Номер 55

Ковалев Александр
                Посвящается Марку Ротко

  «О вреде и пользе названий… Давайте остановимся на секунду, и подумаем о том, нужны ли сущностям названия. Каждый предмет, каждое состояние во вселенной  – в основе своей эмоция. Обычно связанная с болью. Не потому, что не существует чувства радости, просто радость для человека – норма, пусть утерянная, но состояние изначальное, когда-то бывшее. До того, как всё обрушилось. Поэтому бессмысленно изображать радость. Она, – «то-что-должно-быть», – то есть норма, эталон – в изображении выглядит как точный, единственно возможный инженерный чертёж, генеральный план потерянного рая, а чертёж – не искусство. Бесконечно малая точка, абсолют, не нуждающийся в изображении. Всё же остальное, что находится за пределами – а каждый человек в координатах жизни находится за пределами не найденного, потерянного, или недостижимого – и есть тоска. Она разнообразна до неисчерпаемости – потому что бесконечна вселенная вне единой для всех покинутой радости. Изображая вещи, человек вспоминает мир по тонким, многочисленным, и красивым оттенкам боли. Не нуждаясь в смыслах и определениях – она сама является смыслом, предназначенным к передаче. Попробуем же назвать боль, дать определение из нескольких букв, – и оттенки исчезают. Воистину, чем больше слов и названий – тем меньше смысла, тем больше он превращается из чистых эмоций в несуществующий в жизни, и несущественный схематический шаблон. И так же как человек представляет собой уже не того, каким был изначально, так и слово является в мире в основном инструментом лжи. Задача искусства – показать эмоцию, не замутнённую ни словом, ни формой».

  «Любую же законченную форму разумно воспринимать лишь как окно. Если из окна смотрит на зрителя трагедия – работа не нуждается в названиях. Если же простая декорация, нечто, созданное только для красоты – это не настоящее искусство».

  «Трагический опыт катарсиса есть единственный источник любого искусства… Мне не интересны взаимоотношения цвета и формы, или что-то в этом духе. Мне интересно только выражение основных человеческих эмоций — трагедии, экстаза, отчаяния», — писал художник.

  Их с супругой, а именно ей считал он гражданскую жену, которую нашёл ближе к старости – позвали на инаугурацию президента. Ничего удивительного – на подобные мероприятия рассылают приглашения тысячами, как и состоявшимся знаменитостям в любой области, так и подающим надежды, и даже совершенно посторонним выскочкам. По огромной лужайке ходили пары под руки, и одиночки во фраках и костюмах, между ними сновал персонал. Президент с первой леди ходил то там, то сям, знакомясь, и принимая поздравления. Откуда ни возьмись, выскочил юркий лакей, когда они поравнялись. «Господин Президент», – обратил внимание он, – «Позвольте представить, известный художник-авангардист, восходящая звезда американского искусства». Глава государства остановился, улыбнувшись профессионально и широко, как могут улыбаться актёры и лица в должности.

  – Искренне польщён, – ответил президент.
  – Только я не художник. Предпочитаю называть себя маляром. Причина, по которой я пишу большие картины, заключается в том, что я хочу быть очень близким и человечным. Рисовать маленькие работы — значит ставить себя вне своего опыта, смотреть на все сквозь свои стереотипы или сужающие линзы. Если вы пишите большую картину, то вы весь в ней, и вы ей не командуете. Тем более, я не авангардист – если укладываться в рамки жанров, то я бы, скорее, назвал себя реалистом. Именно к этому я и стремлюсь – простое выражение сложной мысли.

  – Не следует считать мои картины абстрактными. У меня нет намерения создавать или акцентировать формальное соотношение цвета и места. Я отказываюсь от естественного изображения только для того, чтобы усилить выражение темы.
  – Мы будем искренне рады, – отреагировал президент, – Пригласить Вас в гости, чтобы Вы подобрали одну из своих работ к стилю наших апартаментов.
  – Вынуждены отказаться, – гордо ответил художник, взял спутницу за руку, и ушёл.

  «Подобрали к стилю апартаментов!», – возмущался он после, – «Неужели я рисую Капитолии?! Можно ли подобрать чистую, незамутнённую трагедию – к интерьеру?!», – вопрошал он, удивляясь глупости политиков. Супруга же откровенно не понимала, и сожалела о многом – подобные предложения, как и знакомства с такими персонами, случались у людей не каждый день. Он же – не хотел о них больше слышать.

