Гл.4
Семен Талгашев, красивый татарин с черной гривой густых волос, высокий, стройный, в больницу, где работала Лукерья, попал с множественными травмами – его придавило на вертикальном стволе шахты при опрокидывании вагона в загрузочное устройство. Несколько сломанных ребер, разрыв селезенки, ушибы мягких тканей – вот неполный список полученных при аварии повреждений.
Когда Лушка заступила на дежурство, Семена уже прооперировали, и он лежал в палате весь забинтованный от шеи до копчика. Мужики, которые уже шли на поправку, балагурили, смеялись, а парень стонал и просил его не смешить, потому что «не вздохнуть».
В последующие дни, ухаживая за больными, девушка ловила себя на мысли, что именно в палату, где лежит Талгашев, ее тянет нечто доселе неведомое. Ей осенью исполнилось двадцать девять. Но с любовью как-то до сих пор не очень везло, то бывшие заключенные цеплялись, которые осели в поселке после освобождения, то пьющие мужчины не давали прохода.
Девушка мягко отводила эти предложения, надеясь однажды встретить того единственного, уготованного судьбой, с которым смогла бы вступить в серьезные и продолжительные отношения.
Впервые Лушкино сердечко дрогнуло. То ли жалость проснулась, то ли еще что, разобраться она не могла, но с завидной настойчивостью посещала Талгашева. А узнав, что в городе у него никого из родных и близких нет, то и вовсе девушка расщедрилась, то яблочком угостит, то творога домашнего принесет, то пирогом побалует.
На домашних харчах да с такой заботой мужчина быстро пошел на поправку, а Лукерья поняла, что отнюдь не благодарность движет его поступками, а чувство, которого она так долго ждала. Семен несколько раз взял Лушку за руку, нежно теребил ее пальцы, глядя в глаза пронизывающим взглядом черных глаз. Но о чувствах своих молчал, да и что он мог предложить девушке до своего полного выздоровления, забинтованный весь, как кукла? Едва только подниматься начал, да по коридору несколько шагов сделать.
Так и продолжалось у них, без единого слова, лишь в глазах друг друга читали молодые люди признания.
- Выйдешь за меня? – спросил он перед выпиской, чем буквально ошарашил девушку, ведь ни свиданий, ни разговоров о любви пока не случалось.
- Выйду! – отчеканила свой ответ Луша, даже не раздумывая.
- Во сколько твое дежурство заканчивается?
- В восемь часов вечера.
- Нет, это не подойдет. Иди, отпросись у главврача, пойдем заявление подавать.
- Может, лучше в церковь?
- Лукерья, какая церковь? Я коммунист.
- Нет-нет, как скажешь! Меня некому судить, ни отца, ни матери уже нет, а я у них была одна. Они – потомки старообрядцев, это православная вера…
- Ну вот! А мои родители мусульмане, коль уж ты о церкви заговорила. У нас совсем другие традиции, если ты понимаешь. Но это совсем неважно, потому что я атеист.
- То есть, ты в Бога совсем не веришь?
- Лушка, лучше беги к главврачу!
В тот же вечер, дождавшись Лукерью после работы, Семен проводил ее домой. От поселка до хутора шли пешком. Хоть и летняя ночь, но в тех краях рано темнеет, к дому пришли со звездами. По пути не один раз останавливались, целовались, но ничего большего себе не позволили. И Лукерья за это благодарна была Семену, потому что девушке хотелось праздника для первого раза, чтобы все красиво, последовательно, нежно…
А на пороге, вспомнив об опасностях, которые подстерегают случайного путника в здешних местах в ночное время, Луша вдруг привстала на цыпочки, обеими руками крепко обняла мужчину и бесстыдно в самое ухо прошептала:
- Останься…
А вот ребеночка Бог не дал. Хоть и прожила Лукерья с Семеном полтора года до начала войны. Иногда, в глубоком отчаянии заламывала женщина руки, сотрясаемая рыданиями, и спрашивала Господа, почему?
Или знал, что не выжить мужчине в той войне? Так разве это справедливо, что человек никого после себя в этой жизни не оставил? Потому и верила, что вернется ее муж, обязательно должен выжить, чтобы выполнить предначертанное на этой земле. И детишки у них будут, сколько захочет он, столько и готова родить.
Лукерья уже все глаза высмотрела, и все слезы ночью в подушку выплакала, а однажды пришла вечером к Степаниде, растрепанная вся, с глазами запавшими, и безнадежным голосом с порога, как отрубила:
- Уеду я!
«Куда?» - хотела спросить Степанида, но не смогла выдавить из себя ни слова. Она и сама была готова бежать, куда глаза глядят, чтобы вырваться из той невыносимой тоски, которая разъедала ей душу, ведь и Андрей еще не вернулся, и ни весточки, ни привета, как сквозь землю провалился.
- В Пермь.
- И кто тебя там ждет, Луша?
- А не все ли одно, что там никто не ждет, что здесь.
