Этот странный звук – протяжный, тоскливый, похожий на тусклый потемневший бархат – возникал всегда внезапно, когда затихал день, и Фонтанку окутывала плотная непроглядная тьма.
До полной ночи были еще часы, но не слишком многие, и поэтому странный звук заставлял оторваться от всегдашних, дел, насторожиться, вслушаться.
Мы напряженно ждали, не повторится ли он. Но черная тьма обволакивала дома и реку, и город, и не было в ней никаких звуков, способных насторожить.
Шелест машин, всхлипы дождя, шаги редких прохожих – все было привычным и ни в чем этом не было ничего такого, что бы мы не понимали.
– А! Показалось, наверное, – оптимистично отмахивался, как от наваждения, Егорша и широко улыбался.
Все успокаивались и возвращались к своим делам.
Но как раз в эту минуту, когда уже все соглашались, что "показалось", странный нездешний неземной звук возникал снова.
Он рос, усиливался, накрывал собой всех нас, и мы столбенели от непонятности и недоумения.
Откуда он шел, что могло издавать такой щемящий, протяжный, необъяснимый зов?
Мы переходили из комнаты в комнату, открывали форточки, пытаясь определить источник.
Но все напрасно.
Казалось, что, рождаясь где-то вверху, там, где над Невским проспектом сияли привычные осенние звезды, или клубились еще более привычные для сумеречных дней межсезонья облака-тучи, звук этот расширялся, шел вниз, обвивал Фонтанку, нырял под арку, ведущую от нее к Дому и заполнял собой все пространство между землей, рекой и небом, в котором тихо и мирно бытовал Дом.
Двор между двумя глубокими арками резонировал, как концертный зал.
Это странно звучавшее нечто, этот голос, врывавшийся к нам поздними вечерами, вызывал в памяти добротный старый темный от времени вишневый бархат царской ложи Александринки, в которой сидели мы накануне нагрянувшей вскоре реставрации, не оставившей от любимого нами прежде театра ни людей, ни его особого, Императорского духа…
Быть может, потому что, как и тогда, в Александринском, слушая этот звук, чувствовали мы, как накатывает, хватает за душу нечто прощально-тоскливое, неостановимо уходящее, – вот-вот исчезнущее, сколько не перебирай пальцами, сколько ни води ладонью, по древнему, столь много помнящему бархату Императорской ложи – не удержишь…
Все ли перемены к лучшему?
Все ли новшества добавляют, а не крадут?
Не знаю…
Однажды мы не выдержали и решили пойти к Фотанке, посмотреть. Может быть, она нам объяснит, что это за звук, что за зов?
Мчались по набережной вдоль гранитных парапетов молчаливые машины с замкнутыми в их железном чреве всегда спешащими куда-то невидимками, мерцала цветными струями, дробилась рябью вода в реке…
Ночь надвигалась на город все плотнее, все глубже.
Вернулись, так ничего и не объяснив себе, так и не поняв.
Но вот, что странно. После тщетной бессмысленной нашей попытки уловить неуловимое звук исчез.
Он замолчал.
Он перестал приходить к нам в дом незванным гостем, хотя мы поначалу, не сговариваясь, все же прислушивались по вечерам – не вернется ли?
Наступила и ушла зима, мелькнула зыбкая неустойчивая весна, путающая месяцы и погоды, и разгорелось сиренью и зорями белоночное лето.
И веселые туристы нахлынули на Петербург, и катера-теплоходы-шлюпочки заполнялись радостными людьми без перерыва на день и ночь.
И плыло белое лето в цветах каштана, и дом распахнул ему навстречу все окна, словно спеша запастись на всю темную зиму зыбким счастьем короткого лета.
И вот, в разгар летнего солнечного дня, когда все сияло и пело, вдруг где-то в его глубине возник тот самый звук, тот голос.
Я не поверила.
Я замерла на месте и слушала.
Звук оборвался, потом повторился еще несколько раз. Все такой же неповторимый и необъяснимый – тоскливый, протяжный, бесконечный…
Я чувствовала, что мне никогда уже не понять, откуда он и почему возникает. Я просто слушала.
Кончался обеденный перерыв. Я спустилась вниз. Громыхнула закрывшаяся за мной входная дверь – железная, дурно сделанная, отвратительная.
Щелкнула челюстями-замками, просто так и не вернешься, если вдруг забыл ключи. Такое время.
Нужно помнить о ключах, деньгах и времени с секундной стрелкой.
Все.
Больше ему, этому времени, ничего не нужно.
Ему не нужны люди. Ему не нужны тайны и загадки. А уж разгадки – тем более.
Во дворе мальчик лет восьми осваивал большой велосипед. Точнее не велосипед – он им явно владел. Скорее, осваивал искусство вписаться в пространство нашего дворика.
– Привет, – сказала я ему.
– Здравствуйте!
Малыш притормозил свою машину и поднял ко мне улыбчивую солнечную мордашку. Давно я не видела таких улыбок.
– Ты кто, Солнышко? – спросила я.
– Рафаэл! – сказал малыш.
– Рафэлло! – протянула я. – Чудесное имя. – Ты откуда, Рафаэлло?
Он махнул рукой на окна второго этажа:
– Оттуда. Там мои дедушка с бабушкой живут.
– Так ты внук дяди Марка?
– Да!
Рафаэлло светился все тем же чудным светом, все та же ясная, по-детски открытая, незащищенная улыбка была в огромных глазах и на лице, которое показалось мне очень бледным.
Быть может, из-за черных, как смоль, кудрей, роскошным украшением обрамлявших и подчеркивавших особенную белизну его лица. Впрочем, все петербургские дети бледны в начале лета.
Взрослые – тоже. Всем нам так долго не хватает солнца.
– Мы с мамой приезжаем к дедушке, когда им с бабушкой нужна помощь, – сказал Рафаэл. – А так мы живем на другом проспекте.
– Так вот, почему я тебя раньше не видела, – сказала я.
– Ну, да. Мы живем в другом месте.
– Рафаэлло, – спросила я так, на всякий случай. – А ты не слышал сейчас такой… ну, странный звук? Такой протяжный…
Он засмеялся:
– Слышал!
Я помолчала. Мне не хотелось ошибиться.
– А ты не знаешь, – спросила я осторожно. – Ты не знаешь, откуда он?
Малыш опять засмеялся:
– Знаю. Это моя флейта. Это я играл на флейте.
– Ты?! На флейте?
Он засмеялся.
– Я.
Наверное, такое выражение было у меня на лице, что трудно было не засмеяться.
– А осенью, когда стемнело и шли дожди?
– И осенью - я!
И он опять засмеялся светло и солнечно, как умеют только дети и очень немногие взрослые.
Малыш оттолкнулся ногой, сделал вокруг меня вираж на своем велосипеде, притормозил.
– Бабушка любит слушать, как я играю, – сказал он. – Она не ходит. У нее ноги болят. Но когда я играю, она улыбается. С самого начала, как я стал заниматься флейтой, я играю для нее.
И он снова сел на велосипед и принялся кружить по двору.
С тех пор, когда мы слышали так встревоживший нас протяжный певучий звук, мы переглядывались и улыбались: Рафаэлло вернулся!
А вчера он сыграл целую пьесу.
И все мы слушали его волшебную флейту.
И улыбались, забыв на время про все.
И про то, что хлещут дожди, и про штормовое предупреждение о северо-западном ветре, который движется на Петербург, и надо быть осторожными, потому, что вода в реках повернется вспять, а воды залива вздыбятся и пойдут на город.
Санкт-Петербург