КУРОЧКА, ДА ПО ЗЁРНЫШКУ.
Всякий родится,
да не всякий
в люди годится.
Русская народная
пословица.
(Сходство имён персонажей с именами
реальных людей автор предлагает
считать
случайным).
Уж и не припомню, сколько раз доводилось мне прописывать ту часть действенного мироздания, коя есть суть окружающей природы, воспринимаемая нашими чувствительными органами как безмолвность. А в просторечии – тишина. Множество раз. Однако каждая из описываемых были наделена простыми отличиями от иных, а не редко те отличия имели свойства людского поведения. Да-да-да, бывало такое, припоминаю сам, да и читатель без труда сможет припомнить «затаившуюся» тишину, «настороженную», «любопытную» и таковую, что нежданно «обрушилась».
Теперешняя же была во множестве подобий схожа с прежними, но с единым добавлением к характеристикам своих предшественниц. Тишина, проявившаяся тут, в доме фельдшера Петухова, мигом сокрыла все звуки, даже те, которые доносились со двора, где шло пожаробрчество. Сокрыло всё в буквальном понимании сего словца, наполнив окружающий мир звоном. Писклявым, резким, без малейшей модуляции и, отчего-то, довольно тоскливым.
Беру, на себя, смелось уверить вас в том, что ни в едином театре с самыми именитыми актёрами ни за что не добиться такого эффектного звука тишины, который появляется промеж беседующих людей исключительно по своей прихоти, либо в мгновения самых нежданных высказываний.
Мне начинает представляться, что тишина, словно некое подобие тени, всегда сопровождает избранного ею человека, дабы окрасить нежданными, и никогда не повторяющимися оттенками его, человека, эмоциональность. И, конечно же, чтобы добавить особого, но уловимого, смысла в произносимые им слова.
И напоследок то, что иногда считается в обществе нонсенсом, но - иногда. Любой человек, имеющий от рождения только лишь ему свойственные черты телесного устройства и душевной конструкции, помимо всего перечисленного имеет и собственную тишину, хранящую, до момента её представления на публике, не менее значимые характеристики, нежели ея плотский хозяин. Не доводилось ли кому наблюдать мгновенное прекращение даже и приятной беседы в ответ на чьи-то слова, либо жесты? Доводилось? А о чём вы думали в той тишине, не припоминаете? Желаете подсказку? НИ О ЧЁМ! Вы испытывали некое чувство, походившее на оторопь. Это и была демонстрация человеком собственной тишины. Демонстрация для всех присутствующих. И это при том, что сам демонстратор никак не возьмёт в толк – по какой такой причине все умолкли? Явил на показ свою собственную тишину при полнейшем непонимании того, что творит. Да, и не желая того понять! У него это произошло не по прихоти, а так, знаете, как нежданный кашель в кулачок в театральной ложе посреди представления.
Ежели всё так и есть, как мне представляется, то в эти описываемые мгновения именно тишина захватила собою все присутствующие звуки, и заставила наших героев быть внимательнее к произносимым словам.
--Вы уверены, что тут … что мы … ну…. Господи, помоги мне произнести! Вы уверены, что мы столкнулись именно с этими созданиями?
Кирилла Антонович не торопился с ответом. Он поглядел на штаб-ротмистра совершенно без эмоционально. В обычай, такой взгляд принадлежит людям, которым привычнее ответствовать одними лишь глазами, переводя их на собеседника, оставаясь, при том, погружённым в собственные раздумия.
Наблюдавший таковой «диалог» Карл Францевич решил помочь помещику.
--Видите ли, Модест Павлович, зачастую, находясь в постоянстве ежедневных хлопот, мы мало примечаем происходящее вокруг нас. И в один и из дней, вдруг, обнаруживаем, что на дворе-то холод, а с неба падают снежинки. Этих примет вполне довольно для того, чтобы понять – пришла зима. Этого понимания довольно, дабы не сверяться с календарём и не смешить прохожих вопросами о таковой погоде. Имеются побочные причины, не позволяющие дать превратного толкования цельному предмету, либо событию. В нашем случае все таковые причины сошлись в единое и недвусмысленное толкование оных. Даже при том, что нам самим, с Кириллой Антоновичем, это толкование не по душе. Вижу, что в этом смысле нас уже трое.
--Как же хочется …, - начал было штаб-ротмистр, но осёкся, увидав самым краешком глаза через оконное стекло, что место вокруг мертвецкой более не озаряется языками пламени. Видимо, борьба с огненной ночной стихией завершилась. И, не возобновляя прерванную мысль, Модест Павлович указал перстом на окошко.
Отпустив на волю свою тишину именно недосказанностию и жестом, штаб-ротмистр оправил на себе одежду, пригладил волосы, да так, словно сие прихорашивание сулило прибытие некоей дамы. Лишь после всего проделанного продолжил.
--Пожар побеждён! Скоро наш фельдшер вернётся.
Сказав такое, снова оборотился к окну.
Кирилла же Антонович жестом попросил гоф-медика оставаться в молчании. Что такое надумал помещик, или что такое он подвергал испытанию на правильность – было не понятно. Я сочту за лучшее не распространять догадки, а просто следить за развивающимися событиями, которые ….
Теперь я, как зачастую случается у наших героев, оборву себя на полуслове – дверь в дом господина Петухова отворилась весьма шумно, а после захлопнулась ещё громче. А через три коротких мгновения та же шумная симфония повторилась с иной дверью – из сеней в комнату. Это, как и предсказывал Модест Павлович, возвратился фельдшер. Изрядно пьяный.
--А-а-а, ага-ага! А я видел, что вы ещё не ложились! Меня дожидались? Это, честное слово, бла … рагод … родно! И, как вам ….
--Вы, Алексей Нилович, всё же согласились на моё предложение, и приняли стопочку чего-то бодрящего?
