Родные

Калинина Любовь
               
                Глава 3.
                Бабка Марина
   «Босая, простоволосая» – это о моей бабке. Маленькая, сухенькая; волосы – на прямой пробор, кофта и юбка – неопределенной жирности, давности и свежести, из-под которых – лицо, кисти рук и босые ноги, «засмаженные» до черноты. Маленькие серые глазки как будто смеются, но у рта – глубокая складка, рожденная десятилетиями одиночества, таит горечь насмешки: не верь никому, ничему! Грубоватый голос, особая вибрация интонаций, диковатость независимости – индивидуальность, которая, видоизменившись, передалась потом нам.
 
   Жили в Краснодарском крае, станице Павловской. Девкой ее отдали замуж за Герасима, не за того – немого. Герасиму было семьдесят два, а он «прямой, как гвоздик», по грязной улице пройдет – «подошвы не замочит».
 
   Родили троих. Как жили: что было между ними, какие отношения были между детьми, что представляла собой семья, – не знаю.

   После смерти Герасима вышла замуж за Емельяна. Родился еще один сын.
О ее сыновьях знаю понаслышке…

   Старший ушел в сорок первом на фронт и погиб в первом же бою. О нем плакала и горевала, хранила чертежи за божницей – был отличником в школе – и похоронку…

   Младший – хорошо учился, окончил институт, работал начальником железнодорожной станции в Житомире, был женат, растил дочь…

   Младшая уехала в Киев, присматривала детей в семье врачей-евреев, родила дочь, которую растила бабка…

   Моя мать была старшей. Рассказывала: в детстве купили красивый платок – повесила на ручку двери – свинья сжевала, толкла в ступе зерно – истолкла весь подол в дырочку какого-то «ценного» платья – из синего ситца в цветочек. И так всю жизнь…

   Ей шел двадцатый, когда началась война. Взяли вольнонаемной в Кавказский военно-полевой госпиталь, где она и встретила моего будущего батька.

   Как жаль, что не о каждом из них я смогу спеть песню!..

               
                Глава 4.
                Бабушка Феня
   
   Особая статья – бабушка – мать отца. Маленькая, кругленькая, мягкая, разговорчивая, нас, детей сына – называла: Верунчик, Витюнчик, Золотушечка, Любончик. Она всегда всех ждала, в зависимости от времени года и погоды – у окошка, выходящего на улицу, или возле двора, на скамейке.

   Моей страстью было слушать по сто раз ее рассказы…

   Замуж вышла за Максима. Служил при царском дворе. Приезжал на побывку, говорил:
   – Видел я, Фенька, царицу, а ты лучше царицы!

   Родили две дочки. В первую мировую ушел на фронт и не возвратился.

   У односельчанина – самостоятельного, трудолюбивого мужика – умерла жена, осталось семеро детей. Посватался. Сошлись. Родили еще четверых.

   Жили все вместе, работали. Было все: земля, большой двор, каменный дом, коровы, лошади, лавка. В лавке торговали мануфактурой, привозимой из Харькова; в продаже были ткани, нитки, пуговицы, иглы…

   В тридцатом раскулачили, все забрали и выселили. Шли, не зная куда. За подводой, запряженной хозяином, бежала стайка детей, среди пожитков самым драгоценным было зеркало в раме. Остановились в одном из хуторов, затерянном среди полей и лесов, потом перебрались поближе к железной дороге, в поселок. На краю построили мазанку из двух комнат, где сначала жило девятнадцать человек.

   Рядом с мазанкой, на пустыре, был построен молокозавод, где дедушка работал сторожем…

  Откуда-то оттуда, с тех краев, где они когда-то жили, приезжала  с мужем на бричке женщина, которая нашу бабушку называла «Тота…»

                Глава 5.
                Дедушка

   О моем дедушке осталось много легенд. Он был добрым, мягко характерным и, по доброте своей, никого не боялся, кроме нашей бабушки – Ивановны…
 
   Любил выпить… Дружил с директором молокозавода, мог с ним просидеть день в «чайной» не за стаканом чая. Выпивал «в центре» и чувствовал себя человеком, но когда шел по улице домой, еще издали его встречала собака Розка, которая повизгивала и вертела хвостом, дед обнимал Розку и плакал:
   – Что, Розка, опять нас Ивановна будет бить?!
И он никогда не ошибался.

   А на утро шел в конец огорода и шипел:
   – Ленка, поди сюда! Дай трешку!
   – Папаш, вы опять напьетесь!
   – Нет, Ленка, клянусь, только поправлюсь!
И все начиналось сначала…

   Во время войны в поселке стояли и немцы, и румыны, и итальянцы… Детей не обижали, давали то кусок хлеба, то кусок мяса. Но я знала женщину, у которой был изуродован нос: пуля прошла навылет сквозь хрящи… Тогда ей было четыре …
Один итальянец пообещал бабушке черевички и, правда, принес… Спали: дедушка – на печке, итальянец – на сундуке. Ночью дедушка издает нутром звуки:
   – Русская артиллерия!
   – Немецкая! – в ответ, – и смеются…

   Однажды ночью увели Зорьку – корову, которая кормила всю семью, замотали ей ноги портянками. Увидели Зорьку в общем стаде где-то на «Главшерсти». Просили, молили старосту, падали в ноги – корову отдали.

   Дед любил пошутить. Помню: много мелких морщинок вокруг глаз, белая борода, полосатая рубашка…
Просим:
   – Дедушка, дай копеечку!
   – Кланяйтесь в ножки!
Кланяемся – просим…
Обыщет все карманы:
   – Нет, Ивановна забрала!

