Мертвое по живому. Повесть 3. По клюкву

МЕРТВОЕ ПО ЖИВОМУ

Повесть 3. По клюкву

Часть первая

1.
      И вот теперь я приступаю к самому страшному. При этом одна половина мозга понуждает меня: «Продолжай», другая: «Остановись сам, или  тебя что-то остановит. Но так остановит, что тебе мало не покажется».  Вторая кажется благоразумней первой, первая справедливее второй. «Взялся за гуж, не говори, что не дюж».  Но проблема  в том, что я еще и сам не представляю, дюж ли я, а  если дюж, то насколько. Мне уже и так пришлось где-то в чем-то вымахать  за выделенные мне самим собой пределы, я уже и так дерзнул, замахнулся на вещи, о которых стоило бы умолчать, потому что они соприкасаются с самым для меня сокровенным, а  это всегда отзывается болью, но,  если я еще пойду так же и дальше… надолго ли тогда меня хватит? И не окажется ли правым мое второе, благоразумное  «Я», когда предупреждает, что у меня может не хватить сил? Но если я поставлю на этом точку, пусть это будет даже многоточие, - это будет означать, что все мои усилия были затрачены абсолютно напрасно. Что я просвистел в пустоту. Что меня  не хватило на то, чтобы  донести до вас самое главное, то самое, ради чего я все это начинал. Той истинной горькой правды о жизни, о мире, которая вызрела во мне, и которой , я это вижу, не владеют другие. А это значит: не будет меня, то и эта выстраданная мною правда  исчезнет со мной. Это значит, как если бы я решился войти в чей-то дом, чье-то жилище, но остановился сразу за порогом, допустим, в прихожей. Я слышу, да, до моих ушей доносится, как кто-то стонет там… дальше… в жилой комнате… всеми забытый, брошенный  на произвол судьбы. Как он, или она ждут и надеются, что их все-таки кто-то услышит, поможет. А я? Что, так и буду стоять, беспомощно опустив руки, не решаясь пройти дальше?  Кем же  я в этом случае буду? Пусть даже и  в собственных глазах… Впрочем, в «собственных»-то может оказаться еще и  более  недостойным,  чем в чьих-то чужих. Поэтому я все-таки, несмотря ни на что, продолжаю.

2.   
      Постигшая меня служебная катастрофа, конец карьере, надеждам на достаточно хорошую пенсию, на завидный так называемый «социальный пакет», то есть, если обобщенно, на благополучную старость, да, на какое-то время  все это выбило меня из седла. Я пережил далеко не самые лучшие мои времена. Если очень коротко: да, я какое-то время победствовал, или, что называется, «помыкался», однако не сломался, не превратился в щепки, в труху. Я выжил.  Даже в чем-то, по сравнению с тем, что было,  преуспел. Столкнувшись с  воцарившимися в стране, унаследованными  от проклятого Запада  «законами  джунглей», которыми нас так  пугали на обязательных для всех лекциях по общественно-политическим  наукам, а мы не пугались, потому что не верили, я вдруг обнаружил, что в этих законах («Человек человеку волк») содержалось и съедобное зерно. Поставленный перед необходимостью хоть как-то выжить, не пропасть в открывшихся передо мной джунглях, я вынужден был заняться поисками какого-то внутреннего, до сих пор скрытого от моих глаз резерва. И я его нашел! Во мне вдруг открылась кое-какая предпринимательская жилка, и я затеял свое дело. Достаточно скромное, не замахивающееся на миллионы, но вполне достаточное, чтобы ощущать себя в этом мире относительно  независимым.  Мне теперь трудно было себе  представить, как я мог так много лет жить, оставаясь всего лишь махоньким бесправным винтиком в огромном неповоротливом репрессивном механизме. Как я переживал, когда меня выставили за дверь!  Чувствовал себя жалкой бесхозной собачонкой. Теперь я полагался только на себя,  мои победы – это мои победы, и ничьи больше. Также, как и мои пораженья. Это все мое. Такое положение вещей меня устраивало больше. И я уже не посыпал себе голову пеплом («Зачем я это сделал?!»), не проклинал бесшабашную Галину Ивановну Веснушчатую за то, что она так, пусть даже из хороших побуждений, некрасиво подставила меня. Наоборот, я был благодарен ей за это.  Также как постепенно преисполнился  благодарности  Владимиру Владимировичу Путину. За то, что он поспособствовал моему освобождению из сковывающих меня пут. Он освободил меня от необходимости лгать (прежде всего, самому себе), в более мягкой форме – притворяться. Да, он безошибочно меня прочел: таким, как я, с двойным дном, с внутренними метаниями, к тому же еще, возможно, и психически неуравновешенным, несбалансированным, не место на государевой службе. На ней должны быть монолиты. Монументы. Абсолютно уверенные в себе, в своей непререкаемой правоте. Или гиены, прожженные подлецы, для которых служить,  что Богу, что мамоне, все едино, только бы в собственную жменю чего-нибудь капало.  Я же не был ни тем, ни другим. 
Кстати, еще несколько слов о Галине Ивановне. Я не ставил перед собой цель специально следить за тем, как у нее складывалось по жизни, но «слухами земля полнится»: через какую-то  периодическую печать, радио, телевидение, то и дело узнавал  о ее достиженьях и успехах.  О том, в частности, что она переехала в Москву и там открыла свой театр. Что ее театр не затерялся, на его постановки ходили, ее обсуждали, о ней спорили. Словом, человек сделал себе имя. По-видимому, не без основанья, у нее, очевидно, были задатки для этого. А потом, как очень часто бывает,  -  потихоньку забыли. Во всяком случае, какие-то  новости о ней до меня перестали  доходить, да и   театр ее, судя по отсутствию рекламы, разговоров, также со временем сошел на нет. Где она сейчас и что с ней, я не знаю. 
       Да, та, кого я «спас» (это, учтите, не я сказал) и кто, в свою очередь, пусть и непреднамеренно,  «погубил» меня, сошла на нет, зато я вернулся к своей  прежней жене. Или она вернулась. Можно представить и так. Бедная, в общем-то, женщина, я сейчас о Валерии. Повторила судьбу многих:  полюбила человека, которому она в роли жены не пригодилась, и стала женой другого, кто, она, конечно, это чувствовала, по большому счету не любил ее. Я сейчас о себе. Но пришло время, возраст, когда проблема «любит-не любит» потеряла свою актуальность. Гораздо важнее стало иметь рядом с собой кого-то, кто поможет доковылять до последней черты. Причем это в равной мере относится и к ней, и ко мне.
       И вот мы с Валерией опять живем вместе, в городе, переименовавшемся с  «пролетарского» Ленинград  в  прежний имперский Петербург, хотя в быту, в разговорах, его предпочитают называть Питером (так благозвучнее и удобнее), а вот родившийся от нас сын, Андрей,  женился и вместе с родителями жены уже давно перебрался на ПМЖ  в благословенную страну под названием Соединенные Штаты Америки. Почти не видимся, лишь  созваниваемся по Whatsapp, или пялимся друг на друга по скайпу. Впрочем, это в намного большей степени касается жены, я в этом участвую намного реже. Сын для меня так и не стал тем,  кем по своей сыновней природе должен был бы стать: моим естественным  продолжением  в этом мире. Отчасти от того, что ему слишком рано пришлось оторваться от меня. Непосредственно свою вину за это также признаю. Отсюда, возникшее во мне ощущение, что он продолжает кого-то другого (не бросая при этом ни камешка в огород Валерии), или, случается и такое, начинает с абсолютно чистого листа.  Ветер, как говорится, ему в паруса! То, что мы не стали родными, меня, если по чистой  правде,  почти ни капельки не удручает. Может даже, как ни кощунственно для чьих-то ушей это прозвучит, - радует. Мне не хочется что-то или кого-то оставлять после себя. Лучше уйти  так, по-английски. Не прощаясь. Не  оставив после себя ни  следочка.
        С квартирой на Пражской я расстался, продал за небольшие деньги, да она больших и не стоила. После того как  сын перебрался в Америку, я переехал в отошедшую когда-то Валерии при нашем прошлом разводе квартиру  в Озерках. Нам ее площади вполне хватает.  Продал я также – уже за хорошие деньги, - и родительскую дачу у озера «Глубокое». После того, как эта дача стала свидетельницей  случившегося с отцом, просто бывать там, не говоря уже про «жить», стало невыносимо. Ни для меня, ни для еще продолжающей свое пребывание в этом мире матери. Вместо этого я купил  всего лишь сельский дом под  Осьмино Ленинградской области.  Добираться трудно, дорога местами ухаб на ухабе, зато природа, уединение. С годами, и это, наверное, естественно, мне все больше хочется спрятаться от города. Хилая, не пользующаяся популярностью у дачников деревенька Любочажье щедро и сполна предоставляет мне такую возможность. Кстати, одним из мотивов, которые побудили меня приобрести дом именно в этой деревне, стало именно это ее название Любо-чажье.

3.
       Настал 2008 год. А 16 мая мне исполнилось шестьдесят лет.  Я никогда не был человеком публичным, не выставлял себя напоказ. Поэтому и свое шестидесятилетие отметил очень скромно: то, что называется «в кругу семьи».   Уже 18 мая мы с Валерией отправились в  «свою» деревеньку Любочажье. Я уже побывал там в конце марта, убедился, что с домом ничего неприятного за прошедшую зиму не случилось. Теперь мы намеревались задержаться там побольше,  жена особенно, у нее  началось отпускное время, да, ей еще  оставалось года два  до пенсии.  Я же,  вроде, был сам себе господин, и возвращаться в город не очень-то хотелось, но меня туда позвала одна затеянная одной моей суматошной клиенткой запутанная судебная тяжба…
Намеренно не буду ничего рассказывать  о своих делах, даже не скажу, чем конкретно занималась моя контора. Да, она  стало частью моей повседневной жизни, моим, скажем, «хлебом насущным», тем, что добывается « в поте лица»,  но не более того. Все, что с этой конторой связано, ничего не добавляло моей  душе. Я ходячий пример того, что не хлебом единым жив человек.  А я еще тогда, в описываемые мною времена, осуществлял свое право на жизнь. А вот пару слов о доме, приобретенном    мною взамен родительской дачи, я думаю, все же следует сказать. Он этого, право же, заслуживает.
Базой ему послужил еще старый дом, послуживший верой и правдой своим первым хозяевам. По слухам то была  укоренившаяся здесь,  еще в добольшевистские времена, семья из прибалтийских немцев. Вроде как, уже во втором поколении. Их, уже стопроцентно обрусевший ,  огорожанившийся потомок, уже после  того, как родители, один за другим, умерли, решил привести  дом в порядок. И в этом преуспел. Дом, и все, что ему сопутствовало,  выглядело  почти как новое. Это значит, он собирался здесь укорениться, но уже когда преображенный дом был готов его принять, - с ним случилось несчастье: закупоривший артерию тромб - и дом остался сиротой, потому что  и вдова, и их дети от дома отказались.  Хотя запросили за него весьма приличные деньги, долго не находили покупателя – никому не хотелось забираться в такую глухомань и задорого.  Им повезло, что я отыскал их с помощью знакомого мне риэлтора. Запрашиваемые ими деньги у меня были, а глухомань меня не пугала. Наоборот. Впрочем, я об этом уже написал.
После того, как добрались до дома, огляделись, Валерия что-то быстренько на микроволновке сготовила, перекусили, я решил заняться своим любимым делом, а именно: праздношатанием по окрестностям. Обычно, мы к этому уже привыкли, любое поселение стремится расположиться как-то  вдоль дороги, эта деревенька отчего-то решила разместиться поперек. (Отчего так случилось, я узнаю потом. Сейчас не буду тратить на это драгоценное читательское время).   Один ее конец высокий, то есть на горке, поэтому  называется еще и «сухим», упирается в лес.  Другой, по другую сторону шоссе, - лежит в низине, он «мокрый»,  здесь, сразу за околицей, особенно охотно растет  трава. Раньше там были покосы, теперь эту территорию используют для выпаса  домашней скотины, или, точнее сказать, во времени прошедшем, то есть  использовали, так как домашней скотины фактически ни у кого не стало, а чуть подальше уже берет свое начало огромное, тянущееся на несколько километров болото. Я, бывая здесь прежде, прогуливался попеременно то по мокрому, то по сухому концу. Смотря, какое у меня настроение. На этот раз ноги понесли меня к лесу.
Уже чуть углубившись в лес… или, точнее, пока еще только лесок, потому что о каком лесе, удалившись лишь на какой-то десяток метров от жилых построек, может идти речь? – я невольно подумал: «Как жаль, что в моем детстве, было так мало живой дикой природы! Все причесанное, остриженное, нарумяненное. Сады, парки, скверы, в лучшем случае: грядки на дедушко-бабушкином огороде под  Киришами, тепловато-солоноватое  море на черноморских курортах, усеянное буями и предупредительными знаками: «Внимание! Дальше заплывать строго запрещено!» И прочее, и прочее… Вот только это написалось – в голове другое: «Эка! Америку открыл! Бедняжка. Живой природы ему не досталось. Кого ты этим хочешь удивить? Ровно об этом, о том, как цивилизация губит природу, и как нам достается ее все меньше и меньше, только ленивый не говорит, и только глухой о том же не слышит».  Да, все это, действительно так, и на  первооткрывателя  я вовсе  не претендую. Но я ведь не «вообще». Я не о человечестве. Я всего лишь о себе. О том, как это сказывается лично на моей шкуре. Будь у меня, с моих младых ногтей, этой природы больше, будь я с ней на «ты» с раннего детства, и мне не было бы, возможно,  сейчас так сиротливо. Вот  что  я  до вас хочу донести. Я не чувствовал бы себя таким… не пришей кобыле хвост.  Лишним, никому и, что самое печальное, - самому себе не нужным.  Сейчас выскажу мысль, может, самую крамольную, с точки зрения, все ли в порядке у человека с головой: живи я в природе, у меня было бы много-много друзей. Искренних и отзывчивых. Кого я имею в виду? Да хотя бы этот  колючий кустарник… даже не знаю, как он называется, надо думать-гадать. Или эти , покрытые свежей зеленью, деревья… Каждое на свой манер, со своими особенностями, характером. Да, у каждого из них своя особенная стать.  Или эти заливающиеся нескончаемыми трелями,  перепархивающие с ветки на ветку птицы… Зяблики? Синицы? Пеночки? Опять же надо  мозгами пошевелить.  Да, какие-то обрывчатые знанья есть, кое-как из каких-то книг или разговоров нахватался, но этих знаний так мало! Земля кишмя кишит теми, с кем я мог бы в минуту отчаяния перемолвиться, кому я мог бы пожаловаться, получить от них какой-то совет. Но для этого необходимо, чтобы они перестали быть для меня чужаками, и чтобы они не боялись, как сейчас, а мне доверяли. И чтобы мы разговаривали на одном языке. Мы же, так уж отчего-то случилось,  пользуемся разными.

4.
Когда вернулся в дом, нашел жену, занимающейся кормлением одной из деревенских полуголодных собак. Она, эта собака,  была нашей старой знакомой, Валерия, чем могла, подкармливала ее, когда мы бывали в деревне. Когда нас не было, собака перекочевывала к другим хозяевам. И так на протяжении многих лет: от двора к двору.  «Проходи в дом, я сейчас, - жена обратилась ко мне. – Только про ноги не забудь. – Она имела в виду, чтобы я вытер ноги о  лежащий на крылечке коврик. – Я помыла». Жена, ровно также как и я , была сугубо городской, но, бывая в деревне,  старалась вести себя строго по-деревенски. Не помню, чтоб  б она попросила меня не забыть про ноги хоть раз, когда я вхожу в квартиру. Уже ступив в большую жилую комнату, я заметил лежащую на столе тощую книжонку, в мягком переплете, но выглядевшую совсем новой, не истрепанной. Откуда она взялась?  Взял книжонку в руки. «Александр Дворкин. Мордовская сага».  Оформление обложки незамысловатое, я бы даже сказал, примитивное: изображение наоконной тюремной решетки.  Заметив  входящую в комнату жену, спросил: «Откуда?». Видимо, Валерия почувствовала, что я сержусь, если сразу стала оправдываться. «Видишь ли… Пока тебя не было, постучался человек, я его впустила. Он предложил мне купить у него книгу. Утверждает, что он поэт… Сидел за политику.  Я его пожалела и купила… Извини. Но что тебе так не нравится?» «Что он вообще за человек? Кроме того, что поэт и сидел за политику. Откуда он здесь взялся?» «Сказал, что он живет у Капиталины Ивановны… Успокойся. Он выглядит вполне адекватным. Даже интеллигентным. Ничего, как видишь, со мной не случилось».
Капиталиной Ивановной  звали уже пожилую, пожалуй, за шестьдесят,  женщину. Старухой называть ее не хочу, так как из самого уже вот-вот и песок посыплется, поэтому и со словами «старик и старуха» стал обращаться бережнее, избирательнее.  Она жила на «мокром» нижнем конце деревни, ее дом предпоследний. Жила одна: мужа давно, как в такого рода деревеньках до сих пор говорят: «Бог прибрал», - а детей поразбросало по разным уголкам страны, их в Любочажье и калачом не заманишь. Тем более, что калачей у  Капиталины  Ивановны не водилось. Зато была корова. Единственная из сохранившихся на всю деревню. Видимо, корова давала много молока, если ее хозяйка частенько вывозила свою «молочку» в Лугу. Ей это стоило определенных трудов, так как прямого сообщения между Любочажье и Лугой не было. Ездила на перекладных,  то есть с пересадкой. Возвращалась с какой-то выручкой. Мы сами в прошлом году, пока тут жили,  покупали у нее те же продукты. Местные, у которых не было ни коров, ни коз, предпочитали ездить на рейсовом автобусе до ближайшего к ним продуктового магазина в деревне Заханье. Там молочка, конечно, далеко не такое вкусная, «порченая», как признавали сами деревенские, зато на порядок более дешевая. Кажется, и человека, назвавшегося поэтом, я успел повидать. Это случилось, когда мы только подъезжали к деревне,  и я заметил медленно бредущего по обочине седобородого старца с развевающейся по ветру, да день был с утра ветреным,  густенной, также побеленной сединой, как у старой лошади,  гривой. Человека, видимо, к тому же еще и глуховатого: он шел прямо по асфальту, я предупредил его, достаточно громко просигналив, но он не среагировал , и  мне пришлось взять круто влево.  Прежде я такого живописного человека в здешних краях не встречал    
А такая моя реакция на книгу была вызвана не столько, может, легкомысленным поведением жены (впустила в дом совершенно незнакомого ей человека, пусть даже и интеллигентного старика), а тем, что одним хотя бы своим провокационным названием, что там, внутри, я  до сих пор заглянуть не удосужился, она живо напомнила мне литературу, и печатную, и машинописную, и на ксероксе, и на фотопленке, с которой мне когда-то приходилось иметь дело в силу моих прямых служебных обязанностей, то есть нелегальщину.  То была нежеланная весточка из прошлого, которое я давно оставил и о котором хотел забыть. А оно взяло и настигло меня в заброшенной деревеньке Любочажье. Больше мы с Валерией эту книжонку не обсуждали. Жена, чтобы «Мордовская сага» больше не мозолила мне глаза, даже ее куда-то припрятала. Мы отобедали, и, как заведено, в семьях, после обеда я прилег на кушетке в жилой комнате, а Валерия занялась мойкой посуды на кухне. Я даже успел немного задремать, когда до моих ушей донесся как будто знакомый голос… Да, так и есть.  Не сразу, но догадался, что этот голос принадлежит той самой Капиталине Ивановне, которая приютила у себя поэта и некогда сидельца «за политику».   Сердито отчитывала мою кроткую жену за то, что она посмела дать ее жильцу деньги за книгу. «Думаете, они на доброе дело ему пойдут? Он же ведь уже в Заханье с ними прямо маханул. Там напьется вдрызг. Упадет, зашибется, в грязи, как свинья, вываландается. Он же как дитё малое. Ему же ничего этого не стоит». Валерия, растерянная, как могла отбивалась: «Ради бога, извините! Я не знала, что он такой. Теперь буду знать».
Жена оправдывается, а Капиталина Ивановна продолжает наседать. Она и вообще-то не отличалась какими-то воспитанными манерами, могла «послать» кого угодно и куда угодно, дай ей только к тому повод, а тут как-то без особенного на то повода, по простонародному выражаясь, «раздухарилась»: нашла себе не могущую постоять за себя жертву. Рвет и мечет. И чего тут было больше: действительного опасения, что ее жилец может напиться, упасть, расшибиться и прочее, или женской ревности, боязни, что между моей женой и этим престарелым поэтом может возникнуть какая-то симпатия? Второе предположение казалось мне более правдоподобным. Как бы то ни было, в конце концов, я решил придти  жене на помощь: поднялся с кушетки и прошел на кухню. «Ну, и что вы тут за базар, извините, устроили?» Вообще, мне редко прежде приходилось вступать в непосредственное общение с Капиталиной Ивановной, за меня это делала жена, обходились дежурными, а с моей стороны еще и безучастными «Здрасьте, до свиданья». Хотя у меня уже создалось впечатление, что эта женщина как-то меня побаивалась, при мне старалась держаться тише воды, ниже травы. А то, что распоясалась сейчас, так от того, что, видимо, не знала о моем в доме присутствии. Теперь настал ее черед оправдываться передо мной.   Вновь заговорила было про то, что грозит ее умчавшемуся в Заханье жильцу: про то, как напьется и прочее, я ее перебил: «Вы этого человека хорошо знаете?» «Он как Пушкин». «Что значит “как Пушкин“? «Стихи сочиняет».  «А что еще?» «Его за решеткой ни за что, ни про что держали». «Все?.. – Молчит. –  Больше ничего?.. Вы его хоть паспорт смотрели?» «Смотрела». «Ну, и что вы там прочли?» «Что был женатый. Но жена его из дому выгнала». «Это в паспорте написано?» «Сам сказал». Хотелось бы задать этой женщине прямой вопрос: «Да вам-то он зачем нужен?»,  все же хватило ума-разума воздержаться.  Но от совета не удержался: «Если вы за него так боитесь, старайтесь не отпускать далеко от себя. И жену мою оставьте в покое. Она ему хорошее хотела сделать. У него же на лбу не написано, на что он эти деньги потратит».
Капиталина Ивановна со мной в пререканья вступать не стала. Видимо, все же хватило здравомыслия признать, что она была не правой. Но перед тем, как уйти, нас предупредила: «Вы на мою молочку больше не рассчитывайте. И Александр Данилыч молоко любит, и дочка с внучкой вот-вот должны подъехать». «Ваши дочка с внучкой?» «Нет. Его».  С тем и ушла.
Уже только вечером, за ужином, Валерия проинформировала меня. Нет, вначале просто спросила: «Хочешь узнать, как она его нашла?» Я сразу понял, что речь идет о Капиталине Ивановне и Александре Даниловиче (кстати, такими же, кажется, было ФИО всевластного петровского любимца Меньшикова, - я это сразу отчего-то отметил). Молча кивнул, мол, «да, говори, я тебя слушаю».  «Она в Луге, как обычно по воскресеньям,  была. Увидела, как он валяется пьяный на улице, где-то в районе рынка. Был сильный мороз, она его пожалела, помогла подняться, посадила с собой на автобус. Ну, дальше понятно». Да, дальше все понятно. Я, в общем-то, и сам подумал, что происходило это, примерно, так. «А внучка у него какая-то странная», - продолжала Валерия. «Что значит “странная”?» «Ей уже девятый годик, а она еще не  говорит, хотя, вроде бы, врачи утверждают, что с голосовым аппаратом у нее все нормально, никаких заметных отклонений. Что это, скорее, психика, чем соматика. Она очень пугливая… И ничему учиться не хочет».
Я собирался пробыть в деревне всю эту неделю, но, уже когда мы готовились ко сну, мне позвонил из города мой зам. Сообщил новость, которая вынуждала меня срочно возвращаться в город. Рано утром, после завтрака, я с сожалением отправился в обратный путь в Питер, а Валерия осталась в нашем деревенском  доме одна.

