Эгон Шиле и Густав Климт в ГМИИ им. Пушкина (пунктиром по выставке)
Вместо эпиграфа:
"Прекрасен своеобразный, ломающийся стиль художников. Они обращаются со словами как дети; не злоупотребляют ими, всегда кратки. Они предпочитают конкретные понятия, переложимые на краски и линии (часто основы предложения - существительное и глагол - совпадают, первое - с краской, второй - с линией). Оттого они могут передать простым и детским, а потому - новым и свежим языком те старинные жалобы, которые писатель таит в душе: ему нужно ещё искать их словесных выражений; и вот он их ищет и уже забывает боль самую благородную, и она уже гниёт в его душе..."
А.Блок. Краски и слова.
Два венских гения внесли бодрящие слух диссонансы в спокойное течение выставочной жизни Москвы – и это при том, что привезли лишь графику из бездонной Альбертины. Часть моих знакомых заявила, что не будет смотреть «больное искусство», часть, посмотрев, выразила недовольство. Ну вот тем более повод поделиться собственными рефлексиями.
Густав Климт, старший из двоих провокаторов (род. В 1862 г.), покровитель и наставник Эгона Шиле (род. В 1890), в этой экспозиции скорее подыгрывал младшему современнику. Может, кто-то помнит состоявшуюся десятка этак два лет назад в ГМИИ выставку Климта, представившую маэстро во всём великолепии. Между прочим, были там и эротические рисунки (2 или 3), далеко превосходившие по смелости привезённые ныне произведения Шиле – и они были великолепны. В нынешней экспозиции около половины рисунков Климта (из 47, кажется, Шиле – 49) - совсем «проходные», такие делают почти не глядя, между делом, чтоб занять скучающую по работе руку, не отвлекаясь от светской беседы – и кидают на пол; они даже не подписные. Что ж, может быть, их присутствие обусловило возможность отобрать великолепного Шиле.
И почему бы не посмотреть на маэстрию «академиста» Климта – его ранние «реалистические» наброски в первом зале, в которых главная прелесть, может быть, даже и не в точности руки и глаза при изображении натурщиков. И не в ассоциациях с такими превосходными рисовальщиками, как наш В. Серов. А в изяществе незавершённой композиции, ритме расположения и тела, и элегантной подписи, и даже «пробных» штрихов.
Мужчин Климт рисовал редко и без особого любования. Тем интереснее наброски борцов с судорожными сцеплениями тел и хваткой рук. Зато его грезящие наяву женщины, светские валькирии, ундины и евы, плавно дрейфуют на струящихся потоках своих густых волос и ниспадающих одежд в символистскую декоративность ар нуво. Женское тело для Климта – музыка, грёза, цветок, и не важно, на сносях оно или в пору первого расцвета, всё тайна и предмет утончённого вожделения. Опасного, конечно, но скорее умозрительно: эрос, танатос и кровавые жертвы в виде головы Иоанна Крестителя - повсеместный троп символизма. Грёзы, грёзы…
В таком контексте Шиле – это как внезапный пинок под зад. Если вы воображали себе, каково это - внезапно очнуться от того, что тебя скинули с лежанки и шмякнули фейсом об табуретку – то вот вам пожалуйста, добро пожаловать в начало 20 го, к экспрессионистам, успешно расколотившим сосуд с феерическими грёзами символизма. Вместо вечной женственности – мужской цинизм, впереди, как-никак, две мировых войны. Это новая реальность, baby. И Шиле сыграл «на опережение».
Этот до мозга костей эстет - не респектабельный «маэстро» Климт, элегантно отстранившийся от участия в официальных конкурсах после того, как университетские профессоры забраковали четыре его панно с аллегориями наук за откровенный, хотя и невинный по нынешним меркам эротизм (картины эти погибли благодаря алчности бонз третьего рейха: с той выставки их выкупил богатый меценат, а потом наци их изъяли и отправили в замок, вскоре погибший во время бомбёжки союзниками). Климт разбогател на частных заказах, жил на широкую ногу, и отбоя от моделей не было, дом наводняли жаждущие позировать женщины.
