Христа матия русской жизни

          
  (Правда или вымысел -- решать вам)               

               




                Трудное быстро забывается, помнится доброе
                Василь Быков
               
         
      Бабушка Наташа мечтала умереть на ногах, вот так бы идти, упасть и все, - заснуть навеки вечные. Когда из далеких сел и городов необъятной родины приходили запоздалые вести о кончине еще одной ее бывшей односельчанки, она интересовалась, болела ли та или как. Если отвечали, что лежала, мучилась, бабушка тяжело вздыхала, когда же сообщали, что умерла скоропостижно, говорила «счастливая» и с каким-то облегчением желала покойной царствия небесного. Бабушка боялась когда-нибудь стать совсем немощной.
      
-- Туз! - победно хлещет старушка изрядно потертой картой по столу, очередной раз оставляя внучку в дураках. Та досадно хмурится, но уголки рта дрожат, еле сдерживая улыбку. Уже который кон та подыгрывает. И то ли из-за того, что были тезки, то ли потому, что внучка никак не могла забыть дорогой с детства запах ее борща, то ли в силу того, что обе были глубоко одиноки, привязанность к ней оставалась необычайно крепка. Сняв свои новомодные джинсы-варенки, внучка чуть что прибегала в ее беленый домик попить чайку с чабрецом, поиграть в картишки, послушать рассказы про старину. А бабушке было чего рассказать…

    Отец ее, совсем еще молодой казак, в лихую годину гражданской войны сгинул тут же в прихоперских краях.  Мать чем-то захворала и померла, когда дочке отроду исполнилось месяцев шесть.  Вот и вся родительская биография…И бабушке не суждено было бы жить, если бы не добрые люди, приютившие ее, сироту.
     Елена Митрофановна, так звали мачеху, посоветовавшись со строгим мужем, взяла девочку из дальнего родства.  Глава семейства Степан, по-старообрядчески бородатый мужик, отец пятерых детей, любил послушание и спуску в доме никому не давал. Приемную дочь, хоть лишним ртом и не попрекал, но особой лаской тоже не жаловал. Отец-то ее «беляком» был…
     Когда падчерице исполнилось восемь лет, отправил ее пасти быков. Ох, и набегалась та босыми ноженьками за скотиной!

    Внучке было как-то трудно представить бабушку девчонкой, она так и видела ее совсем маленькой, бегущей по колкой старушонкой… И так жалко становилось ее, роднимую, так хотелось прижать ее к груди, но обнять не хватало смелости. Не принято было в их семье выказывать нежности, здесь царило только глубокое почитание старших, а бабушку все от мала до велика величали на «Вы».

     Каким-то чудом бабушке Наташе удалось сохранить старинную фотографию своего отца. Невысокого росточка бравый казак в фуражке с кокардой, галифе, с кривенькими от верховой езды ногами, но гвардейской выправкой и удалыми усами. Сабля наголо. На плечах погон. Черные глаза и овал лица умело подведены фотографом графическим карандашом для придания кадру пущей выразительности.
     Фотографию позже увеличили и, поместив в рамку, повесили в горнице под образа. Однако, когда в дом заходил кто-нибудь из властей, а бабушка называла так и председателя колхоза, и бригадира, и почтальоншу, она на минуту ускользала из комнаты. Притворив за собой дверь, спешно доставала из сундука расшитое по краям красными петухами полотенце.
 -- Бог его знаеть, - бормотала она, завешивая портрет отца и осеняя себя крестным знамением.
    Так было и в оттепельные шестидесятые, и в радужные семидесятые, и в застойные восьмидесятые.  В начале девяностых бабушка совсем убрала портрет от греха подальше в сундук, а иконы оставила. Да зря… Много приценщиков ходило потом  вокруг них да около….

 -- Валет! – чеканит внучка Наташа.
 -- Дама! – бабушка Наташа прибивает карту кулаком к столу.
 -- Нету! – радостно заявляет внучка, откусывая маковый пряник, чтобы скрыть свою хитренькую ухмылку.
    Пряники - это и бабушкино любимое лакомство. Как-то на Восьмое Марта внучка подарила бабушке небольшую плетенку, которая теперь неизменно подавались к чаепитию, наполненная ими до краев.
   Отхлебнув чаю, старушка на минуту задумывается.   
-- Сычас мядку принясу, -- тяжело вставая на больные ноги, говорит она и, кряхтя, удаляется в чулан. В кладовке бережно хранится бидончик со старым медом, который дед еще при жизни накачал.  Вкусом этого терпкого нектара пронизано все детство внучки Наташи.