5. 
Еще раз, хотя, возможно, эти мои повторяющиеся ссылки на то, что я не стану касаться моей на то время деятельности, кого-то и раздражают: ни слова о работе. На то, чтобы уладить возникший конфликт, у меня ушла пара дней. Я уже собрался было вернуться в деревню, когда мне позвонили, и кто-то незнакомым мне мужским голосом вначале представился «Продюсер такой-то», потом: «Я случайно наткнулся на вашу книгу.   “Когда тайное не становится явным”.   Ее прочел. Вы знаете, очень понравилось! Круто!  У нас к вам деловое предложенье. Хотелось бы срочно встретиться и обсудить. «Срочно» от того, что мы москвичи, и нам уже этим вечером надо возвращаться».  Нет, этот звонивший мне не ошибся номером. И когда я искал оправдания перед Галиной Ивановной Веснушчатой, почему я как будто бы работаю в отделе культуры, помните? – я сослался на то, что «балуюсь» сочинением книг, - я ведь ее не обманывал. Так оно все и было на самом деле. Да, заболел я тогда относительно ненадолго писательской лихорадкой. Не  только сочинил, но и опубликовал одну книгу в издательстве «Лениздат».  Да, книгу так и назвал «Все тайное не всегда становится явным».  Книга художественно-документальная. В ней повествуется о подполье, действующем на оккупированной территории ленинградской области во время  Отечественной войны. В последующем сделал еще  несколько попыток написать что-то чисто художественное, придуманное от начала и до конца, но не сумел. В какой-то момент ощущал фальшь. Надуманность. Переставал писать. Видимо, я из тех, кому не дан дар фантазии. В моих силах изложить на бумаге, поделиться с читателем только тем, что я сам как-то видел и как-то пережил. То есть ровно то, чем я занимаюсь сейчас. Немножко удивило, что моя книга  попала в чьи-то руки, кто-то ее прочел. И даже решил вступить со мной в какие-то деловые отношенья. И, хотя  мне сразу это «деловое предложение» чем-то не понравилось, решил не отфутболивать звонившего. Он  остановился в гостинице «Прибалтийская». Договорились, что я сейчас подъеду, и мы посидим в гостиничном ресторане.
Оказалось, что «мы» это относительно молодая, лет  что-то около тридцати, пара. Скорее всего, особенно судя по тому, что они  называли друг друга «Колечка», «Томочка», относительно недавно обручившиеся. Выжимка их «делового предложения», опуская какие-то детали: «Мы хотим предложить вам сотрудничество. Ваша книга интересная, но она о прошлом, сейчас это мало кого заинтересует. Наш проект: телесериал с пока условным названием “Российский Джемс Бонд”. Вы же человек, с одной стороны, пишущий, с другой, как это следует из предисловия  к книге, с очень специфическим резюме. Вам и книги в руки. Вы могли бы стать одновременно и сценаристом, и дольщиком. Сумма вознаграждения, ваш процент от прибыли, - все это предмет дальнейшего обсуждения». Я сразу раскусил, что имею дело с молодыми, энергичными (жестикуляция, глаза горят), начинающими хищниками, которым ой как хочется поскорее “бабла срубить”. Хоть как-то, хоть на чем-то. Вот им пришла сейчас в голову идея затеять какой-то телесериал, ищут себе сподвижников. Случайно набрели на старого дурака,  со «специфическим резюме». Он  вложит свои денежки, будет писать сценарий, а закончится все это тем, что денежки будут разбазарены, никакого “Российского Джемс Бонда” не получится, а старый дурак останется со своим дырявым корытом.  Нет, уж! Дудки. Жалко только впустую потраченного на это ресторанное сидение  времени.
Но этот эпизод – напоминание о том, что я когда-то что-то написал и даже издал, и что кто-то ,  хотя уже столько лет прошло! – мою книгу прочел, - породило во мне мысль: «Не попробовать ли еще раз?  Если у меня что-то уже в молодые годы получилось, почему бы и нет? Но уже не на примере героической жизни и , в конечном итоге, героической смерти невыдуманных мною, а реально когда-то существовавших подпольщиков, а на примере своей собственной?  Пусть и не героической. Да, далеко не героической. Скорее, трусливой. Но, примерно, такой же подпольной. Потому что протекала , в основном, в тайниках моей непутевой души. Да, главное все-таки, скорее, в том, что внутри, а не в том, что снаружи».  Словом, таковы истоки той книги, которую я сейчас пишу и которую, я надеюсь, также как и ту книгу, когда-нибудь кто-нибудь прочтет.
Да, первая мысль о подобного рода книге просквозила во мне именно, когда я возвращался со встречи с этой сумасбродной и, судя по всему, голодной, жаждущей хоть какого-то местечка под солнцем парочки  продюсеров из Москвы. Так часто бывает в жизни: страсти кипят вокруг чего-то одного, копья ломаются, крики, стоны, а на выходе, когда уже все успокоится,  мы получаем не имеющее абсолютно ничего общего с тем, что возбуждало эти страсти-мордасти,  другое.  Там какой-то закон… диалектический. Когда-то знал, сейчас не вспомнить.  Но для того, чтобы это «другое» во мне окончательно сложилось, и чтобы оно  неумолимо потащило меня, как на аркане,  к письменному столу,  мне еще необходимо было пережить  жуткую трагедию, о которой мне еще только предстоит написать.
Пошел день, второй, третий, как я вернулся  в город, а то, непосредственное, что вытащило меня из деревни, оставалось до конца не разрешенным: я опять о работе.  Валерия уже названивала мне, интересовалась, когда я приеду: «Продукты кончаются».   Горожанка до мозга костей, она нуждалась в постоянной городской подпитке. Тот скудный ассортимент, который ей предлагал захудалый продмаг в Заханье, ее, конечно, не удовлетворял. Тем более, что до него также надо было как-то и на чем-то добираться: рейсовый автобус ходил редко и неаккуратно, а на попутках она по соображениям безопасности не ездила (я ей внушил).  Наконец, я сделал все свои дела и ранним,  еще майским - до формального лета еще оставалась почти неделя,  - отличным теплым солнечным утром  отправился загород.
Я только оставил позади себя придорожный столб  с табличкой «Любочажье», до самой деревни еще оставалось метров двести, когда на шоссе из-за кустов выбежал сидевший за политику  автор «Мордовской саги». Едва не угодил под колеса моего «Бьюика». При этом орет, как оглашенный: «Помогите! Помогите-е!» «Что случилось?» – я также, как ошпаренный, выскочил из машины. Первой моей мыслью было, что этот человек спасается от какой-то погони.  «Она убежала от меня… - подбежал ко мне, с выпученными глазами, ухватил меня  за локоть своей трясущейся рукой. – Понимаете?» «Нет, ничего не понимаю. Кто убежал? Куда убежал?» «Иечка  Моя внучка. Я держал ее за руку, - ухватился еще сильнее за мой локоть,  как будто опасаясь, что я также сейчас убегу. – Но мне захотелось… Ну, вы понимаете… - Все-таки для наглядности положил руку на ширинку. - Я только отвернулся, а ее и след простыл. Дочка теперь меня убьет. – Лицо его сморщилось, он едва не плакал, потом, видимо, каким-то усилием сдержав слезы. – Пожалуйста, помогите мне ее отыскать… Пожалуйста».
Пока, пожалуй, единственное и определенное, что я из этой ситуации понял: этот человек абсолютно расклеился, а это значит, что мне надо «брать власть в свои руки». «Когда это случилось?» «Трудно сказать. Я не смотрел на часы». «Приблизительно. Полчаса? Час?» «Нет-нет! Минут    пять». Я подумал: «За пять минут, тем более, что это, насколько я понимаю, ребенок, она не могла далеко убежать».   Пока я соображал, несчастный дедушка оставил в покое мой локоть, обернулся лицом в сторону леса, что есть мочи закричал: «Иечка! Иечка! Это я, твой дедушка! Ты меня слышишь? Выйди, дружочек!  Я тебя очень прошу!» «Вы можете помолчать? – я его строго попросил. И уже после того, как он закроет свой рот. – Как ее имя?» «Иечка», -  шепотом. «Нет такого имени». «Есть. Ия.  Иечкой зовут ее все. Когда хотят приласкать».  «Хорошо. Давайте оба помолчим». «Зачем? Думаете, она откликнется? Она немая…» «Помолчите же, наконец», - я уже не просил, я требовал. На этот раз он меня послушался. И вот… мы, два… один уже полноценный старик, другой,  скажем так, «на подходе»… замерли, обернувшись лицами в сторону начинающегося сразу у дороги леса в ожидании… Чего? Я и сам пока этого не знал, а потребовал молчания от того, что  повиновался какому-то прозвучавшему внутри меня голосу. Прошла, пожалуй, минута, когда до моего слуха донеслось характерное, то, что трудно еще с чем-то спутать, сорочье стрекотанье. Глазомером определил, что до места, откуда доносилось это стрекотанье с дороги, где мы стояли, метров всего-то с пятьдесят. «Скорее всего, она там. От того и этот сорочий базар». Вначале хотел оставить паникера-дедушку у машины, потом передумал. Потому что вспомнил: «Валерия, кажется, говорила, что девочка очень пугливая. Она может испугаться меня».   Я приказал дедушке идти рядом со мной,  при этом молчать. Он послушно, в знак согласия, потряс своими седыми, как у волхва, власами.
Да, я оказался прав. Мой небогатый, но все же какой-то  следовательский опыт подсказали мне, как надо действовать разумно, а не шарахаясь из стороны в сторону. Я увидел девочку первым. Она выглядела как большой и неестественный для такого времени года гриб-боровик: в красной шапочке и серой курточке,  присевшей на корточки, посреди небольшой полянки, покрытой свежей, нового урожая, травой. Послужившие же для меня полезным ориентиром и по-прежнему стрекочущие, хотя и не так энергично, как в самом начале, сороки, видимо, нашли свое временное местожительство на еще голеньких, только-только начинающих одеваться в зеленое ветках старой высокой березы. «Это она», - радостным шепотом известил меня дедушка. Произнес шепотом, но девочка услышала его, значит, со слухом у нее было все в порядке,  обернулась лицом в нашу сторону. Я же остановился, пожалуй, в десятке метров от нее – опять же что-то, сидевшее внутри меня, подсказало мне, что на нее сейчас не стоит набрасываться, -  вынудив, таким образом, остановиться и дедушку. Итак, мы – оба – два старых хрыча, стоим неподалеку и пялимся на нее,  не смея подойти поближе, она же продолжает сидеть на корточках, внимательно смотрит на нас. Вначале на дедушку, потом перевела взгляд на меня. Никакой радости от того, что ее отыскали, я что-то на ее лице не заметил. Скорее, огорчение, досада. Но, видимо, решила больше не своевольничать, покориться судьбе. Встала с корточек, и, даже не дожидаясь, когда мы ей что-то скажем, направилась в нашу сторону. При этом по-прежнему больше смотрит на меня, как будто я вызываю у нее наименьшее доверие.
«Это дядя, - дедушка решил объясниться,  причем зачем-то делает это по-прежнему шепотом. Может, чтобы не распугать окончательно сорок. – Он на машине. Он помог мне тебя отыскать».  Девочка уже приблизилась к нам, дедушка делает попытку взять ее руку в свою, но она не дается. Сердито отпихнула его руку, обошла нас чуть стороной, сама – без дальнейших понуканий – пошла в сторону дороги. «Значит, она не заблудилась, она прекрасно ориентируется в лесу».   Мы пошли вслед за ней. Не спеша, подлаживаясь под ее шаг.   «Я вам очень благодарен, - дедушка по-прежнему говорит только шепотом. Меня, в общем-то,   это устраивает, поэтому не делаю ему никаких замечаний. – Если б не вы, я бы сам заплутал. Я боюсь леса. С детства. Стараюсь пореже ходить, а ей хочется. Я это чувствую. Вот я ей уступил и что из этого вышло». Я молчу. Я пока не знаю, о чем мне говорить с этим человеком. Это я молчу, а человек продолжает мне нашептывать: «Простите, как вас?» Я назвал себя. «А меня Александром Даниловичем. Вы, кажется, приходитесь каким-то родственником  Валерии Евгеньевне. Узнал вас по машине». «Да, - согласился я, - я ее муж». «Очень приятно! Она очень добрая. Купила у меня мою книгу. Я поэт…»  Явно хотел еще что-то добавить, но я его оборвал: «Я знаю». А между тем мы уже подходим к дороге.  «А вы не довезете нас до дома? – угодливо заглядывая мне в глаза. - Я, когда поволнуюсь, у меня с ногами становится особенно плохо». «Ради бога». «Иечка! – прокричал обрадованный Александр Данилович в спину удаляющейся от нас девочки. – Подожди! Не спеши! Дядя хочет подвезти нас прямо до  дома!» Но девочка как будто его не расслышала. Или, скорее, расслышала, но поступила так, как посчитала нужным сама, то есть тем же неспешным шагом шла себе и шла обочиной в сторону деревни. «Упрямая, - объяснил мне Александр Данилович. – Только вы, пожалуйста, никому не говорите, что она от меня убежала. Даже Валерии Евгеньевне. А то дочка  меня уже никогда с ней одного не отпустит. Это лишит меня последней радости. Да, для кого-то, наверное,  это и мелочь, а для меня катастрофа». Я пообещал никому об этом не говорить. Даже Валерии Евгеньевне.

6.
Все произошедшее, а, в первую очередь, то, как себя вела эта девочка с необычным именем Ия: как, сидя на корточках, затаившись, вслушивалась в стрекотание сорок, то, как вначале недовольно встретила нас, а потом  с этой неизбежностью решила смириться, однако оставила при этом за  собой право  и дальше выглядеть самостоятельной (отказалась от поданной ей дедушкиной руки, также как и от моего любезного предложения сесть в машину),  - все это произвело на меня впечатление. Валерия передала мне, что эту девочку считают странной, потому что как будто  бы отказывается говорить, или учиться грамоте, как делают все нормальные дети. Мне подумалось: «Странно больше не это, а то, что ее поведение выглядело чересчур для ее лет взрослым».   Уже  потом, после того, как выгружу из машины привезенное из города и занесу в дом, осенило: «Может, поэтому и от обучения отказывается. Потому что все, что ей нужно для жизни, она уже знает. Не хочет загружать свою голову лишним мусором».   Хотя вскоре  от этого предположения отказался, как от ерунды. Признать, что я вначале был прав, означало подвергнуть сомнению все то, чему когда-то обучался я сам. А еще:  из-за укоренившейся в меня убежденности,  что никаких чудес на свете не бывает, что все живет, работает, развивается по давно  открытым и доказанным физическим законам, как швейцарские часы. А  если вдруг что-то кому-то покажется, вот как мне сейчас, так это «от лукавого».
Моя голова занята девочкой, а между тем уже в вечернее время,  близко к семи часам, к нам в дом заявился ее … также не совсем обычный дедушка. Что называется «прибарахлился»: в темно-коричневом, застегнутом до последней пуговки костюме, при галстуке. Похоже, однако, что костюм ему очень даже великоват. Это же относится и к надетой на него, находящейся под пиджаком  сорочке: ему приходится то и дело поддергивать сползающие ниже запястий рукава. Я тогда подумал, что и костюм, и сорочка, и все остальное, что сейчас красовалось на Александре Даниловиче, когда-то принадлежало покойному мужу приютившей его хозяйки Капиталины Ивановны. Моя догадка какое-то время спустя найдет себе подтверждение. 
Александр Данилович выглядит скованным, может, еще и потому, что ему неловко облачаться в одежды человека, которого уже не существует на этом свете. Однако как будто заряженным на заранее обдуманный поступок. «Капиталина Ивановна просила вам передать… - И тут же поспешил уточнить, чтобы его правильно поняли. – Безвозмездно». В его руках довольно внушительных размеров матерчатый узелок, такие сейчас, пожалуй, можно еще встретить только в деревне. Достает из узелка несколько чем-то наполненных стеклянных банок. «А что это?» – находящаяся  тут же, в комнате, моя Валерия Евгеньевна. «Не знаю, не смотрел. Я так думаю, что-то из ее припасов. Соленья,  варенья. У нее такого  полным-полно… Вы только, ради Бога, не отказывайтесь! – видимо, от того, что моя  жена  не решалась пока принять эти дары. – Это от чистого сердца. Взамен молока. Она же вам отказала… - И, видимо,  в оправданье  отказа. - Я не очень, а Иечка прямо сама не своя от парного  молока.  Ей как будто больше ничего и не надо». «Ну, хорошо… - жена, наконец, решилась. – Передайте Капиталине Ивановне наше большое спасибо… Может, и вы… Заодно поужинаете вместе с нами. Мы как раз собирались». Александр Данилович, прежде чем как-то отреагировать, искоса посмотрел на меня. Хотел, видимо, понять по выраженью моего лица, как я к тому, что он примет предложенье, отнесусь. Я отнесся нейтрально, по мне никак нельзя было сказать, «за» ли я или «против». Теперь решенье оставаться ли ему или откланяться должен был принимать сам Александр Данилович. Он его, наконец, и принял. Предварительно только обговорив: «Но если только без спиртного. Мне ни капельки нельзя. Иначе меня опять развезет, и мне достанется и от дочки, и от Капиталины Ивановны»
«Сколько вашей внучке лет?» – жена за дверь, на кухню, сейчас она займется ужином, а я остался в роли гостеприимного хозяина. Мне необходимо было вступить с этим человеком в какой-то разговор. Я начал с того, что на этот момент меня больше всего трогало.  «Двадцать третьего февраля, ровно в день Защитника отечества пошел девятый», - он сидел на кушетке, на самом ее краешке, с неестественной спиной, как робкий мальчик в гостях у строгих требовательных родственников. Только сейчас я обратил внимание на то, что растительность на его лице: борода, усы, волосы на голове, даже брови, -  выглядит не такой неряшливой, как мне показалась днем. Видимо, кто-то из женщин, скорее всего, его дочь, поработали над ним, вооружившись ножницами. «Вы обращались к каким-нибудь врачам, почему она не говорит?» «Я – нет, Лидочка – да… Лидочка это моя дочь. Они ничего не понимают. Кто-то даже сказал, что она притворяется». «У нее есть отец?» «Д-да… - как-то неуверенно это прозвучало. – На бумаге. Лидочка живет одна. Она закончила какие-то курсы. Сейчас вспомню… Социальным работником!» - последнее прозвучало с оттенком гордости за достижения дочери.  «Я слышал, - это Александр Данилович может чем-то или кем-то гордиться, я же продолжил  допрос. – Я слышал, что вас лишили жилья. Вы оказались на улице». «Н-нет, это не совсем так. Меня никто ничего не лишал. Я ушел сам». «Почему?» «Понял, что я лишний… Да, лишний человек.  Печорин. Онегин. Вы же, наверное, еще помните. Вы же выглядите интеллигентным человеком. Наверняка знакомы с творчеством Льва Николаевича Толстого. В частности, с драмой «Живой труп».  Там, примерно, такая же история, как и у меня… Тем более, что этот наш брак… который распался… он  был неравным. Видите ли, - видимо, я коснулся темы, которая больше всего была сейчас близка самому Александру Даниловичу, если он сам, уже без моих вопросов, начал с такой охотой рассказывать о себе. – Может, вы уже в курсе, что со мной было. Я – политический». – Прозвучало гордо, со слегка выпятившейся грудью, как если б он, допустим, произнес: «Я – герой Советского Союза».   Я это, то есть прозвучавшую в его голосе гордость,  сразу про себя отметил,  согласно кивнул головой, подавая тем самым сигналом: «Да, я знаю, продолжайте».  Он с удовольствием это сделал «Меня замуровали в неволю на четыре с половиной года, а потом отлучили от  собственной квартиры. Я – ленинградец. – С той же гордостью, что и «Я - политический».   - Так я оказался на сто первом километре, в Луге. Я как-то устроился на работу, на кирпичную фабрику, прописался у одной больной женщины, у нее была дочь. Только-только закончила школу, а мне уже скоро тридцать. В общем… Ну, вы все понимаете… Мы поженились, теща умерла, а потом я окончательно состарился, стал ни на что неспособным, мы развелись, но не разъехались, потому что мне некуда было ехать, и так прожили еще с десяток лет, пока я не понял, что мне надо исчезнуть… Ну, а дальше почти все, как с Федей Протасовым. Только у Феди Протасова была цыганка Маша, а у меня Капиталина Ивановна. Но хоть и Капиталина Ивановна, но я буду благодарен до конца моей жизни».
Трогательный рассказ. Все выглядело очень правдоподобным. Но оставались белые пятна, поэтому я решил возобновить допрос: «А… ваша дочь… Лида…»  «Не надо путать. Она от первой жены. С которой мы  не были расписаны. Когда это все случилось, я имею в виду, когда меня лишили свободы,  а потом отправили на сто первый километр, она еще вначале от меня не отказывалась. Это случилось потом, когда я уже вернулся… Ну, там были обстоятельства, мне бы о них не хотелось…  А дочке, когда я вышел, пошел только второй год». Опять нестыковка. Если его осудили на четыре с половиной года, как его дочери, после освобожденья, мог пойти только второй год? Впрочем,  лагерные власти могли, при условии примерного поведенья, предоставить возможность встретиться с женою… Даже если они не расписаны? Уже сомнительно. Впрочем, бывает иногда и такое. Но для этого, опять же, необходимо выполнение кое-каких условий. Они не в плюс пламенному революционеру. «Скорее всего, сотрудничал с лагерным начальством».  Впрочем, если даже и так, - ничего плохого в этом нет. «Что вы скажете, если я попробую найти для вашей внучки… - Да, рассказ рассказом, я выслушал его не без интереса, но меня по-прежнему больше интриговала эта «странная» девочка. – У меня есть на примете один очень хороший врач… логопед…» «Она не захочет», - я еще не закончил, а Александр Данилович уже отверг мое предложенье. «Кто? Дочка?». «Нет. Ия. Она упрямая, я же вам говорил. А как ее насильно заставить? Это невозможно».
«Да, это так, - подумал я, - насилие и эта девочка вещи несовместные. Но почему она не хочет? Что принуждает ее к этому?» Я поинтересовался: «У нее были в жизни какие-нибудь потрясения?» «Я этого не знаю… Я много чего не знаю… Может, если вам это нужно, как-нибудь поговорите с моей дочерью?»  «А вам? Неужели не нужно?», - подумал я. Александр Данилович же как будто услышал меня и в оправдание: «У Лиды очень сложный характер. У нее что-то с нервами. Я ее, - переходя на шепот, - откровенно говоря, боюсь». «У меня все готово! – Валерия в дверях. – Прошу к столу». Она нас звала на кухню.
 
7.
С вами, наверное, такое также случалось. Что я имею в виду? Пока человек существует, с ним происходит невероятное количество событий. И крупных,  и средних, и мелких. С крупными все понятно, они, как правило, являются катализатором каких-то серьезных последствий в  будущей жизни, они, даже если этого очень хочется, никуда не исчезают, остаются с тобой. Зато средние, они очень часто, как пустая порода при золотодобыче: проваливаются в ячейки   драги, не оставляя после себя ничего. А вот с мельчайшими, казалось бы, самыми ничтожными, пылинками какими-нибудь   все не так просто: бывает, какая-то ерунда, не обладающая – во всяком случае, относительно тебя - никакой ценностью, не представляющая никакой важности  прилипнет к твоей памяти, и уже не отлипнет никогда. Вот вам типичный случай. Мне лет десять. Я возвращаюсь из школы домой. О чем-то задумался, поэтому, иду,  опустив голову, вижу только то, что у меня под ногами. Вдруг кто-то хлопает меня по плечу, я резко оборачиваюсь: мой приятель. Лыбится во все лицо. «А ну признавайся! О чем ты сейчас думаешь?» Прошло много лет, почти полвека, а эта сценка по-прежнему при мне, под рукой. Чуть что, приходится о чем-то задуматься, и вот оно:  улыбающееся лицо приятеля, рот до ушей, хоть ниточки пришей, и вопрос: «А ну признавайся! О чем ты сейчас думаешь?» На застолье по случаю моего шестидесятилетия  тот мой, полувековой давности приятель, так же присутствовал. Я спросил его: «Помнишь?» Рассказал, как было дело. Он мне, удивленный: «Да ты что? Нет, конечно. Ничего такого не помню. А ты –то? Зачем такую чепуху в себе хранишь? Выбрось ты ее к чертовой матери». Но это не я храню, а то, что сидит внутри меня. Вот и сейчас отчего-то вспомнилось, пока я стою на дороге и поджидаю вызванных мною рабочих из Луги. «Эй! А ну признавайся. О чем ты сейчас думаешь?»
А рабочие мне понадобились вот зачем. Умерший скоропостижно строитель дома  начал сооружение сауны, довел, примерно, до середины. Заканчивать пришлось мне. Силами, разумеется, приглашенной из Луги бригады. В целом, результатом их работы я остался доволен, кроме одного: очень слабенькая вентиляция. Я днем раньше  позвонил в ту же контору, которая работала над сауной в прошлом году, заказал установку более мощного вентилятора. Уже подъезжающий на вызов рабочий позвонил мне, начал расспрашивать,  как мне отыскать мой дом, нумерации домов в деревне никакой. Чтобы  долго не рассказывать (мой дом отстоит от главной улицы чуть в глубине)  я предложил встретить машину прямо на дороге.
Я уже простоял минут пять, как со стороны Осьмино подъехал рейсовый автобус, остановился, из него вышла средних лет женщина с зонтиком и полиэтиленовым пакетом. Я этой женщины в Любочажье до сих пор ни разу не видел. Она также обратила на меня внимание, немного постояла, потом решительно направилась в мою сторону. Я скоро разглядел ее измученное, нервное, некрасивое лицо, темные круги под глазами.  Остановилась в шаге от меня. «Извините, я Иина мама.  Папа сказал, что вы могли бы показать ее хорошему врачу». «Да, - ответил я, - но ваш папа отказался». Женщина молчала. Или ждала, что я ей что-нибудь скажу, или собиралась с мыслями, чтобы как-то продолжить тему «Что делать с дочерью».   Молчал и я, дожидаясь, что скажет она. И, наконец, дождался. Но вовсе не того, о чем я предположил. «Я знаю, что вы работали в КГБ… - В моей голове мгновенно: «Как, откуда она об этом узнала?»  - А мой папа сидел… Я знаю, что все, такие, как он, сейчас получают каждый месяц какую-то компенсацию. Мой же не получает ничего. Вы не могли бы как-то разузнать, почему ему не выплачивают, и, может…  как-то ему помочь?» И вот что на это ответил я, очень сухо (а сухо от того, что от напоминания о том, что я работал в КГБ, меня, честно говоря, даже немного передернуло): «Я уже слишком давно ТАМ не работаю. Все связи давно утрачены. Боюсь, я не могу быть вам полезным». Лицо женщины, и без того показавшееся мне ненормально удлиненным, как будто удлинилось еще больше. Она, видимо, настолько рассчитывала на меня! Эта, вне всякого сомнения, жалкая компенсация была ей до такой степени нужна! И – такое разочарование. Она, кажется, готова была прямо при мне расплакаться. И я смягчился. «Но если это для вас так важно… я попытаюсь как-то узнать. – Но на этом я не закончил. – Я знаю, ваш отец издает свои книги…» «Это Солженицын ему помог… Точнее, его фонд. Но на его книгах ничего не заработаешь… А когда вы узнаете?» «Постараюсь… Вы еще побудете в деревне?» «Да. До воскресенья». На этот момент была среда. «Если что-то разузнаю, я вам сообщу».
Женщина уже собралась от меня отойти, когда настал мой черед задать ей вопрос. «Ваш папа мне сказал, вы работаете в социалке». Женщина промолчала. Это значит, что она согласилась. Поэтому я продолжал: «Поэтому не мне вам объяснять. С вашей дочерью проблемы. И проблема не только в том, что она отказывается говорить. Она отказывается учиться. Рано или поздно соответствующие органы займутся вами. Вы понимаете, о каких органах я говорю. Вас могут разлучить с дочерью. В этом вы отдаете себе отчет?» Я-то думал, эта женщина сейчас начнет оправдываться, или жаловаться на жестокость этих самых «органов», которыми я только что попытался ее запугать, на их, допустим, «бесчеловечность».  Да, я ожидал такой реакции, был к ней готов, а вот что произошло на деле: «О, как же мы все от нее устали!» И меня тот же миг осенило, что «мы от нее устали» относилось к ее собственной дочери и что она, возможно, была бы рада хоть в каком-то виде избавиться от нее. Да, может, я и преувеличиваю, но, случилось такое, очень сильно против этого скорее бы не возражала. Мне как-то сразу стало и неловко за нее, и… даже противно с нею дальше общаться. Допытываться у нее чего-то еще. Но перед тем, как расстаться, я еще задал ей непосредственно ко мне относящийся вопрос: «От кого вы узнали о КГБ?» Вопрос прозвучал неуклюже, не точно сформулированным, но она сразу поняла, что я имел в виду: «От Капиталины Ивановны… Но о вас  в деревне все знают. А для вас это секрет?»
В тот же вечер я позвонил одному человеку… разумеется, без имени и, тем более, без фамилии… моему бывшему коллеге, я знал, что он по-прежнему, то есть в тех же органах,   и почти при тех же «делах», только все это теперь под другой вывеской. «О! Сколько лет, сколько зим!» – бывший коллега, как мне показалось, был моим звонком искренне обрадован. В любом случае, искренне или неискренне, он был в свое время неплохим парнем, таким, наверное, остался до сих пор. Недаром я сохранил его телефон. Большая их часть, из той же «корзины»,  была безвозвратно стерта из моей памяти.  Да, моя обида на них, на то, как они беспощадно тогда со мной обошлись, во мне до сих пор сохранялась. Я максимально коротко изложил проблему. «Дворкин, ты говоришь? Александр? Поэт? Сейчас я, конечно, ничего не могу тебе про такого сказать. Но если тебе так надо, я свяжусь с нашим архивом». Он еще попросил у меня кое-какие детали, я ему, как смог, ответил. Договорились, что он позвонит  мне,  как только что-нибудь разузнает. Позвонил через пару дней.
«В общем, так. Семьдесят первый год. Преданья старины далекой. Так называемое дело «нео-советчиков». Сколотили группу чумных под лозунгом «Вся власть Советам!»  Тут их фишка в том,  что они посчитали большевиков узурпаторами настоящей народной власти  в лице  солдатских, как ты, наверное, еще помнишь, и крестьянских депутатов. Словом, бред сивой кобылы». Я попросил звонившего, чтобы он поделился со мной информацией, касающейся непосредственно Александра Дворкина. «Ну, что?.. Он был там у них, в этой группе, главным идеологом. Статья 70, часть один. Статья 72 УК РСФСР… Помнишь такую страну? Четыре с половиной года колонии общего режима. Раскаялся в содеянном, но это, естественно, не помешало ему отбатрачить все четыре с половиной от звонка до звонка. Никаких помилований, ты это должен помнить, для политических не полагалось». «А как насчет денежных компенсаций?» «Проверено. Реабилитирован. Ровно так же, как и все его подельнички. Имеет право на компенсацию. Но, чтобы запустить этот процесс, от него требуется элементарное: подать соответствующее заявление. Иначе никто ему этой компенсации на блюдечке с голубой каемочкой не принесет. Если, как ты мне его представил, он такой беспомощный, пусть обратится сам, или кто-нибудь из его родственников в наше питерское отделенье «Мемориал». Ему или им там все растолкуют. Это… - он назвал адрес этой организации, и уже под конец. – А что ты о нем вдруг так озаботился? Чем он тебя пронял?» Мне бы отмолчаться, а меня, как со мною часто случается, чертик за язык опять дернул: «У него внучка необыкновенная». «В смысле?» «Я не смогу тебе сейчас объяснить…» «Сколько ей лет?» «Она еще ребенок». Ух! Я уже ругал себя за то, что вообще заикнулся о необыкновенном ребенке. Да и ничем особенным этот ребенок себя пока не проявил. Это пока всего лишь мое ощущенье, но… «Слово – не воробей».