--И да, и … да! Не пропадать же спиритусу вини в пожарище? Его, местные добровольцы, в первую голову-то и вытащили. А остальное пошло прахом. И новая лампа, и голландский инстру … метурий … ментарий, и формалина, почитай, нетронутая бутыль …. А спиритус – извольте!
--А что-то необычное не бросилось вам в глаза? – Полюбопытствовал Кирилла Антонович, продолжая разглядывать ночь через окно.
--Кроме того, что не досчитались тела мещанина Занозина, - добавил Модест Павлович.
--А вот с вами, господин штаб-ротмистр, я более не разговариваю! Вы, почему-то,- тут фельдшер развёл руки в стороны и приподнял плечи так, как иногда поступают дети, когда желают ответить на вопрос старших «не знаю», - всё знаете наперёд. С вами не интересно! Никакой, что ни на есть, малюсенькой интриги!
Снова появился жест, сотворённый большим и первым перстами, призванный наочно продемонстрировать самую малую величину из всех возможно малых.
--Уста-а-ал, право, устал, - пробормотал Алексей Нилович, скорее падая, нежели присаживаясь на стул. – Устал, оттого и опьянел. Эдакая, понимаете ли, пьяная усталость. А к слову, знаете, как мой папА называл пьяных до моего состояния? Мой папА, как оказые … вае … вается … пардон! Мой папА мог видеть сквозь даль … далёкую. Ни единожды не побывав в Астрахани, он знал, представьте себе, как там пьют извозчики! Ты кто таков – вопрошал мой папА у выпившего человека? Человек – ответствовал тот. Никак не человек – серчал папА, - ты астраханский извозчик!
Этот короткий скетч фельдшер продекламировал, присовокупив недюжинный актёрский талант. Получилось, даже, забавно.
--А чего им не пить? Куда ни глянь – осетринка, сёмушка, икорочка, раки свежайшие, арбузы … чего ж не выпить-то?
--Алексей Нилович, милейший, а ступайте-ка опочивать? – Перебил ставшего словоохотливым господина Петухова гоф-медик. – Утром не спешите подниматься – я проведу приём вместо вас. Ступайте, ступайте!
И легонько так, словно дорогущую китайскую вазу, Карл Францевич приподнял, и поставил на ноги сего «астраханского» фельдшера, одновременно подталкивая оного к двери в спальную комнату.
Сопротивления оказано не было. Ни на грамм.
И снова наши друзья остались в одиночестве. И, почти, в тишине, изредка нарушаемой короткими фразами и смешками Алексея Ниловича Петухова, доносившимися из его опочивальни.
--А под осетринку? Да я сам бы нанялся в извозчики … арбузы, икорка … откуда он мог знать, ежели … что так жёстко? Это что, моя подушка? А чья? Извозчиков, вот, чия, хи-хи-хи!
--Господа, - обратился к соратникам Карл Францевич, - не станем порицать его за сегодняшнюю неумеренность в питии. Не лёгкими достались ему последние деньки. Да, уж. А, собственно говоря, что мы? Каковы планы? Лично я завтра проведу весь день в лечебнице. А чем займётесь вы?
--Мы ….
--Я ….
И вправду так случилось, что штаб-ротмистр и помещик одновременно начали говорить ответные слова, а услыхав такое, тут же принялись извиняться, и предлагать друг дружке продолжить прерванную речь. Вскоре сей порыв вежливости перерос в шутейный спор, остановить который снова взялся гоф-медик.
--Браво от благодарного зрителя вы получили, теперь спускайтесь со сцены и говорите по делу. Модест Павлович, вы начали говорить более конкретно, используя местоимение «я». Начните говорить вы, уж простите, Кирилла Антонович, за моё руководство нашей беседой!
--Я не готов вообще ничего планировать. И не потому, что мне лень, либо оттого, что я малоопытен. Меня не покидает ощущение, что ещё не скоро мы останемся одни, чтобы посвятить своё время насущным делам.
--Вот как?! – Изумился Карл Францевич, успев переглянуться с помещиком, - Вы сегодня, просто, в ударе! И кто спешит на наш аншлаг?
--Предполагаю, что это будет местная полиция. Весьма злая оттого, что вынуждена покинуть постель в такой час, и дотошная до вредности оттого, что обнаружит в доме фельдшера нас.
--Вы, прошу меня верно понять, уверены, что нам стоит ожидать полицию?
--По-моему, да. Нет – уверен! На их месте я бы именно в таковом состоянии и заявился бы сюда!
И в который раз гоф-медик скоренько переглянулся с Кириллой Антоновичем, и в который раз получил от него немую просьбу – никоим образом не расспрашивать штаб-ротмистра о его предчувствиях и догадках. И в который раз Карл Францевич соглашался исполнить просьбу помещика коротким и понимающим кивком головы.
В комнате снова расположилась тишина. На сей раз неведомо кому принадлежащая. Такая, себе, бесхозная тишина.
Ох, уж это ожидание чего-то, пусть и предсказанного наверняка! Вроде бы и не утомительно, но, как-то, чрезмерно медленно. Вроде бы и без раздражительности, но и занять себя нечем. Каждому из троицы наших героев было решительно нечем заняться.
Кирилла Антонович принялся раскуривать свою любимую трубку. И вовсе не от желания вдохнуть дыма от ароматной табаки, а так, лишь бы не любоваться, от скуки, на свои руки. Не идти же на променад посреди ночи, в самом-то деле!
И тут сошлись разом два ожидаемых события – трубка была набита табакой по всем правилам, и уже с нетерпением дожидалась огня, и в сенях громогласно хлопнула дверь, после чего по деревянным половицам застучали сапоги. Застучали особым стуком – самодовольно-полицейским. Как, оказалось, есть и такой стук.
