Жил был геолог. Обманка

               
Часовая стрелка на циферблате командирских часов завершала свой полный оборот. Через четверть часа ее догонит минутная и они, на мгновение  сойдясь в одну линию на цифре  двадцать четыре, начнут отчет новых суток. Немногим меньше оставалось красно-оранжевому шару солнца висеть над четко очерченной в разреженной атмосфере нагорья линией горизонта. День летнего солнцестояния на пятьдесят восьмом градусе северной широты подходил к концу. Но еще до того, как сполохи малинового заката, поблекнув, растворятся в коротких сумерках, ночь уже зародилась в ложбинах склона и в расщелинах останцев древних скал.  Ночной мрак,  словно река,  в половодье неудержимо  выходящая за пределы берегов, расползался причудливыми мазками густых теней по залитому тревожным светом закатного солнца покатому лбу гольца. Признаки наступающей ночи ощущались и в воздухе. К смолистому аромату нагретых за день стланиковых зарослей, опоясывающих голую вершину, все явственней примешивались дурман багульника и прохлада прелой сырости мари. И чем ниже Роман спускался старым зимником по каменистому склону, тем ощутимей холодило тело сквозь выгоревшую ткань полевой робы.

Тракторная дорога или вернее то, что ею когда-то было, вывела его к самой кромке долины Хаира и оборвалась, как не ко времени перетершаяся веревка, размочаленный конец которой словно в воду уходил под купины мха. Гусеничная колея,  за много лет превращенная потоками воды в череду глубоких промоин, прежде чем исчезнуть, расплывалась наносом четвертичных отложений. Подобно отвалу горной породы,  он рыхлым конусом на десяток метров вдавался в зеленую гладь мари.  На самой же мари, занимающей всю долину реки, кипящие в морозную стужу наледи не оставили  от зимника ни малейшего следа. Будто  никогда и не было дерзкой попытки старателей с этой стороны хребта пробиться к рудопроявлению золота Кускандры. И только на противоположном борту долины колея зимника появлялась вновь. Ее такой же размочаленный конец заметно выделялся желтым пятном дресвы на фоне светлой зелени низкорослых лиственниц, что жидкой цепочкой росли у подножия двуглавого гольца.

Еще издали, подходя к поблескивающему зернами полевого шпата наносу, Роман заметил следы зверя. Проявленные стелющимися лучами солнца, они цепочкой темных пятен пересекали снесенную дресву по направлению к верховью Хаира. Подойдя вплотную, геолог присел перед сдвоенными отпечатками здоровенных лап. Судя по глубине промятых в дресве следов и уже оплывшим краям, крупный медведь прошел еще до того, как жаркое лето просушило напитанную талыми водами смытую породу. Определить сейчас по ним характерные признаки  наследившего здесь топтыгина, было все равно, что по спитой ошаре судить,  каким забористым оказался выпитый до тебя чифир.  Однако Роман, под впечатлением размера лап босоногого, все-таки поковырялся в их отпечатках. И только ощутив под пальцами заскорузлую  давность, окончательно потерял интерес к зверю.

Выпрямляясь, геолог машинально обтер руку о штанину и осмотрелся по сторонам. Расстилающаяся перед ним долина подковой огибала нависающий за спиной голец с грядой останцев, похожей на разрушенную злой силой крепостную стену.   Случайному в этих краях человеку ее  ширина в чистейшем, не замутненном испарениями воздухе, показалась бы не больше версты. На самом же деле до ее противоположного борта было чуть больше трех. Но не удивительная ясность простора бросалась в глаза, а суровый пейзаж долины, напоминающий арктическую пустыню. Даже ослепительно белые в лучах вечернего солнца крикливые чайки, из-за дальности, беззвучно реющие над гнездовьем, не оживляли унылой картины. Вслушиваясь в звуки уходящего дня, Роман попытался уловить хоть слабые отголоски птичьего базара, но кроме пульсирующего шума речного потока, ничего не услышал. Да и тот, в отличие от нарастающей контрастности красок заката, постепенно, словно выгорающий на ярком солнце ситец, становился невыразительно однотонным.

