МОТИВАЦИЯ
О мотивации написано так много, а ее проблемы настолько сложны и так далеки от решения, что я, откровенно говоря, не знаю, с чего начать. Пожалуй, лучше всего начну с того, что введу понятие «обмен ценностями». Позже оно будет заменено другим, более точным термином.
Жизнь, бытие живого существа составляет непрерывный обмен ценностями. Каждый поступок любого индивида преследует одну цель: сохранить, приобрести или создать большую ценность /или больше «ценностей» / в обмен на меньшую. Никто и никогда не совершает добровольно обратного обмена. Голодный человек всегда оценивает избавление от голода хоть ненамного, но обязательно выше, чем ценность обеда. В противном случае он обойдется без еды. Но наевшись до отвала, он не истратит ни копейки, чтобы приобрести еще один обед. Он, правда, может съесть его на пари или за плату, но опять-таки лишь в том случае, если предполагаемая ценность /величина ценности/ пари хоть ненамного, но превышает отрицательную ценность пресыщения. Конечно, речь идет только о сиюминутной оценке – неважно, справедливой или нет. Отдав последние деньги за приличный обед, можно затем горько раскаиваться, но когда голодный платил эти деньги, он совершал обмен в свою пользу. Разумеется, и тот, кому он заплатил, тоже сделал выгодную сделку: и если продавец не раскаялся потом или раскаялся меньше покупателя, его сделка, наверно, выгоднее.
Говоря об обмене, я подразумеваю, естественно, только принципиально достижимый обмен, т.е. такой, который может быть реализован в этом мире. Многие родители с радостью обменяли бы свою жизнь на жизнь детей. Многие любящие не задумываясь спасут любимого ценой своей жизни, на худой конец, ценой здоровья или карьеры. Любовь и жертвенность вообще неразделимы, но жертва любящих – выгодная сделка: они отдают меньше, чем приобретают. К несчастью, он не всегда возможен, этот обмен. И дети и взрослые умирают, калечатся, страдают; и порой просто нет такой жертвы, нет такого обмена, который мог бы их спасти.
Необходимость выгодного обмена продиктована первоисточником психической активности – Отношением С;Н, т.е. безусловной ценностью абсолютов. /См. предыдущую главу/. Поэтому любое поведение, нормальное или патологическое, все без исключения поступки любого индивида обусловлены в конечном счете «стремлением к выгоде». Даже самоубийство и всякого рода самоистязания являются формой выгодного субъекту в данный момент обмена «ценностями». Самоубийца сравнивает предполагаемую отрицательную ценность смерти и смертных мук с уже известной /или неизвестной/ отрицательной ценностью каких-то иных мучений и приходит к выводу – истинному или ложному, - что отрицательная ценность смерти ниже. Смерть он расценивает как избавительницу, хотя потом, когда будет уже поздно, она скорее всего будет выглядеть совсем иначе. Можно привести массу парадоксальных на первый взгляд случаев «выгодной сделки», например такой.
Подчиненный выслушивает приказ начальника и безропотно повинуется. Повинуется, хотя отчетливо видит, что приказание абсурдно и не сулит ничего кроме вреда делу и дополнительных неприятностей ему лично. Вообще есть люди, готовые безропотно выполнить все прихоти и капризы окружающих. Такое поведение обычно расценивается как проявление малодушия, слабохарактерности и т.п. Честно говоря, я не знаю что такое характер, но что бы им ни было, он здесь явно ни при чем. Подчиненный /и «малодушный» / просто оценивает, с одной стороны, последствия выполнения приказа или подчинения прихотям окружающих, а с другой – последствия неподчинения. При сравнении выясняется, что отрицательная ценность первого в данный момент субъективно ниже, чем ценность второго. Или, что одно и то же, положительная ценность первых последствий несколько выше положительной ценности вторых. Подчиненный, как и начальник, а равно тигр, овечка или Бл.Августин, способен совершить только выгодную сделку и поэтому повинуется. Конечно, процедура сравнения остается неосознанной, а обмен плохого на чуть менее плохое редко вызывает бурную радость. Чаще он сопровождается отчаяньем и скрежетом зубовным; но тут уж ничего не поделаешь.
Все желания суть проявление /и конкретизация/ Отношения С;Н, поэтому каждый хотел бы одного только счастья в жизни. Разные люди понимают счастье по-разному, в частности добрый человек не способен быть счастливым среди несчастных. Однако и люди и животные всегда вынуждены считаться с законами этого мира, с теми ограничениями, которые он накладывает на наши желания. Перечислить все ограничения едва ли возможно, но пожалуй главным из них является неизбежность и необходимость – я не устану это повторять – необходимость страдания.
Платой за обмен может быть что угодно: тяжкий труд и столь же тягостное безделье, одиночество и постылая общественная деятельность, жизнь, исполненная бурных страстей, и тусклое существование, муки совести и смертные муки, словом, любые страдания и соответственно отказ от любых радостей и наслаждений. Однако независимо от платы всякое живое существо, будь то человек или животное, гений или посредственность, величайший мудрец или клинический идиот, святой или самый распоследний эгоцентрик, - каждый из них совершает обмен только в свою пользу, т.е. отдает только то, что сейчас ценит ниже, чем приобретенное. Пусть выгода минимальна, пусть через секунду выяснится, что произошла ошибка, пусть с точки зрения окружающих он вообще ведет себя как безумец, - а он, кстати, вполне может быть и безумцем – и все-таки обмен производится только в свою, часто копеечную, но обязательно в свою пользу. Даже равноценный обмен заведомо исключен, ибо никто не станет тратить рубль /или жизнь/ только затем, чтобы получить обратно тот же рубль или ту же самую жизнь.
Читатель, надеюсь, понимает, что речь идет вовсе не о каком-то изначальном «зверином» эгоизме. Эгоизм, эгоцентризм, а равно благородство, альтруизм и др. понятия этого рода, характеризуют только неприемлемость или, наоборот, привлекательность – с позиций общепринятой морали и норм общежития – разных форм поведения. Эти же понятия и с тех же позиций характеризуют также специфику иерархии ценностей индивида, предполагаемую конечно. Однако независимо от конкретной структуры иерархии каждый поступок расчетливый или бескорыстный, любые самые гнусные или святые деяния являются следствием выгодного субъекту обмена ценностями.
Из сказанного видно, что каждый фактически совершает обмен сам с собой; поэтому правильнее говорить не об обмене, а о выборе «ценностей». Можно, например пообедать сейчас вволю и затем какое-то время вовсе не есть, а можно все это время ходить полуголодным. Можно умереть, но сохранить чистую совесть, а можно продать ближнего и остаться в живых. Можно жить на свободе, оставаясь рабом власть имущих, а можно предпочесть тюрьму и свободу суждений. Любая из подобных альтернатив является объектом выбора и вместе с тем предметом различных желаний; и «обмен ценностями» заключается в выборе той альтернативы, которая в настоящий момент обладает наибольшей субъективной ценностью.