8.
Тот же вечер я пошел поделиться тем, что я узнал, с Александром Даниловичем Дворкиным. Мой бывший коллега задал мне вопрос: «Какого черта ты вдруг о нем озаботился?», - я же поймал себя на мысли, что эта развалина напоминает мне мой бывший «контингент», тех, с кем мне, по задачам моей деятельности, чаще всего приходилось возиться. Правда, то были, в подавляющем большинстве случаев, несмышленые юнцы, от шестнадцати до двадцати лет, еще ничего противозаконного не совершившие, но уже балансирующие где-то на грани совершения. Мне приходилось проводить с ними длительные «профилактические» беседы. Внушать им, что хорошо, а что плохо. Иногда помогало – что-то понимали, чаще просто пугались. Но Александр-то Данилович уже давным-давно перешел в другую возрастную категорию, хотя… «Старый, что малый».   Те и другие вызывают  приблизительно одинаковую озабоченность.
К моменту, когда я подходил к приютившему Александра Даниловича дому, солнце уже зашло, стало быстро смеркаться, никакого уличного освещенья, естественно, в Богом и местными властями забытом Любочажье  не было, я попал ногою в оставленную коровой Капиталины Ивановны лепеху. Пришлось поискать траву погуще, чтобы очистить подошву надетого на мою ногу ботинка. Пока этим занимался, до моих ушей из дома донеслось, как хозяйка дома гневно выговаривает кого-то: «Да никакая ты не мать! Бревно ты бессовестное, а не мать! Любая кошка со своим дитем лучше обращается, чем ты! Руки от нее отыми»  А в ответ: «А вы-то чего суетесь? Вас-то кто сюда просил? Это не ваше собачье дело». Я сразу догадался, кому принадлежит этот  голос. Да, конечно, женщине с несчастным лицом, дочери Александра Даниловича.  «Руки , последний раз говорю, отыми!»
Ссора между двумя разъяренными женщинами не умолкала ни на секунду, я понимал, что это надолго. Я не люблю ввязываться в ссоры, особенно, если в них участвуют женщины, но и повернуться и уйти с пустыми руками мне также не хотелось. Я не без труда, в сгустившихся сумерках, разобрался, куда мне следует идти, через какую дверь входить. Ступив в то, что в каких-то типичных сельских домах,  не «бунгало», как у меня, я это знал,  не по жизни, а по книгам, называется «сенями», в других – «чуланом», - я наткнулся  на что-то твердое, отозвавшееся дребезжанием. Догадался, что это пустые ведра. Ссора между женщинами мгновенно прекратилась. Я не знал, куда мне дальше идти, но тут передо мною возникла светившаяся изнутри щель.. Шире… Шире… Наконец, я увидел стоящую в проеме двери хозяйку дома. Грубым, намеренно пугающим голосом: «Кого еще там черт принес?» Я назвал себя и попросил разрешенья войти. «Да входите! – мгновенно переменившаяся, то ли испугавшаяся, то ли смутившаяся из-за того, что я теперь вынесу сор из избы Капиталина Ивановна. – Мы вам завсегда рады». Ну, так уж и всегда! Ну, так уж и рады. И рады. Свежо предание.
Я вошел и вскоре увидел обеих спорщиц. По-прежнему выглядевшая… скорее всего, все-таки смущенной Капиталина Ивановна, и смотрящая на меня даже с каким-то вызовом, с видом «А не ваше это дело, чем мы тут занимаемся» дочь Александра Даниловича. Не сразу, но, благодаря тому, что в горнице уже горел свет, я заметил за   вешалкой,  сразу у двери… Думаете девочку? Нет, Александра Даниловича, он осторожно высовывался из-за вешалки, выглядывал  одним глазом. А вот его внучки, из-за которой, по-видимому, и разгорелся весь этот сыр-бор, я глазами нигде не нашел. Я стоял, не зная, с чего начать. На меня же все молча смотрели. Словом, немая сцена, как в гоголевском «Ревизоре»  Сейчас я провозглашу «Я приехал, чтобы уведомить вас…». Наконец, я решил обратиться к женщине. Ведь с нее вся эта каша заварилась: «Я кое-что разузнал, о чем вы меня просили…  - После этого  - к еще продолжающему прятаться за вешалкой самому Александру Даниловичу. – Вы как-то хлопотали, чтобы вам оформили денежную компенсацию?» «Какую компенсацию?» – Александр Данилович, наконец, осмелел настолько, что вышел из-за вешалки. «Вам, как незаконно репрессированному, федеральным законом положена ежемесячная денежная выплата Вы не знали об этом?»   «Мне никто не говорил», - пролепетал Александр Данилович. «Неправда, папа! – нервно вскрикнула дочь, я заметил, как Александр Данилович при этом вздрогнул и попятился было к прежнему укрытию за вешалкой. – Я тебе говорила. Сотню раз. Ты же только отмахивался. Будто тебя это не касается». «Я не помню». – На Александра Даниловича было больно смотреть, настолько жалким он сейчас выглядел». «Словом, так…». Похоже, на моих  глазах затевалась новая ссора. На этот раз между дочерью и отцом, я решил в корне ее пресечь. Коротко объяснил, что к чему. И только под конец, я задал той же женщине более всего мучающий меня вопрос: «А что с вашей дочерью? Где она?»
Все, кроме меня, естественно, молча между собою переглянулись. Похоже, со своими разборками про девочку они вообще забыли. Первой подняла тревогу женщина. Закричала: «Ия!.. Ия!».. Ты где?» – В ответ ни звука. Теперь всполошилась и хозяйка дома: «Я же ее минут десять назад как видела, она лучинки у печки собирала». «Ия! Ия-а-а!» – продолжала звать дочь женщина. «Все из-за тебя, - похоже, Капиталина Ивановна решила доконать женщину. – Нет, чтобы как-то… подоходчивее… все только на глотку берешь. Кто только тебя такому обращенью научил?  На ребенка нахамить,  много ума не надо. А с этой, прости меня Господи… диточкой особенно аккуратнее надо. Она особенная».
Женщины, как будто исчезновение девочки их на какое-то время примирило, разошлись в поисках потеряшки, а совсем осмелевший с исчезновением женщин Александр Данилович шепотом мне сообщил: «Я, кажется, знаю, где она». «Где?» – требовательно спросил я. «Вы сами не найдете. Идите за мной». «Зачем это мне? – подумал я, когда уже пошел вслед за крадущимся, по-воровски, Александром Даниловичем. – Как там? Кажется, у Шекспира. «Что мне эта Гекуба? И что я Гекубе?»  Но ведь эта…по выражению Капиталины Ивановны «диточка», действительно, меня к себе чем-то притягивает. Ее судьба меня отчего-то волнует. Может, от того, что у меня самого никогда не было собственной дочери?  А та парочка внуков, которые, я знаю, родились от моего заокеанского сына, - они были мне чужими. Потому что изначально чужим был рано отлученный от меня мой родной сын…  Но не одним этим объясняется, отчего я проявляю такое неравнодушие к этой девочке. Мало ли чужих дочек или внучек я уже повстречал на своем жизненном пути? Ни одна из них не тронула меня. Значит, дело не только во мне, но и в ней. В том, что она в себе пока скрывает. А скрывает не только от того, что она пока всего лишь «диточка», но еще и по какой-то другой, пока мне не ведомой причине. 
Между тем пробирающийся по-прежнему впереди меня Александр Данилович огибает угол дома, я – за ним, заходит в тыл, немного повозившись, отворяет створку ведущих куда-то ворот. Я, как только створка ворот подалась, отворилась,  сразу ощутил ноздрями  исходящий изнутри запах теплого слежавшегося навоза. Я догадался, что то, куда мы собираемся войти, называется хлевом. Примерно, так же все выглядело и с помещением, где хозяева дачи в Лисьем Носу держали своих коз и овец. Но здесь была стоящая в загородке корова.  Наше появление в хлеву не осталось ею незамеченным: коротко мыкнула, но на этом и успокоилась.  Александр Данилович нашарил на стене, у ворот, выключатель, под низким потолком загорелась маломощная лампочка.  «Ну, и где она?» – шепотом спросил я. Александр Данилович вместо того, чтобы ответить голосом, показал мне на что-то пальцем. Я пригляделся к тому, на что был устремлен его палец, и, наконец, различил того, кого мы искали. Девочка сидела, по-видимому, на какой-то низенькой скамеечке, прижавшись спиною к деревянному, заполненному сеном ларю, ее глаза, кажется, внимательно наблюдали за нами. Никаких попыток к тому, чтобы укрыться или убежать от нас. Как и в первом «лесном» случае, ей было хорошо без нас в компании с одной коровой, но и нас воспринимала, как некую непреложную данность, по сути неприятную, но с присутствием которой  необходимо было мириться.  Может, в ее понимании, мы хоть и были неизбежным злом, но не самым большим. С нами еще как-то можно было ладить.
«Иечка, это я, - льстивым шепотом доложился Александр Данилович. – А это дядя. Ты его уже знаешь. Он нашел тебя в лесу. Ты напрасно так обижаешься на маму. Она тебя, на самом деле, любит. Не меньше меня. Только ей очень трудно. У нее жизнь непутевая. Во многом из-за меня. Но  с меня уже что взять? Я выжатый лимон. И с меня что с гуся вода. Вот от этого и вымещает всю свою обиду на тебе. На нее не обижаться, ее тоже пожалеть надо. Не сиди там больше. Коровка тоже из-за того,  как ты себя ведешь, беспокоится. Молочка мало даст. На всех не хватит. Ты же любишь молочко. Ну, вот и будь умницей». Видимо, хорошо продуманные, немножко витиеватые для слуха ребенка речи Александра Даниловича нашли отклик в девочке. Поднялась со скамеечки, проползла под брюхом у коровы, прошла через полураспахнутую дверцу загородки, приблизилась к нам. «Ну, вот и хорошо!» – обрадовался Александр Данилович. Попытался, как и в случае в лесу, взять девочку за  руку, она ему опять не далась. Обошла нас, стоящих у нее на дороге, чуть стороной, пошла уверенным шагом той же дорогой, которой только что  пришли мы. «Упрямая», - вспомнилось, как Александр Данилович уже один раз прокомментировал такое же поведение внучки. «Да нет, - тут уже мысленно прокомментировал я, - это не упрямство. Это что-то другое. Это – независимость».

9.
Два нанятых мною адвоката не сумели достойно отстоять наши интересы в городском суде: нам присудили выплату  возмещений за упущенную выгоду в сумме двенадцати миллионов   двухсот тысяч сорока четырех рублей. Сумма для нас не катастрофическая, нас, а, в первую очередь, меня, это в пух и прах не разорит, но… Во первых, было обидно: правда и справедливость были на нашей стороне, но выносящие вердикт судьи не захотели этого заметить, и я догадывался, в чем тут собака зарыта.  Во вторых,  как бы мне этого не  не хотелось, придется пойти на какое-то сокращение штатов, и без того очень скромных, а, когда подойдет конец года, даже не заикаться о каких-то премиальных. Не удивительно, что я возвращался  в свою деревеньку из города мрачнее грозовой тучи. Меня ничто не радовало, даже отличная сухая жаркая погода. Начало июня, все вокруг, куда ни бросишь взгляд, зелено, оживленно, молодо. Жизнь бы только и радоваться, но…  «Может, поставить на этом жирную точку?»
Мысль о «точке» то и дело посещала меня. Стать полноценным пенсионером, выйти, но еще не в расход, а всего-то лишь  на «заслуженный отдых», не ломать голову на предмет, фигурально, разумеется, выражаясь, «дебета и кредита», не волноваться до артериального давления двести на восемьдесят, словом, жить, полеживая,  -  такого только врагу не пожелаешь. Но… Видимо, хоть и обветшала во мне пороховница, но какой-то порох в ней сохранялся, если сопротивлялся желанию повесить свои бутсы на стену. Шестьдесят первый год. Для нынешнего, выпестованного   современной медициной мужика это еще далеко не вечер. Еще не затухло окончательно желание что-то кому-то доказать, чего-то в этой жизни добиться.
А в домике в Любочажье меня поджидал еще один сюрприз. Впрочем, неприятным назвать его едва ли стоило, впрочем, так же как и приятным, скорее всего – нейтральным. «А Александр Данилович нам клюкву принес», - встретившая меня в двери Валерия. «Что за клюква?» «Обыкновенная. На нашем болоте еще прошлым годом собрали». Я еще разувался, оставаясь в преддверии жилой комнаты, а Валерия уже вынесла из кухни литровую,  наполненную чем-то банку, чтобы показать ее мне. Я сразу подумал: «Клюква это всего лишь предлог, его привело к нам еще и что-то другое». Подумал с неприязнью к этому человеку. Может, от того, что за мной  тянулся шлейф только что обрушившихся на меня неприятностей. Жена уловила, что у меня плохое настроение: «Что? Все плохо?». Да, хотя она и была далека от моих дел, в них, как филолог, ничего не понимала, я все же давал ей приблизительную картину моей каждодневной борьбы за выживание. «Не все, - я решил ее успокоить. – И не так плохо. Он еще здесь?» – я заметил стоящие у двери растрепанные бахилы, уже когда-то виденные мною на ногах Александра Даниловича. – Дожидается меня?»  «Д-да… Я попросила его подождать. Но не тебя. Хочу собрать маленький гостинец для девочки».
  Я больше не стал задавать ей вопросы, вошел в жилую комнату. За столом восседал наш гость. С тех пор, как я побывал в доме Капиталины Ивановны, стал невольным свидетелем ссоры между нею и дочерью Александра Даниловича, а потом и поучаствовал в поисках и «приводе» спрятавшейся от этой ссоры девочки,  а случилось все это дня четыре тому назад, мы с ним больше ни разу не виделись.  Раз в гостях, то и наряд на нем соответствующий: уже знакомый мне костюмчик с чужого, то есть покойницкого плеча, и растительность на лице и голове прибраны тщательнее, чем обычно.  Даже одеколонцем, вроде,  от него попахивает. Это уже что-то новенькое, в тот, первый раз, одеколоном не пахло. «Клюкву вы собрали?» – с этого глупого вопрос я начал. «Глупого» от того, что прекрасно понимал, - с ногами, которые едва его слушались, Александру Даниловичу ни до какого болота не добрести. А вот и вполне ожидаемый ответ: «Нет, что вы?! Это Капитолина Ивановна. Она большая мастерица собирать клюкву. Хвасталась, по десять литров за ходку набирала. А вы прошлым годом собирали?» «Нет, - честно признался я,  - не пришлось». «Отчего же?» – удивился Александр Данилович. «Некогда было. А жена одна в болото не пойдет. Ей попутчик обязательно нужен». «Мы в этот год обязательно сходим», - я услышал доносящийся из кухни голос жены. «Да, сходите, обязательно, - одобрительно потряс своей бородой Александр Данилович. – Дело даже не в самой клюкве. Дело в болоте. Там своеобразная атмосфера. Аура. Там как будто другой мир. Населенный другими существами. Я в детстве много раз в самых разных болотах бывал. У меня даже целая поэма  про клюкву с болотом написана… К сожалению, не законченная». «И что же вам помешало ее закончить?» Да, вопрос от меня, хотя никакого подспудного смысла в него не вкладывал. Спросил небрежно и ненароком, не рассчитывая услышать что-то достойное моего интереса, а в ответ получил: «Но вы же знаете… - как –то грустно это у него получилось. Как решивший пожаловаться на что-то взрослому ребенок. - Вы же изолировали меня. Вот и прервалась моя поэма на середине строки». «Вас  не Я изолировал, - строго заметил я. – И на других обижаться не стоит. Обижайтесь только на себя. Что вас могло вообще втянуть в эту идиотскую аферу? Вы были тогда уже достаточно взрослым человеком. Вам пошел двадцать седьмой год…» «Я поэт». Эта фраза «Я поэт» уже как-то была им озвучена. Но та, первая прозвучала как-то буднично, почти как: «Я, допустим, маляр». Но здесь… Я вдруг услышал в голосе Александра Даниловича ни разу не звучавшие прежде, во всяком случае, в моем присутствии металлические нотки. «Допустим… Хотя еще и неизвестно, какой вы поэт». «Известно. – Ого! Это уже почти литавры. – Я гений!» «Да перестаньте!» «Я гений!» – тут уж наш скромный тихий робкий, каким мы его до сих пор знали, Александр Данилович вовсе преобразился: грудь колесом, горящие, извергающие из себя искры глаза, и уже не обычным голосом, а вскриком, переполошив остававшуюся на кухне Валерию: она  вбежала в комнату. – И вы когда-нибудь в этом убедитесь!»  – вскочив на ноги, кричит, трясет своими пышными седыми власами.
Мне бы на этом  остановиться, я вижу, что происходит с этим человеком, но, видимо, и меня вдруг кто-то взял и пришпорил: «Если б вы были действительно гением, вы б не занимались такой ерундой! Это же детство. У вас бы хватило ума понять…» «Поэт это вечный бунт! – это я  просто повышаю голос, а  на Александра Даниловича, когда он сейчас весь закипает, кажется, от пяток до макушки, лицо побагровело, глаза как будто вываливаются из орбит, даже посмотреть страшно. – Блок… Маяковский… Даже Пушкин… Они были певцами революции. Они жили и творили, обуреваемые жаждой перемен». Испуганная жена: «Ради Бога, да успокойтесь вы! Оба! Виталий…» - умоляющим голосом.  «Вы же… жалкий… Вы  трус, - наш гость все никак не унимается. -  Вы раб. Вы живете в мире ничтожеств, и сами такие же, как они.  Вам ли понять, что это значит  «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю?»  Нет, это выше вашего пониманья. Потому что живете одним желудком. Пьете, едите, испражняетесь.  Вы пигмей по сравненью со мной. Хотя самому себе кажетесь великаном». «А вам лечиться надо», - я едва не сказал, только присутствие жены мне этому помешало. Еще мне захотелось сказать  «Пошел вон».  Но я и этого не сказал, тем самым доказав, что силы воли у меня еще достаточно. Я просто повернулся и ушел сам. В туалет. Мне давно этого хотелось. Уже сидя в туалете, слышал, как жена что-то говорила «гению» взволнованным, но тихим голосом, «тихим», вероятнее всего от того, чтобы я не расслышал. Потом дверной стук, и я понял, что гость покинул наш дом.
«Пожалуйста, не сердись на него,  - первое, что услышал от жены, когда вошел на кухню помыть после туалета руки. – Это такой человек. Он очень эмоциональный. А ты случайно задел его за самое больное…» «Что он от нас хотел? – это жена старается как-то сгладить нашу с этим эмоциональным человеком перепалку, мне же, как человеку разумному,  хочется, чтобы все точки стояли ровно над «Ё». – Не затем же, чтобы подарить нам банку с клюквой? Зачем он к нам приходил?» Вижу, как беспокойно забегали глаза у Валерии. Как ей не хочется признаваться. Но, раз вопрос, точнее, даже два вопроса уже прозвучали, ей рано или поздно все же придется на них отвечать. «Они с Капиталиной Ивановной поедут завтра в город. Чтобы похлопотать по поводу компенсации. Капиталина Ивановна боится его одного отпускать. Она считает, с ним там все, что угодно, может случиться. Девочка остается в доме одна. Потому что она туда с ними ехать - ни за что. Насчет коровы Капиталина Ивановна уже договорилась, за ней присмотрит ее соседка, а с девочкой никто возиться не хочет. Боятся, что не справятся.  - Сейчас, я это понимаю,  только соберется с силами, она  скажет мне самое главное. – Я согласилась, чтобы она до их возвращенья пожила у нас… Приблизительно, один день. Может, ночь…  Если ты не против, конечно».  Странно, но я, даже ни на одну секунду не задумываясь, ей тут же ответил: «Разумеется, я-то  не против.-  Я даже почувствовал при этом… то ли какое-то облегченье, то ли даже радость, - не могу сказать определенно,  что именно. Обрадовалась такому исходу и жена, но я продолжал. – Захочет ли остаться с нами она?» Жена на секунду задумалась. Кажется, ей самой эта элементарная мысль до сих пор в голову не приходила. Наконец: «Я сейчас к ним схожу. Посмотрим, как она на это отреагирует».
С тех пор, как ушла жена, прошло, примерно, с полчаса. Я начал беспокоиться. Нет, не за жену, с нею ничего плохого в деревне случиться не могло. Я начал бояться, что девочка от нас откажется. По одной улыбке на лице появившейся в доме Валерии я понял, что все в порядке. «Мы ей все сказали, она все поняла. Она согласилась». «Ну и слава Богу», - подумал я. Ложился уже в хорошем настроении и спалось мне в ту ночь отлично.
 
  10.
Я волновался, дожидаясь, когда к нам в дом приведут Ию. Волновался потому, что: «Она же строптивица, эта девочка. У нее может быть семь пятниц на неделе. Вчера вечером дала согласие, сегодня утром -  допустим, встала не с той ноги, - пойдет на попятную. Запросто! А силой ее никто и ни к чему не обяжет. Любые рога об нее обломают». Но отчего мне так хотелось, чтобы эта строптивица – пусть и на короткое время – у нас поселилась, этого я до конца не понимал. Тогда не понимал. Но мои опасения оказались напрасными. Я заметил из окна, как к нашему дому приближаются Капиталина Ивановна и, уверенно, без колебаний ступающая чуть впереди нее  Ия. Да, сопровождающей девочку была именно Капиталина Ивановна, но это и понятно: Александр свет Данилович, после того, как провозгласил себя гением, а меня обозвал пигмеем, уже не решался войти в наш дом. Думаю, ему было стыдно. Встречала же парочку вышедшая им навстречу Валерия. Женщины о чем-то переговорили, я продолжал наблюдать за ними из окна, прячась, как малый ребенок, за занавеской. Все это время девочка спокойно стояла рядом. Капиталина Ивановна передала Валерии большую клетчатую сумку, видимо, с Ииными немудреными вещичками, повернулась и ушла, а девочка безропотно, не проявив, судя по всему, никакого неудовольствия, осталась. Далее они зашли в дом,  я же отошел от окна и стал прислушиваться… Хотя чего я мог такого особенного услышать? Не знаю.
Мы с Валерией, разумеется, уже обсудили, куда нам лучше поселить Ию. В комнатку наверху, что-то типа мансарды. В такой, примерно, хотя менее благоустроенной, я, помнится, находился, когда мы жили на даче в Лисьем Носу. Там светло, много зелени, да, что-то типа оранжереи, хороший вид из окна:  подступающая  совсем близко к дому березовая рощица.  Ей должно понравиться. Да, я для Ии уже не был чужим, мы виделись, она узнавала меня, и, похоже, я не вызывал в ней больше никакой негативной реакции. Тем не менее, для пущей безопасности, не забывая, насколько своенравен Иин характер, пока старался держаться от нее в стороне. «Пусть ею пока позанимается только жена. Она  тоже женского рода. Они быстрее найдут общий язык, а я, одним неосторожным словом, жестом, могу ее напугать. И вся наша затея полетит кувырком».   Прошло с полчаса, когда я услышал, как Валерия спускается по лесенке. Вошла в жилую комнату. Я сразу, по ее довольному лицу, понял, что все пока идет, как надо.  «Слушай, - сразу же, тихим голосом, поделилась со мной жена, - это прямо чудо какое-то. Идеальный ребенок. Слушается, не возражает. Все, что от нее требуется,  отлично понимает. Только не говорит. Я предложила ей отдохнуть, думаю, им пришлось сегодня подняться раньше обычного, она своего не добрала. Приготовила постель, попросила раздеться и лечь. Она все сделала. И, кажется, очень быстро уснула».
Она спала очень долго, часа три. А, может, и не спала, - просто лежала. Говорю так от того, что если б она передвигалась по мансарде, мы бы это услышали. Мы же с Валерией, чтобы ее не потревожить, старались все это время и говорить и передвигаться по дому, как можно тише. Особенно не стучать дверьми. Со стороны, наверное, это выглядело очень забавным. Два уже весьма немолодых человека ходят чуть ли не на цыпочках, перемолвливаются почти шепотом, - и все эти меры предосторожности единственно ради того, чтобы не потревожить покой, сон попавшего  к ним в дом, по стечению обстоятельств,  постороннего им ребенка. Но их, этих весьма немолодых людей, также можно было понять. В общем-то, они оба, каждый по своему, были одиноки. Про себя я, кажется, уже написал все, комментарии, как говорится, излишни. Но ведь и Валерии в смысле «один как перст», было лишь на немного легче, чем мне. Единственный ее сын, а он  был намного больше именно «ее», а не «наш», уже давно находился на другом конце света. Весточки оттуда доходили до нас все и реже и реже. А потребность кого-то пестовать, о ком-то заботиться, над кем-то дрожать, переживать – это в крови каждого нормального человека. Женщины, матери - особенно.
Наконец, более чуткий женин слух уловил, что Ия, кажется, пробудилась. Поднялась на веранду. Вернувшись, сообщила мне: «Да. Все в порядке. Сейчас умоемся и будем  обедать. А потом она просит, чтобы ее прогуляли в лес». «Как ты это узнала?» «У нее красноречивые жесты, разве ты этого не заметил? Она показала мне пальцем в сторону леса. Я сразу все поняла. Ты сможешь с ней прогуляться? Мне еще нужно будет доделать кое-что по дому». Я сказал, что смогу.

11. 
Тот, первый, кому пришло в голову свить себе гнездо в таком «медвежьем углу», как Любочажье, поставил свой дом не в ряд, не вдоль единственной улицы, а в некотором отдаленье, поближе к лесу. Особых плюсов в этом выборе не было никаких, а минусом жить почти на выселках являлось то, что в весенне-осеннюю распутицу добраться до дома на машине становилось серьезной проблемой. Сейчас, в пору устоявшегося летнего вёдра, когда земля отвердела, минус долой, зато плюс – вот вам! Стоит отойти от дома всего-то метров на тридцать и вы уже в той самой  упомянутой мною березовой роще. Жаль, в пору, когда выбирают жизненные дороги, я не пошел по тернистой дороге художника. Ведь был же у меня такой порыв в далекой юности. Вы же помните. Сейчас бы исписал не один холст, не удержался б: кругом такие пейзажи! Пиши – не хочу. На художника не выучился, трезво оценил свои возможности, прислушался к совету отца, стал тем, кого в относительно недалеко ушедшем прошлом, кто-то боялся, кто-то  презирал, кто-то ненавидел. А  сейчас тот, кого боялись, презирали и ненавидели, идет в открывающийся сразу за домом приодевшийся свежей зеленью лес в компании с необыкновенной девочкой с необыкновенным именем Ия. Интересно, как она себя поведет. Я ведь не забыл, как она улизнула от отвлекшегося на то, чтобы, прошу прощенья, справить маленькую нужду отца. Как он потом ей кричал, надрывая глотку, а ей хоть бы хны. Мне бы не хотелось, чтобы она и со мной совершила что-то подобное, поэтому не спускаю с нее глаз. Помня, как отвергала все попытки отца взять ее за руку, сам свою руку ей не предлагаю. Она ее, естественно, и не просит. Идет довольно уверенно, как будто ей здесь все знакомо, слегка опережая меня. На ней то, что Валерия обнаружила в принесенной Капиталиной Ивановной сумке: красный беретик, легкое розовое, перехваченное по талии кожаным ремешечком  платьице, красные же туфельки. Да, ровно как Красная Шапочка, какой ее изображают  в книжных иллюстрациях. Я же, наверное, выгляжу серым волчищем. Уже постаревшим, обрюзгшим, но еще, кто его знает, окончательно не покончившим со своим зловещим преступным волчьим прошлым.
Это меня одолевают разного рода мысли, в том числе и не очень радостные, а Ия выглядит совершенно безмятежной. Ее сейчас, кажется, ничто не тревожит. Она сполна, беспрепятственно упивается тем, что видят ее широко открытые, обращенные то вперед, то влево, то вправо глаза. Она улыбается! Да, я, кажется, впервые заметил на ее лице улыбку. В какой-то момент резко остановилась… Перед ней какой-то куст, невысокий, чуть повыше ее, с мелкими листочками, только-только открывающимися бутонами. Вопросительно смотрит на меня. Я понял, что она хочет получить какую-то информацию…  Но откуда мне ее знать? Я могу только делать какие-то предположения. Что мне приходит на ум? В первую очередь, что-то почерпнутое в свое время из книг: вереск? верба? жимолость?..  «Как бы не попасть пальцем в небо!»  Я молчу, Ия же скоро понимает, что толку от меня, что с козла молока. Никакого выговора от нее я, конечно, не получу. Для меня достаточно и того наказания, что, разочарованная,  отворачивается от меня, идет дальше. Я спешу вслед за ней.
Больше она мне никаких вопросов не задавала, поняла, чего я стою, но в один момент я выговор от нее все-таки получил. Разумеется, опять же не на словах, а глазами. Черт меня дернул сорвать цветок. Обыкновенный колокольчик. Всего-то! Ия этот мой проступок  сразу заметила, посмотрела на меня… Я прочел в ее глазах тако-ое осуждение. С трудом сдержался, чтобы не пробормотать: «Я больше не буду».   Мою репутацию спасло только то, что мы набрели на большой, живущий активной жизнью муравейник. Про муравьев, про их образ жизни, я кое-что, разумеется, знал. Информация, почерпнутая, главным образом, в тот период моей жизни, когда я увлекался естествознанием, собирал гербарии, ловил сачком несчастных бабочек, высушивал их, накалывал на специальные булавочки  и читал в запой «Жизнь насекомых» Фабра.  Это увлечение  очень скоро прошло, но какие-то крохи знаний остались. Поспешил ими поделиться. Ия меня внимательно  слушала. Я видел, что ей было интересно, вспоминая при этом услышанное мною от жены: «Девочка не хочет учиться».  Что за ерунда?! Девочка хочет учиться, но лишь тому, чего хочет она. К чему тянется ее душа. Вот в чем та самая  собака зарыта.
Мы проплутали с ней уже около часа, я старался не заходить далеко и глубоко, оставаясь в пределах именно березовой рощи. Я знал, что дальше начинается уже другой лес, более хвойный, плотный, темный,  усеянный упавшими шишками. Там можно задрать голову кверху в поисках неба  и ничего, кроме однообразной хвои, не увидеть. А еще – встретить опасных животных. Я слышал, что здесь водятся  лоси и кабаны. Я уж не говорю про то, что в таком лесу  ничего не стоит заблудиться. Особенно такому не здешнему человеку, как я. Я уже собрался было предложить Ие вернуться в дом, а она вдруг взяла и решительно села на распластавшийся по земле  ствол повалившейся, скорее всего,  от старости  березы. Обомшелый,  покрытый струпьями прогнившей и отваливающей коры. Мне, послушному  воле Ии,  меньше всего желающему  ей хоть в чем-то перечить, ничего не оставалось делать, как осторожно сесть рядом с ней.   Осторожно от того, что я боялся: а ну как это трухлявое сиденье не выдержит тяжести моего тела, обрушится подо мной. Нет, ничего, выдержало. Немного поерзал,  замер. И время пошло…
 Я, конечно, за ним по часам не наблюдал, судил только по ощущением… Минут пять… Десять… А потом время как будто остановилось, а я стал погружаться в себя. В то, что мною уже было прожито. Разумеется, далеко не во все, а в какие-то редкие мгновения… Например, как я стою у какой-то красивой витрины. Скорее всего, на Невском. Мать тянет меня за руку, а я не могу глазами от этой витрины  оторваться… На уроке физкультуры. Бегу наперегонки, стараясь опередить своего соперника. Он учится лучше меня и девочки  на него больше таращатся. На вираже замечаю, что отстегнулась держащая мой носок резинка, волочится по земле. Те же девочки надо мной смеются… Мне уже шестнадцать. Я стою перед зеркалом, спустив трусы, и разглядываю свой пенис. Он кажется мне маленьким, сморщенным, я уверен, что у других больше, и переживаю из-за этого… И еще… И еще… Не буду обо всем рассказывать. Тем более, что многого я уже из увиденного не помню. А потом  от этих искрометных, разрозненных, когда-то в реальности мною пережитых картинок мысль незаметно юркнула и побежала по другому руслу: в направлении осмысливания всего того куска жизни, который мною был уже преодолен.  К попытке дать ему хоть какое-то объяснение, оценку… Объяснению не поддавалось ничего, задача для меня непосильная, ощущение, что меня когда-то  что-то схватило за шиворот, а потом потащило… Может, тащит до сих пор, я лишь беспомощно барахтаюсь… временами отбиваюсь, но чаще сдаюсь на милость победителя. То же в отношении  оценки… Нет, не то же. С этим дела обстояли еще хуже.
Кто-то дернул меня за рукав. Я даже вздрогнул от неожиданности. Передо мной стояла Ия. Я и не заметил, не почувствовал, как она спрыгнула со своего ложа. Могла бы, воспользовавшись тем, что я отключился, и убежать. Как сделала это с отцом. Однако не воспользовалась, не убежала, спокойно и как будто с ожиданием смотрела на меня. Я сразу понял, что она настроена на то, чтобы выйти из леса. «Ну, слава Богу! – обрадованная нашим возвращением Валерия. – Я уже начала за вас волноваться». «Почему?» – удивился я. «Ты же собирался за чем-то  в Осьмино. Хотел вернуться максимум через час. Вас не было три. И мобильник дома оставил».
Вначале не поверил своим ушам «Неужели три?»  Посмотрел на часы, убедился, что жена была права. Время, проведенное нами в роще, пролетело, действительно, незаметно. Ия была тому причиной. Кто же или что же еще? А в Осьмино мне, действительно, надо было сегодня попасть. Возникли проблемы с нашими ближайшими соседями. По их мнению, мы захватили  часть принадлежащей им территории. Необходимо было разобраться.