     На поляне Пашкиного сада (от имени посадившего в стародавние времена тот сад какого-то Пашки что ли) дед держал с десяток ульев. Это было его собственное хозяйство, к которому он никого не подпускал. Сам монтировал ульи, утеплял их на зиму, лечил пчел от клещей, обновлял рамки, покупал маток у знакомых пчеловодов-хохлов, которые стояли в их краях с пасекамми у гречишных полей. В сезон медокачки в доме начиналась почти праздничная суета. Дедушка устанавливал в чулане огромную медогонку. Одев белый халат, шляпу-накомарник и рукавицы, шел окуривать пчел. Доставал тяжелые рамки из ульев и, стряхнув уже вяловатых от дыма насекомых, срезал забрус, чтобы вскрыть переполненные ячейки.  Дети роились вокруг всего этого сакрального ритуала, как те же пчелы. Им доверялось раскрутить огромную центрифугу, чтобы вскоре весь чулан наполнился головокружительным цветочным ароматом. Открыв маленький крантик у самого дна чудо-бочки, бабушка наливала тягучего янтарного яства в глубокую чашку, и внуки садились к столу уплетать его с белым батоном и свежим молоком.
--  Ешьте, ешьте, дятишечки мои, -- хлопотала она вокруг стола, вспоминая свои голодные годы, когда доводилось грызть горькие до невозможности желуди.
    Только однажды в пору медосбора стряслась у деда Ивана беда. Пошел он в Пашкин сад и остолбенел...Густым хитинным слоем лежит его пчелиное семейство без движенья в траве, присыпанной каким-то белым порошком. Открыв ульи, почуял сладковатый запах дуста. Отраву кто-то бросил и туда, чтобы уж совсем, значит, наверняка...
    Кто сотворил такое злодеяние, так никому на ум и не пришло, да и за давностию лет забылось. А сотоварищи-хохлы выделили деду в тот сезон целый новый рой.

 
    Сошлись баба Наташа с дедом Иваном, совсем еще молодые, в 37 году. Он, самый юный отпрыск старинного семейства, красавец хоть куда. Русые волосы волной, крутой лоб, голубые глаза, с широкой улыбкой молчаливый паренек из рода, который тут когда-то уважали. Девки, вдовы, в то и бабы, - все порой заглядывались на Ивана. Он же вниманием никого не уделял. Смущался. 
    От его большого клана, где все работали не покладая рук, держали, как это и полагается, мельницу, скотину, поля и сады, теперь в этих краях остался только он и старшая сестра Ульяна. Остальных разбросало, кого куда. Кого в Украину, кого в Литву, кого в Мурманск… Старейшего же пращура Данилу - в Казахстан, где он вскорости и помер, не вынеся жары.
    
     В их большом родовом поместье теперь был устроен сельский совет. Их бывший работник Яшка, плюгавенький ленивый мужичок, которого когда-то взяли из жалости, теперь был начальник. Встретив Ивана в поле, смотрел на него свысока.

-- А вот захочу и жанюсь на твоей сеструхе Уляшке! – шмыгая носом, верещал он.
-- Да жанись, коль она за тебя пойдеть, -  хорошо зная свою норовистую сестрицу, отвечал Иван.
    Ульяна - высокая, статная с русой косой в пояс, налитой грудью, здоровая девка и представить себе не могла, чтоб этот упырь к ней докоснулся. Но тот докоснулся. По-темному как-то заслонил ей дорогу на гумне и, дыхнув в лицо самогоном, прохрипел:
--  Не пойдешь за меня -- пропадешь  вместе с брательником, вражиной народным…
    Уляше брата было пуще всего жалко, и она пошла.
--  Жанилси бы и ты, Ваня, - нежно говорила она ему. – Вон Наташа Худякова какая выросла! Лучшая работница, всем поможет, детишек приголубит.  И мачеха на ее не нарадуется, какая она хозяйка. Уважають ее все и в колхозе. Ну конопатенькая она, ну не красавица. Но хорошая она, добрая, Ваня. Ты ее полюби и конопушечки табе незамай…

    Но судьбу Вани решила сама бабушка Наташа. По наущению мачехи, одевшись в воскресный день в нарядное платье и повязав на голову чистый платок, пошла в хутор.  Встренув его, бесцельно бредущего по пыльной дороге, первая заговорила.
-- Ну чаво ж, Иван, ты один и я одна. Давай сойдемси и будем жить.
-- Давай сойдемси, -- согласился Иван.
 