   Тут, в старом домишке, помню, как мы болели с двоюродной сестрой корью: одинаковые платьица из тонкой ткани, лежим в железной «колыске», плачем… Старшая моя сестра затолкала нам во рты порезанной капусты, которая лежала на столе. Чуть не посинели – вовремя пришел кто-то из старших.

   Тут мой брат, красуясь в том зеркале, сочинил такое стихотворение:
   – Рука, нога, я дурак!

   Дедушки не стало в пятьдесят седьмом… Была весна. Помню ящик на табуретках возле окон веранды нашего нового дома – первый гроб, какой я видела: знакомая рубашка, борода, руки, сложенные на груди…

               
                Глава 6.
                Старшие сестры моего батька
 
   У батька было пятеро сестер.

   Нюра – старшая из сводных. Красивая, черноглазая, очень аккуратная. Хозяйка: в доме чистота, на свежей доливке – дорожки, ничего лишнего, все – на своих местах; еда приготовлена; в подвале всего вдоволь. Строговата. Двое взрослых детей – Маруся и Колюнчик.

   Я к ней ходила по вечерам смотреть телевизор, почему-то к телевизору прилагались кусочек хлеба, халва и стакан чая.
 
   Однажды зимой она положила в трехлитровый бидончик моченых яблок, и я шла домой счастливая: скрипучий снег, ледок под ногами и в руке невиданная роскошь – бидон с хрустящими яблоками!

   …Она болела недолго. Помню: ослепительно белая выбитая косынка на голове, чистая постель, нетронутый ярко-красный разрезанный арбуз, на фоне этого – пожелтевшее, осунувшееся лицо и запавшие глаза.

   Ее не стало 5 сентября. На старой фотографии вижу у гроба тети Нюры своих родных и соседей – взрослых и детвору – и я среди них, безутешно страдающая, и помню слова своей сестры-ровесницы:
   – А Любка и тут со своими эмоциями!

   Тетя Таня – ее родная сестра. Полновата. Миловидное лицо: черные глаза, носик, губы. У нее был необыкновенный голос: плавный, теплый, мягкий, грудной, с придыханием, он лился и лился, его можно было видеть, и ним можно было любоваться.

   Тетя Таня познакомилась с дядей Петей где-то в Ташкенте. Переехали в Дебальцево. Жили в каком-то старом доме, в одной комнате: посредине – чертежный стол, на нем – лампа, линейки, карандаши…

   Нас – три двоюродные сестры – иногда забирали к себе. Помню: кипяток, который лился на наши волосы и ошпаривал головы – профилактика, чтобы не было «блох»; вкусные блины из теста с яблочным джемом; много каких-то чертежей и выкроек; какой-то ночной горшок, из-за какого нам всем было стыдно…

   Когда тетя Таня  и дядя Петя приезжали к нам – в дом тети Лены, к бабушке, у нас был праздник: подарки, угощения, детвора устраивала концерты – с одним и тем же репертуаром: «Светит месяц, светит ясный…» – выступали «Марья, Дарья и Акулина»…

   Иногда, по осени, ходили в посадку за шиповником. Тетя Таня на подоконнике выращивала сельдерей. С ее легкой руки я переборола неприязнь к болгарскому перцу. Помню записку, написанную ее рукой моему батьку: «Колечка, ешь побольше свеколки, капусты, сельдерея, пей отвар шиповника. Это пользительно!»

   Помню, что было какое-то разногласие из-за плаща, который якобы то исчез с вешалки в доме тети Лены, то опять появился. В чем суть – не знаю.

   Была жизнь: новая квартира от завода, работа и отдых на Азове с чужими детьми, мечта – купить домик в Ейске… Потом она прекратилась… Их не стало почти одновременно: сначала – его, потом – ее…

   Тетя Люба – старшая среди родных. Как росли – не знаю. Но, познакомившись после войны с солдатом, заявила: «Куда Вася, туда – я!» Она уехала в Сибирь, на Алтай, в Бийск…

   Характер легкий, задорный, все с шуткой-прибауткой… Жили хорошо. Работали на стройке. Двое сыновей. Когда детвора подросла, ездила на курорты и всегда заезжала к бабушке. Особый говор. Очень похожа на своих сестер – Ленку и Ульку.   
   Интересно, что у нее все платья были пошиты на один фасон.
 
   Из-за чего-то был раздор – не знаю.

   Меня назвали в ее честь.

               
                Глава 7.
                Улька 
   Улька – добрейшей души человек – сколько в жизни дел переделала, своих, чужих, кому только не помогала!.. Благодаря ее усилиям, поездкам, деньгам был построен новый просторный дом, где она почти не пожила, построен дом брату мужа – Федьке, обложен кирпичом дом моего батька…

   Вышла замуж за приезжего парня из бедной многодетной семьи, из какой-то воронежской деревни. Вспоминал: «А мать наворит бураков, я приду с улицы, наемся – и спать!..»

   Приехал на Донбасс работать. Позже приехали братья, перевезли мать…

   Мишка по три смены не «вылазил» из шахты. Деньги носил домой большие – появились мебель, ковры, посуда…
 
   В их доме собиралась вся детвора родни. Я, стеснительная, никогда не чувствовала, что мешаю, или что я чужая, или что я лишняя. Это было и со стороны взрослых, и со стороны детей: мы объедались вишнями и смородиной, лазили по деревьям, обливались водой, ели, пили, спали. Я никогда не понимала, что: все, хватит, надоели, пора домой!

   Если бы не  ее доброта, мы, детвора, вымерли бы от голода как мыши… Когда в нашей семье было впроголодь, она везла нам какую-то крупу, тушенку, сало, жир, масло… и еще: постельное, какие-то сорочки, юбки, небольшие деньги и приговаривала: «Только Мишке не говорите!»