Разумеется, никому не хочется умирать но порядочному человеку еще меньше хочется стать предателем; и он должен выбирать между желанием сохранить жизнь и желанием остаться честным. Никого, вероятно, не радует тюрьма, но другие формы зависимости могут быть еще более тягостными; и порой приходится выбирать между желанием не попасть в тюрьму и желанием сохранить какую-то иную свободу. Выбор, таким образом, сводится и реализации одних желаний в ущерб другим, причем говоря о желаниях, я, естественно, подразумеваю и нежелания. Нельзя сказать, чтобы все на свете так уж жаждали жить, но практически каждый человек испытывает, мягко говоря, острое нежелание умирать. Желание остаться честным также бывает обычно малозаметным, но нежелание стать подлецом может быть исключительно острым. В процессе выбора одни желания сравниваются с другими, и выбор, определяется сравнительной /и сиюминутной/ величиной ценности предметов желания, т.е. величиной ценности самих альтернатив.
Проанализируем теперь понятие желание несколько подробнее. Напомню, что желание я называю высказывание «хочу» или «не хочу» в комплексе с сопутствующими чувствами. Термины: желание, стремление, потребность, влечение, склонность, побуждение, хотение употребляются в качестве синонимов. Прихоть или каприз это просто малопонятное желание, предмет которого не очевиден. Мотив означает желание, реализованное в повелении индивида, т.е. ставшего «причиной» /импликацией/ по Ж.Пиаже/ каких-либо поведенческих актов.
Переживание любого чувства неизбежно порождает желания. Они могут быть и очень общими, простыми /не хочу боли, хочу продлить удовольствие/ и более сложными, конкретными /хочу сменить работу, хочу есть, хочу быть свободным, любимым, счастливым/. Желания всегда производим от чувств, но это не просто навязчивый спутник, а неизбежное следствие интециональности эмоций. Желание возникает в результате объективации чувств; это своего рода ответ субъекта на некоторые свои оценки, единственный «выход» эмоций в поведение. Любое желание требует удовлетворения, реализации, а слово «требует» подразумевает активность. Оно свидетельствует о связи желаний с первоисточником психической активности – абсолютами и Отношением С;Н, но в отличие от первоисточника требования реализации служит непосредственным движителем мотиватором поведения субъекта. Все желания, каждое по-своему, конкретизирует Отношение С;Н, тогда как отношение С;Н «в чистом виде» представляет собой просто максимально обобщенное выражение всех до единого мотивов, прихотей, желаний, потребностей и намерений.
Желания могут быть осознанными или неосознанными; подобно чувствам они субъективны и предметны, но в отличие от чувств лишены знака /±/ и содержания. Индивидуальность желания определяется главным образом особенностями его предмета, но отчасти также содержанием /индивидуальностью/ сопутствующих чувств. Например, любовь и влюбленность порождает массу всякого рода влечений. Главное из них – желание взаимности, но одновременно и стремлением находиться рядом с предметом любви, видеть его, слышать, говорить о нем и т.д. Все эти желания не просто продиктованы любовью, но с точки зрения любящего они неотличимы от самого чувства. Любовь как-бы окрашивает все побуждения влюбленного в свой «цвет», т.е. сообщает его желаниям собственную индивидуальность.
К желаниям, как я неоднократно писал, неприложима знаковая характеристика. «Чистое» желание невозможно квалифицировать как страдание или удовольствие, и этим объясняется производность желаний от чувств. В соответствии с Отношением С;Н все отрицательные эмоции побуждают субъекта избавиться от них, а положительные – продлить и интенсифицировать переживание. Такого рода побуждения очень трудно отличить от чувств, они слишком «абстрактны», т.е. в минимальной степени конкретизируют Отношение С;Н. В сущности, это зачатки желаний, которые ниже я буду именовать «начальными». Кроме того, если чувство в процессе оценки предмета сообщает ему собственный знак /±/, то желание, к которому понятие знака /±/ неприложимо, напротив, становится высказыванием «хочу» либо «не хочу» в зависимости от знака /±/ ценности своего предмета. Это значит, что прежде чем стать предметом желания, данный предмет предварительно должен быть оценен субъектом, в нем уже должны быть объективированы какие-то чувства. Поэтому предмет желания это всегда предмет объективации некоторых чувств, объект прошлой или сиюминутной оценки. Правда, желания тоже можно рассматривать как определенную /результирующую/ оценку предмета, но такая оценка вторична по отношению к оценке, выраженной в чувстве.
Возвращаясь к начальным желаниям, должен заметить, что их роль в организации поведения индивида относительно невелика. Более существенны желания каких-то конкретных событий, поступков, контактов, ситуаций. Такие более «зрелые», конструктивные желания конкретизируют начальные и тем самым конкретизируют Отношение С;Н. Но поскольку данное Отношение константа, зрелые желания всегда могут быть сведены к начальным. Иначе говоря, хотя предмет желания может быть как угодно далек от переживания, тем не менее оно в конечном счете всегда сводится к стремлению испытать приятные или менее неприятные переживания и избежать неприятных. А вот что именно приятно и неприятно, в какие предметы в широком смысле объективируются положительные и отрицательные эмоции субъекта, - это уже зависит от его индивидуальной структуры иерархии ценностей.
Еще одно различие между желанием и чувством заключается в том, что в отличие от предмета объективации чувств предмет желаний всегда «вынесен» в будущее. Даже если мы хотим, чтобы все осталось как было, мы хотим этого применительно к будущему. Удовлетворенное или просто забытое желание перестает быть желанием и в лучшем случае превращается в воспоминание. Воспоминания могут сопровождаться или не сопровождаться реализацией абсолютов, но если воспоминания все же будет какие-то чувства, то эти чувства в свою очередь разбудят хотя бы начальные желания; однако предмет последних по-прежнему, останется в будущем. Можно сожалеть о прошедшем, мечтать о чем-то, что не случилось, но предаваясь подобным сожалениям, мы мечтаем лишь о возможных /или невозможных/ последствиях каких-то прошлых событий, т.е. о том будущем, которое так и не стало настоящим.
Все сказанное позволяет уточнить и функциональные различия между желанием и чувством. Чувства служат субъекту средством оценки и соответственно обозначения предметов в широком смысле, т.е. служат инструментом ориентации в мире. Чувства пробуждают желания и тем самым актуализируют первоисточник психической активности – Отношение С;Н. Желания, в том числе начальные, конкретизируют Отношение применительно к картине мира, «нарисованной» /обозначенной/ чувствами и трансформируют отдельные фрагменты этой картины /положительные или отрицательные ценности/ в конкретные цели поведения. Другими словами, хотя желания всецело принадлежат эмоциональной цели, они в то же время служат связующим звеном между эмоциями и поведением.
Образно говоря, чувства запускают «двигатель машины», поддерживают психическую активность и одновременно снабжают «водителя» /субъекта/ картой местности, информируют его о внешнем мире. Желание же надо уподобить одному из маршрутов, который может быть пройден в этом мире. Всякий маршрут, даже воображаемый, где-то кончается, он всегда подразумевает какую-то цель; и предмет желания, как и конечная цель маршрута, может быть только в будущем. Но чтобы достигнуть цели, одной работы двигателя недостаточно – нужно преобразовать ее в движение машины, притом в движение упорядоченное. Проще говоря, необходимо, чтобы психическая, в частности эмоциональная, активность вылилась в действия, в поведение. Эту функцию и выполняют желания, т.к. любое из них может быть реализовано только в действии, только в конкретных поведенческих актах.