    Ну а дальше пошла их жизнь. Работали. Рожали детей. Строили дом-мазанку. Потом война. Деда сначала забрали на фронт, но вскоре, раненого, прислали назад, наложили бронь и поставили управлять колхозом, который теперь состоял почти из одних баб.
     Война хоть и слизнула почти всех здоровых мужиков, но сильно не коснулась этих краев. Лишь однажды пришлось тут увидать престрашную картину. 
---- До-о-о-лгой веряницей идуть по грейдеру военные,– рассказывает  бабушка,-- Изможденные, страсть! Пыля кругом...Но ни звука не слыхать от понурой толпы, толькя кашель да стук кирзачей. А сельчане гуртами стоять, тихо гутарють. Бабы с полными зипунами...А те брядуть, родимые, головы понуривши...Совестно им, значить.
    За неделю в правление колхоза прошел приказ выносить солдатам, кто что может. В армии не хватало продовольствия. А в хуторах уже и сами давно голодали. Но сердобольные жалмерки наперегонки подбегали к солдатикам, спешно рассовывая тем по карманам кто яблок, кто мелкой картошки, кто желудевых лепех.
--- А ты Васю маво не видал?
--  А Петра, Петра Куликова не доводилось встренуть?
--  А с сыночком моим Мишей,  чубатым таким, черноглазым, не воевал? – заискивающе вопрошала мать.
--- Не видали, не видали мы таких, мать, - отвечал паренек, отводя взор и ускоряя ход.
   А тут надрывный крик колхозной запевалы Зинаиды: 
-- А куда жа вы, роди-мы-я-я-я! А как жа мы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!
И командирский клич:
-- Подтяни-и-и-сь! Шире шаг!

     Советские войска отступали все дальше на юг. К Сталинграду. 
 
     Все стихло потом. И вроде уже можно было жить, да приглянулась Ивану колхозница Ефросинья. Одинокая, бездетная, смелая была. Сошелся с ней.
--  Чижало было попярьвам, дюжа чижало, -  вспоминала бабушка. -- Да как-то ведь бог дал перяжить и это с пятерми дятьми..

     Через полгода разбитная Фроська отстала.  Иван вернулся домой. Простилось все. Отпраздновали победу. Но как только полегчало, -- не стало десятилетней дочки Кати.

--  Катюша моя такая ласковая была, заболела что-то и померла, – без слез рассказывала бабушка. 
    Похоронили ее рядом с домом в садах. Не велено было «кулакам» прибирать своих родных на кладбище-то…
    Свою боль бабушка Наташа так и не смогла унять после смерти другой своей дочки - Маши.  Бабушка вынимала из сундука святая святых -- старинный семейный альбом -- и показывала внучке фотографии.  Двадцати двух лет белокурая дивчина с голубыми глазами и светлым, чистым лицом.
   - Добрая она у нас была,-- разглаживая фотографическую карточку, говорила бабушка. -- Бывалоча, мимо дитя не пройдет, чтобы не дать, кому пряника, кому петушка...
 
    Маша лечилась в областной больнице от порока.
--  С детства жалилась Машута наша -- в грудях у нее болить,  - рассказывала бабушка. -- Собака на нее большая, черная киданулась, вот с того все и пошло...Сердце у нее большое сделалось. Бывалоча, сидишь рядом с ней и слышишь, как оно стучить.
     И вроде уже шла на поправку, ня яблочный спас съездили ее навестить и назавтра ждали домой. А на другой день пришло известие - нету больше вашей Маши. Померла она ночью во сне.
--  Помнится, обхватила меня ручонками и не отпускаеть…а у меня самой сердце ходуном заходится…и так тихо-тихо, значить, говорить: “Мама, Вы жалейте себя, мама..”, - вспоминала бабушка тот последний день.
     И всю жизнь она себя корила, что еще один денек не побыла с дочуркой. Не дождалась…

