Вольноотпущенный. Пролог

Дмитрий Криушов
ВОЛЬНООТПУЩЕННЫЙ

ПРОЛОГ.


До праздника Покрова было ещё далеко, а Екатеринбург уже который день подряд настолько обильно засыпало снегом, будто бы на календаре значился Рождественский пост. Зима восемьсот тридцать восьмого года разродилась холодами задолго до намеченного ей срока. Сперва она в злом порыве разметала ветрами разноцветную память о лете, до черноты оголив деревья, потом изгнала с пруда нарядные рыбачьи лодки, а с набережной – праздно гуляющих горожан, шарманщиков и нищих. За считанные дни она заставила людей смириться со своей ледяной властью, принудила их переодеться в шубы и тулупы, пригнуть головы, скукожиться, и покориться её власти.

Одержав безоговорочную победу над людьми, зима постепенно поумерила свою ярость, и теперь равнодушно и безмолвно покрывала порошей всё округ – и крутые жестяные крыши Горного правления, и покатые, крытые дранью(1)  обывательские дома; снег лежал на фонарях, поленницах дров и понурых ветвях деревьев, и оттого казалось, что снег не просто падает – он растворён в морозном воздухе, и что этим равнодушным белым маревом насквозь пропитан весь город-завод. С цепкой белизной ранней зимы не справлялись даже изрыгающие копоть фабричные трубы, и лишь заводи возле рабочих порезов городской плотины, да тропы, спозаранку пробитые мастеровыми, спешащими на утреннюю разнарядку, выделялись  чернотой на безбрежном пуховом фоне.
 
Бессчётный люд, словно армия трудолюбивых муравьёв, понурым потоком стремился по этим тропам мимо господских домов, заборов и палисадов, а ежели кто из рабочих и останавливался на обочине, то не больше, чем на минутку. Здесь, возле придорожных кустов, во множестве пылали красными искрами платки торговок, бойко предлагавших полусонным мужичкам немудрёное угощение: кому на ходу подкрепиться пирожком, кому – недорого «поправиться мерзавчиком», а кому – и то, и другое. Возле плотины единый поток распадался на два рукава: те из мужиков, кто шёл прямо, направлялись в доменный и передельные цеха(2) ; те же, кто сворачивал направо и округ – на монетный двор, или же гранильную фабрику.
 
Крепкий, под девять вершков роста(3) , старик, прислонившись лбом к оконной раме, завороженно глядел на пробуждение города и неслышно молился. Его окладистая седая борода покойно, словно снег за окном, сугробом лежала на строгом старообрядческом кафтане, и лишь пальцы, отсчитывающие на лестовке число молитв, находились в движении. Исусову(4)  молитву он повторил уже бессчётное количество раз и, быть может, именно от этого после бессонной, полной сомнений ночи, оконное стекло словно бы растворилось в морозном воздухе, а вместе с ним исчезла и та граница, что отделяла старика от мира.
 
С первыми лучами солнца из его сердца вдруг ушла прочь былая нерешительность, она словно бы сбежала вслед за ночью туда, на запад, за мглистые уральские горы. Вместе с сумерками развеялись последние сомнения, а потому между тем, что внутри, в самой душе, и тем, что снаружи, в миру, больше не осталось никаких преград, да и быть-то их больше не может. Пал последний форпост обороны былых устоев - настала пора обновлёнными глазами посмотреть на их руины. Так, как невеста перед свадьбой смотрит на свою родню, как солдат перед решительным боем - на своих однополчан.
 
Чтобы породниться с ними на прощание, так сказать. Чтобы хотя бы взглядом, но сказать «прощай» всем тем, кто рядом с ним прожил эту долгую и непростую горную жизнь. Которая, как это ни странно, начиналась будто бы совсем недавно, чуть ли не на днях….