Поправив лямки полупустого рюкзака  сухой,  прогонистый телом геолог легко, будто и не лежали за плечами три десятка пройденных верст, сбежал с рыхлого откоса на пружинистый  влажный мох.  Держа направление на маячащий на той стороне размытым концом зимник,  он в обход не растаявшей наледи, стал забирать вправо. По опыту Роман знал, идти по мари с ее чавкающей под сапогами болотиной, было намного легче и быстрее, чем в эту пору лета по ледяному полю.    На его изъеденной  лучами солнца  и  ветром  поверхности ноги то и дело разъезжаются в разные стороны, теряя опору на рассыпающемся, как перекаленное стекло игольчатом льду. А глубокие промоины с обрывистыми стенками и бурными потоками студеной воды, можно перемахнуть лишь сходу и то в самых узких местах.  Вот и приходилось в поисках переправы через ледяные каньоны кружить по наледи, отчего кажущаяся легкой и короткой, дорога в действительности оказывалась обманной.

Намороженная за долгую зиму прорывами подрусловой переохлажденной воды трехметровой толщины наледь, изрезанная замысловатой сетью морщин, растопырилась подобно ладони на всю пойму реки. К окраинам она подтаивала до полуметра и ледяными пальцами лежала во всех ложбинах, примыкающих к пойме.  А самым большим глубоко вдавалась в распадок безымянного ручья, по всем признаком являющегося основным источником ее образования. Она и сейчас, примерзнув к угловатым валунам, нагроможденным в устье,  казалось, упивалась холодом его хрустальных струй. Левее распадка вниз по долине наледь, делясь на отдельные островки, терялась за поворотом. Правее свободная от ледяного панциря долина  бугрилась зеленым ковром мха, расцвеченного ржавыми разводами от морозных ожогов и, словно оспины, при угасающем свете дня темнели плешины галечника. Хаир, широкий здесь,  на мелководных шиверах, катил свои воды ближе к правому борту долины, поросшему чапыжником и редкими невысокими лиственницами. Перед наледным полем, ускоряя и без того быстрое течение, он делился на отдельные рукава и уже те, подобно кинжалам вспарывали отливающую голубизной в бортах промоин толщу льда. За наледью Хаир вновь соединялся в единое русло и, пенясь в ямах, закручиваясь в прозрачные жгуты на перекатах, устремлялся к Иччыгын - Нимныру. Путь же Романа лежал по размытому временем зимнику за водораздел. Туда, где как он верил, в поселке базы экспедиции его ждала самая желанная женщина на свете.

А та, к кому окаянная страсть тянула геолога, словно медведя к меду, уже месяц трепетала в объятиях  другого. Вскоре, как поисковики разлетелись на полевой сезон по таежной глухомани, экспедиция развернула в поселке строительство многоквартирного дома. И в рабочем общежитии к привычному для слуха матерному жаргону работяг добавился непонятный гомон шабашников – южан. Дружные, не признающие устава чужого монастыря, они в первый же субботний вечер всей бригадой заявились на танцы в клуб и по-хамски принялись хозяйничать у проигрывателя, выбирая пластинки по своему усмотрению. Такого беспардонного поведения гостей стены поселкового увеселительного заведения еще не видели, как и целого сборища развязных навязчивых кавалеров. Отчего скучающие по своим горластым полу трезвым топтунам местные дамы к смуглолицым чужакам отнеслись с откровенной неприязнью. И возможно тот вечер для южан так бы и не задался, но исполненный с надрывом в голосе под перебор гитарных струн их бригадиром романс «Гори, гори, моя звезда…», заставил соломенных вдов и разведенок по-иному взглянуть на шустрых мужиков. Хриплый баритон заезжего молодца разбередил тоскующие души волчиц желанием почувствовать близость мужского тела.