12.
В Осьмино в этот день я не поехал: поздно. Отправился ранним утром, Ия еще спала… Не хотел вообще тратить время и бумагу на изложение этой сутяжной проблемы, но чувствую, что это не помешает. Во всяком случае, оттянет приближение болезненного для меня итога… На примыкающей к дому согласно всем законам усадьбе еще самым первым рачительным хозяином был выкопан водоем, из которого брали воду на орошение огорода. Часть водоема заходила на усадьбу одного из соседей. Чтобы у соседа это не вызвало нареканий, он получил какое-то вознаграждение, и все на много лет успокоилось. Однако на бумаге это соглашение никак не было закреплено, а новое поколение соседей ничего не знало о выплаченном когда-то вознаграждении  и подняло, как выражаются в народе, «хай». Передо мной теперь стояло: или передавать соседям часть водоема или идти на какое-то новое соглашение. У меня ушло более трех часов на то, чтобы выйти на решение о новом соглашении и выплате нового вознаграждения, которое бы устроило соседей. К Любочажью я подъезжал уже в первом часу дня. Километра за три до Любочажья я разминулся с местным автобусом  Толмачево-Осмино. Подумал: «Очень может быть, что этим автобусом вернулись добравшиеся до Толмачево электричкой из города  Александр Данилович и Капиталина Ивановна.  Они уже забрали у нас Ию, и мы с женой опять осиротели».   Да, именно так, очень значаще: «осиротели», -  хотя и побыли с этой девочкой под одной крышей всего-то чуть более суток. Я поймал себя на мысли, что мне хочется, чтобы мое предположение не сбылось, чтобы это необыкновенное создание под именем Ия осталось с нами еще хоть на какое-то время.
Вначале мне показалось: «К сожалению, я угадал».   В том смысле, что «Девочку от нас забрали».  Когда я въехал во двор, меня по привычке встретила вышедшая из-за  дома, в рабочем передничке,  Валерия. Про девочку не сказала ни слова, а передничек на ней от того, что еще с вечера сказала мне, что займется после завтрака посадкой привезенной из города рассады. Я прошел в дом, жена за мной. Я под душ,  Валерия, по моей просьбе, приступила к готовке:  мне надо было  что-то с дороги перекусить. О Ие по-прежнему опять  ни слова. Да и не видно ее вовсе и не слышно. «Значит, ее тут нет».  Мне же хочется о ней что-нибудь узнать (как она встретила отца, насколько охотно покинула наш гостеприимный дом, сказала ли при этом что-нибудь своим говорящим взглядом), и чего-то как будто боюсь. Я моюсь и одновременно рассказываю  жене о том, как сложились  и чем закончились мои переговоры в Осьмино. И лишь, когда я вышел из душевой, Валерия буквально ошарашила меня: «За девочкой-то так пока никто и не явился». Чувствую, сердечко у меня как будто застучало: «Так,  а где же тогда она?»  «У грядок». Да, нам еще прошлым летом нанятая  специально для этой цели и приехавшая из города бригада  в составе трех девчат разделала  три грядки под овощи и разбила две цветочные клумбы. Валерия еще начиталась за прошедшую зиму всякой специальной литературы. Накупила всяческого садоводческого инвентаря.  Словом, была на все сто подкованной. «Я рассадой занимаюсь, а она – рядом. Так  внимательно за мной наблюдала! Кажется, каждое мое движение  фиксировала. Как строгий инспектор. Я работаю и боюсь, как бы она мне выговор за что-нибудь не сделала». Валерия одновременно удивляется и радуется, а во мне тревога: «Ты ее там одну оставила?» «Ну, что с ней может плохого случиться?» Я ее уже не слушаю. Почти не одетый, на мне одни плавки, выскочил из душевой, пулей выскочил на крыльцо,  и бегом - за  угол дома… Слава Богу! С ней все в порядке. Сидит на корточках у одной из клумб, и… то ли просто рассматривает, то ли даже что-то нашептывает только что высаженному в почву цветку. Какой бы увлеченной в это мгновенье, может, ни была, услышала или почуяла мое появление. Продолжая оставаться на корточках, обернулась. В ее говорящем взгляде я прочел: «Чего ты так волнуешься? Не дергайся. Со мной все в порядке». Только успокоила меня и обратила свое внимание на следующий цветок, а ко мне присоединилась опомнившаяся к этому моменту  Валерия. «А что, за ней еще так никто и не приходил?»  – спросил я, не отрывая своих глаз от Ии. «Нет, пока никого». Хотя Капиталина Ивановна обещала обязательно явиться пораньше с утра, у нее корова не кормлена, и не доена. «Ну, хорошо, - говорю я жене. – В конце концов, мы все равно ничего с этим поделать не можем». Делаю перед Валерией вид, что не прибытие тех, кому, в первую очередь, принадлежит Ия, меня слегка огорчает, а внутри – такому повороту событий радуюсь.   
 
13.
Никто из Ииных не явился и к вечеру. И весточки от них никакой, хотя Валерия сказала мне, что она передала номер нашего мобильного Капиталине Ивановне. Зато у нас связаться с ними – никакой возможности. Это мы – я и Валерия – беспокоимся, что да как, девочку  же длительное отсутствие дедушки  как будто совсем не волнует. Она на протяжении всего времени, пока с нами, ровна, никаких тревог, ни от кого не убегает, не прячется. О каких-то капризах с ее стороны вообще речи не идет. Они ей, кажется, вовсе не свойственны.  Словом, да, именно тот самый «идеальный» ребенок, как высказалась в самом начале об Ие моя жена.
Перелом наступил глубокой ночью. Первой, кто услышал, что в доме происходит что-то неладное, была, видимо, наделенная более тонкой чувствительной нервной системой жена. Разбудила меня и шепотом: «Послушай». Я прислушался… Топ-топ-топ… Чьи-то доносящиеся до нашего слуха из-за комнатной двери шаги. Времени - начало четвертого. Никого из животных в доме не держим. Одно из двух: или кто-то чужой, или поднявшаяся ни свет, ни заря Ия. Я осторожно, на цыпочках, прокрался к двери, приотворил, выглянул за дверь… Вначале никого не увидел, хотя те же топ-топ-топ. Правда, на этот раз сверху, оттуда, куда мы поселили Ию. Я шепотом приказал Валерии, чтобы она не высовывалась из комнаты, поднялся по лесенке. Дверь в мансарду отворена. Я вошел… Лицом к окну, в одной ночной рубашечке стоит Ия, смотрит в окно. Хотя, что она там может сейчас видеть? Глубокой ночью. А небо застлано дождевыми тучами. Ни луны, ни звезд. Я осторожно подошел к девочке. Она, конечно, услышала меня, я в этом не сомневаюсь, но отнеслась к этому спокойно. Как будто увидела, признала  меня спиной. По-прежнему безотрывно смотрит в то темное, чем укрыта сейчас земля. «Почему ты не спишь?.. Что-то случилось?»  Не оборачивается на мой голос, поэтому и ее говорящих глаз, которые бы мне хоть что-нибудь подсказали, я не вижу. «С дедушкой?.. С мамой?» – я все же продолжаю свой допрос. По-прежнему никакого ответа: ни явного, ни угадываемого. Слышу, как поднимается по той же лесенке жена. Встречаю ее еще за дверью, пока она не успела войти. Советую ей оставить Ию в покое. Валерия неохотно, но слушается меня. Вместе спускаемся  той же лесенкой. Дальше -  бессонная, кажущаяся бесконечной вторая половина ночи. 
Уже в девятом часу утра невыспавшаяся Валерия все же решилась пройти на другой конец деревни, отыскала женщину, с которой, Валерия это знала, Капиталина  Ивановна была особенно дружна. Оказалось, что и ей ничего о причинах задержки с возвращением Капиталины   Ивановны, не говоря уже об Александре Даниловиче,  не известно. Также как не оказалось у нее и номера мобильного телефона Капиталины Ивановны. Последнее вполне объяснимо: такой вещицы, как мобильник,  подруга вовсе при себе не держала. Вернувшаяся ни с чем Валерия приготовила завтрак, поднялась наверх, чтобы пригласить к столу Ию. И вновь вернулась ни с чем. «Также стоит у окна. Хотя уже полностью одетая.  И постель убрана. Я сказала, что надо поесть, – даже ухом не повела». Нам ничего не оставалось, как позавтракать в уже привычном для нас одиночестве.
Весть пришла только в начале четвертого дня. Ее принесла сама Капиталина Ивановна. Она явилась к нам во всем черном. На заданный Валерией вопрос, что случилось, ответила сердито: «Я заранее знала, что этим закончится. Я еще не хотела его отпускать. Чуяло мое сердце… Загубило его проклятое. Чтоб ему ни дна, ни покрышки!» Валерии пришлось задать еще несколько вопросов, пока не прояснилось главное: Александр Данилович отдал душу Богу. «На фиг ему сдалась эта копенсация? Что, без копенсации бы, что ли, не прожили? Ну, выхлопотал  он эту копенсацию. Пообещали ему. Со следующего месяца. А он на радостях взял и принял. Да так хорошо принял, что уже и не встал. Его подняли, а из него уже и дух вон. Хоронить послезавтрева будут. Я не поеду. Мне там делать нечего. Да и не примут меня. А мать… шалава бесхвостая… за Иечкой должна вот-вот подъехать. Так я за ней и пришла».   Ия же, когда Валерия сказала ей, что ее внизу ждет Капиталина Ивановна, как будто ничего не услышала. Ее как будто чем-то прижало к оконному стеклу. Уговаривать ее, я уже давно это понял, было делом совершенно бесполезным. Капиталина Ивановна ушла от нас без Ии, а нам, напряженным, ничего не оставалось, как только ждать, чем это Иино стояние может, в конце концов,  закончиться.
Ее мать появилась у нас в доме лишь в седьмом часу вечера. Она была не в черном, но уже прежде отмеченная мною  маска мученицы на ее лице обрела как будто бы еще более вызывающе  страдальческие черты. Напомнила мне маски плакальщиц на исполнителях в одном из виденных мною спектаклей гастролировавшего когда-то еще в Ленинграде театра из Афин. Наши предположения… вначале хотел написать «опасения», хотя нет, мы не «опасались», мы с Валерией молча, каждый про себя, может, даже чуточку на это рассчитывали… что Ия откажется повиноваться воле матери и пожелает остаться в нашем доме, не оправдались. Видимо,  увидела мать еще на подходе к дому, потому что ее еще никто не звал, спустилась лесенкой сама. Лицо каменное. По нему никак не  определить, как она переживает смерть близкого ей человека. Да и знает ли она о его смерти вообще? До сих пор никто ей об этом напрямую не сказал. А известить о том, что именно произошло, это уже задача матери. Перед тем, как им покинуть наш дом, по-видимому, как я об этом подумал, навсегда, мне вдруг захотелось задать маске один глупый вопрос: «Какой должна была стать его компенсация?» И в ответ услышал: «Две тысячи шестьдесят рублей». Меня отчего-то больше всего «умилили» эти «шестьдесят».


Часть вторая
 
1.
Где-то в середине августа я и Валерия получили приглашение на свадьбу моей племянницы Татьяны. Она уже как-то поприсутствовала на страницах этой книги, хотя вы, конечно, ее уже не помните. В то, ее первое появление, она выполнила роль экскурсовода для моего так до конца и не выявленного кузена Пьера Ланского. Да, я так и не стал докапываться до истины, памятуя: «Посеешь ветер, пожнешь бурю», - предпочтя до конца жизни оставаться тем, кем был наречен при рождении, то есть Римским. Тане  было тогда всего лишь десять лет, но о главных достопримечательностях города была уже осведомлена, и уже тогда ее язык был неплохо подвешен. Словом, со своей задачей справилась. Дальнейшая жизнь подтвердила ее достоинства: самообладание, информированность, умение находить полезных ей людей. Кроме бойкого языка, оказалось, что она владеет и бойким пером. Закончила факультет журналистики при Университете, поработала в нескольких газетах и на нескольких порталах. Наконец, стала совладелицей какого-то глянцевого журнала. Плохо одно: ей уже шел двадцать восьмой, но стать чьей-то женой, тем более матерью у нее пока не получалось. Сестра очень переживала по этому поводу, она уже записала было дочь в Христовы невесты, но… в конце концов, все благополучно разрешилось. И жених у Тани был прямо со страниц ее глянцевого журнала: его родитель подвизался в управленческих структурах «Газпрома», сам жених отдавал предпочтение шоу-бизнесу.
Подгадал к Таниной свадьбе  со своим приездом в Петербург и наш с Валерией сын с нашими же, естественно, внуками. И Андрей, так, я напомню,  зовут сына, и Таня подружились еще в детские и юношеские годы, до того, как Андрей уедет  в США. Уже имели повод встречаться позже, после того, как пали «оковы тяжкие», и «темницы» рухнули. Таня погостила в Америке, а Андрей приезжал к нам уже во второй раз. Он такой редкий гость на страницах моей книги по причинам, может, и непросительным для меня, как отца,  но  вполне объяснимым , если  не забывать о том, что он не успел стать для меня «моим», когда мы разошлись с его матерью.  Тем более  не годился в «мои» сейчас, когда ему уже  было где-то под сорок. Удивительно, кажется, и пожил-то в Америке совсем ничего, но уже успел отлично ассимилироваться. Даже по внешнему виду  - типичный янки: полный, лысоватый, белозубый, безукоризненно одетый и обутый, ароматно пахнущий. Адвокат,  на полную катушку включившийся  в их домашнюю  политику, вошел  в штаб одного из кандидатов  на пост  губернатора какого-то штата.  Кажется, Невада. Но я могу ошибаться. Под стать отцу и оба его сына, то есть мои внуки. Близнецы, учатся блестяще в каком-то закрытом заведении. Еще совсем «зеленые», но также мечтают о политической карьере. Причем свои шансы оценивают очень здраво: «Президентом едва ли удастся стать, а вот конгрессменом или сенатором почему бы и нет?» Из-за того, что такие одинаковые, за все то время, пока гостили, я так и не сумел разобраться, кого зовут Александром, а кого Валерием. Имя Валерий было дано в честь бабушки Валерии, Александр – в честь  дедушки по линии матери. Словом, я остался с носом, но с моей стороны обиды никакой. Согласно поговорке:  «Что посеешь, то и пожнешь».
Свадьба состоялась в банкетном зале Бельканто на Красноармейской улице. Запомнилось от того, что я там уже бывал: на праздновании  восьмидесятилетия моей, кажется, не знающей износа  матери. Признаюсь: я отправился на это мероприятие с большой неохотой.  Причина? Чем старее я  становился (едва не написал «чем старше», во время спохватился),  тем с большим трудом переношу  подобного рода  испытания. Большие скопления людей, в основной своей массе  мне чужих, для меня неинтересных,  от меня бесконечно далеких. В чем-то даже, возможно, в отношении меня враждебно настроенных. Я приблизительно знал окружение  моей племянницы. Каких взглядов эти люди придерживаются. Заранее готовил себя к тому, что могу услышать от них нечто такое, отчего мне, живи я в «галантную» эпоху, захотелось бы даже вызвать кого-то из них  на дуэль. Валерия догадывалась, что творится у меня в голове. Предостерегала: «Пожалуйста, будь осторожен». Я ей даже дал слово, что буду молчать, чего бы мне этого не стоило. Однако данного слова не сдержал. Меня взбесило, когда начали произноситься проклятия в адрес «нашей бесчинствующей  в бедной Грузии военщины»: напомню, мы только-только пережили военную операцию, так называемое «принуждение грузинского руководства к миру». Все «прогрессивное человечество» было  на ушах и клеймило  нас, на чем свет стоит. Да, я не сдержался и громко  сказал по этому поводу все, что думал. На какое-то время за столом воцарилось молчание, потом я заметил, как отдельные гости стали  перешептываться друг с другом. Я догадался, что они обсуждали меня, мое «грязное, постыдное» прошлое. Я понял, что дальше мне с ними за одним столом находиться невозможно. Наклонился к Валерии, сказал ей только одно слово: «Уходим».  Бросившаяся вслед за нами сестра попыталась было нас остановить, недовольной моим демонстративным уходом была и Валерия, но я с годами  становился все более упрямым: уж коли шлея под хвост попадет, - буду стоять на своем. Так случилось и на этот раз. А в  начале следующей недели  я  отправился  «на лечение» в Любочажье.

2.
Да, я отправился  в Любочажье, а жена осталась. Андрей с внуками еще продолжали гостить в Петербурге. У них обширная программа, не успокоятся, пока ее не выполнят. Они по загородным дворцам, а мне не терпится поскорее вырваться в более чем скромное, ничем не примечательное Любочажье. Хотя бы краешком глаза посмотреть, как там обстоят дела, все ли в порядке с домом (я слышал, что по этим краям промчал  ураган, повалил  много деревьев, пострадали отдельные постройки, сорвало крыши с каких-то домов). После этого, долго не задерживаясь, вернуться в город. Меня  не было в деревне  уже пару недель. Посаженные женой овощи и, самое главное, цветы нуждались в уходе. Я, правда, когда намечалось длительное отсутствие, обычно просил Капиталину Ивановну в должное время их поливать. Не безвозмездно, конечно. Она охотно соглашалась. Тем не менее… Кроме того, меня просто тянуло в деревню. Я чувствовал себя в деревенском уединении покойнее. 
Я побыл в доме уже часа три, наступил вечер, я выехал из города довольно поздно, когда ко мне нагрянула Капитолина Ивановна. «Мне бабы сказали, будто вы приехали. Решила проверить». С каких-то пор она стала воспринимать меня, как своего родственника. Может, от того, что я сыграл свою рольку в кончине Александра Даниловича.  А вот Валерии отчего-то по-прежнему немного чуждалась. Может, так и не простила ей покупку  у непризнанного «гения» его книги. Всякий раз, когда какое-то время не виделись,  интересовалась моим здоровьем, делами. Вот и сейчас расспросила, что и как. Я, как мог, удовлетворил ее любопытство. Уже когда собралась уходить, сообщила мне между прочим: «Иечка-то опять со мной. Эта ее мать-чумырка мне ее на днесь привезла. Говорит, пусть пока у вас побудет, ей тут нравится, я за ней потом приеду. От вас заберу. Я ей: “Ладно, оставляй. Я хоть молочком ее подкормлю, покамест она у вас совсем не зачахнет”.  Посмотришь на ее – одни  кожа да кости. Я про девочку.   А завтра с утра мы с ней на болото собрались наведаться. Может, коли желание будет, - милости просим. За компанию. Поглядите хоть, что у нас за болото».
Новость о возвращении Ии порадовала меня. За все то время, как мать увела ее из нашего дома, увезла с собой в город, я не раз и не два ее вспоминал. Скажу более того: я по ней скучал. Как если бы она была моим собственным ребенком. Такого – к своим внукам, например, - я никогда не испытывал. К приглашению прогуляться заодно на болото я отнесся неоднозначно. С одной стороны, меня давно тянуло на это болото, но один, без толкового попутчика, не решался на такое путешествие. С другой, я пообещал Валерии не задерживаться в деревне: американские сын и внуки еще оставались в городе, мне как отцу и деду, по всем канонам,  надлежало быть при них. Отсюда, и то, что я не спешил с ответом. Хотя, в конце концов, пересилило первое, то есть я остановился на прогулке  в болото. Я только спросил Капиталину Ивановну, чем, в принципе,  можно было бы в такое время поживиться на болоте. И вот ее ответ: «Пока ничем. Ягода еще совсем недозрелая.  Но хоть глянем, сколько ее по этому году. Узнаем, долго ли ей еще вызревать». Мы договорились, что я подойду к ее дому часам к девяти утра. Еще спросил: «А девочка не устанет?», получил ответ: «Не, она, я заметила, выносливая. Шустрая. Да и далёко-то не пойдем. Смысла нету. У самого краешка погуляем и обратно до дому пойдем». 
   Следующим утром я,  как положено, экипировался, захватил с собой на всякий случай компас, зажигалку, банку мясных консервов («А ну как надолго задержимся?  проголодаемся?»)  Не без волненья подходил к дому Капиталины Ивановны. Я не видел Ию около двух месяцев. Для меня, старче, это миг, для нее – срок. Я мог почти испариться из ее памяти. Нет, не испарился! Я поджидал обеих, не заходя в дом, сразу напротив крылечка. Первой на крылечко вышла Ия. Только заметила меня – улыбка  тронула ее губы. Не продолжительная, длящаяся какую-то долю секунды, но мне и этого было достаточно, чтобы понять: «Не только не испарился, но и как будто рада видеть меня».   На ней также соответствующий цели нашего похода наряд: уже знакомая мне серая курточка, вместо красного берета – туго повязанный головной платочек, темно-зеленые с матовым отливом резиновые сапожки. С плетеным кузовочком в руке. Появившаяся из дома вслед за Ией Капиталина Ивановна еще прогулялась к стоящей в чистом поле метрах в пятидесяти от огороженной усадьбы корове, что-то дала ей пожевать, похлопала пару раз по пестрому боку, как будто поощрила: «Давай так и дальше. Гуляй, не унывай», - вернулась,  и мы тронулись в путь. Сначала по полю, спугнули при этом стайку каких-то птиц  - я не знал, как их зовут, а донимать Капиталину Ивановну такого рода  вопросами, выдавая тем самым перед Ией в очередной раз свое, в части пернатых, невежество, не хотел, - потом по кромке леса, пока не вышли на относительно утоптанную тропинку.
По деревенским понятиям было уже позднее утро, по понятиям городским – раннее: половина десятого. Ночью пролил небольшой дождь, трава и листва на кустах и деревьях были влажными. Немножко прохладно. Но к утру небо очистилось от туч. Скоро будет ощутимо пригревать солнце, влага испарится, будет сухо, тепло. Может, даже жарко. Но это еще будет, а пока…  «О, лето красное! Любил бы я тебя, когда б не зной, не комары, да мухи…».   Но – конец лета, поэтому пока ни комаров, ни мух. Может, там, дальше, когда углубимся в лес, пока же они нас особенно не тревожат.  Мы идем протоптанной до нас регулярными грибниками и ягодниками тропинкой, задевая плечами наиболее любопытные, желающие пощупать нас  ветки. Возглавляет шествие Ия. Ступает так, словно быть вожатой в лесу для нее это привычное дело. Останавливается лишь перед какой-то развилкой, тогда оборачивается, минуя меня, ищет глазами Капиталину Ивановну. Отыщет, получит указанья, пойдет дальше.  «Минуя»  же от того, что я иду сразу вслед за вожатой, можно сказать, след в след,  а в роли замыкающей  - Капиталина Ивановна. Как бы ни старалась, но шаг, естественно, у нашей передовой  по-детски короткий. Но мы никуда не спешим, мы, бредущие вслед за ней, приноравливаемся к ее ходу. Ия, понятно, помалкивает, скуповат на речи и я, зато Капиталина Ивановна за моей спиной всю дорогу не унимается. Пока шли, я многое узнал о ее жизни. О том, например, что она не совсем русская: «Мы ижоры. Вы, - обращаясь, естественно, исключительно ко мне, - может, даже и не знаете, кто это такие».   Нет, неправда. Я названий птиц или встречающихся на нашем пути кустарников почти не знал, да, пробел, минус,  а какие народности населяли Ленинградскую область, - по этой теме я был хорошо начитан. Узнал и о том, с какими неприятностями столкнулись ее родные в поздние тридцатые. Кроме того, что были какими-то там подозрительными ижорами, - еще подторговывали из-под полы самодельной бражкой. Местные бабы, вроде бы, нажаловались. Деда Капиталины Ивановны задержали. Сильно избили. Однако вернулся домой. Без пары зубов, но живой.  С судьбы родичей перешла плавно к ее собственному житью-бытью, в первую очередь, как повстречались и полюбились с ее ныне покойным мужем, но я уже ее не слушал. Мне это было уже совсем неинтересно.
Да, ее не умолкающая ни на секунду болтовня мне уже надоела. Все мое внимание теперь сосредоточилось  на идущей впереди меня Ие. Я стал ждать, когда же ЕЙ надоест, или когда она элементарно устанет. Оповестит нас об этом своими говорящими глазами. Или просто станет и дальше ни тпру, ни ну. К такому ее поведенью мы все уже привыкли. Но ей, кажется, было неведомо, что такое усталость. Или что-то ее подгоняло, какое-то внутреннее убежденье, что она должна непременно дойти до конца, чего бы ей это ни стоило. А воля и убеждение, не раз был тому свидетелем, спаянные воедино, могут дать удивительный результат… В порядке пояснения: я только так подумал, пока ступал за Ией, пытаясь объяснить самому себе, откуда она черпает свои не детские силы, но  это не мое. В смысле: это она, маленькая девочка,  уже с какими-то убежденьями, я же, скорее, плыву по течению. А каких-то убеждений, нечто такого, на чем «стоял и стоять буду»,  на тот момент  у меня вообще не было… Возможно, нет и сейчас.
Наконец, вот оно и болото! Лето в тот год выдалось скуповатым на осадки. Кто помнит две тысячи восьмой год, сможет мои слова подтвердить. Любой «болотный» человек скажет, что обычно самыми  проблемными,  когда заходишь в болото, становятся первые десятки метров: можно зачерпнуть воды в сапоги, да, поверх голенищ, если они не достаточно длинные, потом бродить по болоту с мокрыми ногами. Нас эта участь миновала. Как будто сама природа настроена была благожелательно по отношению к нам. Не отталкивала, не чинила нам никаких препятствий, - наоборот:  приглашала, чуть ли не расстилала ковровую дорожку. Мы беспрепятственно, даже не замочив подошвы нашей обувки,  вышли из леса на чистину…
Какой простор! Кажущееся огромным пестрое, от хмуро-коричневого до нежно-сиреневого,  пространство простиралось перед нами. Лишь редкие карликовые  сосенки, тут и там, но в целом – кажется, не поддающаяся мгновенному охвату разноцветная, пряно пахнущая безоглядность. Новая для меня. Может, и неловко в этом признаться, но я прежде никогда не бывал в большом болоте, только в каких-то крохотных. И то в молодости. Например, когда  приходилось отбывать барщину на колхозно-совхозной картошке. То же, что предстало моему взгляду сейчас, на какой-то миг почудилось мне… прилегшим отдохнуть гигантом - великаном. Можно, если очень постараться, разглядеть русую голову… бороду… Это на одной стороне. На другой – вальяжно разбросанные циркулем ноги… тянущиеся вправо и влево руки.  Великан спит, а над ним высоко в небе парит, выискивая добычу,  какая-то  птица… Опять не знаю определенно, что это за птица.  Могу только погадать: ястреб? ворон? сапсан? орлан?
«А клюква-то вот-вот и дозреет!» Это я упиваюсь открывшимся передо мной зрелищем, а Капиталина Ивановна решает свои приземленные прозаические проблемы. Стоит, надела при этом очки, наклонившись над ближайшей к ней мшистой кочкой.  Обратил внимание на то, что прямо под ногами,  и я. Разглядел разбегающиеся туда-сюда, как кровеносные артерии, ниточки с нанизанными на них… да, пока еще зеленоватыми, еще не годными для сбора ягодами. Мне показалось, что ягод много, хотя Капиталина Ивановна, повидавшая, конечно, и гораздо более обильные на ягоды времена, выглядит немного разочарованной. «Может, там, - показывает рукою вдаль, - будет побольше». Но туда мы, конечно, ни в коем случае сегодня не пойдем. С нас достаточно и того, что мы уже совершили этот маленький подвиг. Это, в первую очередь, касается Ии. Она также, как и я, кажется, в первые несколько мгновений чуть обалдела от всего ею увиденного. Какое-то время стояла, как столб, озираясь по сторонам. Только сейчас оправилась, и, подобно нам, мне и Капиталине Ивановне, теперь обращает внимание не на масштабы, а на детали. По привычке присев на корточки, разглядывает, чем, какими  богатствами кишит ближайшая к ней болотная кочка. А по-прежнему так и не определенная мною, но явно заинтересовавшаяся нами птица парит над нашими головами. Но мы слишком крупная для нее добыча, явно не по зубам. Или, точнее сказать, если речь идет о птице, - когтям.
«Давайте Александра Даниловича помянем, - предложила Капиталина Ивановна. – Он тоже любил бывать в болотах. Мне рассказывал. Все мечтал сходить со мной, если вдруг ноги когда-нибудь поправятся». Капиталина Ивановна человек предусмотрительный. Не  поленилась чем-то  запастись на дорогу. Достала из полиэтиленовой сумки какие-то бутерброды, наполненную чем-то бутылку, посуду. Вспомнил и я про банку с мясными консервами. Когда уже всю эту снедь  разложили на принесенной Капиталиной Ивановной скатерке, Капиталина Ивановна обратилась к по-прежнему с увлечением разглядывающей убранство болотной кочки Ие: «Поди! Я тебе вкусненького дам! Дедушку твоего помянем! Он же тебя любил!» Но Ия, как это с ней часто случалось, когда ей чего-то не хотелось, как будто ее призыва не услышала, и Капиталина Ивановна благоразумно решила ее больше не трогать. «Пусть чем хочет, тем и занимается».
«Это моё, - Капиталина Ивановна говорит и одновременно наполняет какой-то бурой жидкостью граненые стаканы. – Настоечка на черноплодке…  Хороший был Александр Данилыч человек. Выдающийся. Не повезло человеку. Не в свое времячко родился. Еще на политику эту поганую его потянуло…  Ну, земля, как говорится, ему пухом».  Мы уже допили, каждый содержимое своего стакана, Капиталина Ивановна взялась было вновь за ту же бутылку, но, видимо, вспомнила в это мгновение про оставленную нами «в покое» Ию, обернулась в ту сторону, где предполагала ее найти… «Мать моя! Вы только гляньте, что она вытворяет!» Я глянул… Вначале не поверил своим глазам… Ия как будто исполняла какой-то танец: плавно и ритмично, в такт неслышимой ни мной, ни Капиталиной Ивановной музыке. Перемещалась… Словно под ней сейчас была не болотистая, покрытая мхом почва, а гладкий паркет… Или, скорее, она плавала по воздуху. Какие-то реактивные струи держали ее, помогали парить в воздухе, не опускаясь на землю. «Господи, спаси и помилуй, - бормотала потрясенная зрелищем Капиталина Ивановна. – Прямо чудо какое-то… Уж не света ли конец?»
Но Ия, видимо, почувствовала, что на нее смотрят. Внезапно оборвала  свой загадочный, неведомо с помощью каких волшебных сил исполняемый ею танец. Обратившись в прежнюю, обычную, какой она нам представлялась до сих пор, тут же как будто опустилась с небес на землю, медленно пошла в нашу сторону. Я же как будто чего-то испугался. Подумал: «Как бы как-то в чем-то не оплошать!» Успел  шепнуть Капиталине Ивановне: «Ничего не говорите ей про то, что видели». Видимо, Капиталина Ивановна меня отлично поняла. Когда Ия совсем приблизится к нам, при этом выглядя так, будто ничего не произошло, задаст ей совершенно будничный вопрос: «Ты поисть-то хочешь?» «Да», - ответит на это Ия. Да, она четко произнесла это «Да», я впервые услышал, как звучит ее голос. «Ты научилась говорить?» – уже окончательно потерявшаяся Капиталина Ивановна. На что Ия ей также отчетливо ответит: «Нет».
Уже на обратной дороге – порядок тот же: впереди Ия, я следующий, а замыкает шествие Капиталина Ивановна, - я, стараясь говорить негромко, поинтересовался у Капиталины Ивановны: «Ия еще долго у вас побудет?» «В это воскресенье грозились забрать». А сейчас, по календарю, была среда.