Большинство психологов, принадлежащих к разным школам, склонны отождествлять чувства /или эмоции, аффекты, страсти/ с желаниями, которые, по их мнению, в свою очередь отличаются от побуждений, стремлений, потребностей, склонностей, влечений и пр. /Покойный А.Н.Леонтьев отождествлял даже самое желание – потребность, как он его называл, с предметом этой потребности. / Некоторые авторы, разграничивал чувства и эмоции, с одной стороны, и желания потребности – с другой, вместе с тем полагают, что именно эмоция служит непосредственным мотивом /причиной/ поведения. Я же убежден, что чувство /точнее переживание/ можно квалифицировать как мотив поведения лишь тогда и постольку, поскольку оно сопровождается непроизвольными /рефлекторными/ реакциями, т.е. когда действия субъекта не свободны. Там же, где имеется некоторая свобода выбора, где реакции в принципе произвольны, чувство только очерчивает границы и диапазон возможных действий, а само действие – конкретному поведенческий акт – обусловлено избранным желанием и служит средством для его реализации.
Так, испытав внезапный и сильный испуг, мы бледнеем, вздрагиваем или замираем. Все эти реакции непроизвольны и не могут быть объектом какого-либо выбора. С другой стороны, горе, вызванное утратой близкого человека, накладывает весьма жесткие ограничения на свободу выбора и подавляют многие желания – многие, но не все. Можно, к примеру, временно утратить интерес к мнению окружающих, а можно сохранить его. В первом случае скорбящего не волнуют те непроизвольные реакции, которые порождены его чувствами. Но его произвольные действия по-прежнему обусловлены желаниями, в частности, выполнить последнюю волю умершего или сделать то, что тому, останься он в живых, было бы приятно.
Во втором варианте сохраняется стремление вести себя «как положено», в соответствии с общепринятыми нормами. Но т.к. разными людьми норма понимается по-разному, в поведении такого рода прослеживаются две крайние тенденции. Первую можно охарактеризовать как попытку скрыть свои чувства, т.е. скрыть непроизвольные реакции, порожденные тоской, отчаяньем и пр. Для этого поведения характерны преувеличенно спокойные мимика и интонация, подчеркнуто неизменный и размеренный образ жизни. Для другой тенденции характерна агровация горя: буйная демонстрация своих чувств и якобы непроизвольных, а на самом деле достаточно произвольных действий. Таким образом, горе всегда ограничивает диапазон желаний и в той или иной мере меняет поведение. Однако некоторая свобода выбора обязательно сохраняется, и непосредственным мотивом всех произвольных поведенческих актов скорбящего остается избранное желание.
Правда, некоторые свои чувства, особенно «биологические», трудно отличить от желаний. Субъективно не всегда можно выделить «чистое» /без знаковое/ желание. Поэтому голод, например, традиционно отождествляется с желанием поесть, жажда – с желанием напиться, эротические чувства – с половым влечением. Ценным ориентиром, помогающим разграничить желания и чувства, служит принципиальная сводимость «зрелых» конструктивных побуждений к начальным. Вообще же отождествление чувств и желаний безусловно неправомерно, и исследователь, который не на словах, а на деле чуждается интроспекции, сумеет без труда отличить одно от другого. Возьмем для примера
Голод и желание поесть разделяет то же, что отличает любое чувство от желаний: непосредственная связь последних с поведением. Если голод, объективируясь в различные продукты питания, только формирует у голодного некоторые специфические / «голодные» / ценности, то желание поесть суть стремление приобрести ту или иную «ценность». Предметом объективации голода служит пища, а предметом желания – еда, поглощение пищи, определенное действие. Конечная цель действия совпадает с начальным желанием, т.е. сводится к стремлению устранить неприятное чувство голода и испытать удовольствие, доставляемое насыщением. Но желание совершить какое-либо конкретное действие уже нельзя квалифицировать как начальное. Лишь тот, кто никогда не знал голода, например новорожденный, испытав его впервые, ощутит одновременно некое неприятное чувство и простое /начальное/ желание: избавиться от него.
С точки зрения взрослого человека голод новорожденного беспредметен, т.к. объективирован не в пищу, а в состояние собственного организма. Младенец еще не умеет различать съедобное и несъедобное, и вообще средства избавления от голода ему пока неизвестны. Только пообедав раз-другой, он найдет искомое средство: еду, поглощение пищи. С этих пор голод перестает быть неведомым чувством и начинает объективироваться в продукты питания, а начальное желание избавиться от какого-то страдания трансформируется в конкретное «зрелое» побуждение – в желание поесть. Притом поесть не вообще, а что-то определенное, что-то такое, что подсказано памятью, зрением или обонянием. Никто не способен вообразить беспредметную еду, умирающих от голода преследуют вполне конкретные галлюцинации, и никто еще, насколько я знаю, не пытался утолить голод, пожирая землю. Вместе с тем дистанция между начальным желанием и стремлением поесть относительно невелика, и на этом примере ясно видно, что «зрелые», конкретные побуждения всегда сводятся в конечном счете к начальным: к желанию избежать одних переживаний и испытать другие.
Сказанное относится и к жажде, половому влечению и всему остальному. Так, предметы объективации эротических чувств многочисленны и разнообразны. Они заметно разнятся у подростков и взрослых, резко отличаются у лиц противоположного пола, а также у нормальных людей и сексуальных психопатов. Но и у одного человека таких предметов бывают обычно немало. На протяжении жизни они меняются, подвергаются переоценке, забываются, модифицируются и т.п. В то же время желания, подсказанные эротическими чувствами, и у людей и у животных всегда сводится к одному: к стремлению испытать эти чувства, притом испытать с максимальной интенсивностью.
Но для подавляющего большинства людей наиболее желанны не эротика или насыщение, а предметы других желаний: свобода, счастье, вера, разделенная любовь, знания, собственная полезность, мужество, высокий социальный статус, чистая совесть, своя и чужая жизнь. Многие из этих желаний подсказаны религиозными чувствами, нравственными нормами, состраданием, любовью. Часто они касаются не столько собственной, сколько чужой судьбы, и тем не менее все они в конечном счете сводятся к желанию избежать или, напротив, испытать какие-то чувства, переживания. Ведь чужая боль может быть и моей болью, страдания любимого заставляют страдать и любящего, чужая удача радует порой больше, чем собственная. Даже самый поверхностный анализ подтверждает сводимость перечисленных желаний к предпочтению приятных чувств неприятным.
Я не имею в виду любовь, сострадание, счастье или веру – каждому ясно, что это или чувства, или эмоциональные состояния, которые ради удобства можно рассматривать сейчас как чувства. Но что такое жизнь, мужество, свобода, высокий социальный статус, знание или чистая совесть? Почему они так желанны? Ответ, по-моему, очевиден.
Тот, кто ценит свободу, знает, какие тяжкие страдания причиняет ее отсутствие – знает и стремится избежать ее. Чистая совесть не только избавляет от чувства вины, но и дает радость от сознания выполненного долга. Мужество, стойкость означают умение верно оценивать свои желания и чувства, способность пренебречь сиюминутным страданием или наслаждением ради чего-то большего в будущем. Мужество позволяет сделать – и реализовать в поведении – оптимальный выбор, выбор наиболее важного, а не самого острого желания. Высокий социальный статус означает уважение, высокую оценку со стороны окружающих, по крайней мере в принципе, и, как следствие, самоуважение, гордость, отсутствие унижений, радость. Радость доставляют и свобода, знания, любимая работа, сознание своей полезности и многое другое.