«Как эти вот щеголеватые парни в собольих фуражках, тож и я после своего первого служительского оклада был, - с отеческой грустью провожал взглядом молодёжь Григорий Зотов. – Явно - подмастерья с Монетного. Ишь, как бойко мягкими башкирскими сапожками снег-то месят. Спешат, голубчики: на морозце не больно-то пофорсишь. А те трое понурых увальней, что бредут позади – решительно из «крички». Ладонищи свои граблями расшеперили – аж пальцы нарастопырку из рукавов у них повылезали. Таких бугаёв ни с кем не спутаешь. Да и у доменных тоже своя особица имеется: у этих морды вечно красные, облупленные; головы, как у крыс, в землю вперены, а на шее болтается неизменная пара кожаных рукавиц. Только рукавицы эти, в отличие от всяких там умников из «монетки», не «для удачи» привешены, а «супротив неудачи, да неумехи». Эх…. Было дело, и доменным учеником, до служительства-то, в этаких краснорожих рядах ходил, да мастерство от них перенимал. А как иначе-то? Не спытаешь горя, не взойдёшь на гору.  Шаг за шагом, и за ступенью – ступень, от сопливого ученичка и до приказчика. И – от главноуправляющего до свободного заводчика.
 
От взволнованного дыхания Зотова оконное стекло запотело, но он словно бы не замечал этого, провожая цепким взглядом вереницу работных мужичков; старик одновременно будто бы и роднился, и прощался с ними. Но, наверное, всё-таки больше роднился: что эти люди за окном обречены до самой своей смертушки брести не по своей воле туда, куда скажут, так и он вскоре поедет, куда приказано.

 Совсем вскоре. А точнее – сегодня, минут примерно…, - взглянул Григорий Федотович на брегет. - Да, минут через двадцать подойдёт тюремная повозка, и по царскому указу повезёт его скрозь всю Россию в далёкий Кёксхольм, в ссылку(5) .
Вздохнув, он оттёр ладонью испарину с окна, ещё разок взглянул на поредевшую толпу мастеровых, но, увы – стекло вновь стало стеклом. И мужики-то стали чужими, словно бы пришлыми, да и сам город – чужим. Нет, некого здесь ему больше любить. Всё. Кончено! И – навсегда решено.

 Даже свой собственный дом, эта вот столовая с французскими гобеленами на стенах и когда-то любимыми голландскими пейзажами в золочёных рамах не имеют больше к нему никакого отношения. Здесь, в Екатеринбурге, остались разве что его родные и единоверцы. Но и им сегодня здесь не место, отныне их обиталище – сердце, ибо нет чище места для любви. А прощания, да слёзные причитания нам сейчас ни к чему. Не та это память, которую надо хранить. Пусть лучше она весёлою будет.

- Чаю, - затребовал Зотов в пустоту, ещё раз бросив взгляд на часы.
Менее чем через минуту на столе, рассчитанном на добрую дюжину хороших едоков, пыхтел самовар, стояли блюда с закусками и сладостями, а возле хозяйского места замер в почтительном поклоне старый слуга Егорий. Такой же бородатый и осанистый, как и его господин - со строгим взглядом,  да и в твёрдой набожности с ним тоже редко кто может сравниться. Хороший слуга, одним словом. Верный, многажды проверенный.

Пододвинув сзади стул к хозяину, Егорий молча наклонился к его щеке, - вдруг Федотыч чего особенного захочет? Вон, как веко-то у него дёрнулось. Должно быть, что-то не так ему на столе показалось.
- Лишние стулья убери, - повёл ладонью Зотов и, подумав, добавил: - Все. С тобой я перед отъездом поговорю, не сейчас.

Оставшись в одиночестве, хозяин прочёл молитву и понял, что есть ему совсем не хочется. Не хочется даже чая, но – надо. Дорога предстоит дальняя, и раньше Гробовского(6)  стоянки не предвидится. Нужно заставить себя хотя бы чая выпить. С земляничным вареньем. Когда ещё придётся? Да и растёт ли в этой Финляндии земляника вообще? Хотя, будем надеяться, что там это будут уже не его заботы. Главное сейчас – до нужного места доехать, а потом, Бог даст, и….
Тут его мысли прервал незнакомый стук в дверь. «Домашние так не стучат», - насторожился Зотов, и его правая рука сама собою нащупала десертный нож.