Биография Шиле совсем другая. Юный художник не стал корпеть над академическими рисунками - а был самым молодым в Академии - поступил 16 лет, да бросил учёбу в престижнейшем заведении (а что бы это место отдали Гитлеру? который был его старше на год и дважды провалился при поступлении, что не удивительно - сравнить их работы не трудно...)). И правильно сделал: предстоят всего лишь 12 лет жизни, надо успеть, а умные покровители не оставили без куска хлеба, выставки следуют одна за другой... В 1911 г. ему пришлось по обвинению в развращении малолетних отсидеть 24 дня в тюрьме (кроме откровенных рисунков, не к чему было прикопаться). А унесла его жизнь проклятая испанка, выкосившая от 50 до 100 млн. человек, как не вспомнить средневековую чуму, - унесла в пору новой зрелости творчества, в возрасте 28 лет, в аккурат на излёте первой мировой. В том же, 1918, умер и Климт.
Ко времени тюремного заключения Шиле относятся на выставке два рисунка (из 11, сделанных в тюрьме): яркий (гуашь), почти супрематический натюрморт с апельсинами и с характерным названием «Путь мой пролегает над бездной», и, тончайшим карандашом – изображение тюремной двери с кривой решёткой над ней, сквозь неровные прутья – нежные, с трепещущими листочками ветки с чёрными пятнами птиц – это хрупкая поэзия самого трогательного свойства, характерного, впрочем, для направления, к которому относят этого ядовитого «поэта» (о чём позже). В этом вообще некий секрет Шиле: то, что он не позволял себе напрямую с людьми, такое почти сентиментальное (если б не совершенная лёгкость рисунка) и бережное отношение к хрупкости, беззащитности живого – проявляется в отношении к «природе». Завершающий выставку эскиз юного деревца – это флейтовая элегия мыслящему тростнику, который ничего не стоит переломить двумя пальцами. Вот олицетворением этой же хрупкости становится подростковое тело, которому, в отличие от дерева, вместо подпорки – тиски...
Шиле эволюционировал фантастически быстро. Потомственный художник, сын гравера, он, конечно же, впитал европейскую книжную и художественную культуру ещё в семье. От автопортрета романтического юноши, почти мальчика, с неуверенным подбородком, шапкой волос и болезненно-пристальным взглядом больших глаз – три года до голого чудовища, бьющегося будто от электрического разряда - с бельмами вместо глаз и телом, напоминающим выдернутую из земли мандрагору… И ещё два – до трактовки тела как «сшитого» из лоскутов лопающейся кожи, натянутых на каркас костяка, а также небрежной (как бы) работы линиями и пятнами, будто хватал заляпанными сажей руками наспех набросанные рисунки… и от этих ещё два - до почти рассыпающегося на абстрактные траектории планетарных орбит абрисы грудной клетки и лица, «пружинки» лобных и лобковых волос, ускользающей вещественности тела…
Шиле разглядывает человеческий нерв, вытянутый посредством принудительной операции, в самом близком приближении, «анатомирует» и моделей, и себя. Климт, напротив, держит дистанцию, чтоб опоэтизировать целое. Оба эстетизировали свои наблюдения – преимущественно противоположным образом: соотношение примерно такое, как, скажем, в музыке Вагнера и Шёнберга…
По рисункам 1914-15 гг. видно, как близко подошёл Шиле к абстракционизму. Уже маячил и Хуан Миро с его точками и линиями, свободно парящими в условном пространстве, и изысканная геометрия Пауля Клее, но… Шиле так и не сделал этого шага. То, что было естественным, хотя и мучительным выбором для мечтавшего об эпохе духовного расцвета и всечеловеческого братства Василия Кандинского, для Шиле, по крайней мере такого, каким он успел состояться, - оказалось неприемлемо. Кандиский решительно порвал с фигуративной живописью под влиянием катастрофы Первой мировой – то был жест аристократического отрицания подлой «новой правды бытия». Но Шиле… гм. Думаю, он никогда в возвышенные идеалы и не вери, или расстался с ними в очень раннем возрасте. А жизнь любил жадно, с азартом охотника, коим наделён каждый пристально всматривающийся в человека художник.
Человек, каким его видел Шиле, изначально не невинен, и потому уже и дети на рисунках Шиле – несут в себе не только страдание от соприкосновенья с миром, видмиым им и не видимым (хотя видят больше, чем обычные люди), но и пробуждающиеся страсти, тёмные начала и напряжения рефлексий, свойственные уже измученным жизнью взрослым. Тема эта звучала и в поэзии соотечественника Шиле Тракля, и у других авторов, вспомним хотя бы нашу Зиновьеву-Аннибал с её "Трагическим зверинцем"... В противовес взрослым – дети, иображённые Шиле, витальны, ещё не утратили энергетики становления. Вот это, я думаю, волнует и притягивает художника в детях и подростках. Огромные, лучащиеся глаза мальчиков – это глаза не столько детей, сколько библейских святых, духовидцев, удивлённые и наполненные слезами то ли скорби, то ли изумления. Расширенные и укрупнённые глаза малышей с кистями рук, больше напоминающих узловатые шпеньки сучков и веток, - отсыл скорее к раннесредневековым статуям святых и пророков, чем к непосредственно предшествующим эпохам. Впрочем, подобные переклички с ранним средневековьем были экспрессионизму в высшей степени присущи – и в живописи, и в литературе, но то вообще отдельная тема.