Таким образом, перечисленные состояния – счастье, свобода, мужество, чистая совесть и все остальное – служат предметом важнейших желаний только по одной причине. Они максимально повышают вероятность переживания тех положительных эмоций, которые у большинства людей служат инструментом созидания иерархически высших положительных ценностей, и соответственно максимально понижают вероятность переживания отрицательных чувств, созидающих иерархические высшие отрицательные ценности. Эти состояния позволяют испытать радость, нежность, гордость, любовь и помогают избегать таких чувств как отчаянье, ненависть, страх, острые стыд и тоска, горечь поражения, бессильный гнев, муки совести и муки неутоленной любви.
В известной формуле «dulce et dekorum est pro patria mori» многие склонны видеть очередное свидетельство знаменитого стоицизма древних. Мне кажется, она свидетельствует только о некотором такте и хорошем вкусе. Формула рекламирует пряник – сладость почетной смерти, а о кнуте благоразумно молчит, справедливо полагая, что он и так все известен. Этот кнут – жизнь, исполненная страданий; жизнь человека, любящего отчизну, но который почему-то предпочел однажды остаться в живых, не выполнив долга, у которого нежелание умирать возобладало над нежеланием видеть беды Отечества. Изречение призвано подсказать правильный выбор желания, выгодный не только обществу, но и субъекту выбора /смерть ведь не просто почетна, но и «сладостна» /. Это древняя формула лишний раз подтверждает справедливость наших выводов. Пренебрегая всем несущественным, преходящим, она апеллирует к главному – к чувству. Точнее, неявно сопоставляет две альтернативы, две группы чувств: радость почетной смерти и страдания позорной жизни.
Итак, чувства возбуждают начальные желания, которые субъективно неотличимы от чувств, но которые сразу же конкретизируются, превращаясь в более сложные, «зрелые» побуждений, причем и чувство, и по меньшей мере часть желаний, не обязательно порожденных данным чувством, испытываются одновременно. Вообще, хотя число единовременных желаний несомненно как-то лимитируется, каждый человек /или высшее животное/ испытывает обычно не одно, а сразу несколько достаточно противоречивых побуждений. Они могут сливаться, перекрещиваться, подавляться или нейтрализовывать друг друга; одни доминируют сейчас, другие – через минуту и т.д.
Все желания, включая и те, которые подсказаны самыми высокими и благородными чувствами, всегда слепы, «эгоистичны»: они требуют удовлетворения, игнорируя остальные потребности индивида. Но субъект, чье поведение подчинено закономерностям системы С;Н, которая организует все его чувства, мотивы, переживания и ценности, все реализованные и нереализованные побуждения, - субъект не может позволить себе роскоши быть слепым. Он не в состоянии удовлетворить все свои желания и должен выбрать какое-то одно: либо самое важное, либо самое острое. Выбор между теми и другими, возможно, является самым распространенным случаем «обмена ценностями». Отличная черта наиболее важных желаний – продолжительность, способность сохранять свою актуальность в течение длительного времени. Острые же или интенсивные желания по большей части скоротечны, если только они не продиктованы существенно важными биологическими императивами.
Я уже писал, что интенсивность желания суть усреднения интенсивность сопутствующих чувств: как инициировавших данное побуждение, так и объективированных в его предмете. Иногда это одни и те же эмоции, чаще – разные, причем во втором варианте чувства – инициаторы более устойчивы, определенны. Их легче узнать /а также назвать/, и, как правило, это просто одна эмоция. В то же время чувства, объективированные в предмете желания, - их, видимо, нужно назвать «предчувствиями» или мечтаниями – чаще всего многочисленны и в отличие от самого желания мимолетны. Они уже сейчас спорадически испытываются субъектом, однако он надеется насладиться ими в полной мере только после реализации желания.
Такие чувства, и я об этом тоже писал, бывают обманчивы. Предполагаемое богатство или близость с кинозвездой могут объективировать в себе весьма сильные положительные эмоции, но реальная близость и реальное богатство сопровождаются порой совсем иными ощущениями. Тем не менее интенсивность «предчувствий» достаточно полно отражает субъективную важность желания, т.е. порядковый номер его предмета в иерархии ценностей. Но, по-видимому, не «предчувствия», а чувства- инициаторы сообщают желанию максимальную остроту, причем эта острота весьма редко соответствует истинной важности побуждения.
Противопоставление важных желаний интенсивным может показаться несколько искусственным, особенно с позиций т.н. «волевого» человека. Но эта искусственность всего лишь иллюзия. Она создается главным образом потому, что выбирая острое желание в ущерб важному, субъект, чаще всего неосознанно, оценивает острое желание как наиболее важное в данный момент и в данной ситуации. Это не то что бы игра и тем более не комедия, но самообман, который не всегда и не вполне удается. Вместе с тем, острота желания почти всегда служит фактором, подкрепляющим сделанный выбор, т.е. подкрепляющим уверенность человека или животного в правильности этого выбора.
Конечно, случается, и не так уж редко, что самое острое желание оказывается на данный момент самым важным. Особенно это характерно для желания, продиктованных чувствами биологического класса. Если не будешь утолять голод и жажду /желание поесть и напиться/, то в конце концов умрешь – вместе со всеми своими важными и неважными побуждениями. Кроме того, со стороны практически невозможно установить, что именно выбрал субъект, каким желанием – острым или важным – обусловлен данный поведенческий акт. И все же реальность этого выбора, притом повседневного и ежечасного, очевидна и общеизвестна.
В общем и целом выбор самого важного стремления означает поведение, предусматривающие долгосрочную выгоду, тогда как выбор самого острого /но не важного/ желания нацелен на приобретение кратковременных преимуществ. Первый выбор способствует улучшению баланса реализаций абсолютов, второй – пожалуй, чаще ухудшает, чем улучшает баланс. Однако драматизм подобного рода коллизий не стоит переоценивать. Во-первых, они более чем заурядны, во-вторых, они обычно остаются неосознанными, в-третьих, самое острое желание нередко совпадает с наиболее важным. Но главное, что бы ни избрал субъект, его выбор все равно окажется и останется «правильным» - в более или менее долгой перспективе.
Но чтобы сделать какой бы то не был выбор, необходимо располагать некоторыми сведениями о том, что выбираешь. Всякое желание подразумевает, что субъекту кое-что известно о его предмете. Тот, кто ничего не знает о свободе или о комфорте в понимании миллионера, ничего не знает о тех чувствах, которые комфорт и свобода могут подарить ему, тот, естественно, и не стремится к ним. Предмет всех желаний «вынесен» в будущее, и если бы будущее было совершенно неведомым, мы были бы обречены на рабскую покорность всем своим прихотям. Мы подчинялись бы каждому очередному – и только начальному – желанию, т.е. наше поведение ничем не отличалось бы от поведения новорожденного. К счастью, и люди и животные кое-то знают о своем будущем, в т.ч. о своих будущих чувствах.
Такое знание обеспечивается предшествующим чувственным опытом индивида и корректируется его сиюминутными переживаниями. Вообще переживание любой эмоции с большей или меньшей достоверностью информирует субъекта о своих последствиях, и в частности предсказывает некоторые будущие чувства. Точность информации зависит главным образом от богатства прошлого опыта, а сама информация трансформирует начальные желания в конкретные. Все предсказания можно условно разделить на знакомые, незнакомые и сверхтривиальные – в зависимости от того , насколько знаком или не знаком объект сиюминутной оценки, содержание переживаемого чувства.