- Войдите, - обернулся он к входу всем корпусом.
- Доброе утро-с…. Прошу простить великодушно, Григорий Федотович, но – обстоятельства-с…, - переминаясь с ноги на ногу, неуклюжим медведем выбрался из-за створки двери екатеринбургский полицмейстер.
- Здравствуйте, Филадельф Степанович, - недоумённо взглянул на него хозяин. – Мы же так не договаривались, любезный. Впрочем… чаю не хотите ли отведать? Егорий! Живо стул сюда! И приборы! Вы ведь не откажете мне в компании?

Филадельф Солонинин на должности полицмейстера находился второй год и, что называется, уже успел изрядно «заматереть», однако к старым знакомцам-благодетелям, от которых кормился ещё со времён квартального надзирательства, относился с опасливым пиететом: никогда не знаешь, чего эти купчины удумают. Здесь даже не имеет особенного значения, сколько у кого из них в мошне золотого звона – эти старообрядцы порой так сговорятся меж собою, что и самого неимущего из них не замай. А Григорий Федотович, хотя по бумагам и никто, да через свою родню такими богатствами ворочает, что министры на них облизываются. Облизываются, да взять не могут, - всех перехитрил бородатый старик. Уже лет десять как под следствием, теперь вот – к ссылке приговорён, а силищи у него, как у губернатора. Или чуток поменьше. Неважно. Главное то, что если захочет кого в порошок стереть – сотрёт.

Словно бы извиняясь всем своим тучным телом, Солонинин бочком присел на подставленный ему стул и нарочито бодро спросил, хлопнув ладонями по ляжкам:
- Смотрю, даже моё любимое облепиховое варенье есть? Позволите-с?
- Как ждал…, - неопределённо ответил Зотов, пожав плечом. – А ещё вот… прошу Вас отведать…, - обвёл он взглядом стол, - вон то, что в плошке с крылатыми амурами. Невестка с утра прислала, а у меня, как назло, кусок в горло не лезет. Угоститесь, прошу.

- Скажете тоже – «плошка», - вполголоса проговорил Солонинин, охотно придвигая к себе изящную вазочку тончайшего севрского фарфора. – Это же…, - изрядно откусил он пышного сливочного пирожного, - это же просто сказка…, - и он аж прикрыл глаза от наслаждения. – Сказка, а не «плошка»! Формидабль(7) -с! Вот, сами попробуйте! – не позабыв прихватить ещё кусочек, придвинул полицмейстер блюдо к хозяину. 
- Значит – и вправду любит она меня. Добрая у меня невестушка, от одной её улыбки мне светлей становится. И я её тоже люблю, хорошая девочка. Повезло Сашке. Хм…, - пригладил хозяин бороду, посерьёзнев. – «Сказка», - говорите. Сказки я тоже люблю. Со счастливым концом, которые. Кстати, раз уж Вам так понравилась плошка – так это Вам мой прощальный подарок. Кушайте из неё на здоровье, да меня, старика, вспоминайте.

Увидев, что взгляд Солонинина стал чересчур уж растерянным, Зотов счёл нужным уточнить:
- Расчёт, как договаривались, после дела. Ничего не меняется. Или?
После этих слов Филадельф Степанович совсем растерялся, и принялся потирать вспотевшие ладони то друг о дружку, то о рукава, никак не решаясь взглянуть хозяину в глаза.
- Небольшое отступленьице-с…, - спрятал он дрожащие руки под стол.
- Насколько?
- Затем и приехал-с!
 
- Тогда не тяни кота за хвост, - перейдя на «ты», ожёг взглядом гостя хозяин. – Чётко и ясно докладывай, чего у тебя опять не так.
- Докладываю-с…, - с шумом выдохнув, Солонинин склонил голову. – Получено предписание-с. От губернатора.  Экстренно доставить этапом с ближайшей оказией двух уголовных преступников в Пермь. Судить их там будут-с. Выходит, с ними и Вам-с, Григорий Федотович, ехать. Нет, ну это же чёрт знает что! – отчаянно всплеснул он руками.
 
Перекрестившись на образа, Зотов трижды сплюнул через левое плечо:
- Опять и сызнова?! Сколько раз тебя просить не поминать нечистого?
- Я же в сердцах, Григорий Федотович! 
- Ну и дурак! Теперь скажи мне – когда ты узнал о предписании?
- Вчера. Уже под вечер, - заёрзал на стуле полицмейстер, ещё ниже склонив голову. – Беспокоить не хотел-с….
 