Двери в комнату не повезло более всех остальных дверей, открываемых в этот час в Олонецкой губернии. От толчка неизвестного, производившего сапожный полицейский стук, дверь заскрипела долго и протяжно, аж до самого своего крайнего положения в состоянии открытости. Там она и затихла, наскочив нижним своим краем на половицу оказавшуюся, выше прочих, в сей комнате.
Вошедший, не останавливаясь и не глядя, пошарил правицей в воздухе, пытаясь отыскать дверь-страдалицу и возвернуть ея на место. Но, безрезультатно. Дверь застряла в распахнутом состоянии и далековато от его руки.
Нисколько не смутившись от таковой манеры входить в чужое жилище так, словно в хлев, ночной гость протопал на середину комнаты, с шумом пододвинул себе стул, опёрся на него и принялся разглядывать присутствующих.
Описывать правоту Модеста Павловича я не стану. Хоть это и был, суд по форме, не совсем полицейский в распространённом понимании сего словца, а какой-то чин их местной полицейской стражи, наскоро сформированной для замены III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии.
У помещика и гоф-медика вновь случились быстрые переглядки, наполненные уже не простым диалогом просьба-согласие, а тревогою, возвеличенною в два раза, как раз по числу переглядывающихся.
--Ну? Где тут?
Этот чин оказался, как и фельдшер, «зело под пияхом». И, судя по всему, не менее «зело осерчамши».
Кирилла Антонович уж собрался пуститься в объяснение неких событий, могущих вместиться в глупейший вопросец «где тут», да припозднился. Штаб-ротмистр, оказавшийся за спиною у вошедшего, заговорил скорее друга, пользуя весть арсенал своей иронии.
--Тут? Тут – здесь! А именно?
Покачнувшись на правый бок, чин оглянулся на голос и поднял глаза. Модест Павлович оказался выше его на целую голову.
--А … кто таков?
Пьяная суровость чина начала забавлять.
--Кто?
--Шутки? Кто … тут шутить … где, я спрашиваю?
--Кто? – Невинным голосом вторично вопрошает штаб-ротмистр.
--Я …, - чин сжал свой кулачок, поднёс оный к своему лицу и, поняв, что кулачок предназначается в данном разговоре не ему, отодвинул его в сторону. Секунду-другую подумал и поднёс то, что я ранее обозвал кулачком, к лицу Модеста Павловича.
--Гляди … мне тут! Не шуткуй тут … мне! Где? Петухов где?
--Фельдшер?
--Дошло наконец-то? Где?
--Занят.
--Чем он может быть занят?
--Астраханскими извозчиками.
--Кем?
--Вы услыхали меня.
--И … что? Сколь их?
--Ну … если сосчитать и вас, то двое.
--И … где? Я … как? Ты обозвал меня извозчиком?
--Нет. Но, согласитесь, вы не представились, когда ворвались в дом, посему право называть вас по своему усмотрению я оставляю за собой. Хотя, справедливости ради, извозчиков вы назвали себя сами.
--Да, как ты…?! Я Кугановолоцкого общества Водлозёрской области Пудожского уезда первого Стана уездный исправник Дубилейтер!
--Рад знакомству. А Дубилейтер … это что? Должность или фамилия?
--Фамилия! Моя! – Зачем-то добавил чин.
--Что же вы, господин уездный исправник, с такой фамилией ведёте себя так, словно вы потомственный астраханский извозчик? Непотребно тычите людям, кулачком грозить принялись? Широко шагать вздумали? А не опасаетесь портки порвать? И не дышите, прошу вас, в мою сторону! От вас разит!
--Я … на отдыхе, имею право!
--На отдыхе, да пьяный – ходи в дворовых портках, но не смей надевать мундир! А коли при исполнении – веди себя так, как надлежит чину!
--Да ты кто? Ты кто? Где?
От волнения, у чина, на левом боку ходуном заходила сабля.
--Кто я не имеет значения. А вот за вашей спиной стоит господин, которому Его Превосходительство генерал-губернатор выдал предписание. Теперь поворотись ко мне спиною, и выслушай распоряжение господина губернатора. Дальше поглядим, что с таким говоруном делать.
--Снова шутки? – Малость тише спросил чин, но оборачиваясь к помещику. Без сопроводительного шума и тут не обошлось. На сей раз, саблей о стул.
--Вы словно слон в посудной лавке! – Сказал Кирилла Антонович, убирая в брючный карман одну бумажку, а из внутреннего кармана сюртука извлекая иную.
--И снимите … это … со своей головы!
Сложенным вчетверо листом бумаги, как уже упоминалось ранее, появившемся из сюртучного кармана, помещик указал на потерявшую вид форменную фуражку.
Она, странным образом походила на монашеский клобук, нахлобученный на горшок ради высыхания. Полнейшему сходству препятствовал козырёк, совершенно абсурдно смотревшийся на этом головном уборе.
--Вы, словно, в кастрюле с козырьком! Вы спали, не снимая головной убор? Снимите немедленно, вы находитесь в чужом доме, да и перед образами!
Мало понимая, кто все эти люди, и отчего они никак не проявляют желаемой боязни перед ним, исправник, на всякий случай, стащил с макушки то, Что Кирилла Антонович окрестил «кастрюлей с козырьком». Да, и стащил-то как? Не за козырёк, как подобает снимать уставной головной убор, а просто ухвативши оную с боку.