Скаля в обворожительных улыбках зубы, они уже не отказывали приглашающим на танец инородцам. А две сестры, знаменитые  частой сменой мужей, соперничая между собой, принялись,  чуть ли не взапуски приглашать на белый танец бригадира,  пресекая попытки других приблизиться к ставшему в одночасье нарасхват залетному ухарю. Когда же соперница, грубо зажатая в коробочку пышнотелыми гуриями, открывала было рот, одна из сестер,  прижимаясь всем телом к новоявленному мачо, увлекала того в танго, вторая, наваливаясь грудью на раззяву, отталкивала ее к стене. Ну а бригадир шабашников, возбужденный откровенным домогательством и прикосновениями к жарким телам, в минуты тишины от бьющих по мозгам танцевальных ритмов, терзал гитару и страдал в романсах так, что превзошел самого себя. Что уж тут говорить, он и внешне даже среди своих соплеменников выделялся, как породистый петух среди инкубаторского племени. Коренастый и широкий в плечах в белых, туго облегающих тяжеловесные ягодицы брюках и цветастой рубашке апаш, открывающей крепкую шею, он своими мускулистыми руками и породистым носом дразнил воображение матерых самок до щекочущей теплоты внизу живота. В другое время  незваные чужаки  обязательно получили бы по полной программе за подскоки в чужом курятнике, но в тот вечер им везло, как новичку за карточным столом. В отсутствие кондовых, скорых на руку безбашенных бродяг поселковый желторотый молодняк вызывал лишь ухмылки у темпераментных южан, безошибочно улавливающих волнение разгоряченной женской плоти.

Праздник души и тела, начавшийся с натянутых отношений между хамоватыми гостями и завсегдатаями, стремящимися по субботам в клуб, как вшивый в баню, к своей середине уже переродился в буйное веселье,  когда появились они. У большинства из местных любителей веселого времяпровождения сразу возникло предчувствие грядущего скандального события. Уж больно конфликтная была расслабляющаяся в откровенных телодвижениях всем известная пара сестер и твердые в своей неуступчивости, откровенно недолюбливающие их вновь пришедшие подруги.

Лариса на танцы ходила редко и обычно не одна, а в компании подруги. И в ту субботу идти на танцы они не собирались. Днем ездили в райцентр, прикупили модные вещички, а вечером, потягивая сухое вино, не спеша мерили обновы, красуясь друг перед другом. А какая женщина устоит от соблазна похвастаться здесь и сейчас своим новым гардеробом. Вот и Лариса, так и эдак крутясь перед зеркалом, в порыве чувств, предложила, не откладывая на потом,  выпендриться перед праздным сборищем в клубе. Сказано – сделано. Допив остатки вина, подруги, громко переговариваясь и хохоча от пустяшных шуток, отправились по безлюдной улице на другой конец поселка. Танцевальный вечер был в самом разгаре, когда две эффектные молодки, вызывающе покачивая бедрами, продефилировали через центр зала к так называемой «стене на выданье». Динамики, до этого тщетно зазывающие на круг песенкой про черного кота, тут же поперхнувшись, смолкли. Однако через полминуты вновь ожили, но теперь уже Ротару проникновенно запела о червоной руте. И любители рвать цветы в чужом саду наперегонки рванулись к новоявленным розам. Но…, не тут-то было. Холодный, презрительный взгляд, как удар прямой в лоб, мгновенно осадил прытких кавалеров. А подруги, обхватив друг друга за талию в энергичном фокстроте, закрутили перед обескураженными самцами спелыми дольками ягодиц, обтянутых модными джинсами.

Одна из этих двух кобенившихся молодок и была той самой желанной, к кому закоренелый холостяк Роман Климов, как рогач во время гона, ломился через перевалы. Кареглазая, слегка переполненная соками жизни, с иссиня черными локонами и алыми припухшими губами, броско выделяющимися на матовой коже скуластого лица Лариса, даже в окружении по-настоящему красивых баб, воспринималась королевой. Настолько явно угадывалась в ее жестах повелительная натура. А ведь  два года назад в веселой кокетке и знающем свое дело геофизике невозможно было предугадать, как изменится она, став волею судьбы (в лице польстившегося на яркую красоту районного начальства) секретарем сельсовета. Но дремавшее подспудно властолюбие в короткий срок преобразило ее, сделав незаменимым на хлопотной должности работником. К тому же глава сельсовета, как и полагалось, из передовых рабочих и член партии, был настолько флегматичен к своим обязанностям (словно кастрированный кот), что Ларисе частенько приходилось брать бразды правления в свои руки. Но так она изменилась лишь видимо, а в глубине души по-прежнему, как любая женщина, жила чувствами. Хотя опять же, из-за гипертрофированного самолюбия властной натуры, иной раз перехлестывающих через край.