3.
Во второй половине дня, ближе к вечеру, я выехал в город. Не заехав к себе, свернул с Приморского шоссе, отправился дальше на северо-восток в направлении Пороховых, а, точнее, на Хасанскую улицу. Там, я узнал от Капиталины Ивановны, должна была проживать несущая на себе постоянную маску страдалицы из древнегреческой трагедии Иина мать. Чего я хотел от нее? Ей Богу, не знаю. Но я чувствовал, что мне необходимо с нею обязательно встретиться, поделиться с нею тем, чему я был свидетелем сегодня, когда мы ходили по клюкву, и когда я, собственными глазами, видел, как волшебно, воздушно, окрыленно  танцевала ее дочь, а потом, собственными ушами, услышал, как она четко и громко произнесла два магических слова «Да» и «Нет». То и другое были знаменательными событиями, мать должна о них знать.
Я отыскал дом, жалкая пятиэтажная «хрущевка»  с замусоренными всяким ненужным барахлом крохотными балкончиками, припарковал свой «Бьюик». Беспрепятственно, дверь в подъезде была «в свободном плавании», прошел, поднялся на четвертый этаж, позвонил. Убедившись через какое-то время, что звонок не работает, начал громко стучать в дверь.   Наконец, дверь передо мной распахнулась, и я увидел ту, кто был мне нужен, Иину мать, в изношенном, стираном-перестиранном фланелевом халатике, с жиденькими растрепанными волосами. Я поздоровался и попросил разрешения войти. Она, не сразу, может даже, еще и от того, что в первые несколько мгновений меня не признала, подалась назад, а я – вперед. Что меня сразу и больше всего неприятно поразило – противный запах. Скоро догадался, что его источает еще советского производства несовершенная стиральная машина. Это когда грязное белье загружают сверху, а потом из шланга заливают бегущей из крана водой. Видимо, мой дверной стук застал эту женщину в момент, когда она занималась именно загрузкой: из загрузочного отверстия высовывался кончик простыни, простыня-то как раз и  издавала поразивший меня запах. Я едва сдерживался, чтобы не зажать пальцами нос.
«Лидуша! – услышал я доносившийся из-за комнатной двери женский голос. – Кто там пришел?  Неужто Иечку привезли?» «Нет! – откликнулась женщина. – Пока не привезли!» «А кто это?» «Ты его не знаешь!.. – И уже мне, не так громко. – С Ией что-то случилось?» «Да, - ответил я,- но, скорее, хорошее… Я могу с вами как-то… поговорить?»  Женщина… впрочем, та, другая женщина, кажется, пожилая, напомнила мне имя этой, стоящей сейчас напротив меня: Лида, - поэтому  дальше  я и буду называть ее Лидой…  зашла за дверь, но не ту, из-за которой донесся голос,  а другую. Я последовал за ней.  Видимо, то была комната общая для проживания ее и дочери. Я догадался об этом по тому, что здесь был стеллаж с детскими игрушками, из которых сама Ия, пожалуй, давно выросла.  Лида вопросительно смотрела на меня, ожидая, когда я начну рассказывать ей о том хорошем, что, если мне поверить, случилось с ее дочерью, а я все никак не мог свыкнуться с тем, что я обоняю. Да, до  комнаты, в которой мы находились, продолжал доноситься тот же выводящий меня из себя запах. Лида, кажется, догадывалась о причинах моих мучений, но, может, даже специально ничего не предпринимала, видимо, ей хотелось, чтобы я еще подольше поиспытал на себе эти  обонятельные страдания. Наконец, чуточку освоившись, я начал было свой рассказ, но тот же голос из-за стенки перебил меня: «Лидуша, мне холодно. Когда ты меня накроешь?» «Я сейчас, -   Лида мне. Потом вышла. Вернулась через несколько минут. Уже вернувшись, коротко объяснила. – Мама. Она парализована. Ну и что дальше?»
Лида ждала продолжения моего рассказала, но мне самому уже хотелось чего-то другого. Нет, не просто рассказывать, - мне захотелось сделать этой женщине какое-то предложение. «Послушайте… Я понимаю сложность вашего положенья… Эта обстановка… Вашей дочери здесь должно быть также нехорошо. В деревне ей намного лучше, это очень заметно. Вы, кажется, собрались забрать ее уже в это воскресенье. Почему бы вам пока с этим не повременить? Мало того, она вообще могла бы пока пожить у нас в деревне. У той же Капиталины Ивановны. Она согласится. Она хорошо относится к вашей дочери, а я еще ей буду за это платить. Я вам это гарантирую…» Едва это сказал, как со стороны прихожей донесся дверной стук, потом мужской голос: «Черт! Чего опять? Лид! Ты здесь? Опять твоя обосралась?» Лида не отвечала, тогда новоприбывший заглянул в комнату. Мужик. Где-то, скорее всего, ровесник Лиды. Скуластый. С глубоко ввалившимися глазницами. Как будто оживший или слегка подновленный, обтянутый  кожей череп. Собственно, и сам он, своей тощей фигурой, напоминал ходячий скелет. В этом  отношении он очень походил на Лиду, но был ее еще пострашнее. Увидел меня: «А это еще что за фрукт?» Лида стала неохотно объяснять, но ходячий скелет ее не дослушал. Его больше интересовал не ее рассказ обо мне, а то, что я сам скажу о себе: «Карета, что у подъезда, твоя?.. Богатенький?.. – говорил и как будто просверливал меня своими глубоко спрятавшимися в черепной коробке глазами. – Что, добра наворовал, а теперь благотворительностью решил заняться? Совесть, что ли, замучила?.. Слеза ребенка спокойно спать не дает? И откуда вы все такие повылезали? Твари поганые. Недобитки проклятые.  Да я бы вас всех… Будь на то моя воля… На всех уличных фонарях…» «Да не ори ты! -  тут уж заступилась за меня Лида. – Не зная броду, не лезь в воду. Что ты на него полез? Этот человек не из этих, а совсем наоборот.  Он работал в КГБ». «Иди ты! – удивился скелет. – И не врешь? Неужто в КГБ?» «Да, он отцу помог…»  - как будто продолжала заступаться за меня, но скелет ее уже не слушал. «А ежели это правда, - значит, плохо работал. Спустя рукава. Если до такого  допустил. Значит, не доглядел. Потомки тебе за это спасибо не скажут». «Колька! – донесся из-за стены голос женщины. – Чего ты опять разошелся? Умру я скоро, не переживай. Еще недолго осталось. Дотерпи уж как-нибудь. Хозяином ведь, паршивец,  станешь».
Я покинул этот ад, так и не договорившись ни о чем с Лидой. При этом, клацающем своими костями скелете, мечтающем перевешать всех «богатеньких» на фонарных столбах, говорить с нею о чем-нибудь осмысленном вообще было невозможно. Хотя судьба Ии, после того, как воочию убедился, в каком кошмаре она живет,  стала занимать меня еще больше. Только что увиденное и услышанное подталкивало меня к каким-то действиям. При этом, будучи человеком, рациональным, я отдавал себе отчет, что любое непродуманное действие может обернуться  мне боком. И, кроме того, я был в этом мире не один.
Я добрался до дома лишь в девятом часу вечера. Валерия обычно встречала  меня в прихожей, но сегодня от этой традиции отказалась, хотя, я в этом ничуть не сомневался, прекрасно слышала, как я вошел. Я постучался в комнатную дверь и только когда услышал: «Да, я здесь», - вошел в комнату, служащую нам спальной и одновременно местом жениного уединения. Она сидела за компьютером. Мимолетно посмотрела на меня, вновь обратилась к экрану. Я зашел ей за спину. Валерия разглядывала сделанные за этот день снимки. Ее больше интересовали те, на которых были сфотографированы наши сын и внуки. Много снимков. Десятки. Я понял, что это молчаливое разглядывание может продолжаться еще очень долго, а меня подмывало перенестись из загородных дворцов в шикарное болото под Любочажье. 
Я начал рассказывать, Валерия продолжала рассматривать фотографии, по ее лицу не просто было понять, слушает ли она, или все ее внимание сосредоточено на  экране. Когда я закончил, она сказала: «Завтра они уезжают Сапсаном до Москвы. Андрюша хочет собрать всех своих родственников за одним столом. Словом, угостить обедом. Надеюсь, ты тоже будешь». Я ответил: «Я понимаю, ты на меня дуешься. Но я не виноват, что так все совпало: Андрей и… эта девочка. Конечно! Я завтра обязательно буду». При этом про себя, с тоскою:  «А куда я денусь?»

4.
Сын  решил устроить нам «отвальную» в ресторане гостиницы «Москва», той, где они остановились. Получили приглашения исключительно «свои», как со стороны Римских, так и Валерии. Гостей пришло, примерно, на три десятка. Довольно внушительная цифра, Андрею пришлось раскошелиться. Мы, в таком формате, собирались только на нашу с Валерией свадьбу, тому уже много лет назад. То событие также происходило в ресторане тогда еще новенькой гостиницы «Москва». Устраивать мероприятия в этом ресторане считалось тогда свидетельством, что у тебя никакой напряженки с кошельком. Сейчас это, скорее, показатель кошелька  по нынешним понятиям довольно скромного.  То событие и это, если сравнить  состав, лица участников…. тех и этих… Да если еще вспомнить многих за это время ушедших и тех, кого тогда еще не было,  – прекрасная иллюстрация тому, как течет река жизни. Как мелеет за счет ушедших в песок,  и как пополняется, обновляется благодаря притоку новеньких. Как иногда меняет русло, а то и вовсе пропадает из виду, уходит под землю  -  тому природному явлению есть какое-то название, сейчас сразу не вспомнить, - а потом вдруг внезапно – вновь – вырывается на поверхность и продолжает, как ничего ни бывало, течь себе дальше. Я это не только о себе, о «наших», я вообще. В принципе. Такое вот маленькое лирическое отступление. Извините. Отчего-то вдруг на лирику, в общем и целом, мне не свойственную, потянуло.
Я и в своем спиче, когда пришла моя очередь огласить тост, сказал, примерно, о том же самом. О жизни. Как она течет себе и течет. Как внутри нее происходят какие-то  постоянные перемены: что-то отмирает, что-то рождается, -  а на поверхности, там, где итоговая цифра,  – кажущееся постоянство. Да, только «кажущееся» и  обманчивое. Потому что Гераклит был прав, когда утверждал, что нельзя ступить в одну и  ту же реку дважды. Словом, огласил, хотя, как будто бы, меня никто из сидящих за столом толком не понял: «О чем он, собственно?»  Некоторые, из тех, кто под стягом  «Римские», хорошо знающие меня, даже такому моему красноречию удивились. Обычно, бывая за столом,  я исполнял тягостную необходимость произнести свой тост тем, что обходился парой-другой ни о чем не говорящих фраз. Скажу и спешу сесть на место. Те же, кто принадлежал клану моей жены, кому я был малознаком, восприняли мое слово, как проявление какого-то чудачества. Некоторые из них, я это знаю, вообще считали меня заносчивым гордецом. Или что-то типа этого. Но это уже в отместку за то, как, по их мнению, я когда-то несправедливо обошелся с ни в чем не виновной Валерией.   
Кроме того, я нашел возможность, когда мы на короткое время остались один на один, попросить у сына прощенья. Он меня как будто вначале не понял, но потом даже прослезился. Подумать только! Оказывается, даже член штаба кандидата в губернаторы от демократической партии может быть сентиментальным! Если б я сейчас объяснил ему, что прося сейчас у него прощенье, я лишь следую примеру, данному мне когда-то моим отцом (да, то памятное, когда он бронепоездом наехал на меня), он бы меня, скорее всего, не понял. А еще он взял с меня слово, что мы - я и мать – погостим какое-то время на их ранчо в Америке.
А потом мы, - я и Валерия, - отправились с сыном и внуками на Московский зал. Да, только мы, остальных попросили не беспокоиться. Еще раз крепко друг с другом обнялись, расцеловались, от меня еще раз потребовали подтвердить свое согласие побывать в скором времени у них в гостях. Наконец, Сапсан умчал их в столицу, а мы с Валерией вернулись в нашу скромную квартирку в Озерках. Оттуда, уже в начале десятого вечера, я позвонил своему старому знакомому Борису Фридриховичу Шнеерсон.
Борис Фридрихович был широко известным психиатром, хотя отчего-то зарабатывал на жизнь, в основном,  преподаванием в институте имени Лесгафта. Обучал будущих чемпионов тому, как обращаться со своей психикой, как сохранять ее в добром здравии в условиях массированных физиологических и психических нагрузок. Но то был, скажем так, источник его легальных заработков. Источником хранимым в определенной тайне было его участие в качестве консультанта в тех случаях, когда той организации, которую я тогда представлял, было необходимо поставить правильный диагноз в отношении того или другого из отрабатываемых нами… ну, назовем их добрым старым именем…  диссидентов.  Да, будем откровенны, и пусть на меня за это не обидятся, в  их рядах было много откровенных или скрытых психопатов.  Конечно, подобно мне, Борис Фридрихович давно не работал в  качестве консультанта КГБ, да и ФСБ, я думаю, тоже: его возраст, если он еще жив, должен был  приближаться   уже, пожалуй, к восьмидесяти. Да, тому уже лет десять, как мы общались с ним последний раз, мне тогда нужно было посоветоваться с ним по поводу одного из моих клиентов. Отсюда, за давностью времени, и неуверенность, жив ли он еще.
Когда я позвонил по городскому телефону и попросил Бориса Фридриховича, молодой женский голос прокричал: «Дедуля! К телефону!» «Слава Богу, живой!» - с облегчением подумал я. Когда же я услышал в трубке надтреснутый временем голос: «Да, я вас слушаю», и после того, как я назвал себя, - на пару мгновений воцарилось молчание, и лишь по истечении этой пары мгновений: «Д-да… Виталий… Простите, ваше отчество…» «Алексеевич, но это не важно. Во-первых, я очень рад тому, что вы здравствуете. Во-вторых, мне бы очень хотелось еще раз повидаться с вами». «К вашим услугам. Но, конечно, уже не сегодня. Завтра с утра у нас большое событие: поход в синагогу. Брит мила. Циркумзиция у  моего новорожденного правнука. Словом, если только вечером». Мы договорились, что я подъеду к нему на Вознесенский проспект к  девятнадцати ноль-ноль.
 Великолепный дом: фасад, кариатиды, широченная парадная лестница. Огромная квартира. Антикварная мебель. Картины… Словом, кусочек территории старой ушедшей России. После моей более чем скромной квартирки в Озерках кажется вообще невероятным, что кто-то еще может жить в окружении такого достойного какого-нибудь музея великолепия. Впрочем, зависти при этом у меня никакой, скорее, даже сочувствие: «Каких же каждодневных усилий это стоит – содержать это великолепие в полном порядке!» Меня встретила у двери молодая женщина, то ли та самая внучка, которая отозвалась на мой телефонный звонок, то ли прислуга. Попросила меня следовать за ней, объяснив: «Дедуля немного за день устал».  («Все-таки внучка»)  Постучала в одну из дверей, предупредила: «Мы пришли», далее я ступил вслед за ней в небольшую комнату, уставленную книжными шкафами. За остекленными дверцами – сплошь фолианты с позолоченными корешками. Сам же Борис Фридрихович восседал в огромном кресте. На его коленях клетчатый плед.            
   После того, как мы с Борисом Фридриховичем поздоровались, внучка вежливо поинтересовалась, не хочу ли я чего-нибудь перекусить, я также вежливо отказался. Внучка ушла и мы, наконец, остались с Борисом Фридриховичем в комнате одни. «У вас опять какой-то трудный клиент?» – первым начал разговор Борис Фридрихович. «Н-нет… Не совсем, - отвечал я. – Даже совсем не клиент. Это ребенок. Девочка». Далее я рассказал более-менее подробно все, что удалось узнать о Ие. О ее странном поведении. В первую очередь, о ее упрямом отказе говорить, несмотря на то, что, если верить врачам – отоларингологам… я с трудом произнес это слово, да и его написание далось мне не без труда… ее физические данные казались вполне отвечающими норме. Ничего, что могло бы препятствовать ее речи. Значит – я поделился с Борисом Фридриховичем собственным заключением, -  ей мешало что-то другое. Особенно подробно  рассказал о том, что произошло накануне: о нашем походе в болото. Об охватившем девочку экстазе. О том, как она воздушно танцевала, выглядела при этом не имеющей веса пушинкой. А под конец произнесла, четко, громко, понятно, ее два, в общем-то, определяющих все ее предыдущее поведение слова. Вначале «Да», а потом «Нет».
Борис Фридрихович весь мой рассказ внимательно выслушал. Кажется, пока не задал ни одного вопроса. Наконец, когда я выдохся, наступил его черед произнести свой вердикт. «Мой вам совет, Виталий…»  - кажется, опять забыл мое отчество. «Старость – не радость»: это я, о Борисе Фридриховиче. А вслух: «Бог с ним, с отчеством!» Мне не терпелось узнать, что он скажет. «Можно, если вам легче, просто Виталий». «Оставьте ее в покое. Не вмешивайтесь в ее внутренний процесс… Каждый человек, Виталий Алексеевич («Все-таки вспомнил!»), это носитель какой-то тайны.  Не существует людей без тайн, людей даже внешне, кажется, самых ничтожных. А с любой тайной надо обращаться как можно осторожнее. Здесь  гиппократово «Не навреди!» особенно к месту. Вы сказали, она уже что-то сумела произнести, это значит, в ее голове уже что-то… Щелк! Что-то переключилось. Безо всякого постороннего вмешательства. Это добрый знак. Думаю, этот процесс восстановления уже неостановим. Это как камнепад.  Она скоро будет болтать без умолку, и вы уже будете  тосковать по тем временам, когда она жила себе спокойно и помалкивала… Это какая-то ваша родственница?» «Нет, - я ответил, - совершенно посторонний человек. У нее неординарный дед. Считал себя гениальным поэтом и отсидел четыре с половиной года за политику… А вам – в вашей практике – уже приходилось встречаться с подобного рода случаями?» «С такой длительной задержкой речи? Мне лично нет. В специальной литературе – да. Почти как правило, такая  задержка  случается с лицами женского рода. Тому есть объяснение: у них более изощренная, то есть более уязвимая психика. И, что также интересно, - с лицами, живущими, в основном, в сельской местности. Перелом у них наступает, когда перебираются в шумную населенную городскую среду. С тихого на громкое. Со спокойного на суетное. У вашей же девочки все ровно наоборот. Да, вы начали свой рассказ с того, что девочка чуть ли не впервые в ее сознательной жизни оказалась на дикой  неухоженной природе. Видимо, это ее потрясло… Вы намерены и дальше как-то… ее опекать?» «Д-да, - ответил я неуверенно, - мне хотелось бы». «Если вас не очень затруднит, держите меня в курсе дела. Я вам буду очень признателен».
Мы еще поговорили немного о тех общественных переменах, которые случились со времени нашей последней, десятилетней давности встречи, к чему это уже привело и к чему может привести, я подтвердил свою готовность стать информантом Бориса Фридриховича в том, что касается  поведения Ии. На этом мы  и расстались. 
 