--Так-то лучше! – То ли похвалил, то ли отметил исполненное пожелание помещик, а после продолжил. – Более открывать рот для произнесений вами того сумбура, который вы, для себя самого, определили, как связанная и осмысленная речь, не имеет смысла. Всем, сказанным вами ранее, вы прояснили для нас детали, касающиеся вашего участия в этом деле. Посему – говорить буду я один. Вы, милейший, не тот персонаж, могущий нагнать страху на кого-либо вообще. Вы обычный карлик с завышенным самомнением. Вы пожаловали в дом к господину фельдшеру через час, после завершения огнеборства. Теперь – пояснение. После вашего пафосного представления стало ясно, что вы, со своими стражниками, расквартированы в Кугановолоцке. А это, как мне доподлинно известно, в семнадцати верстах отсюда. Предположу, что вам о пожаре сообщил вестовой, примчавшийся из Поги. Но, проскакать семнадцать вёрст в один конец, да столько же в обратный, при том уложиться во время от начала пожара до вашего вторжения в сей дом – не возможно. Снова предположу, что вы управились с лошадьми и с ночною дорогою, потому и поспели к той минуте, которая подарила нам знакомство с вами. Но, возникает вопрос – отчего вы прискакали сюда в одиночестве? Где ваши стражники, коим предписывается оцепить место пожара? А где тот мнимый вестовой? Никого нет. И это всё оттого, что вы всё время были в Поге! В этом поселении, которое, как и тысячи иных поселений, кои возможно считать уменьшенной копией целого государства, произошёл пожар, который лично вы тушить никак не собирались! Однако человека, прямо, либо косвенно пострадавшего от сего происшествия, вы, тут же, рьяно пытаетесь загнать в угол своим поведением и маловразумительными требованиями. Попытались ли вы разобраться в причинах пожара? Нисколько! Вы поспешили назначить виновного, а не сыскать истинного поджигателя. До этого вы сами додумались, или кто подсказал?
Кирилла Антонович играл. Играл паузами, словно предлагая исправнику ответствовать, либо оправдываться. Играл жёсткими выражениями и выверенными упрёками, оставаясь с собеседником на «вы». Он противопоставлял своё понимание случившегося навязанному хамству чина стражников. Это была игра, которая подразумевала в финале раскрытие роли исправника в деле, уже не самоубийства, а спокойно совершённого смертоубийства мещанина Занозина. А его роль, хоть пассивного и молчаливого носителя знания по сему делу, до роли исполнителя палача при любой мотивации, совершаемого им деяния, была очевидна. Осталось лишь прояснить детали.
Помещик погладил шрам на правой щеке, и призадумался – а стоит ли вот этому чину что-то растолковывать? Есть ли у него хотя бы намёк на способность понять то нагромождение неприятностей, творящихся здесь и сейчас? Хотя бы малая толика есть?
Не найдя внятного ответа на свой же вопрос, Кирилла Антонович решил просто продолжить, более не выбирая приличных выражений.
--Да, вы всё время были в Поге. Дерзну предположить, что находились вы у своей зазнобы, проводя с ней время орошаемое винцом. Вы, милейший, обычная говорливая приживалка, малопригодная для роли по-настоящему семейного человека. Вы простой нахлебник в мундире, дерзкий, словно собачонка из-под забора, и храбрый от первой рюмки до отрезвления. Не считаю для себя приемлемым и далее произносить перед вами речи о данной вами присяге и обычной порядочности. Это, для вас, недостижимые вершины. И посему – вот предписание господина Левашова, для вас – генерал-губернатора. Предписание, данное мне лично им из рук в руки. В нём, в четвёртом параграфе указано, что я от имени и по поручению его Высокопревосходительства генерал-губернатора Олонецкой губернии имею право требовать и получать любую помощь от всех ведомств, отделений, должностных лиц и чинов сей губернии. Отказов, либо скверно исполненных поручений я не приемлю. Слушайте и запоминайте крепко то, что я желаю от вас получить. Не позднее девяти часов утра сегодняшнего дня, именно на этом столе, возле которого вы топчитесь, я хочу видеть подробнейший рапорт о ночном возгорании мертвецкой. Причины, последствия, подозреваемые, пострадавшие и всё остальное, что должен содержать рапорт по государственному уложению для составных отчётных документов. Далее – до времени подачи рапорта надлежит оцепить место пожара и провести надлежащий поиск всяческих улик, могущих привести к раскрытию данного случая. Ночь на дворе не должна стать вам помехой – берите фонари, факелы, свечи, спички, лампадки … да, хоть светлячков отлавливайте! Для производства указанных действий запрещаю привлекать местных жителей. Они, в отличие от вас, поступили порядочно, помогая гасить огонь, в то время как вы … это я уже повторяюсь. Приведите сюда ваших стражей, и управляйтесь их составом с полученным заданием. О том, что с вами случится, ежели не исполните задание, говорить не стану. Случится с вами такое, что вам будет лучше застрелиться как офицеру, утратившему честь. Хотя … о чём это я? Вы не совместимы ни с честью, ни со званием офицера. Ступайте!
Промолвил – отвернулся к окну.
Исправник Дубилейтер стоял, словно столб. Неподвижность на его лице, да и во всём его теле, не позволяла, даже, и надеяться на возможность прочтения потаённых мыслей, текущих в его голове.
--Время уходит, исправник! Вам стоит поторапливаться! – Поторопил чина штаб-ротмистр.
--Как … так …, - по-прежнему одними междометиями заговорил полицейский страж, тут же обнаруживая пересохшее горло. – Далече … до стражи-то.
--А ты оседлай коня, либо беги ногами. Можешь у своей зазнобы выпросить метлу и полететь на ней. Время уходит, служивый! Э-э-э, нет-нет-нет! – Запротестовал Модест Павлович, приметив попытку исправника напялить на макушку тот предмет, в коем он пришёл. – Свою кастрюлю с козырьком наденешь на дворе! И двери затвори за собою!
Комната опустела, предоставив возможность нашим героям побеседовать о своих делах.
--Кирилла Антонович, а не слишком ли вы отстегали этого исправника? – Спросил Карл Францевич, никак не утратив, из-за ночного времени, интереса к происходящему.