- То есть, ты смирилась? А если Семен явится, что я ему скажу? Как объясню, что у тебя не хватило ни сил, ни выдержки…
- Ой, Стеша-а-а, - завыла Лукерья, покачиваясь из стороны в сторону, - нет больше моих с-и-и-л… Хоть бы кто сказал мне, рассказ-а-а-л… Да я бы годы ждала, если бы зна-а-ать…. что мой Семочка живо-о-ой…
- Луш, ну хватит! Луш, ну что же ты с собой делаешь? Нельзя так! Ты оглянись вокруг, сколько мужиков полегло. Они ведь не просто так головы сложили, ради нас это все, Луш. Ради Машки моей, Алешки… Да и мы с тобой еще поживем, порадуемся, - наконец, Степанида решила изменить тактику, ведь ей и самой было не легче, разве что дети боль смягчали. – И кому ты плачешься? Разве я сама не такая же, как и ты? Где мой Андрей, скажи? Где? Ни письма, ни похоронки! Думай, что хочешь! И, знаешь, что я придумала, Луш?
Подействовало. Лукерья утерла слезы и вопросительно взглянула в глаза Степаниде, пытаясь уловить смысл сказанного.
- Ну?
- Он не погиб. Просто по какой-то причине домой возвращаться не хочет. Или не может. И что ты мне предлагаешь? Не ждать больше? А если ему помощь моя нужна? А если осужден он?
- Осужден? За что, Стеш? Он же тебе написал, что ранен.
- Написал. А это правда? На треугольнике том не помечено, что он из госпиталя писал. Может, он и не в госпитале вовсе, а тоже в ИТЛ. Ты разве не слушаешь, что люди говорят? Кто испугался, как с ними поступали? А кто в плен попал?
Лукерья качала головой, согласиться она не могла, что их мужья – добросовестные и честные советские люди могли быть за что-то осуждены, не представляла себе такой ситуации, как и того, что кто-то из них мог проявить трусость или добровольно сдаться в плен. Ее Семен коммунист. Не смогла она принять ни подозрения подруги, ни ее намеки.
- Тогда уж лучше, чтобы погиб.
- Здрасьте на нее! Из тюрьмы можно выйти, с того света – никогда!
- Нет, Степанида! Тебе меня не убедить!
Лукерья ушла, но после того разговора больше ни разу о своем отъезде не заговаривала, видимо, решила остаться. Кто-то принес новости, что часть наших солдат осталась в Германии на работах, их демобилизация ожидалась позже. Это придало надежды и сил, обе женщины запаслись терпением.
Единственное, что сделала Степанида, это написала письма родственникам Андрея. В большом татарском селе Мамадыш, что разместилось на правом берегу реки Вятка, восточнее Казани, жили его родители, а также два брата и младшая сестра.
Их корни тянулись с тех древних поселений, которые обосновались в низовьях междуречья Вятки и Камы после взятия Казани Иваном Грозным в 1552 году. Андрей рассказывал Стеше, что первое упоминание о Мамадыше, которое переводится, как «Белая Крепость», содержится в летописях Киевской Руси и датировано 1151 годом.
Степанида не спрашивала, откуда у парня, за плечами которого три класса образования, такие познания, но верила ему безоговорочно. На вопрос, почему он приехал на шахты, девушка получила простой ответ, что у них там только сельское хозяйство и никакой промышленности, а он «доить коров не намерен».
Женщина ни разу не была на родине мужа, да и Андрей редко вспоминал при ней о родителях. Смутная догадка, что он известил родных о своей женитьбе, но они не одобрили его выбор, так и осталась не выясненной, возможно, была и другая причина, по которой он не допустил сближения.
За все время, пока Степанида и Андрей были женаты, он только один раз ездил домой. По возвращению отделался несколькими словами, сообщив, что дома все в порядке.
Степанида, если сказать честно, не очень этому огорчалась. Но теперь решила, что, какие бы отношения ни сложились у ее мужа с родителями, война все обиды унесла, и не мог родной сын ни разу не написать матери, даже если в письме том лишь два слова: «Я живой».
Женщина просила лишь об одном, сообщить ей все, что им известно об Андрее. Сама же написала, когда получила его последнее письмо, и передала почти дословно его содержание, опустив лишь приветственные слова, адресованные ей и детям.
А вот Семен вернулся. Не в цветущем мае, когда весь советский народ ликовал, празднуя победу, не в холодном и ветреном июне, и даже не в июле. Заросший бородой, худой, изможденный, он постучался хмурым сентябрьским днем в дверь пустого дома, в надежде, что его здесь все еще ждут.
Дом ответил гнетущей тишиной – Лукерья находилась на дежурстве. Она редко появлялась теперь на хуторе, работая на износ, по две смены подряд. Часто и ночевать оставалась в больнице, чтобы не мотаться туда-сюда темными вечерами, все равно ведь никто дома не ждет.
Продолжение следует http://www.proza.ru/2017/12/01/1504