7.
Отрывок из утраченной драмы.
«Пароходик»
...мы стояли на палубе, накрывшись зонтом, смотрели на мутно-серые волны, лениво вздымавшиеся за бортом, злобно спорили. В очередной раз выясняли отношения. И сели-то на пароход лишь затем, чтобы изменить обстановку.
Осточертело ссориться в четырёх стенах. Вот и сели на полупустую в ненастный день рейсовую калошу, шныряющую туда-сюда по мутным водам. Зачем сели? А так.
Только бы не давили стены, обросшие паутиной воспоминаний, намечающих пути к примирению. На нейтральной территории вели мы себя иначе. Совсем иначе. Стояли твёрдо. Гордо. Переругивались, доказывали правоту. Ты мне, я тебе.
***
...а вокруг нас похаживали типчики. В бежевых плащах, в серых велюровых шляпах, в чёрных очках, которые опускали на нос рычагом большого пальца, когда хотели что-то рассмотреть. Почему-то особенно их привлекали оконца полупустых кают. Переломившись в пояснице, приникали к потным окнам, высматривали помещения…
Да я бы их и не заметил. Тем более, что униформа подчёркивала их безликость. Но именно безликость и навела на догадку – а, может быть, здесь не типчики, а всего лишь один, веерно распускающийся тип? И ходит во множественном числе? Много ничего – по сути единственное ничего.
Пёс бы с ними.
Но серые дылды шастали. Как назло, шастали именно вдоль тех перилец у борта, облокотясь на которые мы стояли. Ходили, независимые, – независимость так и пёрла из квадратной мглы ихнего взгляда. Впрочем, взгляда не было. Безучастность проступала из мглы антивзгляда. Мгла функционировала в качестве заменителя взгляда.
Шут бы с ним со всем, но какого дьявола они (или – он?) кружили? Вели себя вызывающе. Хотя безучастность не могла ничего вызывать. Кроме отвращения, конечно. И ещё – они становились назойливы. Кружили, кружили, кружили… как осенние мухи. Только что не жужжали. И всё дольше, всё дольше заглядывались в оконца в кают, и, что самое противное, – в нас…
Я был зол, раздражён сражением, поисками единой, не существующей между двумя правоты. И – не выдержал. И, чтобы разрядиться, поставить точку, пусть даже безобразную кляксу – двинул верзилу. Ребром ладони, окостеневшей на холодке, двинул по шее первого попавшегося. О последствиях не думалось. Просто двинул по загривку...
И – содрогнулся от отвращения.
***
...на родном полурусском вокзале
Мне почти что по-русски сказали
«Карабас-барабас» и «шайтан».
А потом угощали «аракой»…
А потом – упоительной дракой…
А потом похвалили – «Братан!»
***
Атлетически сложенный малый (очень немалый!) вжался в плащ, точно улитка в домик, виновато пригнулся. Не обернулся, не посмотрел на обидчика. Молча подобрал вещички: шляпу, очки. И, не оборачиваясь, водрузил на себя. Сутулясь спиной, виноватясь плечами, в которые вжалась диковинная башка, сомкнувшая воротник плаща с полями шляпы, побрёл к своим. Те, столпившись у рубки, молча курили. Побитый приблизился, втёрся в толпу. Ему поднесли горящую папиросу. Он подсосал жару, и стал попыхивать ещё одним красноватым огоньком в сгустившихся сумерках...
Ты, стерва, тогда восхищённо посмотрела на меня, прижалась ко мне. И многое простила. Но...
***
Моя, мгновенно обретённая правота тут же утратила остроту. Как говорится – за что боролись?
Впрочем, я ещё забоялся, а не сведут ли с нами счёты на выходе?
…пароходик мягко ткнулся бортом в подвешенные к причалу протекторы. Подчеркнуто нагло я растолкал плечами всю эту безликую тварь, пробиваясь к трапу. Держась за руку, ты влеклась сзади и – я это с подленькой радостью отметил – твоя прелестная ручка тонко подрагивала в моей…
Бежевые, которые видели нас, предупредительно расступались. А те, кто стоял к нам спиной, только покрякивали от моих тычков и отходили в сторону…
***
Пощебетали, называется, попели... Ария!.. Даже две:
«Статус Кво» и «Модус Вивенди»...
***
Вот такой был у нас пароходик…