   Мишка был заядлым гармонистом. Помню: в доме тети Юли был какой-то праздник – все уже наелись, напились, улеглись спать… А Мишка всю ночь играет, а Шурка, соседка, всю ночь танцует. А утром: «Юлька, спасибо тебе, вот душу-то отвела!»

   Пришахтная улица, тянувшаяся от железнодорожной ветки к лесу, жила одной семьей: днем вместе работали, разговаривали через дворы, смеялись, пели, плакали, по вечерам до темноты на общих столах-лавочках вместе играли в карты и домино …

   Но тяжелый труд и выпивка затягивали Мишку… Потом во дворе постоянно стояла большая ванна с водой и пустыми бутылками, которые мылись и сдавались в магазин в обмен на вино.

   Однажды Мишки не было дома всю ночь – где-то пьянствовал. Юлька бежит рано утром на работу, видит: какой-то мужчина идет по шпалам, а навстречу – поезд  с вагонами. Юлька бежит за ним, машет руками, кричит:
   – Милок, уйди! Поезд! Уйди!

   Добежала – Мишка пьяный:

   – Если б знала, что ты, и не бежала!..

   Сначала похоронили тихо, со слезами – тетю Юлю, потом, через десять лет,  – дядю Мишу – в костюме Почетного шахтера, с орденами и медалями, с громкой речью на кладбище…

                Глава 8.

                Ленка

   Ленка родилась 14 октября, в один день с Юлькой, но на год позже.

   В школу ходила за четыре километра. Училась с переростками. Учиться нравилось – все на «пять». Только биология не поддавалась: прочитает, поймет, а в школе – в тупике – учителя побаивалась: фронтовик! В конце четверти учитель биологии был удивлен:
   – В чем причина? Все «отлично», кроме биологии! – и как кто-то пошептал…

   После окончания школы взяли на шахту, работала учетчицей на «Главшерсти». Вспоминала: начальник шахты – просят его о чем-нибудь – соглашается и обязательно делает, а если – нет, объясняет любому рабочему причину, начиная со слов: «Мил человек!..»

   Познакомилась с красивым парнем: высокого роста, кудрявые волосы, открытое лицо. Нажилась быстро: родилась дочь, пил, гулял, грубил, а потом поднял стул и опустил…

   Работала бухгалтером. Всегда были хорошие подруги. В тридцать два поступила на заочное обучение в горный техникум.

   Одна подружка – Шура – сказала:
   – Лена, если ты не читала «Войну и мир» Толстого, то ты не можешь считать себя человеком. – Ленка начала читать. Читала долго, доходя до пятидесятой страницы, засыпала; на следующий день ничего не помнила и начинала читать сначала… Так и не преодолела это препятствие!

   Еще одна подружка, которая училась с нею в техникуме, изучая математику, спрашивала:
   – Лен, а что это «хэ» и «у»?

   Ленка сама строила дом, куда и перебралась с дочкой и матерью. Очень была благодарна тем людям, кто ей помогал…

   Бабушка была центром всей родни,  к ним в дом ходили все посидеть, поговорить, попраздновать, поделать всякие дела: белить, мыть полы, колоть дрова, солить капусту, сажать огороды, копать картошку, заносить ее в подвал… Сюда сходились бабушкины дети и внуки…

   В новом доме было несколько икон. Утром и вечером бабушка усердно молилась, беззвучно шептала тайные слова, ее лицо разглаживалось, и мне казалось: только поэтому все мы живы-здоровы… Когда бабушки не стало, иконы перекочевали на чердак, где тлели в пыли и паутине, а в дом стали все реже и реже ходить прежде родные люди…

   Я перед тетей Леной была виновата несколько раз…

   Когда мне было четыре года, я украла ее фотографию и спрятала у себя под матрацем. Мать нашла – ругала, я спросила:
   – Что всем можно, а мне нельзя?

   Однажды они резали поросенка. Стояла банка с бензином, и я ее перевернула. Меня поругали. Помню, что долго не ходила к ним.

   Разрисовала учебную карту тети Лены цветными карандашами, какими хотела…

   Уже когда я была подростком, мы с девчатами дурачились: надевали маски – пугали друг друга. Я зашла во двор к тете Лене, постучала в дверь и испугала ее, как говорят, до полусмерти.

   В один из дней ее рождения меня подзадорили написать в подарок стихотворение – и я сознательно написала какое-то глупое стихотворение, и мне было смешно. А выглядело это не очень хорошо…

   Поседела рано – в двадцать четыре. Помню, как когда-то, неудачно окрасившись басмой, ходила с зелеными волосами. Нам, детям, она часто обстоятельно показывала свои обновки – яркие, красивые платья из сатина и ситца… По дому ходила в германских комбинациях – «чтоб тело дышало».

   Тетя Лена была честной, принципиальной: на работе по всем бумагам все сходилось до копейки, по выходным сидела с отчетами. Но дома она почти ничего не делала. Бабушка готовила еду до последнего. И когда уже стала в одну кастрюльку ссыпать макароны с рисом или гречкой, Ленка была твердой:
   – Ну, а как я маму отстраню от печки!?

   Каждый год ездила на курорты – привозила всем, кто просил, одежду, обувь. Дочь говорила:
   – Никогда маме не прощу – 1сентября, в первый класс, все мамы за ручки вели своих детей в школу, а я одна – мама на курорте!

   В этом же году в доме появился на один субботний вечер и воскресное утро знакомый мужчина – Николай. Этот дядька ходил по дому в майке. Когда у дочери спросили, хочет ли она, чтобы у нее был папка, она сказала: «Нет!»