Если предмет совершенно неизвестен, синтагматическое содержание чувства будет незнакомо субъекту, а предсказание – достаточно туманным, тоже «незнакомым». В этом случае переживаемая эмоция сопровождается обычно настороженностью, надеждой или страхом по отношению к объекту оценки и последствиям переживания. Но такое бывает сравнительно редко. Гораздо чаще объект уже известен. Меняется только его оценка, т.е. раньше он служил предметом объективации каких-то иных чувств. Как правило эти чувства неоднократно испытывались субъектом в прошлом, и изменившаяся оценка ему тоже хорошо известна.
Так, эйфория в начальной стадии опьянения меняет оценку многих предметов, и в той мере, в какой эти изменения привычны, они относительно точно информируют человека о его будущих переживаниях. Такого рода информацию я называю «знакомым» предсказанием.
Но чаще всего предсказания сверхтривиальны; они точны, но не сулят в будущем ничего нового. Жажда, тоска, боль и любое другое страдание говорит субъекту только одно: если не будут предприняты необходимые шаги, он и впредь будет испытывать то же самое чувство, что и сейчас. Тем не менее предсказание все равно остается предсказанием, т.е. сведениями о будущем. По мере того как одно переживание сменяет другое, предсказания уточняются, модифицируются, меняются, но в целом и люди и животные всегда имеют некоторое представление о будущих /или только возможных/ чувствах; и этим представлением они всецело обязаны своим прошлым и сиюминутным переживаниям. Наряду с возбуждением начальных желаний и созиданием «ценностей» частичное предсказание будущего составляет минимальный вклад любого чувства в процесс принятия решений, в механику мотивации.
Довольно часто непосредственным мотивом поведения служит желание проверить истинность предсказания. Такое желание вполне естественно и заурядно, а сама проверка является одной из предпосылок адекватного поведения. Но если переживаемое чувство не просто мучительно само по себе, но и сулит очень тяжкие последствия, проверка может вылиться в действия, которые трудно назвать адекватными. Бывает, например, что жгучая обида сопровождается поведением, которое выглядит со стороны как хулиганские выходки. Общеизвестно, что больно обидеть способен только близкий, чаще всего любимый человек. Обида сигнализирует субъекту переживания о будущем отчуждении, о вероятной разлуке с обидчиком, а «хулиганские выходки» продиктованы острым сожалением по этому поводу, привязанностью, любовью, хотя обе стороны конфликта могут расценивать их как некую месть. Обиженный как- бы искушает будущее, проверяет справедливость собственных предчувствий. Он наглядно демонстрирует другой стороне характер их будущих взаимоотношений и по реакции обидчика судит, пугает того какая перспектива или нет. Как известно, правила хорошего тона и наставления мудрецов требуют соблюдать в подобных ситуациях спокойствие и невозмутимость. Эти советы, разумеется, превосходны; однако если обидчик не лишен хотя бы жалости, он никогда им не последует. Невозмутимость действительно мгновенно прекратит хулиганские выходки – но только потому, что обида в душе «хулигана» сменится отчаяньем.
Определенное знание будущего, и только оно, трансформирует начальные желания в конкретные. Это значение играет решающую роль в превращении желания в мотив и соответственно в выборе конкретных форм поведения. Немногие, например, получают удовольствие, испытывая гнев. Чтобы избавиться от него, т.е. удовлетворить начальное желание, проще всего «дать себе волю», взорваться. Однако опыт подсказывает возможные неприятные последствия подобного действия /гневной вспышки/. Эти последствия внушают опасения или стыд, которые в свою очередь вызывают желание воздержаться. Субъект, таким образом, должен выбирать между сиюминутным гневом и будущим стыдом. Оба чувства пробуждают противоположные желания в том смысле, что одно требует действия, а другое – бездействия. Субъект выбирает то или иное побуждение и соответственно сдержанность /бездействие/ или гневную вспышку /действие/, руководствуясь только одним критерием: выгодой. Иначе говоря, он выбирает /неосознанно/ то чувство, которое, как ему кажется в данный момент, в будущем будет менее неприятно, чем другое.
Конечно, это всего лишь принципиальная схема. Реальная картина принятия решений несравненно сложнее. Так, гнев будит не только начальное /негативное/ желание, но и конкретные, конструктивные: желание отомстить, причинить самые разнообразные неприятности объекту гнева, повысить свой социальный или семейный статус, найти поддержку среди окружающих и т.д. В отличие от начального некоторые иЗ этих желаний отнюдь не требуют немедленных действий, во всяком случае не требуют гневной вспышки. Кроме того, вместе с гневом, одновременно с ним могут испытываться и другие чувства, например гордость, презрение, любовь или уважение. Эти чувства наряду с будущим /«предсказанным»/ стыдом или страхом также могут вызвать желание воздержаться от немедленных действий. Однако выбор в любом случае сохранит характер «погони за выгодой». Субъект в любом случае пожертвует всеми радостями и бедами, которые он мог бы испытать, ради иных бед и радостей – тех, которые составляют предмет избранного желания и обладают сейчас наименьшей отрицательной или наибольшей положительной ценностью.
Частичная предсказуемость сиюминутным переживанием некоторых будущих чувств и связанная с этим множественность единовременных и противоположных желаний предопределяют альтернативный в принципе характер любого решения – выбор между действием и бездействием. Я, конечно, подразумеваю только «видимое» действие, ибо то, что со стороны выглядит абсолютным бездельем, может быть таким же необходимым компонентом поведения, как и самая бурная деятельность. Поэтому правильнее говорить не о выборе между действием и бездействием, а о выборе между разными поведенческими актами, между разными средствами для достижения всегда одной и той же цели: выгодно в настоящий момент «обмена ценностями».
Как и сама жизнь, процессы созидания и выбора ценностей не ограничиваются только бодрствованием. И во сне наше «сонное Я» остается субъектом желаний, субъектом выбора, иллюзорного конечно. В причудливом чередовании сновидений мы просчитываем какие-то неучтенные прежде варианты, заглядываем в будущее, пытаемся «исправить» прошедшее. На основании весьма смутных и часто неоправданных намеков, полузабытых эмоциональных реакций, каких-то «сонных допущений» мы по-новому оцениваем окружающих, близких, различные события, свои и чужие поступки /обычно искаженные/. Порой наши сны проявляют поразительную последовательность, настойчиво прослеживая некоторые ситуации до их логического конца; и, как ни прискорбно, очень часто они кончаются унижениями, смертью, тоской, одиночеством или отчаяньем. Наши чувства создают новые и воссоздают старые ценности – ценности «рожденные в ночи»; и мы тоскуем по ним, страшимся, вновь испытываем казалось бы давно забытые подавленные желания, отыскиваем прошлые ошибки в выборе, одним словом, продолжаем поиски оптимизации будущего. Очевидно, это относится не ко всем сновидениям и не ко всем спящим, но, я думаю, к значительной части тех и других.
