Она стояла рядом с рябиной, которую помнила с детства. Слёзы катились сами по себе. Дом был не тот, в котором она жила. Просто перекатали его, тот, старенький, дедушкиными руками построенный. Не было палисадничка, в котором бабушка с такой любовью выращивала цветы. И они росли на удивление красивыми, вопреки северному климату. Не было скамеечки, на которой в детстве собирались соседские мальчишки и девчонки, её ровесники, и кто постарше, и кто помладше. Стеньки Разины, Санчи и Танчи…Тридцать лет… Целая вечность…И она пошла по воспоминаниям..
Солнечное утро, может, день. Небо голубое-голубое. И они из засыпушки, кто жил на севере и был сослан, знал, что это такое, переходили жить в этот дом. Ей он казался дворцом: прихожая, кухня и комната! Ещё неоштукатуренные стены, между круглых брёвен кое-где виден мох. О, это было её царство с таинственными фыпиками, гуками… Ей, вероятно, четыре года. Потому всё очень смутно, только на уровне ощущений. Потом помнит новоселье, столы буквой пэ. Так весело! И вдруг, как гром среди ясного неба, слова соседки-доброжелательницы:
- Какой же это папа, это дед твой! - Слезам и истерике не было конца.
Так постепенно приходило понимание, что живёт не с родителями. Правда, несколько позднее приезжал кто-то, ходил по селу, держа её за руку. Говорят, это был отец. Бабушка с дедушкой не отдали девчонку ему.
Росла она совсем не ангелом. То на баржу по хлипкой доске заберётся, держа в руках новый тапочек, полный камней. А с баржи – у кого дальше камни полетят. Сколько тапок было утоплено – не счесть. А могли ведь и свалиться с этой баржи, и никто бы не спас… Но тем, видимо, и хорошо детство, что ничего не боится…И попадало за это, и увещеваний было немало. Но откуда было понять, что пенсия у дедушки всего одна, 87 рублей.
А однажды зимой с такими же сорванцами, как и она, залезла на огромный зарод сена возле конного двора. Натаскали туда кирпичей, соорудили подобие печки – и ну руки греть. Сгореть могло полсела: кондвор был среди домов. Дядя Гоша увидел из окна, выбежал. Прут она помнила долго…
Жертвой её хулиганств был и петух, клевучий до ужаса. Она понесла кастрюлю с кормом курам, он налетел, она бросила кастрюлю, не глядя. Кто ж знал, что она бедолагу накрыла. И снова прутик… Но вот не вспоминался он потом, этот прутик, как истязание. Скорее, как любовь бабушки с дедушкой.
- Ладно, мать, внука же…- это она помнит чётко…
Зимы на севере – не чета морозам средней полосы. И электричества ещё не было. Лампа керосиновая, потом дизельное освещение. Так дедушка учил её читать, писать и считать. Вечер, поужинали, на ящик к тёплой печке и учебник «Родная речь». Читала вслух для бабушки с дедушкой Некрасова, Толстого, Гюго. Помнятся «Кавказский пленник», «Саша», «Гаврош». А ещё «Айболит». Плакала, когда было жалко, пугалась до крика, когда читала про Тянитолкая, казался ей чудищем, разрисовывала крестами героев Мольера, потому что они казались ей очень плохими. Помнятся и шалости: дедушка сучил дратву для подшива валенок, а она подставляла голову, волосы закручивало, обстригали и грозили пальцем, называли лихорадкой.
Но помнится и другое. По вечерам, когда в огородах было всё прополото, полито, собирались на поляне, играли в пионербол, волейбол, катались на велосипедах, походы на колхозный огород. И ведь не столь нужен был этот турнепс, а романтика, как тогда казалось. Помнится, младшая сестра повисла на заборе, зацепившись платьем. И смех, хохот. И счастье…
А вот там Гальянское, озеро. Плавали, мальчишки ныряли… Удивительно, но никаких пошлостей даже в помине не было.
1969, кажется. Вечер, лавочка. Бежит Нина и кричит:
- Там Инна, твоя подруга, утонула…
Так впервые испытала острое чувство потери. Рыжее солнышко, Инна… Так много преодолевшая после частичной потери способности двигаться… Там не было слабых, все были сильные. Через тридцать лет она стояла у её могилы, могилы Вовчика, друга детства, с которым их вместе возили в садик, и казалось, что всё это было в другой жизни.
Нынешние не поймут, что значит играть в ящиках. А они самозабвенно играли. Возле орсовских складов было очень много ящиков из-под бутылок. Так много, что ребятня строила из них «квартиры», обустраивали их тряпочками, посудкой детской. Целые бараки получались. И ведь «по-настоящему, по-серьёзному» строили семьи, да-да, семьи, с жёнами, мужьями, детьми. Мужья-мальчишки ходили «на работу», девочки-жёны смотрели за «домом». И всё целомудренно. И вот что удивительно: потом одна такая «пара» стала и в жизни парой. Детство… Детство золотое.
«Там, где сосны, где дом родной, есть озёра с живой водой…» Она, припрыгивая, с личным делом в руках бежала из школы. Она поедет совсем к маме, в город. Тётя Нина Долгушина молча смотрела на эту весело щебечущую несмышлёнку:
- Чего поёшь-то?
- Так к маме уезжаю.
- Ой, не понимаешь ты, девка, ничего. Сейчас смеёшься, как бы не пришлось плакать потом…
Кто бы знал… Но не знала, не ведала.
7 июля 1967… Теплоход «Антон Чехов». На шлюпке, с дедушкой до теплохода, дебаркадера почему-то не было. И звучит «Прощание славянки»… Эта песня станет потом знаком печали, потому что разлука с миром детства.
Но каждое лето она там.
Ей, наверное, 13-14. Вечер, соседский мальчишка возвращается из пастухов. Останавливается и с коня протягивает ей букет красных лилий. Они, туруханские красавицы. В глазах этот пышущий пламенем букет остался у неё навсегда. А с мальчишкой встретятся много позже, много воспоминаний, смеха. Живут почти рядом, но никогда больше не встретились…
А ещё одна заноза: память на даты.
22 июля, среда, 1970. Признание городского мальчишки в симпатии. Приятно, тревожно, с бабочками в животе. И письма, письма… Он даже потом, после окончания автодорожного, приедет в город, где она жила в юности. Но её там уже не было.
Было две жизни, совершенно разные… Одна – там, в селе, на севере, где жуткое черное, глубокое небо, кажется, затягивающее в себя… Но эта жизнь ясная, понятная, добрая.
И была другая, в городе… Отношения с мамой и младшей сестрой как-то не заладились сразу… Тосковала, плакала, выла – так хотелось туда, в другую жизнь…
Отдушиной стал оркестр народных инструментов… Тогда впервые почувствовала вкус амбиции. С домры альт до пикколо, балалайка, контрабас, сольный номер, активистка, комсомолка – в общем, всё как должно было быть, в её понимании. Стать лучшей, чтобы доказать, чтобы полюбили… Но это было нужно только ей. Никому больше. Вроде и характер закалялся. Благодаря и вопреки - это было началом взрослой жизни, где надо было всё самой…
И чтобы напитаться энергетикой, получить заряд, стояла она сейчас возле этой рябины…