   В ее спальне над кроватью висела огромная картина в блестящей раме: на берегу реки сидит парочка – она в белом воздушном платье и белых носках и он в пиджаке, потом эта картина переместилась на противоположную сторону – напротив кровати – и уже сразу не бросалась в глаза, а потом и совсем исчезла…
 
   В доме тети Лены мы впервые натолкнулись на «запретную литературу», суть какой одних из нас удивляла, других – страшила, третьих – манила: о половом развитии подростков, о любовных отношениях мужчины и женщины, о зарождении новой жизни… Мы, прячась, бегло читали фразы и взволнованно рассматривали рисунки. После чего моя двоюродная сестра, Юлькина дочка, лежа на бабушкиной кровати, под образами, положив руки за голову, мечтательно глядя в потолок, проговорила: «Я дала бы пять рублей тому, кто меня поцеловал…»… Сегодня я догадываюсь, что брошюры были специально положены на видное место, потому что разговаривать на эти темы, было не принято.

   Вот так в этом мире мы росли, вот так менялись миры внутри нас…

   В зале стоял проигрыватель, и было много пластинок, которые можно было слушать без спроса старших, те мелодии, типа: «Мишка, Мишка», «Случайный вальс», «Я люблю тебя, жизнь», я и сегодня слушаю с удовольствием и, не имея ни слуха, ни голоса, почти каждый день напеваю их себе под нос…

   Ленка прожила всю жизнь одинокой…

   Всем детям нашей семьи она в нужные моменты помогала…

   Вере помогла определиться с работой, когда та, начав учиться в девятом, бросила; потом, по ее совету, поступила учиться в педагогическом училище; с ее участием проходили переговоры с многочисленными сватами, которые так и не закончились свадьбой…

   Витя был «выручен» из судебного разбирательства по поводу групповой драки, по ее подсказке он поступил в училище…

   Аня была определена в техникум через знакомую ее подруги – маму директора техникума. По ее требованию Аня не встречалась  с парнем, который влюбился в нее: «Сначала – учеба, а потом – все остальное…» Именно с ее помощью после окончания техникума через газету «Комсомолец Донбасса» Аня была устроена на работу – на какой-то ремонтный завод города Свердловска…

   Это именно она пришла к нам в субботу, заглянула в мой дневник (чтобы кто-то в него посмотрел, надо долго было просить или ловить такую минуту) и задала мне вопрос, на который я не знала, что ответить:
   – Разреши узнать, а почему «4», а не «5»? – и пообещала придти в следующую субботу.

   Тетя Лена сделала для меня чудо: чуть-чуть подтолкнула, и я покатилась, набирая обороты! Это было в восьмом… После десятого она считала своим долгом везти меня поступать в мединститут…

   Когда я выходила замуж, именно она готовила мне приданное: ковер, постельное, полотенца…

   Через много лет я ей скажу, что я ей благодарна, и напомню обо всем, что она сделала нам, детворе, – детям брата. Она не лукавила – она ничего не помнила.

   Когда я повзрослела, ее ровесники стали называть меня ее отчеством, даже ее дочь находила, что во мне есть что-то в облике, голосе, жестах от ее мамы…

   К мужчинам отношение было прямое и определенное: «Фашисты! Мудаки!»

   Дали путевки в Болгарию, взяла с собой Юлькиного Мишку, чтобы отдохнул, а Мишка там пьянствовал, опозорился. Слава Богу, что возвратились!

   Однажды пришел к ней вечером пьяный и заявил:
   – Ленка, я хочу с тобой спать! – Так она полночи тянула его на себе к Юльке – километра три, вся возмущенная, притащила, всех разбудила... Помню сквозь сон ее дрожащий голос:
   – Юлька, пускай, и дети знают! – и ушла…

   Я к ним тоже ходила «на телевизор» – «Неман». Смотрели с упоением фигурное катание.  Бабушка, включив телевизор, когда были технические помехи, говорила:
   – Ленка, какой красивый ситчик сегодня показывали!

   Поздно, когда я бежала домой, тетя Лена провожала меня до дороги и, пока я бежала, стояла и смотрела вслед. Добежав домой, я кричала:
   – Тетя Лена, я дома! – Мы прощались.

   Она впервые удивила меня пожеланием: «Спокойной ночечки!» Я тогда думала: «Что может случиться ночью, когда все спят?» Только сегодня я понимаю, что именно ночью слышен всякий шорох, таящий испуг; именно ночью безутешно плачут дети, ярко вспыхивает боль, страшно воет одиночество, проявляются синдромы пьянства, рождаются отчаянные решения мучительных проблем; именно ночью чаще всего происходит безнаказанное: воровство, насилие, смертельные драки, совершается предательство… Всему живому под Луной спокойной ночечки и ныне, и присно, и во веки веков!..

   Общение между нами было прервано на многие годы, а теперь уже навсегда… Но до сих пор помню, какие хорошие были вечера, когда я оставалась у них ночевать после отъезда ее дочери, хотя тревожно кричали поезда, и какие добрые были утра, когда я у них завтракала и бежала в школу, хотя, ах, как болела у меня душа за то место, где холодно, голодно, грязно и за теми, с кем я крепко была связана кровью и плотью…

   Ее не стало в восемьдесят … Царство небесное ее душе!..

                Глава 9.
                Батько

   Жизненное кредо моего батька, которому он никогда не изменял, было:
   – Пока я жив, вы горем обеспечены!

   В детстве он был стеснительным, добрым, мягким, уважительным, привязанным к семье. У него была хорошая память. Закончив семь классов, пошел на курсы шоферов. Работал в автоколонне. В двадцать один забрали на фронт.
 
   В августе сорок пятого привез с собой мою будущую мать. Жили в родительской мазанке, спали на доливке «покотом». В июле сорок шестого родилась двойня – Вера и Надя.