«А ведь у тебя, братец, на башке уже здоровенная плешь выросла, - поморщился Зотов от таких глупых слов. – Плешь выросла, а ума, как у клопа – лишь бы послаще насосаться. Хотя… по сравнению с прежними полицмейстерами ты, Филя, просто академик. Даже по-французски немного лопотать умеешь. Но всё равно дурак: всего-то ты боишься и всего же хочешь. «Беспокоить» он не хотел… да врёшь ты всё! Игра здесь какая-то, вот только чья? Банкует кто? Да я ни в жизнь не поверю, что это – простое совпадение. Есть заказчик, есть. Только вот в чём резон подсаживать к ссыльному уголовных? Чтобы убить? Да за ради Бога, но в чём кому профит? К чему убивать человека, у которого официально ни гроша за душой? Или чтобы не он сбежал по дороге? Так ведь с варнаками-то бежать только легче будет. Этих только пальчиком помани, да денег пообещай. Белиберда какая-то».
 
- Молодец, Филадельф Степанович, что не потревожил, - одобрительно покивал Зотов. –  Благодарю тебя за то. Неустанно молился я и вечер, и ночь, и зело отрадно, что смирения души моей не потревожил. Теперь скажи на милость: нас с твоими кандальничками по разным кибиткам разместить возможно?
- У меня для сопровождения всего один караул-с, - жалобно заморгал Солонинин. – По артикулу не положено-с, чтоб по разным-то… донесут же кому полагается, дьяволы. С места ведь слечу, Григорий Федотович.

Зотов досадливо крякнул, вновь поплевал, перекрестился, и устало махнул рукой:
- Что ж? На всё воля Господня. А твоё место нам ещё пригодится, и не смей забывать мне этого. Допивай свой чай, да пошли. Знакомь меня с попутчиками. Ты ведь с ними приехал?
- Никак нет-с, - с радостным рвением в голосе склонил полицмейстер голову чуть вперёд и набок. – Варнаки нас с вами в тюремном замке ожидают-с. А я-с, дабы Вас не конфузить перед соседями-с, сюда на своих саночках добрался. Вдвоём с вами поедем, как добрые друзья-приятели, хе-хе….
 
Зотову хотелось было спросить, - «А не донесут ли на тебя, Филя, за такое «приятельство» с раскольником», - но он промолчал. Пусть это станет ещё одним камушком в мозаике – будет над чем в дороге поразмыслить. Но дело это второе, гораздо важнее решить вопрос с двумя нежданными попутчиками. Причём – до Гробовского. Не до Перми же с ними ехать: раз уж в Екатеринбурге сюрпризы объявились, то дальше можно ожидать всего, чего угодно. Вплоть до жандармского охранения и казаков, и тогда уж точно, так, чтобы навсегда и наверняка, не откупишься.

- Ты, Филадельф Степанович, покуда покурил бы во дворе, - со всей дружелюбностью улыбнулся Зотов полицмейстеру. – Знаешь же: я этого вашего зелья не люблю.
- Так ведь я…, - растерянно отставил чашку Солонинин.
- Да-да, все мы грешны, знаю. А ко мне, будь так любезен, Егория кликни, - повёл Григорий Федотович глазами в сторону двери. - Ты кури, кури, не торопись. Ступай. Я к тебе выйду минут через семь. Э-ээ, постой, куда?! - потянул он руку через стол. – Плошку-то свою не забудь! Память же!

Зотов отлично осознавал, что сейчас он страшно оскорбляет полицмейстера; он видел и то, что Солонинин с трудом «проглатывает» оскорбление, но ничего с собой поделать не мог. Им овладела та самая сладкая ярость, которая помогала ему выжить в самых опасных, смертельных  случаях, - когда бунтовщики приступали к нему с ножами и ружьями; или же когда столичные чиновники, казалось бы, уже не оставили на Зотовском хозяйстве камня на камне. Ох, и насколько же велика, и насколько сладка была та праведная, сладкая ярость! И – не оставалось больше места врагам, пугались они ярости, «в страхе бросая оружие своё».