--Интересное словцо - «слишком». А кто может похвалиться тем, что обладает официальным наставлением с полным перечнем деяний и порицаний оных, разнесённых по шкале от «дозволено к применению» и до «слишком»? Кто определит, ЧТО и для КОГО слишком, Карл Францевич? А вообразите-ка себе, что сей, не к ночи упомянутый Дубилейтер, ворвался так же, как он это и проделал, в дом к Алексею Ниловичу, а нас бы тут не было? Представили? Было бы применимо словцо «слишком» к его поведению, и сыскался бы тот человек, который применил бы сие определение к деянию исправника?
--Я снимаю этот вопрос с повестки … ночи, и ставлю иной – Модест Павлович, как вам представляется, готовит ли остаток ночи для нас нечто эдакое?
--Более ничего интересного придумать не могу. Я говорю о событиях в сём дому. И если своим вопросом вы имели спросить меня о наших планах, а ведь вы таки решили меня спросить, верно?
--Да, безусловно! Именно такой подтекст я и вложил в свой вопрос!
--Я бы счёл правильным прямо сейчас пройти по домам тех поселенцев, кто помогал гасить огонь. Думаю, что сыщутся пострадавшие, и помощь Карла Францевича будет кстати. Каков ваш респонс?
--Не будь я врачом, Модест Павлович, я с превеликим удовольствием отказался от вашего предложения. А так … две минуты на сборы и … приступим! Да! А мне может понадобиться ассистент! Тут, сами понимаете ….
--А два ассистента вас устроят? Давайте саквояж! Что ещё прихватить?
--Тут ничего, а вот наведаться в лечебницу, думаю, придётся. Всё, я готов. Ну, господа, в ночь! Простите, я хотел сказать – в путь!
Дальше всё пошло своим, намеченным, чередом – Карл Францевич со своим лекарским чемоданчиком, да и с ключом от лечебницы направился к первому ближайшему дому, в коем ещё горел тусклый свет, а Кирилла Антонович с Модестом Павловичем имели при себе только интерес, если не брать в учёт револьверы в карманах.
Ночь густо пахла «мокрым огнём» - так уж сподобился штаб-ротмистр прозвать тот запах, что в обычай источает древесина, наскоро погашенная водою.
Но на дворе друзья решили переиначить свои действия, направив гоф-медика оказывать помощь, а сами направились к пожарищу, дабы осмотреться. Просто осмотреться. Так, на всякий случай.
Даже при едва светившей луне обгоревшая мертвецкая производила тягостное впечатление. То ли не полностью прогоревшие, то ли не полностью затушенные брёвна то тут, то там перемигивались красными огоньками, да и переговаривались каким-то весёлым потрескиванием, сопровождая свою «беседу» взлетающими искорками.
Сочтя за разумное не измазывать сажею дорожное платье, лазая по ночи посреди огарков мертвецкой, друзья решили поскорее стать ассистентами Карла Францевича, для чего скорым шагом направились обратно.
Гоф-медик обнаружился в третьем, от начала улицы, доме. Постучавшись, друзья вошли в сени.
Лечебная процедура была в самом разгаре – Карл Францевич обрабатывал левую руку женщины, по недосмотру опёкшую оную при борьбе с огнём
Кирилла Антонович учтиво принёс извинения за поздний визит, представился сам, представил штаб-ротмистра и добавил, что помимо всех прочих своих заслуг и способностей, нынче ночью призван исполнять обязанность ассистента лекаря, который есть весьма известным специалистом в своём деле. И, кроме прочего ….
--Клавдия.
Вот так запросто женщина оборвала помещика, понёсшегося, по привычке, по течению словоизречений в бескрайнюю даль говорливости.
И проговорила она своё имя на какой-то свой, вероятно местный, манер – с ударением на буквицу «и». Да, именно так и произнесла – КлавдИя.
--Да … весьма приятно, - сконфуженно пробормотал Кирилла Антонович и, чтобы сокрыть неловкость, излишне бодро обратился к лекарю.
--Карл Францевич, что прикажете делать?
--Тут … - проговорил гоф-медик, поднося затейливого вида керосиновую лампу к обработанному ожогу, - пожалуй … да, пока оставим так. Теперь, голуба моя, оставляйте стыд перед этими господами, и приспустите с плеча платок. Я хочу поглядеть на ушиб.
--Вёхёсай?
--Что?
--До пояса?
--Нет, только плечо.
--Хювя ом.
--Господи, это что значит?
--Простите, я по вепски …. Я сказала – хорошо. А откуда вы прознали … про плечо?
--А я, как уж было анонсировано, весьма известный специалист в своём деле. Просто вы морщились и вздрагивали, когда подавали мне свою руку для осмотра. Давайте, давайте, больное место стыда не имеет. Мы все взрослые люди, потому … вот и хорошо! Модест Павлович, подержите лампу … вот так … не двигайте ею!
--Я, как всегда, подхожу на роль манекена! Что же мне так сегодня везёт?
--Полно причитать! Вы сами вызвались быть ассистентом! Тут больно? А тут?
Лечение шло своим чередом – гоф-медик старался причинять меньше новых страданий женщине, штаб-ротмистр изображал собою громадный канделябр, а помещик беззастенчиво разглядывал хозяйку дома.
Женщина оказалась на редкость миловидной. Не портила её и выбившаяся прядь волос из-под головного платка, и ещё не оттёртая полоса сажи на щеке, и крепкие от постоянных трудов ладони рук, сжатые в кулачки, и … да, что так перечислять! Что-то такое в её облике было истинно женским, правильным, уютным и искренним.
Разумеется, она не была красавицей, просто миловидной. С такими, как она, подумал Кирилла Антонович, романов не заводят, таких желают иметь женою.