   Батько работал. Денег не хватало. Мира не было. Выпивал. В порыве Ленка с горечью сказала:
   – Колечка, никогда не думала, что ты станешь таким!

   Мать не выдержала, забрав с собой Надю, уехала к своей матери.

   Надя заболела. Умерла. Похоронили на краю села – через много лет видела осунувшийся холмик. Мать в отчаянье рвалась назад…

   Начали строить дом в состоянии физического бессилия, безденежья, злости, ненависти с надеждой на покой и счастье… Родились дети: Витя, Аня, я… Когда родился Витя, батько в роддом вез ботиночки, связанные между собой шнурками, возвращаясь, так напился, что один из них потерял…

   Иногда в нужных ситуациях говорил: «Надо так давать, чтобы можно было взять!»

   Батько работал, мы его дома почти не видели, уставал, недоедал… Понимания, любви, уважения, заботы обоюдно не было. Все с надрывом… Работал в совхозе «с зари до зари», часто прихватывая ночь. Получал 120 рублей, которые чаще всего не доносил домой.

   Трезвый – тихий, скромный, неразговорчивый, добросовестный. Мог проговорить в знак ругательства: «Вот грецака!», «А, грец с ним!»

   Пьяного же слышно было издалека: орал песни, нес чушь, матерился, ко всем приставал… Прислушиваясь к этим далеким звукам, мы приходили в ужас… Отчаянье, ярость, дикость, злость перекашивали пенистый рот, делали глаза белыми… Он никого не понимал, не признавал. Слово приводило его в ярость, действие – в сопротивление… Помню, как связывали его веревками и как он рвался из них, я боялась, что разорвется его сердце. Его могла остановить только кровь: разбитое ведром лицо; нога, укушенная чужой собакой… Побитая посуда, поломанные стулья, разбросанное тряпье, разлитое на пол все, что можно было разлить, уничтожало последнее из нажитого…

   Слыша матерные слова, удивительно цепляющиеся друг за друга, бьющие, черт знает, в какие места живого, к своему счастью, я научилась их не слышать и не понимать. Я жила, читала, думала, зная один оберег: «Если я хоть один раз скажу это, меня не станет!» На хищных птиц была наброшена сеть, которая не давала им разлететься и впиться в жертву – мою душу.

   Но я помню, когда он был другим…

   Ко мне, младшей, батько относился по-особому. Я к нему была привязана. Мать часто болела, я подкатывалась к нему под спину и спала с ним. Он научил меня понимать по часам и терпеливо объяснял, пока не уразумела. От него впервые я услышала сказки во всей красе: лисица говорила тихо и вкрадчиво, волк – зло, медведь – наивно и лениво со знанием своей силы, бабка – как бабка, дедка – как дедка… Когда я уже умела читать, но чтение – труд, который сначала не дает представить цельную картинку, я упрашивала почитать и он мне читал… И это было блаженство! И на исходе жизни он любил читать сказки…

    Я помню, как я за ним скучала, как я, услышав звук мотора его трактора, бежала в поле, задыхаясь и радуясь. Когда в очередной раз выпивки мы ему с упреком говорили: «Батько, ну, ты опять красный!» Он всерьез отвечал: «А, так вы ждете, когда я посинею!?» В минуту откровения я помню его слова: «У меня тоже есть сердце, маленькое, кукурузное, но есть!» И по тому, как мне было его жалко, как мне было за него больно, стыдно,  я знала, что я его люблю.

   У батька не было ни слуха, ни голоса. Однако, когда он был пьяным его песни, как боевые кличи, слышались издалека по улицам поселка, нельзя было разобрать ни слов, ни, тем более, мелодии, просто выкрики, рождающие ужас ожидания.

    Иногда, будучи выпившим и в хорошем расположении духа, он пел песню про цыганку Азу, состоящую, по его словам, из  сорока восьми куплетов, особо из которых выделялся один:
Цыганкой можно вовлекаться,
Цыганку можно й полюбить,
Но... (на это слово делалось ударение голосом, и потом следовала многозначительная пауза)
Нельзя над ней смеяться –
Цыганка может отомстить!

   А потом утра начинались рано: ссоры, крики, обвинения, вечера заканчивались поздно: ссоры, крики, обвинения … Мы, дети, укутывали головы одеялами, пытаясь заснуть…

   Болезнь проявилась в августе, его не стало в октябре, в семьдесят три года. За два года до этого он пережил мгновенную  смерть. Последние месяцы жил в надежде, что весной посадит необычные помидоры «бычье сердце». Живя с моей старшей сестрой, он ждал меня каждый день. Он пересказал мне свою жизнь: детство, свои обиды на других. Вспомнил, как его мама – моя бабушка – несла тяжелый мешок, а на улице стояли манухинские девки – родня первого мужа – и сказали ей вслед: «Козачковская кобыла потащила!» – и заплакал. Он вспомнил всех хуторянских парней, с которыми ходил на курсы шоферов, а потом работал, и они приходили к нему поговорить – попрощаться…

   Он спрашивал:
   – А когда во сне летаешь, это хорошо? Я всю ночь летал и все вокруг видел… – И я уверяла, что это к выздоровлению. Он слезно просил, чтобы я вовремя ела и шла в больницу лечить желудок. Он хотел никого не обидеть, чтобы разделить поровну то, что нажил…

   Силы уходили… Он уже мало говорил. Сидел над разобранными часами или зажигалками… – всегда ремонт поддавался и приносил удовольствие.
Последний раз передо мной сидел старенький бессильный ребенок, которому никто ничем не мог помочь…

   Мне привиделось ночью, что кто-то стучит в окно и зовет меня – я прислушалась и испугалась. Стук повторился в дверь – я выскочила в ночь на пустой порог…

   Его не стало в три часа ночи…

   Мне всегда казалось, что каждый человек всю жизнь живет за забралом многих защит: дедушки-бабушки, дядьки-тетки, отец-мать, братья-сестры, муж-дети…



                Глава 10.
                Мать

   Первое впечатление связано больше не с образом, а с нежным цветом ее кремовой блузки и той ссорой между нею и батьком: шли по улице, мирно говорили, и мне казалось, что мать была как-то непривычно радостна, но выпивший батька был непредсказуем. Мое чувство легкости, прозрачности и радужности резко сменилось безутешным горем.