Да, что есть, то есть: в последней битве он проиграл, но до полного Армагеддона ещё ой, как далеко! И, что греет душу, очень даже многие это знают. Знают, а потому боятся. А ещё – хотят больших денег. Любой ценой хотят, даже ценой унижения. Солонинин тоже из них, из алчущих, а потому стерпит и он, никуда не денется. Бог ему судия. К тому же, Екатеринбург для Зотовых сейчас не так уж и важен, нечем здесь больше таким особым дорожить. Недвижимое имущество с собой не увезёшь, да и гори-то оно всё огнём. Четверти миллиона за него не дадут, если спешно продавать. Зато на Алтае и Енисее эти миллионы хоть лопатой греби(8) , там только спасибо тебе скажут - все куплены. Солонинин этим хапугам даже в подмётки не годится. Если не брать в расчёт ближайшей седьмицы, которая уже четыре минуты назад как началась.

Началась что для него, Зотова, так и для его слуги Егория, безмолвно застывшего возле дверей.
- Хотел было я, брат, с тобой помолиться напоследок, - насупившись, поднялся из-за стола Григорий Федотович, - да времени уже не осталось. Слышал ведь всё?
Верному слуге, чтобы ответить хозяину, проговаривать свои мысли вслух совсем не обязательно: достаточно лишь полувзгляда или намёка на жест. За долгие годы жизни господин и слуга научаются понимать друг друга даже лучше, чем муж и жена; у них одни интересы и заботы, общие радости и секреты, а когда наступает момент разлуки, то оба переживают это событие так, будто бы у них отняли самую важную часть души.

Понимающий взгляд был Зотову ответом, и в нём было столько тоски, что хозяин аж закусил губу от душевной боли. Поморгав, он кивнул:
- Но мы ведь всё равно помолимся, брат мой Егорий? По дороге, да? Так что… всё. Утри сопли и слушай. Сам знаешь, не для себя – для дела прошу, - прижал старик пудовый кулачище к груди, пристально глядя в глаза слуги. -  Ты, Егорий, должен оказаться в Гробовском раньше меня. Там же, где сговаривались. Не пропусти. Но, коли уж пропустишь – делай с этими двумя варнаками, что хочешь – я замолю. Денег не жалей. Я тебе верю. Как никому другому, за что и благодарю, - почти не покривил душой Зотов и поясно поклонился слуге. – Христа ради, прости меня за всё, брат.
- Бог прости, -  в ряд с одной седой головой склонилась вторая. - И ты меня прости, Григорий Федотыч. Я…

Даже не взглянув на хозяина и не поцеловавшись на прощание, Егорий выбежал за дверь, оставив Зотова стоять с распростёртыми объятиями. Нет, слуга ни в коем случае не бежал предавать или изменять – он бежал от прощаний и объятий; бежал оттого, что боялся разбабиться, размякнуть душой и, как следствие, в сердцах совершить непростительный промах. Было уже, и довольно! Нечего Бога гневить. Всё надлежит сделать так, как велел хозяин. Точь-в-точь, и Боже упаси!
Оставшись в одиночестве, Зотов обвёл взглядом столовую:

- Вот и опустело…, - принялся он медленно обходить комнату по кругу, касаясь кончиками пальцев золочёных рам. – И здесь-то, у вас, всё опустело, и в моей душе дыра – не заштопать. Что? – приблизился он к затерявшемуся на фоне европейской живописи закопчённому иконостасу. – Тебя тоже предали, скажешь? Знаю, знаю. Мои жалкие муки несоизмеримы с Твоими. Я-то ещё надеюсь, а Ты шёл туда, откуда нет возврата. Са-ам ведь шёл, никто Тебя не гнал. Каюсь я пред Тобою, Господи. Грешен. Но…, - решительно помотал Григорий Федотович головой. – Прости! Не Тебя я возьму с собою в дорогу. Николу возьму. Батин он, да дедов, понимаешь? Я же мальцом ещё…, - дрожащей рукой вытер он глаза, затем прижал к груди икону Чудотворца и, выйдя в коридор, неслышно затворил за собой дверь.
 