--Позвольте? – Малость суетливо проговорил помещик, обмакивая ватку в какой-то бутылочке, и принимаясь оттирать замаранную сажей щёку. – Прошу вас, не крутитесь! А чем это так воняет?
--Ми нецоэ ом? – Воскликнула Клавдия, что, разумеется, могло означать «что это?».
--Господи, вы же в нашатырный спирт влезли со своею ваткою! Вот, берите обычный.
--Ми нецоэ ом? – От волнения снова перешла на вепский язык КлавдИя. - Что это вы меня так обхаживаете? Иль задумали чего не то?
Кирилла Антонович выпрямился, и внимательно поглядел на женщину.
--Ничего не задумали. Видите ли, я приметил, что у вас есть ребёнок, верно? Да, и живёте вы, прошу прощения, не в боярских хоромах. К чему я это говорю? Идя сюда с моим другом, мы обратили внимание, что окна в домах светятся у вас, да ещё в трёх – четырёх соседских. Это я говорю о том, что у вас, милая Клавдия ….
--КлавдИя!
--Ох, простите! У вас, КлавдИя, есть то, что зовётся душою доброго и порядочного человека. Да, поглядите сами, - помещик приподнял оконную занавесь на окошке, и указал перстом на ночную черноту. – Может, мне стоило бы уверовать в то, что ваши односельчане совершенно не возбуждены пожаром и огнеборством? Вернулись после ночного приключения и сладко позасыпали? Или что, для них таковое ночное происшествие стало в привычку? Ох, как не думаю! Они, - Кирилла Антонович сызнова указал перстом на ту самую ночную темень, после чего выпустил занавесь из ладошки, - просидели в своих домах всё то время, в кое вы, оставив дитя дома, да без пригляда, делали вместо них общее дело. И, к тому же, пострадали!
--Минай ом оксь пойг.
--А это что?
--У меня один сын ….
Вот уже в другой раз за одну ночь помещику не дали договорить хвалебные слова.
--Вынужден вас прервать, Кирилла Антонович, поднимаясь на ноги со стула, промолвил Карл Францевич, - я тут закончил. Эту мазь приберегите, мало ли какое событие обернётся для вас ожогом. И уберите подальше от детского любопытства. А эту микстуру примите немедля – боль малость отступит, чтобы вы смогли отдохнуть. А утром пожалуйте в лечебницу, я вас приму без промедления.
--Вы? А … Лёша? Фельдшер наш … Нилович? Минай кибиштат нецэн тахон … у меня за него тут болит, - женщина дотронулась до своей груди.
Сказала – и живо отвела глаза в сторонку. Будь в дому светлее, наши герои тут же разглядели бы на щеках КлавдИи не румянец вовсе, а пунцовый окрас стыдливости. Но, мужчины всё едино поняли, отчего так сбивчиво спрашивала хозяйка. И виду не подали.
--Фельдшер Алексей Нилович за последние сутки не то, что устал, а натурально износился. Он завтра … нет, уж давно сегодня, отдыхать станет.
--Эн … нет. Я … не подумайте … оно ведь … я только … оидьме… ночь на дворе….
--Мы всё правильно и подумали, и поняли, - снова заговорил помещик, оглядывая своих друзей, А вдруг кто из них снова решит прервать его, уже в третий раз, и не дать ему подобраться к важному и, пока никак не задающемуся вопросу. – Вы, КлавдИя, убираетесь у него дома, готовите ему еду и беспокоитесь, чтобы Пога не осталась без лекаря.
--Нет … то есть – да. Тут ведь … его не ….
--Не «что»?
--Этот стражник … он, не проспамшись, намеревался его в кутузку … за поджог. Но, это не он поджог, верите, не он! Эн! Он … не такой, он добрый и … тут его все … и он к людям ….
--Тише, тише, успокойтесь, - ещё не понимая, отчего Кирилла Антонович ходит кругами в разговоре с этой женщиной, и не спросит напрямую то, ради чего они топчутся в этой Поге. Либо, пожелав ей скорее пойти на поправку, распрощаться с нею. Надо было что-то делать, а не любезничать посреди ночи. Штаб-ротмистр решил на корню прекратить сей политес. – Этот стражник … Дубилейтер? Он не арестует фельдшера, и никогда не приблизится к нему ни с какими арестами. Об этом я побеспокоюсь. Вы извините нас, но нам следует повидать остальных огнеборцев. Посему ….
--Как же … вы меня … вот … прямо дома … нет! Не отпущу вас без угощения! И пусть веске … за полночь, но не по-людски это!
--О-о-о, я понял. Так, господа, я отправляюсь дальше, к остальным, а вы, как я подозреваю, подзадержитесь тут из-за расспросов. Когда освободитесь, найдёте меня, сами знаете, по каким приметам. Выздоравливайте, КлавдИя!
И вышел.
--А знаете, я не откажусь от угощения! – Помещик потёр ладошки, и пододвинул к себе самодельный стул, стоявший у стола. – Только угощение я закажу сам. Расскажите нам о вашей Поге. Как вам живётся?
Вот ведь разумнейший человек Кирилла Антонович, ещё и понятливый, а, поди ж ты, сподобился, словно простецкий человек, преподнести самый не вразумительный вопрос – «как вам тут живётся». Что может собеседник ответить такого, чтобы не вызвать к жизни многообразных сопроводительных намёков к прежнему вопросу? Скажем, ответит собеседник «хорошо», либо «скверно». И что? Тут же посыпятся, словно крошки со стола: «А что хорошего?», «А отчего скверно?», «А что именно скверно?», «А у всех ли хорошо?», «Ежели хорошо, то отчего стряслось то-то и то-то?», «Ежели скверно, отчего сидите сиднем, и не утруждаетесь сыскать чего-то иного, дабы стало хорошо?». И прочая пустая словесная вопросность.