  «Я не участвую ни в каких коллективных мероприятиях, и не вступаю ни в какие союзы. Поймите – причина вовсе не в крайнем неуважении к коллегам, как обо мне говорят другие. Ведь невозможно спорить с тем, что каждый из нас – взрослый человек. А значит, каждый пишет то, какой он сам, как воспринимает мир, как прожил, формировался, и о чём переживает. Я не утверждаю, что всё, что вы делаете – плохо. Возможно, оно даже и хорошо. Вы так видите, потому что имеете право так видеть. Но, право – не могу же я выставить своё рядом с работой, на которой автор – смеётся! Не могу же я вступать в союзы с людьми, которые смеются! Что я буду делать вместе с ними – тоже смеяться? Я вижу, изображаю страдание – и мне не смешно…».

  «Кажется, я потерял всех, кого раньше считал своими друзьями. Молодость, какие-то салоны, люди – масса людей. Причина же неприязни ко мне – вовсе не в зависти, как обычно объясняют подобные случаи. Хотя и в ней тоже. Она – намного глубинней. Просто они относятся к моему страданию так же, как я отношусь к их беспечному смеху. Так что виноват в этой неприязни, возможно, я сам. Они хотят смешить и смеяться – а тут я со своей тоской… Извечной, потому что и раньше, в юности, я писал то же самое – возможно, не так отточено и умело, и не было так заметно, но вот только тоска была той же. После же она лишь приобрела идеальную форму, которая не терпит даже названий. Увы, но причина неприязни к нам, кажется, заключается в нашей тоске. В том, что в мире, где все несерьёзны, и смеются, где всё заменимо, и ничего не навек – для нас всё очень серьёзно. Кажется, у меня остался только один друг. Почему он остался? Он такой же, как и я?, – нет, немного другой. Он мне сопереживает, и сочувствует?, – укоряет, что в последнее время я много пью, особенно с моим здоровьем. Мне не становится легче от этих слов. Он приходит редко, и, если я умру – вряд ли сразу узнает о моей смерти. Кажется, он просто подражает всему, что я делаю. Ловит идеи, стараясь делать то же самое – и таким образом мною пользуется. Впрочем, я не буду об этом думать – учитывая, что друг один, и это тоже неплохо».

  Как-то ему предложили написать картины для находящегося в Нью-Йорке одного из известнейших ресторанов мира. Отказавшись вначале от контракта, составлявшего невиданную им ранее сумму, и не доверяя деньгам – художник постепенно загорелся идеей. «Я создам пространство», – восторженно мечтал он, – «В котором жующие будут как бы окружены чистой тоской, в котором им останется только биться головой о стену». Приехав же сдавать работы, он заглянул в меню, и отказался от работы, вернув задаток, – «Люди, которые отдают столько денег за еду, будут воспринимать мои картины, как декорацию».

  После ушла и женщина – что было совсем не удивительно.

  Кончилось спиртное в большой бутыли, тело само привело его на одинокую кровать, и уложило в сон. Вряд ли то состояние, в котором он находился всю ночь, можно было назвать сном – забытье и неподвижность, в которой понимаешь всё, что происходит вокруг, и не имеешь сил повернуться. Наутро стало холодно, и он укрылся одеялом почти с головой – тело бросало то в ад, то в липкий противный пот. Ближе к рассвету он вспомнил, что недавно получил письмо – кто-то, нагнетая интригу, рассказывал, что сегодня придёт вместе с посетителем, располагающим деньгами, чтобы сделать серьёзное финансовое предложение. Надо было встать, и привести себя в порядок для встречи важных гостей. Но, пройдя к умывальнику, он понял, что не может ни наклониться, ни включить воду – каждое движение было мучительным, он никогда не чувствовал себя таким больным. Поэтому повернулся, и осторожно улёгся обратно на кровать, под одеяло. Молясь о том, чтобы мучительность прошла как можно быстрее, он то лежал в позе трупа, шевеля монотонно ногой, или рукой, то медленно поворачивался набок. Состояние не улучшалось – слишком сильной была интоксикация, слишком подорванным было здоровье. С тех пор, как женщина ушла – в нём стало намного меньше ответственности, как будто бы потерялась цель, и жизнь, предоставленная себе, плавно покатилась с высокой горы.