Отшив  в очередной раз надоедливых ухажеров, жаждущих откровенно поприжиматься в танго, Лариса со своей белокурой подругой собрались,  уж было уходить, когда произошло событие, последствие которого разведет ее и Романа по разным дорогам. Бригадир шабашников, по-видимому, уже следивший за экстравагантной парой, понял их намерения. Не допев очередной цыганский романс, он прямиком поспешил наперерез медленно идущим к выходу молодкам, но не успел дойти, как сестры обогнали его и словно лайки на пути сохатого, заступили дорогу. Матерый мужик в растерянности,  теряясь как поступить, лишь просительно смотрел на них и тянулся к Ларисе. Вот тут-то самолюбие секретарши сельсовета и взбрыкнуло. С недавних пор воспринимая себя привилегированной особой, и не без основания привлекательней потасканных разгульной жизнью фурий, Лариса решительно вышла на круг и взяла бригадира за горячую ладонь.

В течение  вечера, с саркастической усмешкой наблюдая, как оттесненные от мачо односельчанки не солоно хлебавши: кто отходил к стене, кто, в сумятице потолкавшись, находил себе пару среди таких же неудачниц, она и представить себе не могла, что очередь дойдет и до нее. Как норовистая кобылица встает на дыбы даже от недоуздка, она, теряя самообладание,  приняла вызов, нет, не поселковых скандалисток,  а судьбы.

        Вот уж воистину – не в красоте счастье…. Всего секунду на виду у всех длилось противостояние. И  злорадство в душах  недоброжелателей только зарождалось, а она на свою беду одержала верх. Не иначе, не обошлось тут без чужой все подавляющей воли рока. Отчего же тогда словно столбняк охватил далеко не сдержанных в словах и поступках беспутных сестер, и разбитной бригадир прошел мимо них, как корабль аргонавтов между Сциллой и Харибдой. А Лариса под удивленные и недоумевающие взгляды подруги и большинства односельчанок, взяв под руку ошарашенного от неожиданности чужака, вышла с ним за порог. Ей бы там, на крыльце опомниться. Однако необузданная натура стервы, живущая в ней, с каждым шагом наполнялась решимостью не просто показать свое превосходство, но и не уступить хахаля на эту ночь никому. Про Романа она лишь краем сознания подумала: «Никуда ты, Ромка, не денешься. Только поманю пальцем, прибежишь, как миленький.»

Действительно, обожженный морозами и солнцем, высушенный изнуряющими маршрутами тридцатилетний поисковик, казалось бы, взрослый мужик, а горел от воспоминаний ласк чернявой секретарши, как юнец от первой близости. Вот уже три месяца он засыпал и просыпался с мыслями о Ларисе. И редко какая ночь не отнимала ее у него. Вконец истомленный нереализованным желанием  Роман, пользуясь негласной возможностью отлучиться на три дня из отряда, рванул по заброшенному зимнику на базу экспедиции. На грозящий ему как начальнику отряда втык за самоволку геолог, обуреваемый смертным грехом, попросту махнул рукой.  С восходом солнца, съев холодный кусок вареной оленины и,  запивая горячим крепко заваренным чаем, он минут десять сидел у костра, обговаривая с оставляемым за себя старшим Мишкой Павликом подготовку к предстоящей на следующей неделе перебазировке.  Допив чай оба, вскинув на плечи рюкзаки и махнув на прощание рукой, разошлись в разные стороны. Друг и верный напарник,  прихватив прислоненное к лесине удилище спиннинга, направился к белеющему вспененной водой порогов притоку Большой реки в кои веки побаловать братву ухой из таймешат. А Ромка, сунув за ремень тяжелый ТТ,  ходко зашагал к голубой гряде далекого хребта.