Итак, основным критерием выбора служит предполагаемая /наибольшая/ ценность избранной альтернативы. Величина ценности определяет не только важность желания, но и диктует степень экстренности выбора, большую или меньшую срочность принятия решения. Существенную роль играет также острота желания и в меньшей мере некоторые иные факторы, в частности сравнительная легкость реализации выбранного желания. Иногда побуждение не выльется в действие до тех пор, пока интенсивность тоски, беспокойства или чувства вины по поводу собственного бездействия не достигнет каких-то критических значений. Сделанный выбор означает превращение желания в мотив, в причину поведенческих актов. Завтра или через минуту этот выбор может показаться ошибочным, но сейчас он представляется правильным /выгодным/ и побуждает к определенным действиям. Отвергнутые желания, неосуществленные мечты и соответственно отказ от каких-то приятных переживаний в сочетании с отрицательными эмоциями, которые сопровождают большинство решений, большинство видимых и невидимых действий, - таково единственная валюта, используемая при «обмене ценностями». Ей одной и люди и животные расплачиваются за свои попытки выжать из будущего максимум радостей и свести к минимуму будущие страдания. И нередко плата оказывается чрезвычайно высокой.
Добрая половина наших радостей омрачена всякого рода сожалениями, терзаниями, опасениями, угрызениями. Они складываются из переживания многих чувств, а их интенсивность зависит, помимо прочего, от предполагаемой величины ценностей иных альтернатив и соответственно от возможной интенсивности тех положительных эмоций, которые субъект мог бы испытать, если бы он удовлетворил какие-то иные желания, сделал другой выбор. Эти отвергнутые альтернативы неизменно учитываются иерархией, и вариации их ценности постоянно корректируют цену реально избранной альтернативы. Обратно говоря, иерархия всегда помнит вес и состав «теневого кабинета министров», который в эмоциональной жизни любого индивида играет такую же роль, как и настоящий теневой кабинет в политической жизни некоторых держав.
И еще одно. Независимо от избранного решения, независимо от того, какое желание стало мотивом поведения, всякий выбор производится только в настоящем, точнее, в «кажущемся настоящем». Другими словами, сам акт выбора всегда совпадает по времени с сиюминутным переживанием субъекта, а совпадение во времени означает, естественно, совпадение избранной альтернативы с предметом одного из сиюминутных желаний. Выбор, следовательно, обусловлен только сиюминутной ценностью предмета, и поскольку будущее нам известно лишь частично, расхождения между сиюминутной оценкой и последующими неизбежны. Благодаря этим расхождениям предыдущий выбор субъективно расценивается как ошибочный, хотя в свое время, и тоже субъективно, он был выгодным, правильным. Пытаясь исправить его, мы выбираем /и реализуем/ все новые и новые желания, но результаты далеко не всегда достигают цели. Некоторые «ошибки» вообще непоправимы, а их последствия иногда только малоприятны, а иногда - просто страшны. Каждый хорошо знает их по личному опыту. Это и упомянутые выше сожаления и угрызения. Это неудовлетворенность, которая проявляется в разочаровании, досаде, жалости к самому себе, а чаще всего в переживании сразу нескольких чувств с разным главным и синтагматическим содержанием. Это и разного рода «комплексы»- вины, неполноценности и пр. Это также печаль, стыд, зависть, гнев, обида, одиночество и унижения. Но пожалуй худшей карой являются все же муки совести, отчаянье, острый страх по любому поводу и столь же острая тоска. И эта кара, повторю еще раз, не цена ошибки в выборе, хотя сейчас дело представляется именно так, но расплата за «правильный», выгодный в свое время обмен ценностям.
Со стороны, а порой и изнутри весьма трудно судить об истинном характере сделанного выбора, трудно понять, какое чувство движет человеком или животным, какие желания реализуются в данном поведенческом акте. В реальной жизни человек выбирает не из двух, а из десятков и сотен альтернатив, причем даже относительно простые действия нередко продиктованы сразу несколькими желаниями. В свою очередь действия, обусловленные одним и тем же мотивом, могут быть многообразными, многочисленными, взаимоисключающими. Они зависят от конкретных жизненных ситуаций, позволяющих или не позволяющих предпринять те или иные шаги, так что практически каждый шаг тоже является следствием определенного, но обычно неосознанного, выбора.
Трудности усугубляются еще и тем, что избранное желание далеко не всегда удается реализовать в поведении. Печальнее всего, что неосуществимость желание становится ясной субъекту не в момент выбора, а в последствии, при столкновении с реалиями этого лучшего из миров. Невозможность реализации и соответственно отказ от избранного желания сопровождаются, естественно, малоприятными чувствами разочарованием, досадой, огорчением, растерянностью, обидой или стыдом. В соответствии с Отношением С;Н субъект выбора стремится не допустить возрастания интенсивности этих чувств и предотвратить переживание других, еще более неприятных, таких как ненависть, отчаянье, гнев, острый страх и тоска. Это однако, ему не всегда удаётся или во всяком случае не сразу и следствием неудачи обычно является возбужденное «истеричное» поведение, которое может вылиться в тяжелые эксцессы.
Столкнувшись с невозможностью реализовать избранное желание или убедившись по ходу дела, что цена реализации выше, чем она казалась в момент выбора, субъект заменяет один выбор другим: он теперь стремится переоценить важность предыдущего желания, т.е. переоценить объект неудавшегося выбора. Ценность объекта неосознанно занижается и параллельно, хотя и не всегда, субъект может столь же неосознанно повысить ценность других объектов, повысить ценность предметов каких-то иных желаний. Обычно преобладает первое, реже- второе, но суть от этого не меняется: имеет место вынужденная переоценка ценностей.
Оценка предмета проявляется в переживании некоторых чувств. Переоценка означает переживание каких-то иных чувств, с иным содержанием и знаком /+/. В качестве иллюстрации подобной переоценки приведу пример, заимствованный у Ж. П. Сартра. « Я протягиваю руку, чтобы взять кисть винограда. Я не могу ее достать, она вне пределов моей досягаемости. Я пожимаю плечами, опускаю руку, бормочу «он слишком зеленый» и удаляюсь». И дальше Сартр справедливо замечает, что «эта комедия искренна только наполовину». Субъект сам не очень-то верит своей оценке. Для веры необходимо чувство, переживание, ибо, пользуясь словами того же Сартра, «если эмоция это игра, то игра, которой мы верим». Правда, Сартр видит в чувстве и эмоции разные сущности, но это не столь уж важно. Эмоция у него ближе к страсти, это взволнованность, т.е. в некотором роде то же, что я называю «интенсивным переживанием». Новая оценка винограда /«слишком зеленый»/ неубедительна именно потому, что она сопровождается чрезвычайно слабым переживанием - легкой досадой, которая безусловно не может стать фундаментом веры. Впрочем, большинство действий, связанных с переоценкой ценностей, вообще кажутся со стороны несколько наигранным независимо от того, сопровождаются они верой в собственную переоценку или нет.