… а за девочками, даже самыми благополучными, «домашними» – уже маячит тень набоковской Лолиты, на то Шиле и романтик, куда ж романтизму без хотя бы аллюзий на мотив соблазнения юной девушки (впрочем, возлюбленной Шиле была как раз несовершеннолетняя). Большие, с тщательно прорисованными светлыми радужками и тёмными точками зрачков глаза портретируемых девочек и женщин Шиле всегда пристальны и напряжённо зафиксированы на им одним видимом. Климту такое не интересно, подёрнутые флёром чувственных грёз глаза его моделей обобщены и в какой-то мере условны. Климт любуется плавными линиями женских форм, и даже в его старухе со стекающей как тесто плотью (всё время вспоминала голубкинских старух – видела? Знала Голубкина это климтовское? – ну конечно. Ведь это и на фризе в «Сецессионе» было) - всё тот же музыкальный ритм волны, в котором колышутся и замирают одетые и обнажённые красавицы. А Шиле делает всё ровно наоборот. У него в по-детски угловатых линиях худых неоформившихся тел или припухших губах дышит странный, колючий эротизм и почти всегда присутствующий внутренний надлом. Такие вот «цветы жизни» на поле последнего века Кали-юги…
Впрочем, круг моделей Шиле радикально поменяется – после необоснованных обвинений в совращении малолетних (в 1911 г.), до этого времени он вообще предпочитал изображать подростков и детей.
В пору начала карьеры и сожительства со своей возлюбленной Валли, любимой моделью Климта и бывшей проституткой, Шиле написал такие стихи (а он писал стихи, как Кандинский и Арп):
«АВТОПОРТРЕТ
Я для себя и того, для которого
голодное пьянство во имя
свободы со мной есть всё,
и также для каждого, потому что каждого
я люблю. — Люблю.
Я среди благороднейших,
самых благородных,
и тех, кто расплачивается,
расплачивается больше всех.
Я человек, я люблю
смерть и люблю
жизнь.
( 1910)
Такой манифест, которого хватило на несколько холостяцких лет.
У Шиле 1910х гг. никаких завершённых гармоний. Он ставит или укладывает свои модели в только им самим придуманные позы, неудобные и напряжённые. Голый или полураздетый человек на автопортрете или в изображении натурщицы в таком качестве – это почти насекомое, да ещё между лабораторными стёклами: не случайно и фонов у Шиле на этих рисунках практически нет: всё навиду. Нервные, изломанные абрисы фигур с разрывами линий, гармошками складок одежды, заострёнными суставами, выпирающими тазовыми костями – дребезжат, точно треснувшие во время бомбового обстрела стёкла.
У Шиле тело человека ваяется пространством, и инструменты этого ваятеля - преимущественно резец, фреза, игла и нитки, осколки стекла, хирургические инструменты камеры пыток... штука в том, что это ваяние производится над живым телом. Это еще не каток супрематистов и не растворение в кислоте с расчленением космоса на фазы движения, когда происходит перемешивание вытянутых жил, деформированных до состояния скорлупы костей и исторгнутых внутренностей - как у Бэкона. На этом пути Шиле в начале, но он не первый. Однако у него есть ключ: боль. У кубистов и тем паче символистов тело живет без боли, первым эта категория не нужна, вторые уходят от нее в онирическое пространство, оно где-то между Раем и Поднебесной, жизнь и смерть рисуют свои узоры в его заколдованном текучем воздухе.
Я обмолвилась о категории, т.к.для Шиле боль и есть нечто, чем он охватывает свое понимание живого. Не страдание - это слишком абстрактно, отстраненно, у Шиле острота переживания контактная. Но с чем?
