо, - заметила Нинель. Сама она уже студенткой университета остановилась на комсомоле, а когда ей, выпускнице и директору сети детских библиотек, предлагали вступить в партию, всячески уклонялась от этого. А мне объясняла, что коммунисты пошли не те. Надо было понимать, как обиду за отца, который был настоящим борцом за счастье людей. Но кто-то или что-то помешало его стране стать самой справедливой и сильной.
И эта память о нашем безоблачном детстве, стала основным фактором в защите СССР.
Захотелось поддержать супругу в том, что ничего не изменилось. Я обнял её и произнёс:
- Да, мир крутится по очень плотной спирали, так что суть людей неизменна. Давай спать! Нам с утра надо отвезти заявление о холодных батареях.
Она согласно отвернулась к стене.
А мне уже не спалось. Я вспомнил ноябрь 1947 года, шёл дождь. Мама с моей старшей сестрой жили на квартире у Кутлоевых. Это была пристройка из сырого кирпича, объединяющая общей толевой крышей комнату, кухню и коридорчик. Мама в тихом гневе и печали выставила коричневый чемодан моего так по-настоящему несостоявшегося отца со словами: «Езжай в Ташкент, к своей жене и детям. А здесь больше не появляйся!»
Не было слов о том, какой же он негодяй, как можно было так крутить голову вдове погибшего на войне и так далее. Время было суровое и пламенные слова произносили только партийные функционеры…
И кто, кроме меня, зачатого два месяца назад, а если точнее 10 сентября, знает о той борьбе, что вели между собой её душа и тело, когда в столовой паровозного депо, где она стояла на раздаче, появился инженер из управления железной дороги? Ему так понравилась повариха на раздаче блюд, что он постарался дважды заказать у неё борщ. Уже было наметился подойти в третий раз, но Михалыч, шеф-повар, приказал убрать из меню первое, не хватит вечерним бригадам. «Ты к Катерине не приставай, она у нас святая…»
Но Дмитрия Дебелого это только завело. Уже вечером он, увлечённо расписывая всю красоту тридцатилетней женщины, провожал её домой. Она уложила трехлетнюю дочь спать, а неожиданному принцу постелила на полу. Да с ним и осталась до пяти утра. Ночью они долго шептались, мама рассказала ему о своей жизни, о гибели мужа под Будапештом. Он утешал её и говорил, что скоро станет начальником новой станции в Ташкенте и позовёт её к себе. Здесь очень злые языки, а там никто тебя не знает.
Здесь я сделаю отступление. Откуда я всё это знаю, как я мог быть свидетелем их встречи? До моего зачатия я могу лишь предполагать. Но в момент, когда включается новая жизнь, происходит включение моего сознания. поворачивается какой-то невидимый рубильник, пускающий ток в новую систему. Это ток жизни, это момент, когда моя душа вновь выбрана из сонма душ человеческих, а может огромного "котла" черпаком и вплёскивается в новое существо, которое несёт радость матери... Но в этом я не уверен, рассказывая о себе. Моя мама задумала недоброе по отношению ко мне. Она советовалась с бывалыми женщинами и те подсказали, как избавиться от меня.
И спустился в её сне Ангел, и погрозил ей огненным пальцем, расписывая адские муки за грех мыслей и желаний. Так я остался по эту сторону бытия, что бы написать обо всём этом. Но, вернёмся к шепоту на полу маленькой коморки.
Он: «Станция недалеко от речки Салары».
Она: «Я слышала песню, правда она какая-то грустная и нудная…»
Он уехал, но снова появился появился в ноябре, привёз модные чулки и игрушку моей сестре, но маме он стал ненавистен. Уже было известно, что он женат и бессовестен с женщинами. У него на каждой станции есть дом, где его ждёт постель.
«Ах ты, любитель!» - твердила она себе, когда выгнала ухажёра!
Мама была смуглой и могла гонять табуны лошадей. В её семье говорили, что её подобрали из разгромленного в первую мировую войну цыганского табора. Гнев обманутой гордой женщины был беспощаден!
Нинель уже заснула. У неё своя история, не менее тяжелая, чем моя. Её тоска по счастливым годам детства засела занозой в сердце, и никто не знал, как вытащить эту затаённую печаль.
Я осторожно встал и, захватив ноутбук на кухню решил написать очередной рассказ о времени, который не виден за завесой лет и событий, но который чувствую каждой своей клеткой!
Да, я фантазирую, так называется этот процесс в писательском деле, но клавиши компьютера нажимают неизвестные науке флюиды ген бесконечных поколений. Я видел суть жизни и до рождения и буду видеть после смерти глазами детей, внуков, правнуков. Даже если прервётся родословная, мир будет моим до скончания веков! Именно это позволяет мне смотреть на суету людей философским, отречённым от сиюминутных интересов взглядом.
Нинель переживает, она не может простить подлости, коварства и испепеляющей души зависти моих бывших сотрудников, предавших меня, как их руководителя. Да я и не был начальником в душе, я старался охранить дух творчества от волн моря бюрократии, бесчувственной и тупой. Каждый день из Москвы мы получали всё новые указания, разрушающие ту журналистику, в которой главным был Человек. На смену шла бессовестная и беспощадная корпоративщина денег!
Моя редакция, которой отдал годы жизни, скоро исчезнет, став лишь файлами в сервере, который взорвётся и станет ничем.
В 1947 году она была в лице редактора, сотрудника, фотокорреспондента. Наборщик ковырялся в сотне свинцовых букв, удерживаемых обвязкой, что составляла полосы. Но меня тогда на берегах Волги, не было. Я осязал себя за тысячу километров отсюда, в мире огромной мутной реки, желто-серого песка и жалких строений людей, где я научился видеть сквозь годы и расстояния!
И сердце наполнено состраданием к бедам наших матерей и отцов, хотя они и не нуждались в сочувствии и сами страдали комплексом вины перед своими предками. Так мы сцеплены виной настолько крепко, насколько жизнь цепляется за каждую песчинку бытия.