   Помню весну… Как парила земля! Пели птички. На электропроводах двумя рядами усаживалось множество ласточек. Помню клейкость и запах зеленой тополиной листвы. Душа переполнялась безудержной радостью. Забегаю в дом: глаза, рот – полусмех, полуслово, чуть не слетело что-то… Мать сидит в дальнем углу спальни, плачет… И все живое замерло и заболело, заныло, заплакало…

   Только со временем я поняла: мое настроение зависит от поведения отца и состояния матери, или от состояния отца и поведения матери, или вся наша жизнь зависит от состояния и поведения каждого, то есть все переплетено и все мы повязаны.

   Помню одно платье ее, темно-бардовое, шила соседка – Нюрка Леониха. Ткань была прелестная: гладкая наизнанку, а сверху – шероховатая. Но платье получилось перекошенное, швы неровные. И от мечты о красоте ничего не осталось. Портниха сказала, что платье-то вечернее – и это было потом поводом для смеха.

   Можно сказать, что все: ни одной вещи не куплено, не сношено. Часто просто не было самого необходимого.
   Когда я была маленькой, я помню, что мать часто болела, лежала, готовила себе отдельно суп без зажарки. Однажды шли в магазин с нею. Дошли до середины переулка и возвратились – ей стало плохо.

   Помню: зима, мороз, снег. Мать лежит, я сижу рядом. Есть нечего:
 – Возьми сухарь и лук. – Ем и плачу.
 – Иди к бабушке, пусть покормит.

   Пробираюсь сквозь сугробы. Стою на пороге тети Лениного дома. На столе парит большая белая миска с вареной печенкой. Плачу.
 – Что мамка с папкой поругались?
 – Ы-ы!
 – Что мамка побила?
 – Ы-ы!
 – Ну, а что тогда?
 – Я есть хочу! – и слезы градом.
С тех пор меня в этом доме всегда кормили.

   Зима, мороз, снег. Мать слабая, третий день ничего не ела:
 – Сходи, попроси закваски у соседки, скажи, что деньги потом отдадим!
Продираюсь сквозь сугробы. Ноги в высоких валенках, без чулок. Мороз выжигает голое. Одна соседка отказала, другая – дала. Ползу домой с молитвой о щедрости… Три ложки – мать оживает…

   Один раз мать ударила меня, и я помню это всю жизнь. Зима, мороз, снег. Я переболела. Пришла двоюродная сестра с новыми лыжами. Я надела какой-то свитер и вышла на улицу кататься. Когда пришла, меня мать повалила на кровать и шлепнула. Слов не помню.

   Какой-то период жизни мы проводили вместе. Старшие уходили в школу. Мать топила или чистила печку. Я сидела на припечке – лежанка такая. Доедала вчерашний борщ с сухарями. Она готовила. Я рисовала.
 – Ма, что нарисовать?
 – Шкаф.
Молчание.
 – Ма, что нарисовать?
 – Кота.
Молчание.
 – Ма, что нарисовать?
 – Дерево… Дом… Лису… Птицу…
 Молчание… Молчание… Молчание…

   Однажды брату сказали «принести в школу рубль на Шевченка».
 – Мам, а Шевченко – это рубашка или штаны?
 – Увидишь.
Оказалось – книга. Когда оставались вдвоем, я читала вслух по нескольку раз одно и то же: «Слепая», «Сон», «Катерина»…
 – Мам, а что это «русалки залоскотали»?

   Когда мы, детвора, уже подросли, она стала крепче. Начала работать в совхозе – потресканные руки, ноги… Но общение с другими женщинами, работа на воздухе ее бодрили. Позже у нее появятся знакомые, которым она будет помогать, и даже подружки по несчастьям: Катя, молодая семья Ищенко, Михайловна, Степановна… и другие.
 
   Только сегодня я понимаю, что так сложилось…

   Характер слабый, иногда проявлялся всплесками язвительности, но только как защита – редко и не блестяще.

   Ее дух был тоже слабым, неразвитым, беззащитным, подавленным, неглубоким, непостоянным, не распространяющийся,  ни в чем не выражался особо.

   Тело, мягкое, расплылось. Физическая сила, слабая, неразвитая, не концентрированная, не тронута никакими ни привычками, ни навыками.

   Никогда не могла посоветовать, то есть, имея свой жизненный опыт, как бы даже не признавала его, не оценивала, не выносила из него никаких знаний ни для себя, ни для других.

   В жизни не было никаких пристрастий: не читала, не рисовала, не шила, не вышивала, не пела, не танцевала…  Была бессильна перед бедностью, пьянством, дуростью, дикостью, болезнью, смертью…

   В какой-то период как самозащита стало ее сиденье, молчанье, думанье… Иногда мы приходили со школы в почти пустой, холодный дом, без еды. Она, затихшая, у окна:
 – Дети, какую красивую птичку я сегодня видела!

   В те моменты ее исцеляло ничегонеделание, одиночество, тишина – она устала!
Денег хватало на долги и на три дня после зарплаты. Тогда появлялась рыба соленая, вареная, копченая…

   Но чаще она готовила – мы ели пустые борщи и супы, сырые блины и пироги: чего-то не хватало (муки, молока, соды, дрожжей, соли, сахара, масла) или не грелось, не всходило, не пеклось, не жарилось… Так было с готовкой любой еды и с закупоркой. Сколько раз я посылалась к соседям со стаканом – одолжить масла!