Подобный вопросец разумнее задать торговке на ярмарке, чтобы она, вступив с вами в разговор, скорее пошла бы на уступку в цене.
А тут, на мой взгляд, требовалось иметь точность в вопрошении, дабы и ответ не крутился, словно лист в осенней лужице, а стал желаем к толкованию и приемлем вопросителю. Нет, никак не взять мне в толк, отчего же так сплоховал помещик? В таком разговоре не до тонкостей придворного общения, и не дальновидных обобщающих расспросов – КлавдИя, как мы уже знаем, пришла после ночного огнеборства, на дворе, почитай, без четверти три часа ночи, в её доме два не известных мужчины, а он – «как вам тут живётся»?! Спросил бы ещё «ну, как?». Оплошал, Кирилла Антонович, ей-ей оплошал!
На счастье рядом оказался Модест Павлович, который сократил женское размышление над негожим вопросом до самых коротких трёх секунд, и поворотил оное в другое, верное русло беседы.
--Мы и сами видим, каково ваше житие, - сказал штаб-ротмистр, и кивнул головою на левую, укутанную тряпицею, руку КлавдИи, - А скажите, доводилось ли вам слыхать тот ужасный собачий вой, две ночи тому, о коем нам поведал фельдшер? Как раз тогда, когда мещанин Занозин преставился? Была ли тут стража полицейская? И что за человек этот Дубилейтер? Угостите меня ответами на сии вопросы, а я поделюсь ими с другом.
Кирилла Антонович повёл плечами, очевидно расставаясь с какой-то задумкой в намечавшейся беседе, да и кивнул согласно.
--Уж не откажите в любезности!
КлавдИя прижала перевязанную руку к груди так, как добрая матушка прижимает к себе своё дитя, и начала говорить.
Сначала медленные, отделённые друг от дружки слова кое-как сочленялись в предложения, кои, в свой черёд, являли на свет Божий мысль спутанную и скупую.
Тут, можете положиться на моё честное слово, любому человеку было бы в очевидность, что этой женщине многим сподручнее было бы угостить сидящих в её доме мужчин скудным ужином, нежели угощать их разговорами, до коих КлавдИя, по понятной причине, не была охоча.
Но словцо потянуло за собою иное словцо, предложения, старательно собираемые из русских слов, сызнова стали рябить словами вепскими. А дальше и более того – вот и посыпались подробности, имена, длинные перечисления хитросплетений родственных уз, замелькали сперва робкие жесты, ставшие, вскорости, широкими и указующими. Речь стала скорой до таких пределов, что на звучавшие слова из своего языка КлавдИя не всегда обращала внимание, и опускала надобность их переводить.
Не стану дословно передавать сказанное женщиной на полутора языках – выйдет довольно запутанно. Основное, что запомнили Кирилла Антонович и Модест Павлович, было нижеследующим.
Уже, почитай, шестой годок, как начались те собачьи безумства. Первые год-другой, местные мужики, вооружившись, кто чем мог, выходили из домов, дабы сыскать ночного гостя, который беленил псов. Всё впустую. Собаки выли, скулили и метались на привязи так беспокойно, что понять, с какого краю посёлка появился чужак, было не под силу. Потом стали свыкаться с ночным безумством, которое никак не возможно было заранее предсказать. Бывало по разу за неделю, бывало и по три месяца только единожды. Однако, каждое утро после «дурной» ночи (именно так прозвали жители Поги те собачьи концерты), местные, обходя дворы и улицы в поисках следов пришлых, нет-нет, да и находили какие-то отметины на стенах домов, под окнами, в овинах и, даже в банях. Что именно – сказать трудно, но завсегда было такое, чего накануне вечером не бывало – ком грязи на венце, переставленная кадка, упавшая рыбацкая сеть … всего и не перечислить. Пытались и засаду чинить по ночам, да всё напрасно. Промаявшись в засаде неделю-другую, мужики бросали эту затею, а через ночь всё случалось сызнова. Так, мало-помалу, и привыкли к «дурным ночам». Да, - соглашалась на высказанное предположение помещиком, - мёрли односельцы, но никто не мог достоверно сказать, что мёр человек точно в такую ночь. И Занозин, упокой Господи его душу, помер перед такой ночью, а не после её.
Ничего и никогда, говорю вам, господа читатели, со знанием дела говорю, что из происходящего на всём белом свете, а не только в Поге, не может случиться промеж людей такого, что не обрастёт молвою. Что же судачили промеж себя соседи? А судачили такое – то приходили странные и страшные монахи, а не тати ночные и не лихой каторжный люд! Ещё судачили, что они для какой-то надобности подглядывали за поселенцами, оттого и носили особые очки, чтобы в темноте, значит, не хуже собак видеть. А вот Петька-возница невесть откуда принёс слух, что обитают те монахи на холме у села Чудь Ильинского погоста. И признал он про то, от лесных инженеров, коих возил по их надобностям. Да, а в том самом селе Чудь стоит детский приют, в котором и содержался пропавший Занозин-меньший.
Сыскались в Поге и смельчаки, собравшиеся навестить тех монахов. Аж четверо нашлось. Вот они с ружьями и направились к холму у Чуди. А через три дня возвернулся только один. Был он не в себе, что-то бормотал всё время про то, что на самом холме те четверо ни с того, ни с сего принялись палить по друг дружке из ружей. Тогда-то трое и полегло. Возвернувшийся шибко запил. Так шибко, что через два дня наложил на себя руки – в петлю полез. Нет, - снова отвечала КлавдИя на вопрос Кириллы Антоновича, - никто того самогубца из петли не вынимал, он на полу лежал, а вервь (так и сказала – вервь) была на шее. Да, - продолжала женщина, через Петьку-возницу сообщили в Стан про висельника. Стражники примчались все в мыле и скоро забрали покойного. А похоронить тело так и не возвернули. Такие подробности она знает потому, что тот, оставшийся в живых охотник, был её мужем. И то она нашла его в сеннике с вервью на горле.