Вынужденная, обусловленная реалиями этого мира переоценка ценностей может касаться как мелочей, так и очень важных проблем,
и тогда она воистину меняет картину мира. В число реалий входят и те, которые формируют нравственность человека, структуируют его иерархию ценностей и тем самым обусловливают появление и действие цензуры /в понимании психоаналитиков/. Но не символическая реализация желаний, продиктованная запретом цензуры, - символически можно реализовать только символические желания, а я о таких пока что не слыхал, - не символическая реализация, как это утверждают теории психоанализа, а вынужденная переоценка ценностей лежит в основе эффекта замещения /сублимации/. Примерами сублимации изобилуют многочисленные работы психоаналитиков разного толка, немало их в трудах Левина и его школы, а также в превосходном «очерке теории эмоций» Ж. -П.Сартра. / «Психология эмоций. Тексты.» Изд-во МГУ,1984/. Поэтому, а также из-за недостатка места я не стану здесь задерживаться и рекомендую читателю, которого интересует тема замещения, обратиться к указанным источникам. Зато есть другой вопрос, который мне хотелось бы обсудить чуть подробнее. Это вопрос о цензуре.
Начну с того, что следуя если не букве, то духу психоанализа, я обобщенно называя словом «цензура» механизмы власти иерархии,
но в отличии от психоаналитиков не свожу ее функцию к запретам - социальным, этическим или религиозным. Всякое желание это потенциальный мотив поведения, и функция цензуры заключается в обеспечении контроля иерархии над процессии превращения желания в мотив. С этой целью цензура разграничивает важные и острые /интенсивные/ желания, сортирует те и другие по степени важности, причем в ходе селекции учитывается множество переменных. Во-первых, вероятность удовлетворения желаний в различных конкретных ситуациях и применительно к возможностям субъекта. Во-вторых, вариации остроты и важности желания за различные промежутки времени и в зависимости от возможных сроков его реализации. В-третьих, изменения ценности предметов альтернативных желаний /перемещения в «теневом кабинете»/. В-четвертых, знак /+/, интенсивность и колебания интенсивности предсказанных чувств. В-пятых, обусловленная возрастом и превратностями судьбы постоянная или эпизодическая модификация общей структуры иерархии, т.е. изменение иерархического места крупных массивов «ценностей». Кроме того, в круг обязанностей цензуры входит напоминание /иногда в сновидениях/ о прошлых ошибках в выборе и стимуляция определенной недоверчивости субъекта к собственным прогнозам. Предпринимая эти и многие другие акции, цензура навязывает, вернее пытается навязать, оптимальный выбор поведения - выбор, который в наибольшей степени или максимально долго был бы выгоден субъекту.
Однако иерархия системы С;Н, во всяком случае иерархия человека, отнюдь не идеальная малина. И сама она, безмерно сложная, и ее подсистемы, и обслуживающие механизмы не могут функционировать без ошибок. Время от времени отдельные механизмы разрушаются, порой имеет место накопление ошибок. В экстремальных ситуациях могут обнаружиться дефекты, которые в обычных условиях не влияют на нормальную деятельность. Причем экстремальная ситуация это совсем не обязательно Антарктида или тюрьма. Ею может стать что угодно: болезнь, душевная травма, острый конфликт, ряд состояний подросткового или климактерического периодов и многое, многое другое.
Во всех этих случаях цензура иерархии слабеет. Субъект все больше ориентируется не на важность, а на остроту желания и в результате все чаще жертвует долгосрочными выгодами ради сиюминутных. Если требования иерархии игнорируются достаточно долго и упорно, начинаются два взаимосвязанных процесса. Сначала резко ухудшается состояние баланса реализации абсолютов. Наступает дисбаланс. Это, так сказать, первое предупреждение. Если оно не помогает, ухудшение принимает стремительный характер, причем как и всякая карательная акция, эта - тоже может переплюнуть само «преступление». Возникнет кумулятивный эффект. Если его не удастся нейтрализовать, тогда параллельно с первым начнется другой процесс: перестройка самой иерархии. В конце концов устанавливается некий modus vivendi.
Если поломка была в общем невелика, начинается реконструкция:
потихоньку улучшается состояние баланса и воссоздается структура иерархии. Если велика - меняется поведение, развиваются «комплексы», возникают навязчивые состояния, психозы, а в крайних случаях суицид. И, конечно, вне зависимости от исхода вся эта процедура чрезвычайно болезненна.
Кроме того, нельзя забывать о принципиальной ограниченности власти иерархии. Каждому ее порядковому номеру соответствует некоторое множество объектов, обладающих примерно одинаковой ценностью. По мере удаления от вершины число равноценных объектов быстро растет, и нижние уровни иерархии слагаются и огромного числа примерно одинаковых по величие «ценностей». В результате субъективная важность очень многих желаний, в том числе единовременных, тоже оказывается одинаковой. Это одинаковость, которая по мере снижения ценности предметов охватывает все большее число побуждений, свидетельствует о неспособности иерархии “разложить по полочкам“ все желания индивида. Она также свидетельствует об известном бессилии цензуры, бессилии и ограниченном, но имеющим принципиальное значение. Когда важность нескольких, более или менее единовременных желаний одинакова, выбор производится на основании случайных факторов, не зависящих от механизмов власти иерархии. Видное место среди этих факторов занимает интенсивность чувств-инициаторов /см. стр. /. Случайность, неконтролируемость многих, вероятно большинства, решений в сочетании с тем обстоятельством, что построение конкретной структуры иерархии это во многом тоже случайных процесс, служит предпосылкой свободы выбора; а применительно к человеку свободу выбора нужно отождествить со свободой воли.
Конечно, выбор лишь изредка затрагивает важные проблемы «ценности» в обычном словоупотреблении. В повседневной жизни он касается сущих пустяков, причем процесс и сам акт выбора, как правило, неощутимы, и выбор совершается независимо от осознанности субъектом собственных оценок и желаний. К тому же люди, во всяком случае взрослые, и, вероятно в еще большей мере, животные руководствуются в своих повседневных поступках какими -то нормам, правилам, стереотипами, словом некоторой стратегией поведения, но стратегией, выбранной исподволь, постепенно, так что и этот выбор остается незамеченным.
В стратегии обобщен предшествующий чувственный опыт индивида; в идеале она позволяет учитывать только достоверные предсказания, игнорируя остальные, и тем самым резко сокращает число оценок, необходимых для принятия решения. Более того, стратегия призвана свести к минимуму роль случайных факторов при выборе из одинаково важных желаний. Она служит инструментом, который, используя какие-то статистические законы, организует максимально доступное количество случайных факторов в определенную систему. Поэтому применение стратегии означает «запрограмированностъ» какого-то ряда действий, заведомое отсутствие альтернатив и соответственно выбора применительно к данным действиям, т.е. в некотором смысле немотивированное поведение.
Стратегия и обусловленные ею стереотипы поведения подкрепляются у людей некогда принятыми /т.е. опять-таки выбранными/ нравственными принципами, религиозным и этическим запретами и представлениями. В этих условиях даже незначительное отклонение от привычных шаблонов означает порой радикальное изменение всей стратегии. Последствия такого изменения труднопредсказуемы, а как известно, незнакомая опасность пугает сильнее знакомой.
