На кухне горела только одна свеча, он не любил электрический свет. Я сидел за столом и сквозь дрёму слушал, как он говорит и говорит. Его профиль на фоне тёмного окна был какой-то изломанный, словно неживой, а слова казались мне чёрными птицами, которые срываются с его губ и стремительно уносятся во тьму. Я устал с дороги и был уже порядком пьян. А брат, хоть и пил наравне со мной, выглядел совершенно трезвым. Только вот эти слова его… Они тогда врезались мне в память.
— Невыносимы такие ночи, в которые моя совесть разговаривает со мной. Не укоряет, не угрызает, нет, — она выставляет перед глазами факты моей несостоятельности. И тогда становится ясно: всё, о чём я сокрушаюсь, на что ропщу и сетую, дело моих и только моих рук. Разум начинает возмущаться и искать иных виновников, но и он вынужден принять этот приговор. Никакой другой жизни, кроме имеющейся, я не заслужил. Да и этой, если уж быть честным, не заслуживаю. Благо, мы не прозрачны, и желания и мысли мои остаются хотя бы частично скрытыми от людей. Иначе страшно подумать, что было бы…
Он затянулся сигаретой, стряхнул пепел прямо на подоконник, хотя пепельница, полная окурков стояла тут же.
— На пике подобной бессонницы я остро хочу перестать существовать. Утихнуть, как ветер, хлопающий ставнями, исчезнуть, как тьма перед лицом рассвета. Нет, это слишком красивые эпитеты, они неточны, потому что и штиль не вечен, и свет рано или поздно сменится мраком. А вот так хочется раствориться в небытии, словно бы и не было меня. Пусть зарастает тропинка, по которой я шёл. Пусть все раны, нанесённые мной, собственным моим существованием, станут как бы не бывшими. Самым большим утешением было бы для меня это небытие. Но оно недоступно. И ещё не одну ночь придётся мне созерцать собственные мерзости безо всякого шанса их исправить. По крайней мере, в прошлом.
А будущее, уже отравленное мной настоящим, не манит, как то, о котором пели в детстве. Прекрасное далёко… Уже нет. Не прекрасное и не далёко. Большая часть жизни за спиной, большинство шансов упущено, а зализывание ран — достойная ли перспектива?
Я молчал. Я вообще не очень понимал, зачем брат вызвал меня к себе телеграммой. Но мы привыкли с детства поддерживать друг друга. Вот и сидел, клевал носом, слушал.
— Отвлечься, увлечься, заменить эти часы рефлексии творчеством? Всё, за что ни возьмусь, облетает как шелуха. Фантомы, самообман, замки Фата-Морганы. Ночь безжалостно обнажает суть вещей. Как дожить до утра? Как не сойти с ума? Того самого ума, которого палата и который так выручал днём. Сейчас он жалок и мелок, посрамлён в своих попытках выступить адвокатом моих действий.
Надежда на то, что сон смилостивится и придёт. Пусть тяжёлый, полный фантасмагорических порождений тьмы, но всё же дающий относительное забвение. До следующей ночи, когда я снова встречусь с собой…
Брат всегда был талантливее меня, хотя я превосходил его усидчивостью и старательностью. В школе мои сочинения неизменно получали оценку четыре-пять, а он мог получить пять-два, потому что считал содержание важнее формы. Писал рассказы и повести, картины маслом и гуашью. Во всех его вещах было такое яркое своеобразие, что никто не оставался равнодушным. Печатался в добротной периодике, премии какие-то брал, картины тоже неплохо продавались, этим и жил.
Той ночью монолог брата показался мне каким-то пафосным, книжным что ли. Я решил, что он работает над очередным рефлексирующим персонажем, слишком вжился в образ.
— Ты сейчас что-то пишешь?
Он ответил не сразу:
— Я всё сжёг. Рукописи, холсты, эскизы — всё. Больше ни за что не берусь, не ощущаю права браться. Кто я? Что могу сказать людям? И зачем?
Я не выдержал, понимаете? Сказал ему, что он дурак. Не нашёл другого слова для брата. Сказал, что устал, что поговорим утром. Чтобы он выбросил всё из головы и постарался уснуть. Я ушёл в комнату. А он остался на кухне. Пил? Нет, не думаю. Водки ещё много оставалось, а у него на тумбочке стоял недопитый стакан.
Мне кажется, он запивал снотворное. По одной таблетке глотал и ждал сна. А сон не приходил. Медики потом сказали, что он уснул под утро, часа за три до того, как я проснулся. Он лежал и улыбался, сразу не понять было, что это его последний сон.
Мой брат не самоубийца, понимаете? Он хотел спать. Он просто очень хотел спать. Это всё от бессонницы… Я себе никогда не прощу, что назвал его дураком. Что не остался с ним на этой прокуренной кухне. Что даже не обнял.
По ночам меня будит стук. Выхожу на кухню, — форточка опять открыта, а ведь твёрдо помню, что закрывал. И пепел на подоконнике. Потом вижу, что это снег, но сначала — точно пепел. Я не знаю, что делать. Скажите, батюшка, что можно сделать для брата? Может быть, есть какие-то молитвы? Может быть, есть какая-то надежда?