5.   
А теперь, как иногда выражаются лица определенной профессии: «Следите за моими руками».   Хотя в данном случае речь идет, скорее, не о руках, а о том, что творилось с моими мозгами. Я, конечно, не забывал о том, что услышал от дочери Александра Даниловича: «Я приеду за ней в это воскресенье».   Сегодня же, когда я расстался с Борисом Фридриховичем и отправился к себе в  Озерки, была пятница. Следовательно, в моем распоряжении была еще суббота. У меня была  возможность опередить Лидию. Хотя… А что дальше? Я этого пока не знал. Я же не мог где-то спрятать Ию. Или просто, грубо, демонстративно, пользуясь тем, что я могу быть сильнее этой женщины, хотя и это далеко не факт,  ее собственной матери не отдать.  А если не отдам, что мне дальше прикажете делать с этой девочкой? Я лихорадочно перебирал в голове разнообразные варианты своих возможных действий, так же и их последствий, и пока не мог найти ничего достойного. Куда ни кинь, всюду клин. Единственное, что не вызывало у меня никаких сомнений: «Завтра поедем  в Любочажье».   Да, именно «поедем», а не «поеду». Моя, отчасти, видимо, пришедшая ко мне с молоком моей матери, отчасти уже благоприобретенная за годы службы наблюдательность подсказывала мне: «Жена испытывает какую-то травму, тревогу в связи с тем, что я, как ей кажется, уделяю слишком много внимания постороннему нам ребенку».  Поэтому благоразумнее будет не отчуждать, а сделать ее союзницей в каком-то нашем общем будущем деле. Ведь ей также симпатична эта девочка. Она не меньше, чем я, сочувствует ей, желает ей добра.  Поэтому, едва переоблачившись в домашнее – Валерия в это время готовила на кухне ужин, - я поделился с нею своими планами на завтра.
«Я бы с удовольствием, - ответила Валерия. Мне показалось, когда она произносила «с удовольствием», она была совершенно искренней,  - но завтра у нас что-то типа девичника. Приехала Агнешка,  моя подруга по Университету, я с нею уже успела сегодня встретиться, а завтра собираемся всей группой. Все, кто остался в Питере». «В какое время?» «На шесть часов.  В кафе… Забыла. На Невском. Может, ты поедешь в этот раз один?» 
 Валерия была в курсе того, что могло произойти в воскресенье, я еще раньше поделился с ней об этом, когда рассказывал, чему я был свидетелем, когда побывал в трущобе  на Хасанской улице. Моя решимость оказать какую-то помощь Ие, как мне тогда же показалось, несколько встревожила Валерию, отсюда, и то ее робкое замечание, что я уделяю собственному сыну и внукам внимания меньше, чем чужому нам человеку. Но с тех пор произошло наше трогательное объяснение с Андреем. Наши объятия на Московском вокзале. Мое обещание приехать и погостить в Америке. Жена могла успокоиться. А сегодня она хотела проявить свое доверие ко мне. Она предлагала мне ехать в Любочажье одному. Улаживать все касающиеся Ии дела совершенно самостоятельно. На собственный страх и риск. То  было очень благородно с ее стороны.  Поэтому я с ее предложением легко согласился.
Настала суббота. Мы уже позавтракали. Я готовился в дорогу. Кто-то позвонил Валерии по мобильному, она в это время находилась на кухне. С кем-то поговорила, я был в зальной и не слышал ее разговор, умолкла. Вскоре зазвонил мой мобильник. Звонила моя сестра Ольга. «С мамой неважно». «Что с ней?» «Ничего страшного. Видимо, вчера что-то поела. Я ей дала слабительное, ее вырвало. Сейчас заснула. Но дело даже не в этом. У нее большие претензии к тебе. Ты почти забыл про нее. Очень редко видишься…» «Мы только что с нею виделись». «За общим столом это не в счет. Виталий… Ну, ты же отлично все понимаешь. Ну, сделай ты ей хорошее… Я знаю, Валера мне все сказала, ты собираешься в эту вашу деревню, но деревня от тебя никуда не уйдет, стояла, стоит и стоять будет, а матери может, уже немного на этом свете осталось».
«Сейчас начало одиннадцатого, - пронеслось у меня в голове,  - до шестой линии  домчусь за полчаса.  Успею повидаться с матерью, сделаю, как советует Ольга, ей «хорошее». От нее поеду в Любочажье».
С матерью после того, как безвременно и трагично ушел из жизни мой отец, произошли существенные перемены. Пока ходил по этой земле ее муж, мой отец, он был для нее эталоном, в какой-то мере даже кумиром. Его слово для нее, как бы сильно и уверенно она сама не ощущала себя в мире, который она сама внутри и вокруг себя создала, было для нее приказом командира, который, как известно, не обсуждается: его просто исполняют. Но мужа, эталона, кумира не стало, и она как будто решила поиграть в детство, которого, по-видимому, ей в свое время мало досталось. Она как-то… закапризничала. Стала играть в беспомощность. Искать сочувствия, жалости,  помощи от других.  Даже в тех случаях, когда ни в какой помощи не нуждалась. Если честно, она стала меня раздражать. Чаще всего держал раздражение в себе, но бывали и моменты, когда выпускал накопившийся пар  наружу. А потом испытывал угрызения совести. Поэтому, наверное, и стал довольно редким гостем  ее квартиры на Васильевском  переложив заботу о матери исключительно на одну сестру. 
«Она заснула, - такими словами встретила меня Ольга, - не будем ее тревожить. Давай, пока она спит, поговорим о чем-то другом». По тому, как это было сказано: «О чем-то другом», - я сразу понял, что сестра настроена на что-то очень серьезное. Может, и сам по себе этот вызов меня, чтобы «сделать маме хорошее», был всего лишь уловкой. Она просто заманила меня, а я, как настоящий лох, очень легко и быстро на это купился. Мы прошли в большую комнату, Ольга тщательно закрыла за собой дверь, выключила телевизор (до того, как мне здесь появиться, что-то смотрела), уселась в кресло, еще немного помолчала, напрягая и без того какую-то тревожную обстановку, наконец, сказала: «Мама мне все рассказала… Это нехорошо с вашей стороны. – Я сразу понял, о чем она: о том, что мы скрыли от нее обстоятельства смерти отца. “Мама не выдержала и все рассказала”. – Я же вам никакая не чужая», - на ее глаза навернулись слезы.  «Да, подумал я, она отчасти  права. Отчасти – нет. Нам с матерью в то время было важнее соблюсти тайну, а она, сестра, была еще по жизни не такой закаленной. Одно неосторожное слово, и об этом уже все б узнали. И тогда б… понеслось». «Из того, что ты, наконец, узнала, - я старался, как можно осторожнее, подбирать слова, я до сих пор боялся выболтнуть что-то лишнее, - что-нибудь следует? По-твоему, еще можно что-то починить, исправить?» Я был уверен, что Ольга на этом споткнется, и наш разговор на этом закончится, однако я ошибся. Судя по всему, она еще не выполнила весь продуманный ею заранее план действий до конца. Очень может быть, что ее ссылка на обстоятельства смерти отца была лишь прологом к  чему-то другому.  Еще более важному.
 «Я ведь узнала от мамы и про записку… Я не знаю, как ты представляешь, что он имел при этом в виду, но мне самой лично кажется… с его головой в то время что-то произошло. Поэтому и этот странный поступок… С некоторых пор, Виталий… прошу тебя, не обижайся на меня… мне стало все больше и больше казаться, что ты можешь повторить судьбу нашего бедного папы». «Не бойся, я не покончу с собой, - поспешил я успокоить Ольгу. – Я не такой сильный, каким был отец, чтобы решиться. Да, я трус и   буду тянуть эту лямку до последнего, чего бы мне это не стоило». «Ну, да, - согласилась Ольга, - может, ты и прав. Ты не застрелишься, как папа. Да и застрелиться, вроде бы, тебе не из чего… Хотя, может, я и ошибаюсь…» «Не из чего», - еще раз успокоил сестру. «Но с тобой может случиться другое».  «Что именно?» «Можешь, извини меня, также… покачнуться… мозгами… и  наделать много глупостей. От которых станет не сладко ни тебе, ни твоей жене. А, может, по касательной и всем нам, твоим родным». «Что ты имеешь в виду?» – хотя, вроде, я уже начал и сам догадываться. «Эта странная девочка… - «Ну, да! Так и есть». – Ты выглядишь так, как будто ты сейчас только и живешь ею. Ничего более важного в этом мире   сейчас для тебя не существует». «Это большое с твоей стороны преувеличение. На деле это не так». «Это ТЕБЕ так кажется… Ты не видишь себя со стороны… А со стороны ты выглядишь… не совсем нормальным. Она тебе чужая, но ты так переживаешь за нее!.. Это дает повод подумать о тебе… Догадайся сам, что я имею в виду». Да, я догадался. «Ты тоже можешь поверить в это?» «Я – нет. Другие – да. Тем более, что ты знаешь, как к тебе сейчас многие относятся. Это тоже важно. Ты им чужой и тебе ничего не простили. Они будут только рады наброситься на тебя, дай им только малейший повод».
Нет, Ольга определенно очень хорошо подготовилась к этому разговору. Кто же был ЕЕ информантом? Неужели Валерия?.. Да, вполне. Больше некому.  Информировала. Хотя, скорее всего,  и не отдавая себе отчета, как это может аукнуться на мне. «Это всего лишь грязь, Оля, - меня подмывало нагрубить сестре, но я старался держать себя в руках. – Ты же меня отлично знаешь. Я не из тех…» «Я тебе хочу верить, Виталик. Я верю, что тебя в этой девочке привлекает что-то другое. Но я не уверена, поверят ли другие…  Неужели ты не замечаешь, что творится вокруг? Сколько много уродливого…всего? Все замечают вокруг себя сплошных чикатилов… Ну, ты же умный человек, Виталик, ты умнее меня. Старше и намного опытнее. Как же ты таких элементарных вещей не понимаешь?» Я чувствовал, что Ольга во многом была права – и в том, «уродливом», что совершается сплошь и рядом, и в том, как кто-то… необязательно враждебно, хотя бы с любопытством таращится на меня («Как на чудом выжившего единорога») -  но ее страхи… Они во многом диктовались именно тем обстоятельством, что она, может, незаметно для себя, сама стала частью этого нового воцарившегося, кажется, во всех уголках света уродливого мира. Поэтому и могла так  легко допустить такие чудовищные вещи. О своем родном брате, которого так отлично знала. Я же – нет. Я не стал частью нового мира. Отколовшись от старого, я так и не примкнул к новому порядку вещей. Вот и получается, что я болтался как гэ в проруби. От того и не понимал, не принимал многое из того, что уже стало органичной частью мировоззрения моей младшей, оказавшейся куда более гибкой, чем я, сестры.  «Олюшка! - раздался из спальной комнаты голос проснувшейся матери, - ты кажется, с кем-то разговариваешь. Неужто Виталик соизволил придти?» Я почувствовал какое-то облегчение. Наш неприятный разговор с сестрою с пробуждением матери должен был теперь непременно закончиться.
Я вышел из квартиры матери часа через полтора. С матерью  говорили, в основном, об отце. Точнее, она вспоминала… какие-то мелочи… я ее терпеливо слушал.  Временами, чтобы поддерживать беседу, вставлял какие-то реплики. Вышел, сестра осталась у матери, сел в свой «Бьюик» и… задумался.
Стоял прекрасный день. Пожалуй, ничем не хуже того, когда мы ходили по клюкву. Я знал, что меня скоро ждет встреча с Ией… Мне было хорошо от одной этой мысли, предвкушенья, что я ее скоро увижу… Что она посмотрит на меня своим загадочным и таким красноречивым взглядом, с помощью которого можно сказать намного больше, чем какими-то вульгарными плоскими заезженными, растрепанными, во многом потерявшими свой изначальный смысл  словами… Я представлял и… мне постепенно становилось страшно. Страшно до того, что мои последние волосы как будто зашевелились у меня на голове. «А, что если Ольга хоть немного права? Если к  этой девочке меня влечет еще и что-то другое. Если ей кажется, что с моей головой что-то не в порядке… А вдруг это не «кажется», а на самом деле? Если я сам этого не ощущаю, считаю себя абсолютно здоровым,  так  ведь  какой сумасшедший согласится с тем, что он сумасшедший? Не этот ли случай и со мной?»
Я заметил, как сестра вышла из подъезда, спохватился, что она сейчас меня заметит, подойдет. Может  возобновиться прежний тяжелый для меня  разговор. Ах, как бы мне хотелось его избежать! Додумать самому. Никаких посторонних. Будь это даже родная сестра. К счастью, мой «Бьюик» стоял на противоположной стороне улицы, Ольга же смотрит себе под ноги, меня не видит. Повернулась ко мне спиною, пошла в сторону метро. Минут через пять тронулся и я. Но я поехал не в Любочажье, а к себе домой в Озерки.
 Валерия удивилась, когда увидела меня. «Ты же собирался…» «Нет, - заявил я твердо. Так, чтобы жена на эту тему больше со мной не спорила. – Я поеду только с тобой». «Но… мы хотим нормально посидеть…» «Сидите, сколько хотите. Мы может выехать завтра утром пораньше». Жена, как я этого и хотел, не стала со мной спорить. А на следующее утро, в начале девятого, мы выехали в Любочажье. Я, кажется, правильно подумал, что Лидия не из тех, кому сподручнее вставать спозаранку. На работу, на службу – да, но только не в воскресенье. В воскресенье женщины обычно нежатся в постели до полудня. Я всяко буду в Любочажье раньше нее. А что дальше? Буду все-таки уговаривать, чтобы еще на какое-то время оставила Ию в покое. Если вдруг возникнут какие-то возражения со стороны Капиталины Ивановны, - возьмем на какое-то время девочку к себе. И пусть о нас думают, судачат о нас, что хотят,  промывают нам косточки, как им заблагорассудится. Мы будем выше всех гнусных грязных предубеждений, подозрений.  Для нас намного важнее, как будет чувствовать себя Ия.
В Любочажье мы оказались около полудня. Я, не сворачивая вправо, где наш дом, оставил машину у шоссе вместе с Валерией, сам отправился влево. Мне не терпелось поскорее убедиться, что Ия по-прежнему здесь, с Капиталиной Ивановной. Я заранее воображал, как она может меня встретить…   «А Иечку эта драная кошка еще вчерась у меня забрала, - такой новостью ошарашила меня вышедшая мне из дома навстречу Капиталина Ивановна. – Не одна приехала, а со своим сожителем. Такой же страхолюга, что и она. А то и похуже.  Скрутили нашу бедную Иечку, наше солнышко и утащили. Будто разбойники с большой дороги». «Как она?» – я нескладно спросил об Ие. Капиталина Ивановна мой нескладный вопрос поняла: «Не, она-то ничего. Она как будто все понимает.  Как будто на казнь пошла. Но вырываться от них все равно не стала… Послушайте, что мне в башку пришло! Токо вы заранее на меня не смейтесь. А она не может быть какой-нибудь праведницей?» Нет, я не посмеялся, но и никак эту бредовую тему не подхватил. Я спросил о другом: «Что-нибудь… какие-нибудь новые слова от нее за это последнее время услышали?» «Н-нет… Но «Да» и «Нет» это уже всю дорогу… Хотя нет! – Капиталина Ивановна встрепенулась. – Сказала. Как же! Но это уже в самую последнюю минуту, когда уже ее повели от меня. Она обернулась, мне громко прокричала: “По клюкву!”» «По клюкву?» – удивился я. «Да, точно! Я ошибиться не могла. Обернулась и так громко ясно прокричала: “По клюкву!”»

6.
Прошли годы…
Нет, я не стал больше бороться за Ию. Испугался. Того, что могут подумать, и того, о чем могу подумать о себе я  сам. Словом, я уступил. Дела мои шли не шатко не валко. В конце концов, я решил закрыть свою контору. Это случилось в  конце  две тысячи тринадцатого. Выплатил все накопившиеся к этому моменту долги, честно, с щедрыми бонусами,  рассчитался со своими работниками. Словом, стал полноценным не работающим пенсионером. Какие-то приличные накопления у нас с Валерией в это время были, на одну пенсию жить не собирались, то есть нищая старость нам не грозила. Так мы дожили до осени две тысячи пятнадцатого.
Где-то на первой неделе сентября мне позвонила тетя Глаша. Вы, конечно, о ней уже забыли. Это жена дяди Паши, когда-то друга моего отца, который посоветовал мне «не высовываться», я же все-таки «высунулся» и получил по зубам. В том числе и от нашего тогда еще не президента, а консультанта Владимира Владимировича Путина. Впрочем, я на него, и на всех остальных остался не в обиде: я получил заслуженное. Самого дяди Паши к этому времени уже лет, пожалуй, пятнадцать, как не было в живых, но тетя Глаша  еще здравствовала. Они были с моей матерью почти ровесницами, и между ними завязалось негласное соперничество: кто кого переживет. Слабым местом тети Глаши было отсутствие детей. Оно компенсировалось тем, что ей всю жизнь кто-то прислуживал. Была такая женщина и сейчас, но она также была уже далеко не молода, часто хворала. В такие моменты тетя Глаша  связывалась или со мною, или с Ольгой, о чем-то просила. Так случилось и на этот раз. Я купил ей необходимое лекарство, привез. Мы с ней за столом немного посидели, поговорили, и я отправился в обратный путь. Я уже в эти годы редко пользовался машиной: постоянные, особенно в вечернее время, «пробки» выматывали, выводили  меня из себя. Свой постаревший, также как и ее хозяин, «Бьюик» я приберегал для дальних поездок. Хотя бы в то же самое Любочажье. Да, мы с женой ту свою дачу не бросали, там  бывали, хотя уже намного реже и без прежнего энтузиазма.
 Было приблизительно начало девятого. Очень теплая, фактически летняя погода, хотя к вечеру, как положено в это время года, стало попрохладнее. Я решил прогуляться пешком. По скромному Старо-Невскому, потом  по великолепному, особенно оживленному в это время суток, купающемуся в витринных огнях собственно Невскому. «Пройдусь до пересечения с Садовой, там сяду на метро».  Я спустился в подземный переход у Гостиного Двора, и только по нему пошел, как услышал звук гитары и пение. Пела женщина. Хорошо знакомая нам всем, хотя и чужая, неаполитанская,  чудная песня «Санта Лучия». Но меня поразила не сама песня, а ее исполнение. Я сам совсем-совсем не меломан, в Мариинском, скажем, театре очень редкий гость, в филармонию, скажем, вообще ни ногой, то есть никаким знатоком во всем, что касалось музыки, пения, я не был, но это никогда не мешало мне чувствовать музыку, пение, и я всегда отличал фальшивое от искреннего. То, что я слышал сейчас, было в высшей степени искренним. Голос не сильный по звучанию, но мощный в смысле его способности доставать душу слушающего, выворачивать ее наизнанку. Я на какое-то мгновение даже остолбенел. А потом пошел на сближение с этим чудным голосом. Вскоре увидел, что пела совсем молоденькая девушка, а аккомпанировал ей на гитаре юноша, может, не намного постарше ее. Оба выглядели очень картинно. В костюмах как будто заимствованных в костюмерной какого-нибудь театра. На девушке  длинное, почти до пят, платье из какой-то светлой ткани, то ли шелк, то ли батист, отливающее желтизной в свете подвешенной к потолку перехода люминесцентной лампы. С высокой талией. Высовывающиеся из-под наброшенной на плечи теплой, видимо, шерстяной  шали с бахромой рукава-фонарики. Она еще слегка придерживала ее одной рукой, чтобы при пении не сползала.  Позже, когда я буду вспоминать этот наряд, я найду, что то был, скорее, стиль «ампир», особенно популярный у  нас в начале аж девятнадцатого века. Юноша выглядел намного поскромнее, как какой-нибудь щеголеватый молодой цыган: в темно-синей куртке со множеством блестящих пуговиц, алая рубаха, точно шелковая, с широким воротником навыпуск, фиолетовые рейтузы в обтяжку, какие-то совсем уж аляповатые туфли, с узорами, с узкими загнутыми вверх носами. Отличительной особенностью внешности девушки были длинные светлые волосы, они также отливали желтизной, как и ее платье. Юноша же выглядел, как искусно выточенная из какого-нибудь благородного дерева, типа кипариса, изящная статуэтка. В отличие от беленькой девушки – откровенно смуглый. Длинные, почти до плеч, черные вьющиеся волосы. Я так подробно, может, даже непривычно для себя подробно, описываю, как выглядела эта пара, потому что хочу передать вам не только суть, содержание, но и саму представшую передо мной и чем-то сразу поразившую меня сценку. Я надеюсь, теперь-то вы их тоже видите?
Исполнение продолжалось. Я остановился напротив этой парочки, не спуская с них глаз. Продолжал с волнением слушать, чувствуя, как у меня на глаза от этого пения наворачиваются слезы. В какой-то момент меня вдруг осенило: «Лицо-то мне как будто знакомое».  Я имел в виду лицо девушки. Стал лихорадочно перебирать в памяти… «Нет, не то… И это не то…И это».  Пение уже прервалось, когда во мне вспыхнуло и меня опалило: «Неужели это Ия?» Похоже на то, что парочка решила на этот вечер закруглиться. Юноша нагнулся, чтобы взять с асфальта небольшую картонную коробку, в которую редкие щедрые прохожие бросали какие-то деньги. Я подошел, протянул уже разогнувшемуся юноше сотенную, и только после этого осмелился обратиться к девушке, стоящей чуть в стороне, как-то задумчиво смотрящей на протекающий перед ее глазами, не прерывающийся ни на секунду людской поток. Да, лица, лица, лица. Все разные. И все мельком. Можно себе представить, какая это удручающая картина, особенно после только что прозвучавшей Санты Лучии!  Так вот, возвращаясь к тому, с чего начал, я обратился: «Простите… Вас случайно… зовут не Ией?» С удивлением посмотрела на меня, потом согласилась тихим неуверенным голосом: «Д-да…  А откуда вы меня знаете?» «Помните… вы были еще ребенком… вам было полных восемь… мы ходили с вами на  болото?» Внимательнее всмотрелась в меня, и – в ее,  до того пасмурных,   глазах как будто вдруг зажглись огоньки радости: «Да! По клюкву!.. Я вас помню. Вы мне так интересно рассказывали про муравьев! Я на всю жизнь запомнила».
Ну, насчет моих  знаний  о муравьях можно было бы, конечно, поспорить, но уже то, что то мое тогдашнее бормотанье отложилось у нее в памяти, добавило мне уверенности в себе. Я начал делиться с ней еще какими-то воспоминаниями. Она что-то подтверждала, что-то вызывало в ней сомненья. Словом, очень нормальная беседа, к нашему взаимному удовольствию. Пока мы оба оживлены, заняты друг другом,  юноша успел зачехлить свой инструмент. Стоит,  молчаливый, сбоку, и, как мне кажется, с неприязнью поглядывает на меня. «Это Башир, - от Ии не ускользнуло, что я бросил взгляд на ее смуглого спутника. – Он из Алжира. Бедуин. Совсем не понимает  по-русски».  А дальше она что-то сказала юноше на английском. Что именно – я не знаю, потому что, как ни старался в свое время, так и не усвоил ни одного иностранного языка. Ия же, после того, как они о чем-то переговорили на английском, вновь обратилась ко мне: «Я сказала ему, кто вы… Я так рада, что вы меня узнали! И еще что-то помните. Да, я тоже часто вспоминаю те несколько дней, когда жила в той деревне. Я бы, может, даже как-то и заехала туда, но я совсем не помню, как вообще это называлось, где это искать. Это как иголку в стоге сена. Скажите, вы сейчас никуда не торопитесь?»
Мы договорились с Валерией, что я не буду долго задерживаться у тети Глаши. Прежде чем покинуть тети-Глашину квартиру,   позвонил и предупредил жену, что пройдусь пешком. То есть она поджидала меня не позднее одиннадцати, но… С женой всегда можно договориться, она всегда под рукой. Совсем иное дело – Ия. Ее больше нельзя от себя отпускать.  Как я уже единожды это сделал. «Нет, - ответил я, - никуда не спешу». «Мы живем совсем недалеко отсюда. В Гривцовом переулке. Мне хочется побыть с вами. Вы не могли бы заглянуть к нам?» Она хотела. Просила. Хотел бы я? Мог бы я? Да, конечно! Безусловно. Я мог бы. Мне тоже хотелось побыть с ней. У меня к ней было очень много вопросов. Ия вновь обратилась с речью к своему спутнику. Разумеется, опять на английском. Я заметил, что Ия не так и блестяще владеет английским, часто не находит нужные слова, но юноша ее отлично понял. Кажется, услышанное не очень обрадовало его, он по-прежнему, как мне казалось, испытывал ко мне неприязнь, однако возражать Ие не стал. Видимо, в знак согласия,  встряхнул своей покрытой черными кудрями головой, перекинул лямку чехла с упрятанной в нем гитарой себе через плечо. И мы пошли.

7.
«Башир очень бедный, - сообщила мне по дороге к дому Ия, - мы шли, на шаг отставая от бредущего со своей гитарой и, поэтому, может, слегка сутулящегося юноши. – То есть сейчас бедный. А вообще богатый. Папа, дедушка. У них много верблюдов. Они со старшим братом приехали к нам, чтобы заработать еще больше. Его брат настоящий бандит, для него вообще никаких законов не существует, но Башир не такой, очень честный  и гордый.  Поэтому пока и бедный». Ия -  да, Борис Фридрихович Шнеерсон оказался прав, когда предрекал, что Ия станет на какое-то время балаболкой, - проговорила всю дорогу, я ее внимательно слушал, сам почти ничего не говорил, и пока сам ее ни о чем не спрашивал, а хотелось бы! Об очень многом. Но она сама выбирала, о чем говорить стоит, а о чем нет. Я ей не мог прекословить.
Скоро мы оказались напротив нужного нам дома. Поднялись на третий этаж. Вошли. Сам Башир, может, действительно, бедный, но квартира, в которой он сейчас проживает, выглядит лишь ненамного победнее той, в которой проживает… или уже «проживал»?.. Борис Фридрихович. «Это его брат снимает, - объяснила мне сразу же Ия. – Поэтому не удивляйтесь. Но его сейчас здесь нет. Уехал в Москву. Посидите минуточку, мы вас сейчас чем-нибудь угостим». Я не успел ничего на это сказать, а Ия уже что-то произносила на английском, обращаясь к Баширу. Он, как мне показалось, выслушал с неудовольствием, что-то робко возразил, но  Ия перешла на повелительный тон, и юноша ей мгновенно уступил. Я окончательно разобрался с раскладом сил: командовала парадом здесь она, Ия, юноша был у нее в подчиненных. Но по иному, наверное, вспоминая, какой упрямой, даже властной выглядела Ия в ее еще детские «немые» годы,  ее легко, даже без слов, угадываемые «Да» и «Нет», и быть не могло. Она была, безусловно, предводительницей, королевой по своей природе. На долю юноши приходилось худо-бедно выполнять роль ее пажа. Вот и сейчас он исполнил эту роль, когда достал из недр огромного холодильника самые, что ни есть, вкусные вещи… Не буду их перечислять. Было среди прочего, конечно, и вино. Мы расселись вокруг овального, кажется, из настоящего красного дерева, стола. Выпили. Вино, действительно, замечательное. Какое именно – не знаю: очень причудливая этикетка. Мне, с моими скудными лингвистическими познаниями, разобраться было невозможно, а специально спрашивать не хотелось.
Когда мы уже выпили по третьей, я, уже слегка заплетающимся языком, поинтересовался у Ии, не хочет ли она как-нибудь в ближайшее время прогуляться в Любочажье. «Любочажье это что?» «Деревня, в которой ты недолго гостила. Тебя привезла туда твоя мама… Та, в  которой, когда ты там была,  я рассказывал тебе про муравьев». «Д- да… – как-то вначале, как мне показалось, неуверенно отозвалась Ия. Как будто даже чего-то испугалась. Но неуверенность, или, если то был действительно испуг, быстро прошли. Теперь уже пылко. – Да!.. Я ведь давно мечтала об этом. Мне часто снилось, и я давно решила, что то был только сон.  Я только там, когда мы ходили по клюкву… впервые  почувствовала, что можно  быть счастливой». «Это можно повторить», - меня как будто что-то изнутри подталкивало к роли коварного искусителя. Она же: «Еще раз почувствовать себя счастливой? Если бы! Но разве такое возможно?»
Да, потом, когда уже все случится, раз за разом анализируя  этот наш застольный разговор, протекавший  под настороженный взгляд сидящего напротив нас и помалкивающего, по незнанию русского языка, юноши-бедуина,  я приходил к заключению, что мы с ней в тот пьяненький вечер исполняли каждый свою роль: я искусителя, Ия – искушаемой. И нам обоим доставляло удовольствие быть участниками этой явно не нами сочиненной пьесы.   
«Что ж тут такого невозможного? Для этого надо только сесть в машину и доехать… Я с удовольствием сделаю это». «А когда?» «Да в любое время. Когда тебе захочется. Я сейчас ничем не занят…» «Тогда завтра. Можно?» Завтра? Только сейчас меня как будто отрезвило. Уж слишком стремительным  все это начинание выглядело. Ия была сейчас, как сухой хворост, когда в него  плеснешь, допустим, бензинчику, а потом поднесешь спичку, - пламя о-го-го. Так и Ия. За пару секунд до этого просто разговорчивая, оживленная, ничего особенного, теперь она загорелась.  И это я, кто подбросил этот бензинчик, а потом поджог хворост. Это вызвало во мне, человеке, в общем-то, в высшей степени осторожном, рассудительном, некоторое, что ли, отторжение.  Я как будто что-то почуял… как будто «запахло жареным»…  и попытался дать ход назад: «Правда, я не уверен, что ты там найдешь, что хочешь… В общем, я тебя отлично понимаю, я сам прошел примерно через это. Желание еще раз побывать в своем детстве. Как правило…» «Нет! – Ия даже не стала дослушивать меня. – Не отговаривайте меня. Даже не пытайтесь. Я уже решила. Мы поедем в это ваше… как его?.. И мы сделаем это завтра». Я узнавал черты прежней упрямой Ии: уж если ей чего-то не захотелось – кол на голове теши, не поможет. И, наоборот, если что-то глянулось: вынь да положь.
Добившись моего согласия, вспомнила про существование никуда не исчезнувшего Башира, стала объясняться с ним на том же проклятом, видимо, не очень  правильном, но вполне доходчивом английском. Скорее всего, вводила его в курс только что принятого нами решения совершить марш-бросок в деревню под странноватым именем Любочажье. Как, впрочем, странновато  звучат  имена многих русских и не очень русских деревень. Похоже, Баширу это предложение не очень пришлось по вкусу. Я впервые видел его возражающим своей королеве. Я только смотрел на обоих спорщиков со стороны, хлопал глазами, и поругивал себя за то, что когда-то не проявил упорство и не овладел хоть в какой-то степени английским. Наконец, спор прервался. Судя по скользнувшей по тонким губам юноши удовлетворенной улыбке, победителем оказался он. Зато Ия выглядела хмурой, но смирившейся: да, и такое с ней прежде случалось, я это помню. Редко, но случалось.  «Завтра у нас не получится, - Ия недовольна, а я почувствовал некоторое облегчение. – Башир очень религиозный. Ему обязательно надо сходить в его мечеть. Там отметиться. В понедельник может вернуться из Москвы его брат. Мы поедем во вторник. Вы сможете?» Я ответил, что да, смогу, а потом спросил: «А ты? Не религиозная?»   Ия, прежде чем ответить, на пару мгновений задумалась. Наконец: «Я тоже. Но  по-другому, как он»
Да, я еще забыл об этом упомянуть. Исправляю это упущение. Может, кому-то эта деталь покажется важной. Башир, едва мы прошли с улицы в квартиру, поспешил освободиться от своего, видимо, доставляющего ему какие-то неудобства «цыганского» наряда, переоделся в обычные для нашего времени джинсы и футболку. Зато Ия сохранила на себе свое одеяние, так и оставалась весь вечер в шикарном белом платье «ампир» то ли из шелка, то ли из батиста - видимо, ей нравилось оставаться в начале девятнадцатого века, ей там было уютнее, - только сняла со своих плеч шаль. Мало того, она еще добавила себе на ноги миниатюрные, под стать размерам ее маленькой ноги, богато разукрашенные веселым бисером туфельки. Я их еще увижу на ее ногах. Хотя лучше, если б я их больше не видел!