   Шила очень неаккуратно. Была старенькая машинка «Зингер». Помню, мне было пошито желтое платье из штапеля с рисунком каких-то коричневых палочек: строчка с дырочками, пропусками, карманы не дострочены, обрывались по краям – без узелков.

   Стирала как-нибудь: «Ну, все – проколбасила!»

   В огороде возилась часто, стремилась, чтобы земля и все, что посажено на ней, были в порядке. Ежегодные побелки, уборки превращались в пытку – ей это все было не под силу, ей не помогали, она уставала, злилась.

   Все праздники, важные дела: зарезать поросенка, убрать огород в поле, привезти домой – оканчивались плачевно: пьянкой, руганью, иногда дракой.

   Ее виденье жизни и отношение к ней выливались в пословицах и поговорках типа: «горбатого могила справит»; «как потопаешь – так и полопаешь»; «умна жена, когда есть бочка пшена»; «яблочко от яблоньки недалеко падает»; «это только цветочки, ягодки будут впереди»; «снятся кому-то кислички, да не знает, бедный, перед чем»; «на Бога надейся, а сам не плошай»; «за компанию жид повесился»; «концы в воду – пора спать» и другие.
 
   Она была склонна к стихосложению, рифмованию. Когда по вечерам не было электричества, мы полезно проводили время.

   Как относилась к детям? Не знаю. Может из-за робости, неумения выразить чувства я, например (могу предположить, что и другие дети), никогда ею не была обнята, поцелована, пожалета, оплакана, поддержана. Жили, как говорят, не  вместе, а рядом. Почему она не научила проникнуться? Полюбить крепко? Преданно уважать? Верить беззаветно? А была возможность – детские души ведь мягкие, липкие, клейкие, поддающиеся, помнящие! Получается, что не только создай материю, но и засели ее духом и сделай все, чтоб заманить разум…

   В девятом классе я ее стала упрекать, что то не так и се не так, что ни к чему не стремилась, ничего не добилась – глупый максимализм. Она не защищалась и не оправдывалась, а я давила…

   И не только я… Дети росли, отдалялись. Батько крепко выпивал. Болезнь наступала. Смерть украдкой ползла по следу. Больница, дом – крики, ругань, упреки; больница, дом…

   Она не выдержала. 8 апреля упала на улице. Транспортировать нельзя – инсульт, паралич… Я плакала несколько дней и ночей подряд…

   Потом ее отпустило: заново училась есть, говорить, ходить. Слабость, бессилие, беспомощность порождали бессмысленный смех…

   Через два с половиной года мук, после третьего удара, девять дней тело ожидало конца – без сознания, без движения, без признаков жизни. Потом тяжелый вдох-выдох… И она ушла… навсегда…

   Молю: «Господь мой, как я тебя люблю! Прости, Господи, мою маму и моего отца, меня и весь род мой на многие века за грехи вольные и невольные! И когда суд твой будет, Господи, прости и помилуй нас! Аминь».


                Глава 11.
                Вера

Вера пошла в первый класс – я родилась, поэтому я о ее детстве почти ничего не знаю. Только: у нее были какие-то проблемы с глазами, так называемая «куриная слепота».
Бабушка вспоминала, как Вера плакала и жаловалась:
 – Мамка била – тарелку разбила!
Она любила сидеть у бабушки на коленях:
– Верунчик, ну, и как долго ты будешь так сидеть?
Усаживается удобнее и смеется:
– До тридцати лет!
Помню ее уже взрослой. В зале стояла кровать с высокими подушками.
В школе училась слабо, но у нее были тетрадки со стихами и красивые рисунки.
Когда же работала в детском саду няней, много было слез из-за разбитых тарелок.
Помню: младшая сестра матери выслала два мешка одежек детей, где она служила, – у Веры появилось много обновок. Позже, благодаря тете Лене, ей шили платья в швейной мастерской, где потом будет магазин «Промтовары», потом – контора сельпо, а потом – «макаронка»… Запомнилось одно из платьев: на белом буклированном поле – большие зеленые перья, красиво разбросанные…
Заветной подругой была Катя – романтичка – много читала, писала стихи… Уехала по комсомольской путевке на стройку в Балашиху Московской области, вышла замуж за три дня. Муж попал в тюрьму, растила двух сыновей, погодков.
У сестры было много женихов, которые готовы были идти за нею «и в огонь, и в воду»: Шурка, Ленька, Славка, Петька, Роман, Иван… Но ни одна из этих «любовей» не закончилась свадьбой.
Я помню, что в магазине на пол были насыпаны мелкие опилки, и они прилипали к мокрым и грязным резиновым сапогам. Мы купили отрез какой-то ткани. Рядом «случайно» оказался знакомый парень сестры, который бросил какую-то необычную фразу относительно нашей покупки. Потом я узнала, что он носил всегда с собой лоскут от ее платья, другого, пошитого в мастерской.
Он писал стихи. Когда его забрали в армию, он попал во флот, в Северодвинск. Вскоре прислал ей телеграмму, чтобы она подумала и в течение трех дней дала ответ. Если положительный, он приедет и заберет ее. Ответа он не получил.
Я помню, когда она встречалась с Иваном, ей было подарено колечко. Мне интересно было увидеть «жениха», и я приставала:
– Вера, ну, скажи, в чем твой мальчик ходит?
Потом было сватанье…
Через время Вера уехала в Киев, к тетке… В Киеве она познакомилась с Сергеем, который оказался Степаном… и все разладилось. А потом появился Андрей… Он был дик, сутул, ходил в помятых рубашках, заикался… (Сегодня я задумываюсь над тем: почему его отец в фетровой шляпе и добротном пальто, в каком-то немецком городе, смотрел на меня с фотографии, датированной 1939 годом, а его семья переехала с западной Украины в Краснодарский край?)
Вера уехала с Андреем в Адыгею, в маленький поселок в горах: домик с запущенным колодцем, узкоколейка, свежий хлеб два раза в неделю…
 Родились дети.
               