  В дверь раздался уверенный стук – надо вставать, превозмогая тошноту, другого выхода не было. На пороге стояли двое в серьёзных строгих костюмах. «Герцог», – представил один другого уважительно, когда оба прошли, и сели напротив, – «Всерьёз интересуется Вашими работами». Тот кивнул с достоинством – стало ясно, что его следует называть герцогом. «Сколько всего у Вас имеется картин? Мы можем купить сто, двести, или даже все. По тысяче долларов за каждую», – и посмотрел утвердительно на герцога. Тот важно кивнул. «Поймите», – продолжал гость проникновенно, – «И поверьте мне, как человеку, близкому к искусству. Вы выходите из моды, и вряд ли сможете вскоре много продать. Уж поверьте – настоящее искусство модным не бывает. Вы не успеете их продать ещё и по другим причинам – Ваши болезни, и Ваш образ жизни… Это цинично, но это правда. Поэтому можно сказать, что герцог поступает, как филантроп, и истинно благородный человек, скупая все Ваши работы оптом. Я подготовил договор, нужно только его подписать», – и на стол перед ними легли какие-то бумаги. Невозможно было из-за мучительного состояния внимательно следить за ходом разговора. В руках сама собой услужливо оказалась ручка. До невозможности стыдно стало за то, что серьёзные и деловые люди сидят перед ним, с его извечной тоской, алкоголизмом, неразделённой любовью, и тратят на него время – скорей бы они ушли. Вытянутая рука затряслась крупной дрожью, вместо подписи получилась какая-то закорючка – впрочем, кажется, этого было достаточно. От наклона тела и стыда за собственные трясущиеся руки откуда-то с головы, из волос потекли по лицу крупные алкогольные капли пота. Смахнуть их, или оставить незамеченными?, – скорей бы дельцы ушли. «По рукам!», – радостно ударили они, и наружная дверь закрылась.

  Теперь и этого тоже не было… «Негоже человеку быть одному»...

  Прошло много лет. Двое стояли в музее.

  На картине была изображена то ли холодная антрактическая равнина, то ли снежная степь, то ли поверхность заледенелой далёкой планеты – сложно и не нужно подбирать названия к месту, в котором успокаиваются уставшие души. Каждый, кто устал – мечтает навсегда утонуть в подобном покое. Спутница же, которая стояла рядом, смотрела, напротив, со скукой.

  – Не понимаю, – сказала она, и перевела взгляд на висевшую тут же аннотацию.

  Глаза её сделались круглыми.

  – Сорок!..., – воскликнула спутница, артикулируя каждое слово, – Три!... Миллиона!... Долларов!... За два прямоугольника! Да здесь же ничего нет!
  – А тебе надо, – предположил зритель, – Чтобы всё было разноцветным, как попугай.
  – Вот!, – показала она пальцем на соседнюю картину, – Тот же деляга! Двадцать семь миллионов долларов! На аукционе прошлого года!

  На картине в центре было изображено белое, раздавливаемое бездушно и механически сверху и снизу, как нас давит жизнь. Белое страдало, терпело из последних сил – но пока не сдавалось.

  – А скажи, – возмутилась спутница, – Почему два прямоугольника сорок три миллиона, а три прямоугольника – двадцать семь?, – и закончила, – Я и получше могу! Вот же наварился на этом аукционе! Два квадрата нарисовал – а потом ещё три, за ними в догонку!

  – Да не наварился он, – объяснил зритель, – Умер относительно небогатым, несчастным, и одиноким, в 1970 году, в возрасте 66 лет вскрыл себе вены.

Примечания.

Первое. Все цитаты придуманы, кроме нескольких.

Второе. Про Кеннеди – реальный случай. Точнее, бывший с его родственниками, которые предложили подобрать картину под апартаменты. Марк Ротко обиделся, и с ними не общался.

Третье. Ресторан «Четыре сезона» – реальный случай. Договор, от которого он отказался, составлял на современные деньги 2,5 млн долларов – намного больше, чем Марку Ротко платили за всю оставшуюся жизнь.

Четвёртое. Герцог Мальборо – реальный случай. Пользуясь абсолютной неграмотностью в финансах, а также пьянством автора, один галерист договорился с герцогом Мальборо скупить обманом все картины по дешёвке. После самоубийства случай создал интересный прецедент в американском правосудии – верховный суд США созвал комиссию экспертов, которые официально признали Марка Ротко великим художником, а сделку – обманной, и совершённой в на несколько порядков заниженной сумме. Картины заставили вернуть наследникам, которые раздали большинство из них в музеи мира.