8. БОЛЬ
Тульский третий интернат на улице Свердлова, куда детдомовские власти оперативно сплавили Витьку, тогда, в году 1961 от Рождества Христова на каждом шагу, в каждом закутке носил еще следы Тульского военного суворовского училища. А еще дотоле в главном корпусе и комплексе зданий округ размещалось духовное учебное заведение, то бишь, семинария. В бывшем когда-то храме и приделах к нему хранилась картошка и квашенная капуста, суворовская форма, затем интернатское шмотье, а в некогда братских двух корпусах соответственно размещались казармы, позже интернатские общежития. Территория интерната была забрана кованой решеткой на высоком каменном фундаменте.
Первое, что неприятно поразило Витьку, - это КПП при въезде на территорию интерната. И хоть входная дверь была распахнута настежь, и в смотровом окне никто не торчал, сам факт навевал грустные мысли. В Яснополянском детдоме тоже была ограда, но ворота оставались открытыми весь день и закрывались сторожихой только на ночь, а КПП вообще не существовало. Что ни говори, бабушка Татьяна вложила в Витьку дух свободы, вольницы, дух противодействия рабской зависимости. В ее сказках и беседах зимой при коптилке без стекла все герои, все предки были людьми добрыми и справедливыми, но с еле уловимой босяцкой жилкой. А Витька умел слушать и впитывать. Кому-то из окружающих это нравилось, кому-то нет, однако слова из песни не выкинешь.
Не пришелся Витьке по душе и главный корпус интерната – здание глыбистое, монументальное, мрачное. В фойе с широкой парадной лестницей, ведущей на верхние этажи, он на миг вообще почувствовал себя букашкой, что вызвало болезненно ощутимый протест во всех клеточках организма. В храмах, куда по возможности они с бабушкой Татьяной забредали, понеже свободный доступ туда не приветствовался, Витька не чувствовал себя ущербным. Скорее наоборот: там душа пела, тянулась к светлым ликам на иконах, а тут сплошные бордово-мраморные доски с выбитыми на них золотом именами выпускников-отличников суворовского училища. Эти доски на стенах вдоль парадной лестницы навевали кладбищенскую тоску. Душа была готова вот-вот взбунтоваться и сотворить какое-нибудь непотребство.
Преподаватели, воспитатели, технические работники, хозяйственники почти сплошь состояли из брошенных за ненадобностью служащих суворовского училища, а это, ежели кто вдумается, те еще сотруднички! Одним словом – портупейщики. В общем, командно-строевая куча. В чем Витька и убедился, не отходя, так сказать от кассы.
Когда его завели в кабинет директора, он увидел не просто обычного начальника в строгом костюме с галстуком, а настоящего полковника в полной повседневной военной форме с парадными золотыми погонами на плечах и двумя рядами медалей на кителе. Витька сразу же отметил в уме нарушение устава воинской службы в части ношения формы. Вообще-то в этом ничего удивительного не было: тыловики, военкоматские служаки, «мобутовские» войска, то бишь, стройбаты сплошь и рядом «из себя меня корежили», сиречь форсили кто хромовыми сапожками с высоким каблуком, сведенным на конус, кто знаками отличия не по принадлежности, кто наградами вместо повседневных орденских колодок. Такие-то тонкости Витька усвоил еще во младенчестве или чуть позже, когда под стол пешком ходил.
Полковник-директор с ходу взял быка за рога:
-Бегунок, значит! Ну-ну. А ты знаешь, что бывает за побег с поля боя? И не вихляйся, не вихляйся, как осиновый кол! Стой смирно, как положено! Вы посмотрите на него, посмотрите, - кивнул директор воспитателю, доставившему Витьку в кабинет: - Это будущий защитник Родины? Нет! Дезертир это! – и уже к Витьке: - Ничего, воин, я из тебя человека сделаю! У меня не побегаешь. За малейшее нарушение устава внутренней службы будешь на гауптвахте париться. На хлебе и воде! Уяснил?
Витька молчал, исподлобья сторожко разглядывая директора. Почему-то к этому полковнику он не испытывал трепета, даже несмотря на орден Великой Отечественной войны у того на правой стороне груди. К любому фронтовику Витька относился с уважением, а к этому нет, и от этого Витьке стало вдруг совсем плохо. Настолько, что он твердо решил при случае сбежать. Какой-никакой, а опыт уже имелся.
После отбоя в первый же день новоявленные однокашники устроили Витьке «темную». За что? А просто так, в виде «прописки». Не нами, как говорится, придумано, не нам и нарушать традиции. Вот только все пошло в разлад. Одному Витька разбил нос, другому выбил зуб, кому-то поставил фингал под глазом. Заслужил, короче, авторитет и отложил на время задумку о побеге.
Тем более что образовалась немаловажная причина, имя коей Иринка Колосова. Вообще-то в шестом «В» были девчонки и получше, с уже округлившимися формами как спереди, так и с тыла, а Иринка среди них выделялась худобой и какой-то, что ли, прозрачностью. Заморыш, короче. Такой пронзительно беззащитный заморыш с огромными серыми глазами, при виде коего даже черствая душа вполне может ворохнуться отзывчивостью.
Витька не был черствым. Он сразу дал понять интернатовцам, и младшим, и старшим, что обижать Иринку никому не позволит. В принципе ее никто и не обижал. Сверстники ее просто не замечали, а она сама предпочитала не путаться под ногами, отходила в сторонку. Витьку же такой расклад вовсе не устраивал, понеже мир, дружба и братство, как не раз пришлось убедиться, лишь декларировались в его окружении. Лозунги лозунгами, но зевать не приходилось. Заклюют! Особенно вот таких тихушек вроде Иринки.
В общем, Витька взял девчонку под свою защиту. И не заметил, как она заняла в его душе все пространство до капельки. Ежели это, детское еще чувство, называется любовью, то Витька влюбился в Иринку до полного и, насколько ему показалось, бесповоротного обалдения. Он страдал, не спал ночами, фантазировал, а в реальности страшно боялся даже прикоснуться к Иринке, не говоря о том, чтобы погладить ее по белокурым кудряшкам. Однажды, правда, решился. Во время урока литературы, любимого Витькой, в шестой «В» чёртом ворвался какой-то старшеклассник и взахлеб заорал: «-Человек в космосе!» Поднялась дикая кутерьма – восторженные визги, крики «Ура!», грохот откидных крышек парт, обезьяньи прыжки, долженствующие означать пляс, размахивания руками, толкания и обнимки. В какой-то момент Витька схватил Иринку за худенькие плечики и прижал на мгновенье к груди. Сердце у Витьки зашлось, и дыхание прервалось, и такое счастье вдруг накатило, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Иринка умерла в июле, а Витьке предстояло жить дальше с болью, на долгие годы поселившейся в душе.