                Глава 12.
                Витя

   Не помню его в доме, за столом, в спальне. Не знаю, как играл, ел, спал…
Ощутила его рядом именно с поездки в Блиставу… Доброта и подельчивость были смешаны с вероломством: в бабушкиной хате было поломано все, что поддавалось ломке: динамик радиоприемника, часы, ключ от хаты – длинный штырь с закруткой…

   Помню, что соседский мальчишка – Ленька Лепетюх, путая имя нашей матери, жаловался:
 – Теть Вер, а ваш Витька меня опять бьет! – А после его жалобы все повторялось сначала.
 
   Когда учился в училище, участвовал в драке против начальника железнодорожной станции – товарища Петрова, размахивал штакетом, натягивал леску через дорогу,
где он ездил на мотоцикле. Помню тревогу в доме.
 
  Потом были проводы в армию. Когда утром автобус повез брата и его друзей на стадион, я, прислонившись лицом к холодному стеклу окна, долго плакала – душа разрывалась – страшилась и тормозила перемены… За деньги с проводов купили новую швейную машинку и полированный стол…

  Пришел с армии другим (сначала – город Ногинск Московской области, потом – город Навои в Узбекистане) – тело подтянутое, загорелое, волосы, выгоревшие до белизны.

  Познакомился с девчонкой из Крыма, приехала к родственникам, работала на стройке. Она была высокая, крепкая, с характером.

  Работал на шахте, попал под обвал породы – отбросило на транспортерную ленту: поломало ребро, вывихнуло бедро, оторвало ушную раковину, внутренне-черепная травма.  Несколько суток не приходил в себя. Когда первый раз пришли к нему, на глаза наворачивались слезы, целовал цветы…

  Долго не женился. Потом, уже скрывая живот, где билось дитя, расписались.
Травма взяла свое… Я сама видела, как однажды он притянул за шарф к себе жену и больно ударил. Тогда женщина добровольно отдала себя в жертву…

  Родились дети…

                Глава 13.
                Аня

Ее звали Золотушечка. Светлые волосы, большие карие глазки, полные щечки, на правой – большая родинка.

Вспоминали, что она садилась за стол есть с каждым, кто приходил в дом, и говорила:
– Еще и крошечки во рту не было!

И на фотографии: бабушка в окружении старших внуков, держит на руках Аню, как куклу, с большим куском хлеба.

Однажды она пропала. Ее искали долго – она зашла в новый недостроенный дом (пола там не было) и, примостившись за печкой, уснула.

Весной кто-то из детей бросил кусок жужалки и попал ей в лицо. На щечке остался белый шрам, к которому привыкли и не замечали. Но однажды она простыла, и был воспален лицевой нерв: правый глаз не закрывался, ротик перекосило. Слава Богу, что прошло!

Когда у нас в доме была еще контора, Ивановна, бухгалтер, приносила Ане в обувной коробке всякие красивые обрезки тканей – лоскутки. Аня шила одежки самодельной кукле. Просить было бесполезно – ничего не давалось.

Повзрослев, она шила себе платья – разноцветные, с оборками, воланами, вставками. Они аккуратно висели на спинке кровати – куда там одеть, примерять не разрешалось!

На ее кровать садиться было нельзя. Я, привыкшая спать с кем-нибудь: матерью, батькой, тетей Леной, могла часами уговаривать ее хоть сегодня поспать со мной…

Иногда доходило до ругани и драк: своих вещей никогда не давала, умея стричь волосы – могла отказывать, если даже очень просили…

В школе училась очень хорошо. Была аккуратной, красиво писала, рисовала. Когда была в восьмом классе, очень красиво оформила альбом о творчестве Тараса  Шевченка.
Она вообще всегда выделялась из толпы. Когда-то, на какой-то праздник, мы пошли в лес с гурьбой девчат. Встретили плохо знакомого парня со школы. Что случилось, не знаю, но тот неожиданно упал на нее – еле отбили. Испугались.

Значительно позже она стала украшать мою жизнь: мы ожидали друг друга с работы; она готовила еду, мы мылись вместе; она помогала мне деньгами, покупала вещи, вязала кофты; подписывала контрольные, собирала сумки, когда я уезжала…

Мы с нею ездили отдыхать в Белореченск, Туапсе, Евпаторию, Анапу, Бердянск… Однажды летом где-то на море мы увидели парочку: две старушки как две капли воды – в белых платьях, в белых панамах, с палочками – сестры, старые девы. И мы посмеялись, что это наше будущее…

Когда меня посватали, она заболела и все твердила:
– Не выходи за него, он плохой!

Потом домой стала приезжать все реже – определилась в общежитие. Через полгода после нашей свадьбы она познакомилась с парнем, который пришел к ней отремонтировать розетку… Он был мал, сух, лысоват, говорлив, суетлив. Ко дню ее рождения он подарил: чашку для чая, рамку для фотографий, комнатный цветок, настольную лампу…

Через полгода поженились. Родились дети.

Повторю, что все написанное мною – это только словесное оформление внешних картинок жизни тех людей, ее маленькие кусочки в моем собственном восприятии, понимании увиденного, услышанного, пережитого. Их внутренние миры скрыты от меня так же, как и от вас…