И тем не менее даже в самом стереотипном поведении всегда сохраняется некоторая свобода выбора. Не считая специфических и особо тяжких душевных заболеваний, полного автоматизма в поведении людей /и животных/ не бывает. Пусть речь идет о пустяках, но во-первых, чем слабее желание, тем больше свобода выбора, а во-вторых, любой пустяк суть «ценность»; поэтому выбор ценностей /«минивыбор»/ неизбежен. Можно, к примеру, сначала умыться и затем выпить утренний кофе, а можно наоборот: сначала выпить кофе, а затем умыться. Можно выкурить и пять сигарет в день и 20, а можно вообще не курить. На реплики окружающих можно отвечать и так и этак или вообще не отвечать. Короче, диапазон возможного поведения любого индивида, включал животных, всегда шире, чем диапазон его реального поведения. Даже мании, фобии, навязчивые состояния не в силах вытравить в человеке желание и, что более важно, принципиальную возможность иных решений, иной судьбы. Ибо хотя все мы в определенном смысле рабы своей судьбы, однако сама судьба в какой-то мере тоже дело выбора, причем прошлый выбор удается иногда переиграть.Всегда имеется некоторая возможность перестроить иерархию ценностей и изменить стратегию поведения. В повседневных мелочах, в упомянутых выше мини-выборах и то и другое всякий раз подвергается проверке на прочность, подвергается постоянно, практически всегда. И если желание перемен остается неизменно остры, иерархия ценностей и старая стратегия будут поколеблены, Поведение изменится, а изменившееся поведение означает другое будущее, не всегда лучШую, но все же иную судьбу.
Вместе с тем необходимо помнить, что всякий выбор одновременно и свободен и не свободен. Многое, о чем говорилось выше, служит как раз свидетельством непроизвольности выбора, свидетельством отсутствия свободы.
Использование стратегии и стереотипность многочисленных поведенческих актов, автоматическое превращение в мотив наиболее важного желания, зависимость важности и остроты желаний от предполагаемой величины ценности каких-то иных альтернатив /от веса и состава «теневого кабинета»/, неосознанность в большинстве случаев самого факта выбора и, главное, тотальный контроль иерархии над ценой выбора, - все это заставляет придти к выводу, что самостоятельность субъекта в принятии решений весьма ограничена, (в чем – то) даже условна. И в той же степени ограничена его свобода.
Тем не менее некоторая свобода выбора сохраняется всегда. Но
свобода возможна лишь там, где действия не до конца запрограммированы, где остаётся место случаю. В процессах принятия решения место случаю оставляет бессилие цензуры иерархии - бессилие, которое обусловлено фундаментальными свойствами системы: сложностью и стохастичностью. Поэтому в выборе ценностей нужно видеть не «волевого акта» - словосочетание, кстати сказать, довольно бессмысленноеХ/, а результат функционирования системы С;Н.
Хотя система «работает на субъекта» - потому-то деля ее обо-
значения использовано отношение С;Н, она вместе с тем служит механизмом реализации обоих абсолютов, т.е. «поставляет» не только удовольствия, но и страдания. На первый взгляд это может показаться странным /«слуга третирует хозяина»/, но нужно помнить, что основная функция системы состоит не в удовлетворении сиюминутных потребностей, а в организации определенного, в идеале оптимального, поведения индивида.
Важнейшим отличительным признаком такого поведения является гибкость эмоциональных реакций субъекта, его способность адаптироваться к самым разным и по большей части неблагоприятным условиям окружающей среды, включая туда и состояния собственного организма. Действия системы, таким образом, направлены на поддержание гомеостаза /в расширенном смысле слова/. Наряду с требованиями иерархии именно необходимость адаптации вынуждает ее прибегать, и более чем часто, к реализации отрицательного абсолюта, к разнообразным страданиям. В этих условиях оптимальным оказывается такое поведение, которое в общем балансе реализаций обоих абсолютов обеспечивает преобладание положительных эмоций не на всю жизнь /это нереально/ и не сию секунду, а за относительно долгий срок. Иными словами, оптимальное поведение означает способность так выбирать желания, чтобы выбор остался правильным /выгодным/ в долговременном плане, т.е. соответствовал бы требованиям собственной иерархии ценностей.
Вообще же организация поведения это фактически синоним обучения. Но научить чему-нибудь любое живое существо с помощью одних поощрений невозможно. Простое отсутствие поощрения уже само по себе наказание. Однако в большинстве случаев этого недостаточно. Используя механизмы власти иерархии, которые вообще служат главным инструментом формирования поведения человека, а возможно и высших животных, система проводит «политику кнута и пряника». Иногда, если выбор достаточно долго остается выгодным, она дарит удовлетворение, радость, счастье. В других случаях заставляет терзаться муками совести, отчаяньем, страхом и, как нередко бывает в подобных ситуациях, перегибает палку: страдания уже не учат, а только мучают. Памятуя же все предыдущее, вероятно, не стоит удивляться, почему слова «жизнь» и «страдание» означают порой одно и то же.
И все-таки мы живем - и не потому что мылим, но потому что чувствуем, а желания и чувства «поставляет» нам система С;Н. Не следует, конечно, видеть в ней какую-то разумную силу. Это всего лишь механизм реализации абсолютов, автомат, регулирующий эмоциональную активность. Но не будь этого автомата, мы, живые, не были бы живыми. Ибо отличительный признак жизни: только один: абсолюты; а живое только такое существо, которое способно ощущать - что угодно и как угодно. Те, которые лишены этой способности, для которых страдание и наслаждение пустой звук, которые не знают ни чувств ни желаний, - те, мертвые, не пробуждаются.
Я убежден, что З.Фрейд был глубоко не прав, утверждая, будто социальная среда, общение вынуждают ребенка сменить «принцип удовольствия» на «принцип реальности»- что бы под этим не подразумевалось. Первый принцип никогда не исчезает и никогда не меняется. Просто со временем мотивы теряют былую прозрачность, очевидность. Меняется не принцип, а сфера приложения принципа: структурируется человеческое я, появляется и разрастается иерархия ценностей, которая становится главным и по сути единственным механизмом, устанавливающим относительную важность желаний. Она, конечно, есть и у ребенка, но там она еще фрагментарна и очень примитивна. Взрослому не трудно понять относительную важность всех желаний ребенка, относительную цену большинства его радостей и огорчений. Нетрудно увидеть, что структура иерархии у него еще бедна и не стабильна. С годами она усложняется интегрируется и одновременно совершенствуется цензура иерархии. Цензура же, в моем ли понимании или в любом другом, ни в коей мере не отменяя «принцип удовольствия» - Отношение С;Н, служит важнейшим селектором мотивов, главным инструментом власти иерархии. Именно усложнение структуры и совершенствование цензуры постепенно лишают мотив его былой прозрачности.
"Принцип удовольствия» /0тношение С;Н / живет, пока жив человек (или животное) и является единственным универсальным мотивационным принципом, которому подчиняется всякое поведение. И тем не менее именно этот, такой грубый «низменный» принцип вынуждает порядочного человека - того самого, у которого нежелание умирать чуть слабее нежелания продать ближнего,- этот принцип вынуждает его предпочесть смерть измене. Ибо Отношение С;Н не имеет ничего общего со стремлением любой ценой получить любое удовольствие - как ни скорбен и ни грешен этот мир, но такого в нем вообще не существует. Отношение С;Н означает еще неприятие страдания; и часто, полагаю чаде, чем принято думать, иерархия ценности человека построена таким образом, что наигоршие муки доставляют чужие страдания.
Я верю, что люди добрее, чем кажутся, в том числе сами себе. И когда зрелище чужих страданий становится невыносимым, а чтобы облегчить их есть лишь один путь,- на Голгофу, тогда все тот же «низменный» принцип удовольствия, только древнее и вечное неприятие страдания может заставить пройти и по этому Пути - из сострадания.
Продолжение следует.
anastace@mail.ru