Придерживаясь порядка, обозначенного вопросами штаб-ротмистра, продолжу пересказ КлавдИи, подчиняя оный упомянутому порядку.
Была ли стража в Поге в день самогубства мещанина Занозина, женщина не ведала. Она просто никого из стражников не видала, отчего сам вопрос остался без утверждения.
Вот касаемо уездного исправника … тут КлавдИя явила большую подробность. Дубилейтер оказался обычайным болтуном-выпивохой. Даже не сверкая глазьми, а важно и с угрозою зыркая ими, он пытался голосом и малым числом слов в лексиконе запугать тех, над кем был поставлен стражем. Строго обещая «загнать под пол» всех так, как он уже загнал ранее треть государства, вызывала у людей уже не ироничную ухмылку, а обычную брезгливостью. Да, и к слову, исправником он стал лишь потому, что на момент выбора на эту должность, он единственный оказался трезвым. И то лишь оттого, что припозднился на общее застолье.
Выпивать он любил, и пил изрядно. А усугубив более обыкновенного, имел в привычке засыпать в любом месте, где его покидало бодрствование – будь то сидя за столом, либо стоя на коленях перед кроватью, на которую только и мог, что положить голову.
Снимать наряд перед засыпанием во хмелю никак не входило в число добродетелей оного исправника, потому-то и ходил он в измятом мундире, да в форменном картузе, весьма походившем на кастрюлю.
Любимым же занятием Дубилейтера было напрашиваться на обед-ужин к одиноким женщинам. Участвуя в беседах одними междометиями да прочими, малопонятными звуками, от щелчков до свиста, старался выведать любые сведения от отсутствующих людях, ловко превращая услышанное в настоящую сплетню.
Ещё он любил бренчать на гитаре.
КлавдИя так сказала об исправнике – видом он орёл, а умом-то – баран.
Дубилейтер был в поселении и в ночь самогубства мещанина Занозина, и в последующую «дурную ночь». Но, видимо, испуган был до крайности творящимся на дворе, оттого и носа не показал за дверь. Или, что вероятнее, был, как всегда, во хмелю. Одно слово – мало на что годный человечишка – ни сокол, ни тетерев, ни герой, ни надёжа, а так – пустобрёх, мнящий себя грозным стражем. Только стражем чего?
Рассказ женщины, ставший более азартным, нежели просто повествовательным, прервался возвратившимся гоф-медиком. Уставшим, и малость встревоженным. Первое – понятно само по себе, а другое имело под собою веское основание – после огнеборства не возвратился во двор некто Архипка, мужичок лет сорока, постоянно в пребывающий в постоянном восторге от всего увиденного, и воспринимающий мир с непосредственностью ребёнка.
Архипка не считался в поселении юродивым святошей, он был не раздражающим соседей ребёнком, опекаемым всеми, и не принадлежащим никому. И пропал он, то есть не возвратился, ни в один из домов, куда мог запросто войти и остаться на ночлег.
А ещё Карл Францевич был очень не против немного отдохнуть перед приёмом в лечебнице.
Это был аргумент, равный по важности прежде высказанным. И посему, пожелав многого, поблагодарив за многое и попрощавшись с женщиной, наши герои отправились восвояси.
Что можно сказать об услышанном от КлавдИи? И ничего, и многое, смотря чьё мнение станет интересным в первую голову. Модест Павлович, слушавший со вниманием заказанное угощение, обращал внимание на сами события, и их последовательность. На то, что предшествовало им, да на то, чем оные обернулись для поселенцев. А вот Кирилла Антонович воспринимал не только происходящее, сколько саму суть, подоплёку и настроение, содержащееся в словах женщины. Да, странная пропажа Архипки огорчила помещика, но исключительно в той мере, в коей она служила подтверждением обоснованной мысли и творящемся в Поге, в то время как штаб-ротмистр был готов тут же, по ночи, направиться на поиски взрослого ребёнка. А дай волю Модесту Павловичу, он бы и на холмы у села Чудь отправился тотчас же, тогда как Кирилле Антоновичу ещё не доставало буквально нескольких штрихов, чтобы только попытаться взглянуть на всю картину. Как говорил Сеговия – не надо знать, надо всё понимать! Вот с такими впечатлениями друзья и вернулись в дом Алексея Ниловича Петухова, отдыхающего фельдшера Большой Поги.
Жизнь человеческая устроена сложно до простоты. Увиденная иногда любая малость остаётся в памяти на долгие годы, а нечто обсуждаемое какое-то время скоро удаляется из неё за ненадобностию, да и не по нашей воле, а по прихоти сознания. Это я об исправнике. Скорее к счастью, нежели к чему-то иному, он никогда более не встречался на пути наших героев, что, ни для кого из них, не стало ни потерей, ни огорчением. Могу сказать лишь, что на пожарище Дубилейтер так и не возвратился. Недолго он проходил со шнурками урядника, и со своими угрозами «загнать всех под пол». Неуёмная тяга к хмелю, привела его к скорому увольнению при полном разжаловании. Теперь он проводил время в трактире, играя на балалайке набившую оскомину песню о женщине, то ли «заколдованной», то ли «очарованной». А в перерывах меж пением строил глазки одиноким дамам, вызывая у последних желание пригласить балалаешника к себе не ужин. Некоторые, из жалости, приглашали.
Ну, полно толковать о пустом, лучше о наших героях.
Случилось само по себе, что друзья, не сговариваясь, разошлись по опочивальням, оставив разговор на утро, которое, кстати, уже начиналось.