    
     Когда сын Николай женился, Наталья Тимофевна по старинке молодых никуда не отпустила,  стали жить вместе. Нарожали внуков. Этой бабушкиной безбрежной любви хватало и на них.
 --  Жалко мне вас, -- говорила она.
     Больше всех она жалела внучку Наташку. Болела та часто, сноха не наделяла младшую дочку особой любовью, и эта нелюбовь матери перекинулась и на старших сестер. Не часто брали Наташку с собой играть, обижали. Чувствовала бабушка, что, кроме нее, пожалеть девчонку некому.  Да и вину испытывала, ведь не доглядела ее малую. Упала та с печки, ушиблась, и глазик начал косить.  Приписали очки. Зрение вроде и поправилось, да не совсем. Так и жили они, стар да млад, бок о бок.
    
     Как вчера помнила внучка, как пошли они с бабушкой в соседнюю балку по ягоды. Неспешно брели по благоухающей степи, вдыхая запах цветущего донника и кошеной травы. Тот год был необычайно урожайный. В полях вызревали посевы, на огородах цвела фиолетоватым цветом чисто прополотая и подсыпанная картошка, на садах уже начинали под тяжестью плодов обвисать ветки деревьев. Природа будто отзывалась щедростью и изобилием на людской душевный покой.
     Усталые, с полными бидонами спелой земляники, путницы прилегли в тени под яблонькой-дичком. Бабушка долго смотрела на небо, потом, приметив божью коровку на цветке василька, подставила ей свою покрытую конопушечками ладонь и осторожно дунула. Коровка расправила еле заметные крылышки и, чуть помедлив, беззвучно полетела ввысь.
-   Наташка, а, как помру я, будешь меня вспоминать? - вдруг спросила она.
    От этих слов у девчонки сердце затрепыхалось, как дикая птица в силке.
--  Да Вы долго будете жить, бабушка, долго! -- уверяла она, скрывая щемящую боль в груди.
    Но обнять и приголубить родимую так и не нашла в себе смелости. 

    В бабушкином доме всегда чем-то приятно пахло. Свежим хлебом, укропом, печеными тыквами, грушами, яблоками, дровами. А самым сказочным здесь был запах сосны. Свежесрубленное под Новый год дерево привозили в дом. С чердака снимали большую коробку со старинными гирляндами, шарами, фонарями, - и начиналось чудодейство…Дети лепили из бумаги разноцветную цепь, вырезали из тетрадной бумаги снежинки, украшали елку. Хорошо протопленную горницу торжественно открывали утром 31-го декабря, и умопомрачительный аромат ванили, мандаринов и леса заполнял весь дом. Приглашали соседских детей. Детвора, наряженная в зайцев, лис и медведей, водила вокруг сияющей елки хоровод и звала деда Мороза:
 -- Дедушка Мороз, выходи-и-и-и! Дедушка Мороз, выходи-и-и-и! Дедушка Мороз, выходи-и-и-и!
    Тот являлся, одетый в овчиный тулуп, шапку-ушанку и белую мочалку вместо бороды.
--  Здравствуйте, ребята! - знакомым голосом приветсовал он всех. -- Ну что, послушными были в этом году?
     Начинался концерт. Встав на дедову табуретку, дети исполняли незатейливые стишки и получали долгожданные подарки из большого сахарного мешка.
     Дедом Морозом всегда была третья дочь бабушки –  воспитательница детского сада Вера. Наташке было года четыре, когда она получила от нее в подарок гуся с шестью кругами на шее. Пластмассового гуся-спасителя…
      Вечером, когда темнело, на радость всем дед Иван подключал свою магическую люминесцентную трубку. Тогда от гипюровых платьев детей, бороды Деда Мороза и седых волос строгих святых начинало исходить необыкновенное свечение. Непонятно, откуда в те далекие семидесятые года в доме взялась эта ультрафиолетовая лампа.
    От самой бабушки после очередной выписки из глазной клиники внучка получила мечту всех девчонок – городскую ходячую куклу.
--  Зовут ее, как и маму твою, Надей, - читала она имя на этикетке платья. -- Ты ее береги.
    Для бабушки, неизбывно тосковавшей по родной матушке, это понятие было святое.
    И не было подарка дороже. Да ненадолго. Вскоре на растопленной до жару печке был найден бесформенный комок в куске синей материи. Это все, что осталось от расплавленной куклы Надюшки...
      