8.
Я почему-то не сказал Валерии, что меня вдруг погнало в Любочажье. Сама она явно не могла поехать со мной. Она уже вторую неделю проходила тщательное исследование в частной клинике. Эта  бесконечная выматывающая сдача проб на анализ! Я сочувствовал ей.  Я знал только, что речь шла о каких-то сугубо женских хворях, и старался не задавать ей много  лишних вопросов. Я только сказал ей, что хочу проверить, все ли с домом в порядке. Последний раз, когда мы там гостили, неожиданно отключили электричество, мы так и уехали, не дождавшись, когда соответствующие службы решат эту проблему. Не знаю, поверила ли она мне в этот раз. Скорее, нет, чем да:  я не умею лгать, а она умеет легко распознавать, когда ей лгут. Однако сделала вид, что поверила, и меня это устроило. А почему я об истинной цели деревенской поездки умолчал? Я еще помнил тот памятный наш разговор с сестрой. О ее опасениях, что меня могут заподозрить, черт знает в чем. Ничего ведь, по сути, с того времени не изменилось. Пожалуй, стало еще того хуже. Многоопытный старец, каким я к этому времени уже стал… кажется, их еще прежде называли «козлобородыми Сатирами»… и юная  наивная доверчивая девушка… Сусанна…  которую так просто обвести вокруг пальца,  – это ж какая взрывоопасная парочка! Да, помнил, держал в уме, и принимал заранее меры против возможных слухов. Да и Валерии, пока я буду в деревне, а она продолжит свое хождение по медкабинетам, будет намного легче.
Мы договорились с Ией на вторник, но у каждого вторника есть еще утро, день и вечер. Мы выехали ближе к вечеру, раньше Ия отчего-то  не смогла. Мне  этот поздний выезд показался даже более удобным. Мы спокойно переночуем, а утром, уже в среду, выспавшиеся, сытые – приготовить завтрак нам  ничего не будет стоить,  в холодильнике  куча разнообразных полуфабрикатов, Валерия очень запасливая,  - как должно экипированные  отправимся в болото. За призрачным счастьем. Я бы предпочел, конечно, чтобы со мной сейчас была одна Ия, этот смуглый кипарисоподобный юноша был в моем представлении явно третьим лишним, но тот спор, что разгорелся  между Ией и Баширом, когда «религиозный» Башир предпочел Любочажью мечеть на Кронверкском проспекте, давал мне основанья думать, что один на один с Ией побыть мне никак не удастся. Этот юноша был крайне нужен Ие. А уж если что-то или кто-то ей  нужен, вывод: «Этот юноша будет торчать между нами всегда».
Так на деле и получилось. Они вышли из дома вдвоем. На Ие сейчас красная незастегнутая спортивного типа курточка с капюшоном, высовывающаяся из-под полы куртки длинная темная юбка, кроссовки. Будничный наряд и на юном потомке якобы разбогатевших, если поверить Ие, погонщиков верблюдов Башире: курточка и джинсы. Своему пажу королева повелела занять одно из сидений сзади, сама уселась на переднее – по соседству со мной. Я попросил ее закрепиться в кресле ремнем, включил зажигание, и наше путешествие началось.
 Длительное  время ехали молча. Мне сразу показалось, что Ия ведет себя не так раскованно, как это было при нашей предыдущей встрече: и вовсе она не болтлива, как мне тогда, в ту встречу показалось, из нее сейчас лишнего слова и щипцами не вытянешь. Смотрит на то, что по мере движения машины открывается впереди нас: мокрое дорожное покрытие.  Недавно прошел сильный дождь, сейчас лишь слабо моросит, многие из тех, кто на улице, предпочитают защищаться зонтиками. Еще не час пик, только его преддверие, но  присутствие лишних машин, пешеходов уже чувствуется, мне приходится все чаще лавировать. Словом, то, что с некоторых пор стало меня раздражать и отчего я перестал регулярно пользоваться в городе собственным транспортом. То ли  Ия ощущает эту мою раздраженность, поэтому не пристает ко мне с разговорами, то ли  напряженно обдумывает что-то свое, ей никакого дела до меня, - но что очевидно, бесспорно: она молчит. А если ей что-то надо мне сообщить, пользуется односложными фразами типа «Сумасшедший какой-то»: реакция на бросившего под колеса моего «Бьюика», я едва успел тормознуть,  юнца. Такими, молчаливыми, мы проехали через весь город, пока я не выкатил на Приморское шоссе.
К этому моменту сидящий позади нас Башир успел задремать. Я заметил это и тихо сообщил Ие. «Это нормально», - также тихо ответила Ия. «”Нормально” это как?» «Он, в основном, ведет ночной образ жизни. Как сова. Днем спит, а ночью ловит своих мышей». Я подумал: «Что это за мыши, которых Башир-сова ловит по ночам? Хотелось бы на них посмотреть» Однако донимать такими опасными вопросами Ию не стал. Я даже обрадовался тому, что паж королевы на какое-то время отключился, теперь я мог свободно поговорить с Ией. Вопросов к ней у меня было воз и маленькая тележка, не знал, с чего начать. Наконец: «Ты прекрасная исполнительница. Я говорю не столько о голосе, сколько о манере твоего исполненья.  Что ты достаешь до самого потаенного.  Я говорю тебе об этом со всей  искренностью. У меня до сих пор в ушах твоя Санта Лучия. Это что-то потрясающее. Ты бы могла выступать не в подземном переходе. На концертных площадках. Ты бы имела оглушительный успех».
Словом, я обрушил на Ию кучу комплиментов. Причем совершенно искренних. Я ожидал, что она клюнет на мои похвалы, сбросит с себя эту скованность, вернет себе недавнее красноречие. Ничего этого не произошло. Она или плохо меня слушала, или ей уже приелись эти комплименты. Более того, вот что я от нее услышал: «Мне не нужен успех. Ни оглушительный, ни какой». «Да?»  Представьте себе мое удивление. «Чего же ты хочешь? Зачем поешь?» Я, конечно, рассчитывал, что она сейчас мне хоть чем-то ответит. Ничего подобного! Даже бровью не повела. Не посчитала нужным. Она по-прежнему думала  о чем-то своем. «Что ее может сейчас так занимать?»  Вспомнил, чем изволила со мною поделиться   на нашей предыдущей встрече.  О старшем брате Башира.  «Ну, как? Вернулся из Москвы его брат?» Сейчас она неохотно ответила: «Д-да, - ответила так, что больше ей задавать какие-то вопросы про этого брата мне расхотелось.  Зато какое-то время спустя спросила она. – Она уже красная?» «Что?» «Клюква». «Думаю, что да… Хотя, может, и не совсем. Обычно она полностью краснеет уже в двадцатых числах сентября». «Нет, до двадцатого слишком далеко. Мне не выдержать. Пусть будет даже такая. Недозрелая».  «Что ты с ней собираешься делать? – раз больше не было другой увлекающей ее темы,  мне приходилось эксплуатировать хотя бы эту, клюквенную. – Варить варенье?». Я, конечно, шутил. Я шучу, а она серьезна. «Да, - спокойно мне ответила. – Очень-очень красное. Как кровь». «У тебя как будто плохое настроение, - да, я почувствовал в этом Иином «Очень красное» и «Как кровь» что-то очень опасное, и это не могло не встревожить меня. – Тебя кто-то или что-то сильно расстроило?» «Зато вы всегда как будто веселый», - мне послышалась в ее голосе даже какая-то издевка. «Здесь ключевое слово “как будто”», - отреагировал я. Да, я почувствовал при этом себя уязвленным. «Вам тоже ?»  «Что “тоже?”»  «Приходится страдать?»  «Д-да», - ответил я, хотя и неуверенно. «Неуверенно» от того, что уж очень какой-то странный оборот принимал наш разговор. Об ЭТОМ, о страданиях,  в наше время как-то вообще не принято говорить. Так вот, такого рода тематика меня, конечно, смущала, но и уклониться от нее  я не мог. Хватало ума понять, что девушка, если можно так выразиться, пошла ва-банк. Я должен держаться той же высокой планки. «И приходится и приходилось». «Я  так мало о вас знаю!.. Почти ничего.  Кроме того, что вы были со мной на болоте и рассказывали так интересно про муравьев. Расскажите мне». «Про муравьев?» «Нет, конечно.  Они меня теперь не так сильно интересуют. Про вас. О себе. Что с вами было и отчего вы  таким стали». «Это длинный рассказ». «Ну, и что? У нас и  путь, наверное, не короткий. Будете рассказывать, а я вас внимательно слушать». 
Что-то подсказывало мне, что она со мной лукавит. Едва ли я был ей настолько интересен. Скорее, ее просьба, чтобы я пустился в россказни про свои «страдания», была с ее стороны всего лишь уловкой. Я расчувствуюсь, пущусь в воспоминания, даже местами, может, слезу-другую уроню, а она в это же самое время будет беспрепятственно продолжать обдумывать что-то свое, глубоко в ней спрятавшееся. Да, я обо всем этом догадался и поэтому вот каким был мой ответ: «Мне кажется, это не последний раз, когда мы с тобой встречаемся. Нас многое разъединяет, но что-то, я чувствую это, и связывает. Давай пока оставим в покое мою жизнь. Мне не хочется ее трогать. А ты, я это вижу, сейчас полностью погружена в свою. Ты над чем-то работаешь. Тем, что у тебя внутри. Вот и работай, не буду тебе мешать. Я тоже. Буду выполнять свою работу. Мне надо доставить вас в Любочажье в целости и сохранности. Это сейчас моя главная проблема и задача». В обращенных сейчас на меня Ииных глазах я прочел благодарность. «А вы по-настоящему хороший… Я так о вас и подумала. Таким мне и запомнились. Но все равно еще что-то оставалось… Но теперь не осталось ничего. Я вам верю. Я очень мало спала эту ночь. Можно, я тоже посплю сейчас?» «Тоже»,  видимо  относилось к по-прежнему дремлющему позади нас ее пажу Баширу.  Я достал из-под себя маленькую подушку, протянул Ие. Она охотно ее взяла, пристроила, слегка вытянулась, заняла более удобную позу. «Хороших тебе сновидений». «Спасибо». 
Она вскоре, действительно, заснула. Какое-то время сидела прямо, потом, при повороте, ее тело накренилось, подушка соскользнула, Иина же  голова оказалась на моем плече. Дальше я вел машину так, чтобы ее голова продолжала оставаться на моем плече. Если Ия мечтала найти какое-то свое призрачное счастье на еще только предстоявшем нам болоте, то я, вроде бы – как бы, может, и малоубедительно  это для кого-то прозвучит, - нашел приблизительно такое же призрачное счастье, пока ехал и, соблюдая все меры предосторожности,  поддерживал голову этой девушки на своем плече.

9.
До Любочажья добрались лишь в начале десятого. Да, я ехал намеренно на почти минимальной скорости, стараясь объезжать все встречавшиеся по пути колдобины, чтобы машину не тряхануло, чтобы только не потревожить прикорнувшую на моем плече Ию. Не удивительно, что и доехал лишь в столь поздний для сельской местности час. С электричеством здесь все в порядке, в том смысле, что оно присутствовало. Отсутствовало, как испокон века повелось, лишь уличное освещение. Не без труда провел машину к дому,  не без сожаленья разбудил Ию. Сон у нее был чуткий: чтобы прервать его, мне стоило только коснуться пальцем ее плеча. Она же, пока я в свете фар возился с воротами, растормошила своего не желающего пробуждаться пажа.  Когда взошел на крыльцо, обнаружил зажатую дверными створками записку: «Виталий Алексеевич! С вас тысячу двести за работу».  Понял, что послание от моего молодого соседа. Того, с кем я вел когда-то тяжбу по поводу «незаконно захваченной территории».  Не понял только, о какой работе шла речь.
Я впустил своих гостей в дом, провел на жилую половину, показал, где можно помыть лицо, руки (душ в отдельной пристройке, до него в темноте  еще не так-то просто добраться, потом возня с газовой колонкой), показал на туалет, словом, посоветовал чувствовать себя, как дома, а сам прошел к соседям, чтобы разобраться, в чем смысл записки.  Оказалось, что требуемые с меня тысяча двести это моя доля за якобы починенный асфальт на единственной деревенской улице. Ко мне часто приставали с подобного рода поборами. Я подозревал, что они не всегда были справедливыми, завышенными от того, что меня принимали в деревне за «богатенького» (по факту я себя таким далеко не считал), но никогда ни в какие распри по этому поводу не вступал. Обошлось и сейчас.  Уже вернувшись от соседей к своему дому, услышал доносящуюся через приотворенное окно непривычную для моего генетически православного уха чужую молитву. «Генетически», не более того, потому, что, будучи неверующим,  по-прежнему не посещал никакую церковь  и не поклонялся ни одному богу на свете. Понял, что Башир обращается к Аллаху. Когда осторожно ступил на жилую половину, также осторожно заглянул на кухню, молитва доносилась оттуда. Увидел Башира, сидящим  на коленях, на подстеленном коврике, напевно   произносящим  на своем языке молитвенные слова. Я, разумеется, ему мешать не стал, только подумал: «Как же он правильно определил, куда ему обернуться лицом? Ведь он обязан посылать свою молитву в сторону Мекки».  Потом догадался: «Ведь у него же планшет! Найдет ответ на любой сложный вопрос. С Меккой  тоже не ошибется».       
  Да, мешать не стал, тихо прошел в горницу (да, коль скоро речь идет о сельском доме, то и называть самую большую комнату в доме следует горницей), увидел стоящую в углу  и… нет, отнюдь не молящуюся, а  что-то разглядывающую Ию. Догадался: ее внимание привлек допотопный ткацкий станок. На него  когда-то набрела Валерия, заметила,  проходя случайно мимо  деревенской свалки. Заинтересовалась. Стала подбивать  меня отвезти его в какой-нибудь исторический музей… Забыл, как точно такие музеи называются… Вспомнил: краеведческий! Я осторожно, стараясь не обидеть, ее отговаривал. Закончилось тем, что станок нашел  временное пристанище в нашем доме. И вот теперь  он попал на глаза Ие. Я подошел к ней, она обернулась на мои шаги. Я подумал, сейчас станет задавать вопросы по поводу станка. Она же спросила шепотом: «Вы где нас положите?» Я еще раньше, прежде, чем она задаст этот вопрос, думал на эту тему. Я ведь не знал, в каких отношениях находятся мои гости. Внешне, в дневное время  – да, королева и паж, ночью – одному Богу известно. Учитывая, в каком они оба были возрасте, да, это называется «возраст любви», это как Ромео и Джульетта, я, скорее, склонялся к предположению, что они «возлягут на одно ложе».   Поэтому я сказал: «Ты, наверное, запомнила, как несколько ночей провела на мансарде. Может, там сейчас немного прохладно, но я принесу электрическую печку. Да и одеяло теплое у нас водится. Вы не замерзнете». «Нет, - Ия продолжала шепотом, в то время как из кухни по-прежнему доносилась молитва Башира, - мы будем спать по отдельности».  «Значит, они не Ромео и Джульетта, - я сразу подумал. – Тогда кто же они?»  Вслух предложил: «Тогда тебе мансарда, а  Баширу  я постелю на кухне, на диване…»  Ия  согласно кивнула головой. Только после этого задала вопрос: «А что это такое?» Она имела в виду неуклюже выглядевший в современном помещении дряхлый ткацкий станок. Я коротко объяснил, а закончил тем, что сказал: «Сейчас мы поужинаем».
Да, я хотел устроить какое-то… хотя бы маленькое  застолье, оно, конечно, не сравнится с тем великолепием, каким  меня угостили в Кривцовом переулке, и вина такого же замечательного у меня на этот момент под руками не было, но, как говорится: «Чем богаты, тем и рады».   Ия, однако, категорически от любого застолья отказалась. «Спасибо, но мы не голодные. Мы перед дорогой очень хорошо поели. Лучше поскорее лечь. Нам, наверное, рано вставать и в болото идти. Это далеко, я это помню. Надо накопить силы». Болото было не таким уж и далеким, это ей, еще маленькой, могло показаться, что далеко, и в том, чтобы вставать рано, как хотелось Ие, я не видел большого смысла, но я уже  по тем временам  понял, что с Ией спорить о чем-то бесполезно. Я только спросил ее: «А на ноги у вас что-нибудь есть? В том, что сейчас на вас… идти в болото…. – По Ииным глазам понял, что с болотной обувью, что у нее, что у Башира, были проблемы. – Ничего страшного. Я сейчас для вас что-нибудь подберу». Да, в том, что касалось  резиновой обуви,  у  нас, благодаря запасливости Валерии, был достаточно большой выбор. Я прогулялся в кладовку, выбрал несколько пар, вернулся в горницу. Башир к этому моменту закончил свое обращение к Аллаху, и также, как и десятью минутами раньше делала это Ия, исследовал глазами станок, а Ия негромким голосом объясняла  ему, видимо, его предназначенье. Я предложил сапоги. Ия и Башир их померили. Выбрали то, что больше всего подходило им по  ноге. Мы еще немного поговорили о предстоящем походе. Да, только об этом, никаких других тем. Было, я заметил по часам, начало двенадцатого, когда мы разошлись. Каждый по своим «ложам». Я выключил свет и… попытался поскорее заснуть.
Нет, заснуть быстро не получалось. Мысли. «Если не Ромео и Джульетта, тогда, что их связывает? Любовь к искусству? Едва ли. Что-то другое».  И это несколько гипертрофированное Ииное желание побывать на болоте. «Что она болоту  и что ей болото?»   Всего лишь заранее обреченная на неудачу попытка попасть в ту же волшебную струю, в которой она оказалась, будучи еще ребенком или еще что-то другое? Ведь… какой бы высоко парящей, мало приземленной птицей она не была, но и совсем уж… не пришей кобыле хвост, чем-то  не от мира сего она никак не выглядела.  Да нет, никакой особенной восторженности в отношении чего угодно мой натренированный «сыщицкий» взгляд в ней не подмечал. Она, точно, не была психопаткой. Каким, возможно, временами бывал ее якобы гениальный отец-поэт. Она точно знала, где она находится и чего она добивается. Вот что больше всего меня озадачивало. Ия-то, может, и знала, но не знал я. Она, при всем том, что соблаговолила одарить меня высоким определением «хороший», все равно ускользала от  меня, оставалась для меня загадкой, и  это даже немного задевало меня, как профессионала. Я в ее лице встретился с каким-то новым для себя  типом человека. Это определенно подначивало меня, как-то возбуждало, но… при этом и пугало. Я не представлял, что мне ждать от Ии, какое коленце она еще может выкинуть.  Она была непредсказуема. Да, вот самые  ее главные характеристики: загадочность и непредсказуемость.
 Нам не пришлось вставать слишком рано. Утренний сон молодых особенно крепок. Я, кому уже по возрасту положено не спаться, их, разумеется, не тревожил. А поднялись они только с вошедшим в полную силу солнцем. День обещал быть классным. Все, что хотело выплакаться,  сделало это вчера, сегодня, судя по всему, будет улыбчивое вёдро. По ясной погоде и ясное настроение у моей загадочной и непредсказуемой Ии. Она тоже улыбается, как и погода. Немного хмурым выглядит Башир, но быть мрачноватым, чем-то вечно недовольным, это, кажется, то без чего он не может.  Может, он по своей пустыне Сахара скучает. Кто ж к ним, кочевникам-бедуинам, в душу залезет? Просто не обращать на него внимание, как это делает сейчас Ия. Я стараюсь следовать ее примеру. Когда предложил позавтракать, не отказались. Правда, Ия только попила кофе с деревенскими сливками, Башир навернул все, что я ему положил. Словом, все как будто складывалось нормально, никаких сюрпризов, коленцев.
Сюрприз  меня поджидал, когда я также стал собираться в дорогу. «Но мы пойдем одни», - спокойно поставила меня на место Ия. Я вначале не понял, что она имела в виду. Растерянно спросил: «Но как вы сами найдете дорогу?» На что Ия с той же, что и минутой раньше, ангельской кротостью: «Не забывайте, у нас с собой навигатор, а Башир привык ходить по пустыням. Кроме того, я тоже кое-что помню» «Навигатор!»  Никогда этим средством  при странствиях по болоту не пользовался. Допустим. Но… «Помнит?»  Невероятно! Это что за самонадеянность? Столько лет прошло. Запомнить дорогу в лесу, будучи при этом самой совсем ребенком. Да и любой механизм, возвращаясь к навигатору, каким бы надежным он не рекламировался, может дать осечку. Я попытался вразумить Ию - она ни в какую. Это удивительно. Она была настолько уверена, что не нуждается в чьей-то посторонней помощи! Я начинаю горячиться, а она только смотрит на меня, как смотрят мудрые взрослые на болтающего глупости младенца. А тот, кого она согласна взять к себе в попутчики в их странствиях по лесным дремучим весям и болотным топям, этого, может, и хорошо ориентирующегося  по зыбучим пескам пустыни, но совершенно, очевидно, беспомощного в так называемой средней полосе России, только недовольно смотрит на меня, мол: «Ну, чего вы пристали?» - он явно на стороне своей сумасбродной королевы. 
В конце концов, я сдался, хотя подумал при этом: «Как бы твоя самонадеянность тебя не погубила».  Но подумал как-то спокойно, словно уверовав в ее, то есть Иины,  действительно чудесные способности. А еще подостлал себе соломки:  «Скоро поймут, что идут не туда, какой-то там навигатор им едва ли поможет, -  свяжутся со мной. Я им тот же час приду на выручку».  За прошедшие годы я стал неплохим знатоком здешних мест. Мною тут многое выхожено. В качестве компромисса продиктовал Ие номер своего мобильного. Попросил, чтобы она назвала мне свой.  Она мне на это только сказала: «Не сейчас».  На мой же естественный вопрос: «А когда?» - ответила пожатием плеч. И вновь я не стал настаивать. Подумал: «Это каприз».
Они покинули мой дом в начале одиннадцатого. Небо по-прежнему ясное, безоблачное. Солнце пригревает почти как в разгар лета.  У Ии в руках небольшая корзиночка. «Небольшая», видимо, от того, что не собиралась набирать много клюквы. Ей, я это понял, намного важнее было просто отметиться, а сбор ягод это не ее, не королевское, и тем более, не ее спутника, «корабля пустыни»   занятие. Я проводил их глазами.  Мне по-прежнему было тревожно. Не за них. Участь Башира была мне абсолютно безразлична. По принципу: «Что просил, то и получил».   Я беспокоился  только за Ию. Во мне было неясное предчувствие, что эта прогулка может закончиться чем-то недобрым. Какой-то предостерегающий алармистский голос. Однако слишком неконкретный, чтобы я хоть как-то подготовился. Словом, точно по поговорке «Слышу звон, да не знаю, откуда он». Мне оставалось только ждать какой-то развязки. И надеяться на то, что «все обойдется». 
 
10.   
 «Итак… Они вышли из дома в одиннадцатом часу. Допустим, Ие удастся напрямую, то есть не сворачивая ни вправо, ни влево, с помощью то ли чудесной Ииной памяти, то ли их чудо-навигатора, выйти на болото. На это уйдет, примерно, часа полтора. На странствия по болоту  я им даю также, примерно, те же часа полтора… Пусть два. За это время возьмут от него все, что им только по силам. Насытятся впечатлениями и элементарно проголодаются (с собой из съестного они ничего не взяли). Наконец, физически вымотаются и  отправятся в обратный путь. Еще полтора… Или нет, они к этому времени  уже устанут и пойдут медленнее. Следовательно, часа два.   Итого, мы получаем: они должны быть дома в районе трех. Максимум четырех». Я стал ждать. Как не ждал, кажется, за всю свою прошедшую жизнь никогда никого. Тревога не покидала меня. Будь я верующим, стал бы даже, наверное, на колени перед образом… Кстати говоря, за все время, что гостил в Любочажье, не видел ни в одном доме ни одной иконы. Да, такие вот теперь у нас деревни. Так вот, встал бы и обратился к Тому, в кого верят (да, я не о себе),  с просьбой оградить сумасбродную Ию от больших неприятностей. Именно от «больших», малые ей, пожалуй, даже не помешают: собьют с нее спесь («Мне море по колено»),  будет впредь осмотрительнее, станет с большей охотой прислушиваться к советам старших. Ничуть  не волновала меня и судьба сына… внука… правнука пустыни. С ним может произойти все, что угодно: ни одной слезинки не уроню. Иное дело – Ия. Я бы сказал «Господи,  будь милосерден к этой девушке. Не подвергай ее еще какому-то испытанию. Хватит с нее. Да, она еще так мала, так незрела, но уже видела, почувствовала на себе так много несправедливостей! К тому же, я это чувствую, Ты сотворил ее из какого-то очень хрупкого нежного материала, чуть надавишь на него посильнее – не выдержит, треснет, рассыплется на мелкие черепки. Что в том хорошего? Входит ли это в Твой замысел? Едва ли. Ты же не жесток, не так ли? Ты же  милосерден. Именно таким Тебя  рисуют и представляют. Вот и прояви эту свою пресловутую доброту.  Тогда, может, и я в Тебя,  пусть и не до конца поверю».
В общем… да, такого вот рода  детские  фантазии бродили в моей уже давным-давно не детской голове, когда каждые минут пять стал выходить на крылечко, отсюда виден кусочек улицы, надеясь поскорее увидеть бредущими  утомленную походом Ию и ее надменного, как, наверное, все жители пустынь, пажа.  Но их не было. Как не было и звонка от Ии – мобильник, разумеется, у меня постоянно под рукой. Как же я сейчас ругал себя за то, что не добился, не выцарапал у Ии номера ее телефона! Надо было не выпускать их из дома, пока не скажут. Я же отнесся к этому как-то… спустя рукава. Деликатность. Черта, унаследованная, скорее всего, от отца. Мать, когда ей что-то надо, могла проявить бесцеремонность. Я не проявил,  и сейчас мне приходилось только ругать самого себя и мысленно обращаться с фантазийными просьбами к нафантазированному людьми Богу.
Когда уже солнце стало  клониться к закату,  начало смеркаться, я решил прогуляться на «нижний» конец деревни и повидаться с Капиталиной Ивановной. Да, Капиталина Ивановна, разумеется, еще жила, но уже не очень здравствовала: ее стали одолевать  какие-то хвори,  мало выходила из дома, я с ней  почти перестал встречаться. Обессилела настолько,  что больше не могла держать корову. Удивилась, когда увидела меня входящим в горницу. Сама она сидела за столом и, с очками,  лущила собранный ею в загороде садовый горошек. Перед нею сейчас была его целая горка.  Поздоровался, поинтересовался, как здоровье, вежливо выслушал ее жалобы, только после решился обратиться к ней с просьбой.
«Вы же, наверное, помните, как мы втроем – я, вы и девочка, внучка Александра Даниловича, - ходили в болото. Как она танцевала, а потом начала говорить…» «Да помню. Как такое забыть?  Прям чудо какое-то!  А чего вы хотите?» «Мне нужно, чтобы вы провели меня ровно к тому месту, где мы в тот раз были. Я мог бы и сам, но болото большое, боюсь, выйду не совсем туда, а мне важно, чтобы именно к этому». «Да зачем вам это?» Я не хотел ей говорить всю правду. Про Ию, про то, что она здесь и что ушла в болото, судя по всему, она еще не знала, хотя Ия и Башир должны были пройти мимо окон ее дома, иначе в болото не попасть.  Но раз она сама не затевает разговор  про Ию, значит, - пока в неведении. Мне хотелось, чтобы она и дальше  оставалась такой же неосведомленной. Поэтому я солгал: «Да так. Сам не знаю, отчего. Вдруг взяло и захотелось. Если бы вы провели меня, я бы, разумеется, вам заплатил». «Да вы что? – удивилась Капиталина  Ивановна. – Кто ж такое время пойдет в болото? Скоро совсем стемнеет». «Мне нужно не все болото, - я попытался ее убедить. – К тому же у меня мощный фонарик». «Не,- Капиталина Ивановна была непреклонна, - и не уговаривайте меня. Сама не пойду и вам не советую. В такое время в болоте кого только не встретишь!» «Кого вы имеете в виду?» «Про кикимор, небось, слыхали? Но кикиморы еще не самое страшное. Это еще цветочки. И вашим фонариком их не распугать. Они токо над вами посмеются».
Закончилось тем, что я ушел от Капиталины Ивановны, не солоно хлебавши. Не скрою, когда еще только приближался к повороту на свой дом, сильно надеялся на то, что увижу освещенные изнутри окна дома: уходя, я специально оставил дверь демонстративно открытой. Как бы не так! Дом был пуст. Мне же пока ничего не оставалось, как только сидеть и ждать у моря погоды. Хотя надежда на то, что мои болотные странники вернутся, с каждой прожитой мною минутой сокращалась и сокращалась. Уже в начале седьмого, я отыскал по своему планшету координаты географически ближайшей к Любочажью дежурной части ОМВД (оказалось, что она в Осьмино), набрал номер. Откликнулась женщина с приятным голосом. Я коротко изложил суть проблемы. Женщина с приятным голосом мне приятно посочувствовала, но посоветовала набраться терпенья: «Еще рано бить тревогу. Даже если ваши близкие заблудились, они могут выйти в каком-то другом месте. Подождем хотя бы до утра. Тогда другое дело. У нас будут основанья. А пока - нет».   Я не стал вступать с этой милой женщиной  в пререканья, я, человек опытный, понимал их бессмысленность, я поступил по другому. Я позвонил в дежурную часть ФСБ по городу и области. Да, этот телефон и без планшета у меня был. На этот раз мужчина. И вот с чего я начал свою мольбу о помощи: «Я звоню вам не неотложному делу. Я ваш  бывший коллега, майор, мой отец полковник ГРУ, кавалер  «Ордена Славы» второй степени…» Я не закончил, когда мужчина довольно бесцеремонно меня прервал: «Короче, что вы от нас-то хотите?» Я ответил и вот что  услышал в ответ: «Вы наш коллега, отец -  кавалер, а обращаетесь к нам с такими детскими просьбами. Вам ли не знать, что это не наш профиль?» «Вы могли бы как-то посодействовать…» «Вы что, не доверяете нашей полиции? У вас есть к ней какие-то претензии?» «Нет, но я бы хотел только ускорить». «Извините, но вы отнимаете наше время на такие пустяки…»
Когда уже этот тягостный разговор прервался, я задал самому себе вопрос: «Зачем я на это пошел? На это унижение. Что толкнуло меня? Еще и отца-кавалера сюда же приплел. Что за ерунда! Сам отец ни разу в своей жизни такого не делал. Своими заслугами  не размахивал. О том, что награжден, - узнали только после его смерти… Это паника. Мне надо срочно взять себя в руки».  Еще, примерно, через час до моего слуха донесся стук калитки. «Неужели они вернулись?»  Выбежал на крылечко, чтобы их встретить. Нет, не они. Это Капиталина Ивановна. «Чего ж вы мне напрямую-то  не сказали, что Иечка пропала? – Я не отвечаю, жду, что она скажет дальше. – Так ее до сих пор и нету?»  Я ответил, и вот что дальше я услышал от Капиталины Ивановны.: «Сейчас все равно уже поздно. Ни зги не видно, и ваш фонарик не поможет. Давайте уж завтра, пораньше с утра. Проведу вас на то место. Если их самих  к тому времени еще не будет».