Шиле рисует оттенки боли от пребывания в совершенно не явленном им для зрителя, метафизическом пространстве, которое почти сплошь белое пятно: а как изобразить то, что грызет его персонажей? что ещё лишь сгущается во временном потоке? На живописных холстах Эгона, в отличие от рисунков, окружающий человека мир повседневности узнаваем. Но в рисунках нет никаких социальных примет реалистов, химер символизма и ловушек сознания сюрреалистов. В своих рисунках Шиле смотрит только на человека - как демиург-хирург, в каком-то смысле его белый фон скрывает остров доктора Моро или что-то подобное... Впрочем, не стоит это свойство абсолютизировать, и в поздних рисунках уже все меняется, но, воля ваша, белый абстрактный фон, на котором так убедительно живут портретируемые Шиле, всегда содержит к ним скрытую враждебность - уже проявившуюся для персонажей, затеявшую с ними свою неравную войну, или только крадущуюся, выслеживающую где-то совсем рядом, дышащую им в затылки и сгущающуюся за спиной, только слышен скрежет железных зубов... Перед этой враждебностью человек лишен покровов, гол, растерян, наивен и... податлив. Себя, кстати, Шиле, щадит менее всего. Эксгибиционизм ли, не знаю, но уж не нарциссизм в его автопортретах искать, разве что это нарциссизм наизнанку, по принципу чем хуже, тем лучше, настолько Шиле изгоняет из них свою вполне обычную внешность, заменяя её реакциями клетки на электрошок или наркотик. Не щадит он и Валли...
Безобразное, однако, становится если не прекрасным, то выразительным и притягательным – прежде всего благодаря тому, что Шиле превосходнейший рисовальщик, кончиками пальцев ощущающий допустимую меру условности стилизации, не оскорбляющей его эстетическое чувство. И ритм, и композиция – превосходны. На бекграунде этого мастера – пласты и пласты культуры, даром, что ли, им восхищался и покровительствовал ему Генрих Бенеш, отец знаменитого искусствоведа Отто Бенеша (на выставке портрет Генриха Бенеша)… и нельзя не восхититься как ближайшее из предшествующих течений – символизм – проступает, например, в тюльпаноподобном очерке тела дрожащей худышки, и в пламенеющем колорите этого рисунка. Так же и в маленьких рисунках, стилизованных под офорты…
Колорит Шиле - особая тема. Сочные цветные пятна у него вообще роскошны, это какая-то избыточность эмоциональной щедрости, соединение виртуозной небрежности и точности. Хороши и цветовые гармонии, и диссонансы. … А шорох и поскрип чёрного мела доставляют истинное наслаждение, когда рассматриваешь элегантные поздние портреты, нарисованные толстыми линиями, часто с эстетски расчётливо изъятыми частями изображения, только вне философских подтекстов китайцев и японцев (у которых европейцы научились играть ТАК по-новому на пустоте): то пустой рукав, то «вынутый» бок (или, того пуще, плавно скруглённая культя вместо ноги), зато тщательно прорисованный орнамент на платье…
А вот процарапанные сухой иглой гравюры на японской бумаге надо бы смотреть почти вплотную, вопреки замечаниям служителей, иначе не словить драйв от мельчайших чёрточек-стежков, скрепляющих рассекающие дуги линий, вдруг ссыпающихся к животу и приходящих в какое-то броуновское движение. Тут уж атональное переходит в микротоновое – говоря языком музыки... Увеличь фрагмент – чем не абстракция, посмотри на композицию в целом – почти реализм…
Ещё о том, что замечательно: стоит всмотреться в ладони критика Артура Рёсслера (он рано заметил талантливого упрямца и познакомил его с кругом меценатов и участников сецессиона). Рёсслер делает ладонями успокоительный жест будды? Очень знаково… Ладони Рёсслера – это географические карты космоса, как лицо – ещё один ракурс вселенной. Художник Макс Оппенгеймер, несмотря на красочное исполнение, выглядит на портрете банальнее. Впрочем, банальнее и собственные работы Макса со слишком педалированными кровавыми пятнами и многофигурными фантазиями на библейские темы. Стилизации Шиле-рисовальщика - утончённей.
… Справедливости ради придётся отметить, что в 1915 г. Шиле всё-таки женился на женщине состоятельной, чем отказался от «голодного пьянства», а Валли (Валери Нойцель), с которой он обещал проводить летние отпуска, от такого лестного предложения отказалась и исчезла из его жизни навсегда.
Никакое жизненное решение не бывает отдельным от эстетики человека искусства, Шиле не исключение. Его поздние рисунки стали совершеннее, понятнее и… респектабельнее.
И не его ли «Скорчившейся женщине», так эффектно завершающей выставку, подражал Матисс (или откликался на неё), пусть недекларативно, изображая длинноглазых моделей в своей поздней графике? Только Шиле, с поправкой на более ранний период создания, - тщательнее, подробней. А к чему бы пришёл к концу столь же продолжительной жизни, как у Матисса – теперь только гадать…