--- Вот так бы и жить, в магазинах, слава богу, все есть… мука, рис, колбаска, сахарок дешевый, конфеткой, нет-нет, да и побалуешь себя, луче и ня надо, - умиротворенно утверждала бабушка.
    И хоть в деревенских лавках уже появлялись зефир, халва и шоколадные конфеты «каракум», она неизменно отдавала предпочтение карамелькам и мятным леденцам. Долго можно было их хранить в ее деревянном буфете.

   Одинокой ее дочке Вере довелось вместе с матерью дохаживать тяжело умирающего от рака отца. Дед Иван поначалу врачевался сам. Собирал по родным буграм шалфей и зверобой, лечился прополисом и маточным молочком. Не хотел ложиться под нож.
   Боль он старую в себе носил, что многие годы поедом ела его бедную душу.

   Шла летняя страда. Хлеба убирали денно и нощно, страясь успеть до дождей. Бригадир Иван Илларионыч уже по темному в который раз объезжал свои поля, как вдруг еще издали заметил попеременно мигающие фары комбайна. Заподозрив неладное, бросил свой газик у посадки и рысей кинулся к кружащей на одном месте машине.
--  Васькя, мать-перемать! -- взревел он сквозь клокочущий гул. -- Ты пошто солярку жгешь?!! Уснул ты там что ль?!!!
    Но ему никто не отозвался. Мигом Иван взметнулся по крутым ступенькам наверх и обомлел -- в кабине никого! Что за чертовщина?
    И только заглушив мотор, увидал кровавый след на свежескошенной стерне...
    Еле вызволил полуживого комбайнера из-под жатки. Как он туда попал, лишку ли принял иль по случайности, так никто и не успел прознать. Наутро, так и не придя в сознание, тот скончался.
    А вскоре по селу пополз слушок, что, дескать, комбайнера-то, сам бригадир и задавил. И несмотря что Ванька мухи в жизни не обидел, народ безмолвно осудил его. А распускал тот слух шофер Володька. Живым и мертвым он тащил с колхоза, начальника за честность не любил, да и кулацкую семейку его помнил.
    

    Под нож ложиться деду все-таки пришлось, правда, поздновато совсем. Врачи сказали, что в лучшем случае старик протянет месяц. Но тот, окруженный теплой заботой, еще года четыре проходил на ногах. По хозяйству подсоблял, сено косил, картошку собирал.
 -- Ванькя, иди отседова, без тябя обойдемси!  - гнала его с огорода бабушка.
 -- Бабка, а, может, ты мне, лодырю, нынче щей не нальешь, - прищуриваясь на солнце, поддразнивал ее он.
    Бабушка с досадой махала на него руками.
    Слег дед только, когда в его совсем обессилевшем теле еле тлела нетленная жизнь.

 -- Сильный, однако, у вашего деда Ивана мотор, сильный - говорили доктора, приписывая ему морфина, чтобы хоть немного умерить его боль.
    Когда дочка и бабка переворачивали его, чтобы искупать и поменять исподнее, за всю жизнь не сказавший при детях ни одного дурного слова дед страшно матерился.
--  Господи, прости его грешного! Не он это, говорить, не он,– оправдывала его бабушка,-  болезть это яво...
    На престол собирались в доме у стариков. Дедушка вставал, одевал выходной костюм с медалями и присаживался к столу. И так хотелось верить, что страшная болезнь отступает, когда он, известный шутник, как и в былые времена, пытался всех рассмешить.
 --  Вот взять бы, собрать всех своих и устроить дискотэку. - говорил он.
     Тосковал дед по родной крови, тосковал. Видимо, хотел перед смертью попрощаться. 
     Выпивали по рюмочке, и сноха Надя запевала:

            Вот хто-та с го-о-рочки-и-и спустился,
            Наверно, ми-и-лый мо-ой иде-е-ть..

    И все дружно подхватывали:

            На нем защи-и-тна ги-и-мнастерка,
            Она с ума-а мя-ня свяде-е-ть….