11
 Нет, эта жуткая для меня ночь прошла, а они не явились. Мы – я и Капиталина Ивановна – вышли на поиски пропавших еще затемно. За нами еще увязалась собачонка. Я о ней уже как-то вскользь  упоминал. О том, что у нее не было постоянного хозяина, ходила от дома к дому. Да, она еще жила. А на то утро, так уж получилось, гостила  у Капиталины Ивановны.
Капиталина Ивановна вообще всегда была женщиной довольно грузной, с хворями, из-за того, что стала меньше двигаться, располнела еще больше. Ноги также распухли, переставляла их с  трудом. Это значит, мы с ней не столько шли, сколько ползли. И все равно Капиталина Ивановна периодически меня извещала: «А теперь я передохну».   Садилась на что-нибудь поудобнее, или, если сесть было не на что, к чему-то прислонится. Эти передышки случались, примерно, каждые сто метров. Не удивительно, что мы вышли к болоту уже в начале десятого, когда  кругом уже более-менее рассвело. «Это именно то самое?»  – спросил я. Я то, конечно, место не узнавал». «То! То! – уверенно подтвердила Капиталина Ивановна. – Сами что ли не видите? Вон… березка в раскоряку стоит. Где вы тут еще увидите березки?  Сразу мимо нее и зашли. Это мой орентир. Потом вот так, - показала рукой. – Здесь, мне показалось, ягод было мало. Я решила посмотреть, что будет дальше. Влево свернула, вон на ту сосенку, уже больше никуда не сворачивая, и пошла, и пошла. Я иду, а вы с Иечкой за мной. Еще метров  с пятьдесят прошли, там ягод стало погуще. Где-то там привал сделали. А потом Иечка… До сих пор не могу в такое поверить. Будто ее по воздуху кто-то на руках носит». Капиталина Ивановна пустилась в воспоминания. Рассказывает и рассказывает. А я напряженно всматриваюсь, пытаясь  глазами отыскать хоть какие-то… не следы, конечно. Какие во мху следы? Какие-то свидетельства, что они тут были. Фантики, например. Да, я вспомнил, что Ия взяла в дорогу какую-то карамель в яркой обертке… Фантиков не вижу. Только  безучастное к моим тревогам и переживаньям гигантское, «гигантское», конечно, в скромных деревенских масштабах,  покрытое мхом, как зверь шерстью,  Нечто, приютившее на себе полчище усеянных уже созревшими краснобокими ягодами однообразных кочек. А меж ними, с большими интервалами,  хилые сосенки-пигмеи.  Высотой до метра, не более.
Да, здесь, как говорится, ключевое слово - «безучастное». Это нам кажется, что мы и природа, в любом ее проявлении, это единство. На деле, если все по-честному, природа к нам равнодушна. И даже, когда мы что-то делаем с ней, как правило,  что-то нехорошее, она лишь брезгливо нас терпит. Как удручающую ее данность. Или все же выходит из себя, когда терпенью наступает конец, и нас убивает. Как мы или терпим до поры до времени, или убиваем надоедливых, доставляющих нам неприятности комаров.
Так и не отыскав глазами ни  Ии, ни ее спутника,  я сказал Капиталине Ивановне, что пойду на поиски по болоту дальше. «Что ж, вы идите, - согласилась Капиталина Ивановна, - а я теперь по мху не ходок. Все, отходилась. Свалюсь и не встану. Я тут еще немного посижу, передохну и обратно. Ждать не буду. Один Бог знает, когда вы отсюда выберетесь». Я пошел, а Капиталина Ивановна уселась на кочку потверже, чтобы передохнуть. Увязавшаяся за нами собачонка оказалась в затруднительном положении. Какое-то время не решалась, кого ей предпочесть: то ли остаться с Капиталиной Ивановной, то ли броситься в погоню за мной. Последнее, видимо, сулило ей больше приключений: изменила хозяйке, побежала по моему следу. Настигнув, уже по инерции, охваченная азартом,  побежала дальше, опережая меня. Вначале еще оглядывалась,  видимо, хотела понять, как я отношусь к ее флибустьерству,  но, убедившись, что мне все равно,  скоро  зажила какой-то своей самостоятельной собачьей жизнью.  Я о ней забыл. Точно так же, наверное, как она, увлеченная открывшимися перед ней просторами,  забыла про меня.
Не стало собачонки, не стало Капиталины Ивановны, остался один я. Лицом к лицу с неизвестностью. Молчаливой,  и, повторюсь, чтобы лучше запомнилось: безразличной к тому, что сейчас происходило со мной. Это Я, во что бы то ни стало,  хотел отыскать эту сумасбродную девушку  со странным, как будто заимствованным из какого-нибудь научно-фантастического романа об инопланетных пришельцах именем Ия. Это Я вдруг почувствовал, что на этой девушке весь мой свет клином сошелся. Да, только мне она была нужна.  Той же Неизвестности, в которой я сейчас оказался, эта девушка не представляла никакой ценности. Ровно так же как не представлял для нее ни малейшей ценности и я. Поэтому, может, и затянулись мои поиски, что я не получал ни откуда и ни кого никакой помощи. Я не следил за временем, замечал только, что солнце уже довольно высоко.  Я давно потерял ориентир, каким путем мне идти, где я уже побывал, куда моя нога еще не ступала - все, рядом, вокруг меня такое одинаковое! Возможно, я кружусь на одном месте. Так можно прокружиться еще не один час. Я ведь тоже уже не молоденький. Чувствую, что начинаю выбиваться из сил. «Вернуться! Да покориться судьбе, бросить бесполезные поиски, и вернуться в деревню, дом, город, квартиру в Озерках. К своей жене, которую я когда-то по своему же жестокосердию  бросил. К родной своей кровинке, воплощенной моим облысевшим к его сорока годам сыном  и к похожим друг на друга, как две капли воды, внукам - американцам. Даже, если они будут работать в штабе какого-нибудь очередного кандидата в  то ли в губернаторы, то ли в президенты  США. Словом, ко всему, чем для меня является, чем наполнен этот мир. А Ия – это фикция. Это какой-то обман, мираж. Она мне просто показалась, хотя на самом деле ее никогда не было. И уж тем более никогда не будет».
   Только подумал, услышал, как залаяла убежавшая от меня собачонка.   Она залаяла, а меня резануло по сердцу: «Ну, вот и она!»   А что «она», этого я пока не знал, и думать об этом не хотел.  Я еще немного постоял, собираясь с духом и силами,  лай не прекращался. Наоборот, он усиливался. Наконец,  пошел на лай…
Я нашел ее… Сейчас… Соберусь с силами. Горло перехватило…   Да, я нашел ее. Нет, она не была ни фикцией, ни миражом. Это была она, настоящая Ия. На мшистой кочке. В застегнутой на все пуговицы красной куртке. Лежащей на спине, с закрытыми  глазами, волосы в разброс. На кочке, как на подушке. Так иногда бывает, когда женщины погружены в глубокий сон, и не следят за тем, что у них с их волосами, красиво ли они лежат.  Моей первой мыслью было, что она действительно спит. Удивился, обрадоваться не успел, потому что не поверил. Я подошел поближе, осторожно наклонился над нею, и только сейчас увидел ее перерезанное горло. И уже подсохшие капли крови… Я еще не до конца поверил тому, что она мертва. У меня еще хватило духу взять ее за руку. И только когда мои теплые пальцы соприкоснулись с ее холодными, я окончательно поверил, что такое могло случиться.
В глазах у меня потемнело, голова закружилась. Я присел на корточки.   Когда способность видеть вернулась, и я еще оставался на корточках, мне в глаза бросилось, что на ее ногах были  туфельки. Да, те, что я уже на ней видел, когда гостил в роскошных апартаментах в Кривцовом переулке. Украшенные веселеньким бисером. Вспомните. Я уже как-то пожелал себе больше их на ее ногах не видеть. И вот… Откуда они взялись? Ведь она уходила из дома в предложенных ей мною жениных резиновых сапожках… Впрочем,  они тоже здесь. Стоят чуть в стороне. Выходит, Ия, прежде чем тому, чему я сейчас свидетель, случиться, предусмотрительно сапожки сняла, аккуратно отставила и переоделась в туфельки?... И еще, что я заметил только сейчас: ведь весь этот ужас происходит рядом и буквально на той кочке, на которой  мы – под «мы» я подразумеваю сейчас себя, Ию и Капиталину Ивановну, -  отдыхали перед тем, как отправиться в обратный путь. Которая послужила нам столом. Именно на этой кочке Капиталина Ивановна разложила принесенную из дома скатерку. Вот и следы нашего тогдашнего пиршества, за семь последних лет кочка от них не избавилась: яичная скорлупа и моя консервная банка. Уже успевшая поржаветь, в ней нашли себе пристанище какие-то крохотные противные на вид гады. Я еще тогда, когда мы уже вышли из болота,  вспомнил о ней, порывался вернуться («Нехорошо гадить на природе»), забрать с собой, но Капиталина Ивановна решительно запротестовала, ей нужно было успеть на очередную дойку, нам надо было спешить… А вот там, приблизительно, и то место, на котором превратившаяся в Сильфиду Ия выделывала тогда свои чудесные па. Как будто скользила по покрытому изумрудным паркетом залу какого-нибудь исполинского дворца. Исполняя какой-то волшебный танец. 
Я попробовал, есть ли у меня голос… да, а то усомнился… попытался сказать «а». Получилось. Только после этого позвонил по уже знакомому мне номеру в  ОМВД. Откликнувшийся на мой звонок тот же приятный женский голос. То есть ее суточное дежурство еще продолжалось. Ей не нужно было объяснять, чего я от них хочу, сразу догадалась сама и как будто решила меня заранее обрадовать: «Да-да! Мы о вас помним. Вы у нас на очереди». Я коротко доложил, и получил в ответ:  «Мое соболезнование. Мы с вами свяжемся». Связалась со мной минут через десять: «Ждите. Бригада скоро выедет. С вами будут поддерживать связь. Вы сможете,  пока бригада не приедет, никуда с этого места не уходить? Вам не трудно будет это сделать?» Я сказал, что «трудно, но я не уйду».
 
12.   
А теперь представьте себе мое состояние. Те несколько часов, которые я провел в безлюдном болоте наедине с безжизненным телом той, кого назвали при рождении странным именем Ия. Может, было бы лучше, если б она вообще не рождалась? Или назвалась бы по-другому?  Ведь есть же выражение: «Как назовется, так и поплывется»… Кажется, это звучит немного по-другому, но это не  важно… Да и не о ней, не об этой несчастной девочке, ровно сейчас, пока я сижу и жду, под ясным чистым небом -  да, на нем ни облачка, и все двадцать четыре болотные удовольствия, кажется, сейчас к моим услугам, - так  вот, не  ею в первую очередь занята была сейчас моя бедная голова. На кону – моя жизнь. Жизнь уже пожилого человека, не чета этому юному существу, которое  по-настоящему-то  пока жить и не начинало. И имя этому пожилому человеку, вроде бы, дали вполне… нормальное: Ви-та-лий. «Виталий», вроде бы, жизнь, а я? Ведь поди ж ты! Все равно не помогло. Все равно все плыл куда-то как будто не туда. И не за тем. И не с теми. Отец честно признался о себе: «Прожил чужую жизнь».   Он мог так написать, вероятно, от того, что знал, какой жизнью ему стоило бы жить, чтобы она не представлялась  ему  чужой. А у меня нет даже этого. Я даже не представлял, кем бы я еще, кроме того, что уже есть, мне бы хотелось стать. Следовательно, это и есть мое настоящее?  Другого мне изначально не было дано?  Не считать же моим «настоящим» мои детские увлеченья? То же рисованье, например. Нет, конечно. То есть  я и есть сейчас то, каким я должен был стать по факту своего появления в этом мире.  Но до чего ж оно, то, чем я стал,  мне – особенно сейчас, когда я жду и не дождусь эту неповоротливую бригаду,  - не по душе! Лучше бы меня вообще не было.
Да, за это жутковатое, кажущееся бесконечным время   ожидания,  я о многом передумал. И кое к чему, в конечном итоге, все-таки пришел. Не буду этим «кое-чем» с вами делиться. Это сугубо личное. Оно относится только ко мне. Да, еще раз: неправда, что учатся на чужих ошибках. Только на своих. И каждый судит о себе, пользуясь только какими-то своими установками. На основании одного и того же факта каждый сделает свое заключение. На всем, что бы мы ни делали, о чем бы ни думали, к чему бы себя призывали, и к чему бы не стремились, лежит отпечаток нашего собственного «Я».   И больше ничьего другого. Так зачем же тогда делиться? Все равно, что обращаться к пустоте. «Ау! Кто-нибудь меня слышит?»..  Нет, никто.
Впрочем, все это метафизика. Но была еще и чисто практическая материя. Ею моя голова также занималась. Я был достаточно опытен, чтобы понимать: у меня есть все шансы подпасть под категорию подозреваемого  в свершении этого преступленья. Да, я буду ссылаться на этого мальчика-бедуина. Не самой  же себе  эта девочка так мастерски, со знанием дела – видна тренированная рука, -  перерезала глотку? Кто-то очень постарался за нее. Очевидно, что им  мог быть только ее спутник. Башир. Но  кто его, кроме меня, еще  видел? Кто сможет подтвердить? Мы приехали поздним вечером, из дома они не выходили. Утром – да, они прошлись улицей. Но это в прежние времена у деревенских была привычка разглядывать из окна, кто мимо них прошел. Сейчас деревенскую улицу от дома отделяют высоченные заборы, никто в окна уже не пялится. Да и с наступлением нового учебного года Любочажье обезлюдело. Остались зимовать, в основном, пожилые люди. С плохим зрением и слухом. И начинают трудовой день уже не так рано, как это делалось прежде. Я буду ссылаться на посещение квартиры в Кривцовом переулке, где якобы, по словам Ии, временно проживает этот юноша. Но я не запомнил ни номера дома, ни номера квартиры. Даже внешний облик здания в моей памяти не сохранился, только ощущение чего-то старого, выдержанного, и от того кажущегося дорогим, как при оценке  марочного вина. Вряд ли, если от меня это потребуется, я укажу на правильный дом. Скорее всего, ткну пальцем наугад. К моим же плюсам, говорящим в пользу того, что я не лгу, можно отнести те непреложные факты, что я звонил и просил о помощи… Впрочем, какой-нибудь дотошный Шерлок Холмс может заподозрить меня в том, что мои звонки и просьбы были ни чем иным, как хитроумной уловкой… А найти мотивы, которыми я руководствовался, когда убивал Ию, ничего не стоит. Это почти как с помощью пальца  высморкаться.
Наконец, где-то уже в начале третьего они, те, кто будут судить, кто прав, кто виноват, явились. Я их дождался. Не буду описывать детально всю цепочку последовавших с их прибытием процессуальных действий. Совершенно ни к чему.  Ограничусь самым главным. То есть тем, что относилось непосредственно ко мне. Меня, разумеется, допросили. Это происходило уже не на болоте, а непосредственно в моем доме. Мои вполне обоснованные опасения, что я могу в этой ситуации оказаться «крайним», к счастью, не оправдались. Не знаю, что тому послужило причиной. Может, то, что им удалось получить от также допрошенных ими деревенских какую-то идущую не вразрез, а подтверждающую мои показания информацию. Та же Капиталина Ивановна. Она же, я не сразу об этом вспомнил, от кого-то узнала о приезде Ии. Следовательно, их видели и это поставило точку над «Ё».  В общем, если, конечно, такая формулировка вообще к данной ситуации приемлема, я обошелся всего лишь испугом. На этом, кажется, все мои треволненья должны были закончиться. Меня лишь предупредили, что я могу им еще понадобиться, и что в этом случае они свяжутся со мной. Так и случилось.
Прошло три дня, я уже, естественно, вернулся в город, когда мне позвонили и пригласили в РУВД Центрального района.  В кабинете следователя, куда я вошел,  сразу бросилось в глаза  обращенное на меня тонкое, изящное, словно выструганное из куска кипариса лицо Башира.  Оно показалось мне очень спокойным. Кажется, даже доброжелательная улыбка на нем появилась, когда он увидел и узнал меня. Впрочем, она через какое-то мгновение исчезла. Восседающий за столом следователь после того, как выполнил все необходимые с моим появлением формальности, попросил меня подтвердить, тот ли это человек, которого и видел… и так далее, не буду приводить  этот дежурный вопрос целиком. Я естественно подтвердил, устно и письменно. Собрался уже уходить, когда меня попросили еще какое-то время  посидеть. Но не прямо в кабинете, а в коридоре.  Вскоре Башира увели, а меня выглянувший из кабинета следователь попросил зайти и занять его, то есть Башира, место на стуле. Я понял, что меня ждет еще один допрос. «Еще один», учитывая, что меня уже вполне досконально допрашивали в  Любочажье. Однако первым задал вопрос я.
«Он признался?» «Даже охотно. Ни секунды не запирался». «Объяснил, зачем он это сделал?» Да, допрос получался как будто шиворот навыворот, но следователь против этого не возражал. «Да. “Ана  сама захатэла”», – следователь намеренно исказил произношение слов. «Он говорит на русском?» – удивился я. «Нет. Только эту фразу. Больше ни бум-бум». « Она… Ее…»  - я хотел задать еще один вопрос, но он мне не давался, потому что был тяжелым по своей сути. Я запнулся, но следователь, очевидно, поняв мою проблему, поспешил мне на помощь. «Нет-нет! Ни малейших следов, что она оказывала какое-то сопротивление.  Кроме… - следователь ткнул себя указательным пальцем в горло, - больше никакого насилия.  Похоже, между ними  действительно был какой-то сговор. ” Ана сама захатэла”. А этот чучмек только послушно исполнял ее волю». И только после этого следователь приступил к добросовестному исполнению своих прямых следовательских обязанностей.
«Вы же давно знакомы с убитой. Можете ее как-то охарактеризовать? Что она собой представляла?» «Хм…”Охарактеризовать”»… Мне было трудно это сделать. После того, как  “Она сама захатэла”. У меня сдавило горло. Какое-то время  не мог говорить, а потом почувствовал, что я плачу. Следователь это заметил. Поспешил налить мне воды, попросил успокоиться. Но от своего желания заполучить от меня какую-то подноготную Ии, которая бы что-то прояснила в таком из ряда вон выходящем поведении Ии, не отступил.  И мне, как ни трудно при этом было, пришлось, в конце концов,  ему уступить. Я рассказал, какой была девочка семь лет назад. Об ее неестественной немоте. О том, как пугалась и пряталась, едва ощущала грозящую ей чем-то опасность. И в то же время о ее непримиримости, упрямстве, о желании стоять на своем, о какой-то внутренней силе, проявляющейся в ней лишь в какие-то самые критические моменты. И, наконец, я рассказал, как она вытанцовывала свои невероятные па по вязкому болотному мху, о впечатлении: как будто она скользила по паркету,  - и как она впервые произнесла свои сакраментальные «Да» и «Нет», а вскоре и первую магическую, как будто ни к селу, ни к городу, связную, грамматически правильно построенную двухсловную фразу «По клюкву». А закончил эту характеристику неожиданной для себя самого фразой: «Возможно, она была какой-то… посланницей» «То есть? - следователь мгновенно насторожился, а то слушал спокойно.- Что вы имеете в виду?» А я уже и не рад тому, что это слово вообще выскочило у меня изо рта. Но следователь весь напрягся в ожидании, что я  еще скажу. Что ж…  «Сказал “а”, говори “бэ”». «Это всего лишь мое предположение… В ней изначально было что-то неземное. Начиная с ее имени… Ее поведение… Она как будто попала не в свою среду. Поэтому мучилась». В этом месте я понял, что выболтал слишком много лишнего. Чтобы не выболтать больше, а потом раскаиваться в этом всю оставшуюся жизнь, - замолчал.
Следователь же, уверившись, что больше ничего в том же духе от меня не услышит, покачал головой: «Недаром вы книжки пишете». «Не книжки,  - я его поправил.- Всего лишь одну». «Да, я знаю. “Когда тайное не становится явным”… А если все же отвлечься от фантазий и вернуться на нашу убогую землю?.. Это не могла быть с ее стороны…что-то типа несчастной неразделенной любви?.. Вы этого совсем не допускаете?» А я и рад тому, что следователь так легкомысленно отнесся к моим «фантазиям», отмел их как ненужный мусор. Поспешил откликнуться на его совет опуститься на «убогую землю».  «Н-не знаю… Н-не уверен… Может, и любовь. Может, и несчастная». Да, кстати говоря, у меня ведь действительно не выходил из  головы все эти последние кошмарные дни таинственный старший брат Башира. «Настоящий бандит», каким его, помнится, назвала сама Ия.  Мое  личное «сыщицкое» чутье, вроде бы, подсказывало верное и вполне «земное» направление поисков.  Тем не менее… Как будто другое полушарие моего мозга, уже не «сыщицкое», а какое-то иное… более, что ли, чуткое… и, да, более отзывчивое к тому, что исходит от  какой-то таинственной, «внеземной» волны, подсказывало мне… И я был не вправе это «неземное посланье» не озвучить. «Видите ли… Мне… Чем старше я становлюсь… Тем больше мне начинает казаться… Жизнь куда сложнее, чем нам… или, точнее, чем большинству нас может представляться» «Что вы имеете в виду?»  «Далеко не все в ней упирается в силлогизмы типа “любит - не любит”.  Если бы все было так просто!» «А что же, по-вашему, еще?..  Короче, у вас есть какие-то версии?» - следователь уже проявлял все признаки нетерпенья. «Может, она изначально… едва открыла глаза… огляделась вокруг себя… жила с ощущением… что в этом.. нашем мире, куда она, может, по чистой случайности  попала, творится что-то не то?»  Следователь на этот раз посмотрел на меня долгим изучающим взглядом. В этом его взгляде я нашел смесь недоумения и… какой-то брезгливости. Да, так довольно часто  смотрят на безнадежно больных еще пока физически стопроцентно здоровые люди.  И вот каков был поставленный им мне диагноз: «Ну, с вами, Алексей Михайлович, кажется, все понятно. Новых, как говорится, творческих вам успехов».
Уже после того, как подписал пропуск на выход, все-таки не удержался,  он задал еще один вопрос: «Если не секрет… а что она для вас?..  Я имею в виду эту девушку?» Я подумал: «Никто… И все».   Но, разумеется, я так не ответил – скажу и опущусь в глазах этого человека еще ниже. Поэтому предпочел привести уже ранее сформировавшее во мне всему этому объяснение. Оно проще, понятнее, потому что зиждется на чисто бытовом основании, никакой фантазийности.  «Все довольно просто. У меня никогда не было ни дочери, ни внучки, только сын и внуки. Искренне по-человечески привязался. Это даже вполне  естественно… Или вам так не кажется?» На этом предложении мы навсегда и расстались.
   
13.
Так, значит, я вроде бы  согласился  с  версией, оглашенной  Баширом, и, судя по всему, принятой следствием, а именно: «Ана сама захатэла»? «Да» и «Нет». «Да» это, когда, например, Ия пела  Санта Лучию  в подземном переходе у Гостиного Двора так, что у слушающего, у меня, например, волосы зашевелились на голове, и как будто ворохнулась душа. «Нет», когда она, не умолкая ни на секунду, трещала языком, пока мы добирались от Невского до Кривцова переулка, и дальше, уже за столом, после того, как все изрядно поднакачались  каким-то веселящим напитком. Опять «Да», когда мы добирались на моем Бьюике до Любочажья, когда та же Ия  была задумчива, немногословна, погружена в себя. Над нею в это время уже что-то как будто витало. Какое-то облако. Что-то вызревало. Но решительное «Нет», когда я заметил, как Башир, пообщавшись со своим Аллахом, спокойно разглядывает достойный музея ткацкий станок, а Ия также увлеченно делится с ним только что полученными ею от меня знаниями. Не может человек, уже задумавший добровольно уйти из жизни, так себя вести! Это не логично. Но… скорее, «Да», чем «Нет», когда они отправились на болото,  и Ия решительно воспротивилась тому,  чтобы я пошел вместе с ними. Значит, между ними уже, действительно,  был какой-то сговор, и им не нужен был находящийся рядом с ними посторонний, который может помешать исполнению их замысла. Похоже, ситуация  все же складывалась, скорее,  в пользу того, что что «Ана сама захатэла». А почему «Да», скорее, чем «Нет», в чем предпосылка этого ее ужасного поступка, об этом уже, наверное, досконально точно не узнает никто. Я же могу только догадываться. Выдвигать версии, которые могут даже кому-то показаться граничащими с чистой фантазией.
Со времени  тех событий прошло уже… или все же, скорее, всего-то два года. Срок ничтожный, но я уже не тот, каким я был. Ровно до того, как услышал в подземном переходе Санту Лучию.  Да, сейчас я уже не тот. Я другой. Признаюсь в одной своей уже кое-кем из моего окружения подмеченной во мне «странности».   Дело в том, что когда моя племянница Таня  узнала, как я неравнодушен к этой «народной неаполитанской» песне, как-то, видимо от нечего делать, отыскала ее в интернет, скачала, а потом переслала на мой планшет. Сам бы я, наверное, не догадался это сделать. Исполнял песню какой-то мужчина, судя по темпераменту исполнения, - итальянец, тенор, очень хорошим «профессиональным» голосом, но  по степени проникновения в душу слушателя, по чувствам, вкладываемым в нее, это далеко уступало Ииному «любительскому» отнюдь не итальянскому исполнению.  Примерно, как пение любого механического соловья уступает пению настоящей живой птицы. Тем не менее,  спасибо племяннице, - я стал частым  слушателем этой песни.  Разумеется, только когда я один, никого не раздражаю и никому не мешаю. Настолько частым, что запомнил ее текст на чуждом мне итальянском.

Суль мааре лучика
Ластро дардженто,
Плачида льонда,
Просперо иль венто,
Суль мааре лучика
Ластро дардженто,
Плачида льонда,
Просперо иль венто,
Вените алль аджиле
Баркетта миа,
Санта Лучия,
Санта Лучия.

Ну, и так далее. Весть текст, конечно же, я приводить не стану.  Самые близкие, может даже, родные в этом тексте слова… Не догадываетесь?  «Луччика» и «Плачида».  Завершаю…
Не думаю, что мое горькое повествование устоит, если станут оценивать его по самым высоким, строгим художественным меркам. Наверняка найдут нечто такое, за что автора можно упрекнуть, лягнуть, ущипнуть. Я и сам ощущаю, признаю некоторые «писательские», «технические» изъяны. Не буду их сейчас здесь перечислять, чтобы не расчесывать на себе собственные раны. Но предвижу одно «но»,  которое я хотел бы своевременно предупредить. «А что, собственно, вы хотели всем этим нам сказать? Помимо того, что просто поделились с нами разного рода обстоятельствами вашей жизни.  Что за всем этим кроется? Словом, какова идея вашего произведения? Что-то осуждаете? Или к чему-то призываете? Складывается впечатление, что вы этого и сами четко не представляете.  А раз так  - стоило ли вообще этот огород городить?»
Отвечаю. Во-первых, я с самого начала об этом заявил. С того, что буду описывать только свою жизнь, а чью-то чужую лишь постольку, поскольку. А теперь спросите любого пожившего и уже собирающегося в  те далекие края, откуда уже никто не возвращается: «Ну, и какой  же была идея твоей жизни?»  Он посмотрит на тебя как на идиота.   Я вот взял эпиграфом к  книге рекламную надпись  на итальянском языке. Обратили на это внимание? Заметил ее на боку длиннющего фургона, проезжающего мимо меня по Троицкому мосту на небольшой скорости,  не больше 40 км в час. Сфотографировал эту надпись в своей зрительной памяти. Она, эта память,   по-прежнему со мной, с годами не обветшала. Да, я вижу, что язык итальянский. Догадываюсь, о чем эта реклама.  Но лишь догадываюсь, точного, как в аптеке, знания все равно ноль целых, ноль десятых. Кроме того, хотя и хвастаюсь хорошей памятью, но со зрением у меня уже далеко не все так хорошо, как прежде. То есть я мог чего-то напутать. И, следовательно, за  стопроцентную точность этой рекламы я не отвечаю.  Вы уж извините.
Так и любая человеческая жизнь. О чем она? Да, что-то… как будто… Но  уверенности в  стопроцентной правильности, что это именно так и именно об этом, а не о чем-то другом, к сожаленью…  Отсюда и отсутствие того, что называется идеей. Но если идея не вытекает из  самой жизни, почему она должна вытечь из того, о чем я написал? Тут одно из двух. Или сама наша жизнь безыдейна, просто катится себе и катится по каким-то своим рельсам,  или что-то, самое существенное, что все объясняет, расставляет все точки над “Ё”,  скрыто от нас.   
И еще. Написанное мною, поймите меня правильно, отнюдь не художественно-литературное  произведение. Я тем, что написано, ни на что не претендую. Я никого тем, что написалось,  не хотел ни вразумить, ни поразить. То, что я представил вам,  ни что другое, как вопль, поверьте мне,  натерпевшейся и уже готовящейся к уходу в другой мир человеческой души.  Только-то и всего. Какие еще к воплю человеческой души могут быть претензии? Не знаю, что скажете на это вы, а по-моему -  никаких.