Зимник, когда отряд весной залетал на полевой сезон, с высоты полета МИ-8 хоть и терялся на курумниках и в поймах рек, казался вполне ходовой дорогой.  В натуре же на  земле он больше походил на грубо зарубцевавшийся шрам, вывернутый на изнанку. И хоть зарождающиеся овраги разрывали колею глубокими промоинами, но уже от того, что ноги не путались в ернике и находили твердую опору на свободной от мха грунтовке, идти было намного легче, чем прямиком по тайге. По привычке прокручивая в голове бесконечной чередой обрывки песен, и просто считая шаги, Роман то круто поднимался в сопки, то спускаясь в распадки, тянул вдоль борта к седловине. И все время, словно тепло костра,  грела его душу мысль о скорой встрече. Как ни крути, а ведь это счастье, вот так всей душой и телом стремиться к любимой женщине.  Не ведая, что тебя обокрали….

К исходу дня он вышел к Хаиру. Оставалось пройти еще каких-то пятнадцать верст, не считая тех обманчивых, что скрывала погружающаяся в сон короткой ночи суровая долина. За восемнадцатичасовой переход даже у него, прирожденного ходока, икры ног сводила судорога и мышцы ягодиц немели от напряжения. Уже соглашаясь с усталым телом сделать на той стороне долины привал Роман, по привычке не проходить мимо непознанного, подвернул еще немного вправо туда, где над приподнятой частью поймы беззвучно реяли одиночные белые птицы. И чем ближе он подходил к небольшой колонии чисто белых и довольно крупных чаек, тем тревожнее они вели себя. Как огромные снежинки чайки одна,  за одной взмывали вверх и, оглашая окрест резкими криками,  кружили над гнездовьем теперь уже снежной тучкой. Барражируя в воздухе широкими кругами то одна, то другая чернолапая птица, отделяясь от стаи, в стремительном пике проносилась над самой головой. А пронзительные вопли возмущенных незваным гостем полярных эндемиков, по прихоти случая загнездившимися в уединенной долине, оглушающее били по перепонкам, заглушая все остальные звуки. До гнездовья оставалось метров сто, когда Роман почувствовал резкий перехватывающий дыхание запах, а еще через мгновение рукав энцефалитки украсила бело-серая полоса вонючего помета.  В следующую секунду  прозвучал сочный шлепок по рюкзаку. За ним еще один. Геолог, не рискуя быть с головы до ног  ……….,  прикрываясь капюшоном от ударов острых, загнутых на конце желтых клювов, поспешил как можно быстрее отступить на безопасное, по меркам разъяренных чаек, расстояние.

        Отстирывать рюкзак и энцефалитку от ядовитых ошметков птичьего помета пришлось долго. Резкий запах нашатыря все лез и лез в нос. В отсутствие мыла белесые пятна обесцвеченной,  словно хлоркой брезентухи Роман с остервенением тер песком и даже скоблил ножом, но запах казался неистребим. Наконец приняв единственно верное решение, что утро вечера мудренее, он развесил постирушку на вешалах рядом с костром и, положив на жар два длинных обрубка сушины, подвесил над огнем котелок. Рассыпчатая каша с тушенкой и несчитанное число кружек крепкого чая как бы подвели итог прошедшего дня. Расстелив вдоль горящих ровным пламенем швырков обрезанную с боков шкуру согжоя и сняв сапоги Роман, прежде чем лечь спать еще какое-то время сушил над жаром костра волглые портянки. И только намотав на ступни горячие полотнища, он вытянулся на самом притягательно мягком ложе.

Засыпая, таежный бродяга, путаясь в мыслях, думал о своем отряде, о чайках, самоотверженно отгонявших от гнездовья и конечно о том, что чуть свет ни заря он побежит последние версты, и что уже сегодня  коснется горячего тела любимой женщины. А в коротком удивительно красочном сне ему приснится, как на первой полевой практике он вызвал улыбку на обветренном лице своего руководителя, когда на свежем сколе штуфа в прожилке сливного кварца,  углядев волокнистые включения аурипигмента, с апломбом заявит об открытии золотоносной жилы.  Рано утром, еще до восхода солнца, заливая угли костра, Роман вспомнит  цветную картинку сна и улыбнется своей наивной поспешности,  прямо как тот наставник, что когда-то учил его отличать обманку от истинного минерала.
А ведь сон то был в руку….

** Обманка – старое саксонское название некоторых минералов с алмазным и полуметаллическим блеском