    Шли многострадальные для нашей страны девяностые…

    Превозмогать за столом боль дед уже долго не мог.
--  Бабка, подсоби, - просил он помочь подняться и, морщась, как от кислого, уходил к себе.
--  Скорей бы уж, -- стонал дедушка, когда становилось совсем невмоготу. – Скорей бы уж…- туда…

          
 
    Умер дед на десятое мая, лишь год не дотянув до пятидесятилетия Победы. На его поминки со всех концов собрались односельчане. Помнили, все помнили доброго бригадира Ивана и свою трудовую молодость…
--  Так ведь и не пожил, -- горько вздыхала бабушка Наташа.
      
    Не пожил и ее единственный сын Николай, отец Наташи.
Смерть третьего дитя совсем подкосила старенькую уже бабушку.
-- Эх, Колькя ты Колькя,- тужила бабушка, вспоминая, как когда-то своими руками сшила ему, совсем маленькому, холщевые штаны и как прыгал тот на радостях от обновки. Какой был помощник и уважительный ко всем. Помнила, как провожали в армию и ждали его писем из ракетных войск. Как пришел он, на две головы выше их с отцом, как работал комбайнером и шел в передовиках. Как благодарил их председатель за сына, вручая большие стенные часы.
--  Ой счастливая ты, Тимофевна! - завидовали ей односельчане.
   
    После армии Николай женился на молоденькой доярке Наде. Мать ее, сваха, пятерых своих дочерей хоть и приучала к порядку, да сама шебутной слыла. Рассказывали как-то, хватила лишку, скинула с себя всю одежу, схватила канистру и  -  на коня. Поскакала прямо нагая к дому кумы-разлучницы, плесканула керосином под заваленку и чиркнула спичкой. Саманку тут же охватило жарким пламенем, и та с треском зарекошетила репающимся шифером по сторонам. Лишь по счастливой случайности тогда никто не погиб. 
--  Видно, черти какие-то сваху мучили…, -- вздыхая, говорила бабушка.
    Сноха, не в пример матери, поначалу тихая была, но скоро и та показала свой строптивый норов.
--    Живу тут как за железной занавесей! – ссылалась она на строгие порядки и прижимистость свекрови. -- Кулачиха она и есть кулачиха!
      Купили дом в соседнем селе. Съехали. Но жизнь и там не заладилась.
      Николай запил.
    - Колья ты, Колькя…-- терзалась бабушка, что вовремя не смогла отговорить его от женитьбы.-  Мы ж с дедом Валюшу табе Толкованову советали, а ты не послухал…И что она за жизня такая?....
     После смерти сына у бабушки случился удар. Вся жизнь ее была стерта из памяти, как со школьной доски, ну, чтобы не было так тяжело….Помнила она себя только маленькой девчонкой. Трогала свою обвисшую на плечах кожу и плаксиво вопрошала:
--  Девки, а чтой-то это такое, а? 
    И то, чего так всегда боялась бабушка, чего так хотелось всеми силами избежать – стряслось. После второго инсульта - слегла. Как за ребенком, пришлось Вере Деду Морозу ухаживать и за беспомощной матушкой.
    Но жизнь все не отпускала и ее. Хотела, видать, под конец додать бабушке Наташе всего дополна… Вере, порой, приходилось вживую вырезать из недвижного тела матери незаживающих свищей.

-- Мама, мама…маманя…, -- звала в беспамятстве бабушка.
-- Тута я, тута, - отзывалась дочь, обнимая ее измученное тельце.

    После смерти бабушки родичи наследством толком распорядиться не смогли.  Заброшенный дом осел, сад и огород заросли. А люди протоптали тропинку прямо через двор.
    
     Осенью из города приехала внучка Наташа и вступила на нежилой поземельник, как на погост. Посаженный бабушкой у веранды виноград оплел весь вход так, что не подойти. 
     Обжигаясь крапивой, она пробралась к низенькому окошку и заглянула внутрь. Пустота. Из обстановки только провисшая кровать да дедов табурет. Но что это? Присматревшись сквозь затянутое паутиной окно, внучка вдруг приметила посередине стола знакомую плетенку! Ту самую, что когда-то подарила бабушке на международный женский день….
     Подул прохладный ветерок, потревожив старые яблони. Где-то совсем рядом глухо ударилось о землю запоздалое яблоко. Женщина дотянулась и приняла в свои озябшие руки огромный шафранный пепин.

--- Бабушка,-- прошептала она нежно. -- Спасибо тебе, моя милая бабушка…
   
    И прижала наливной медовый плод к своей груди.