Тройка Егория к тому времени со двора уже съехала, а возле настежь распахнутых ворот стояли лёгкие саночки полицмейстера, запряженные одвуконь. Нахлобучив шапку, Зотов в недоумении подошёл к Солонинину и подёргал санки за задок:
- А не развалятся они под нами? Под двоими-то?
- Обижаете, Григорий Федотович, - любовно погладил обновку полицмейстер. – Они дюжину таких, как мы, выдержат. Ну, может, и не дюжину, - поймал он недоверчивый взгляд собеседника, - но полдюжины – это точно! Швеция!
 
Зотов думал было съязвить, что шесть здоровых мужиков в эту лохань попросту не поместятся, но тут его отвлёк какой-то знакомый, почти позабытый звук. Словно бы ночной сиверко в оголённых кронах таёжной лиственницы завывает. А волки ему с голодухи вторят, - «У- уу! Вуу-уу!». А ещё так плакальщицы на похоронах…. С содроганием сердца переведя взгляд на дом, Григорий Федотович утвердился в подозрении: все окна первого этажа были словно мухами облеплены расплывчатыми лицами. Даже не поймёшь за мутным стеклом – кто есть кто. Но видно, что плачут. Да ещё и воют так противно! Запрещал ведь им провожать – так ведь нет!
Зотову захотелось что есть силы зашвырнуть чем-нибудь – да хоть иконой! – в ближайшее окно, но вместо этого он, глубоко выдохнув, снял шапку и до земли поклонился провожающим. Что ж, эти люди имеют право его отпевать. Ибо их прежний хозяин уже умер – нет больше его. Всё, что от него здесь осталось – лишь следы на снегу, да немытая кружка на столе. Эх, ма….

- Поехали, - сердито забрался бывший заводчик в возок. – Хорош уже бабьи ектиньи-то слушать. Садись давай!
Похоже, только сейчас полицмейстер осознал, что его хвалёные саночки явно маловаты для двух серьёзных мужчин: Григорий Федотович в своей пышной собольей шубе занял почти всё сиденье, а то свободное местечко, что осталось сбоку, разве что кошке впору.
- А ты ко мне на коленки садись, - назло завываниям домашних  съязвил Зотов. – Всю жизнь у меня на шее просидел, чего ж теперь на коленках-то не покататься? Садись, сказал!
- Я уж лучше тут…, - пряча глаза, кое-как пристроился на передке полицмейстер. – И напрасно-то вы… я тут расстарался, а… мне же обидно-с…. От чистого сердца-с….

Всю дорогу от плотины до тюремного замка попутчики провели в молчании, и это молчание было обоюдно тягостно. Каждому из них было в чём покаяться, попросить прощения, но проклятая обида, копившаяся десятилетиями – не оконное стекло, после ночи молитв не истаивает. Такова уж судьба им обоим выпала: одному – вопреки всем законам брать, что заслужил; другому же – благодаря законам отбирать то, что незаконно заслужено. Вроде бы, грань тонкая, однако же крепче всякой стали, а зовут её «деньги». Деньги и власть – вот те две силы, которые, подобно молоту и наковальне, плющат людские души до самого их истончения, до того состояния, когда даже малейшая страсть коробит душу до неузнаваемости, а порой всего лишь одно доброе слово, как кислота, прожигает её насквозь.
 
Потребность сказать это доброе слово возникла у Зотова ещё на плотине, но лишь на Покровском, саженей за пятьдесят до ворот тюрьмы(9) , она прорвалась наружу:
- Придержи-ка лошадок, Филадельф Степанович. Поговорить с тобою хочу, сам понимаешь, - степенно выбрался старик из саночек. – И ты тоже, верно, мне много что хочешь сказать на прощание, но позволь мне сказать первому. Да-да, давай-ка пешочком пройдёмся, недалеко осталось. Как…, - и он проглотил «друзья-приятели», чтобы расставание вышло честным, без ехидства. – Как будто бы просто гуляем. Ты… ты куда вожжи-то отпустил?! Держи, раззява!

Всплеснув руками, полицмейстер опрометью бросился за саночками и, настигнув их, остановил лошадок. Затем он обстоятельно закрепил поводья на задке и, раскрасневшийся от смущения и отвычки к пробежкам, обернулся к Зотову, изображая на лице улыбку:
 - Что ж вы так гневливы-то, Григорий Федотович? Чуть что – и ругаетесь!

- За дело ругаю. Иначе нельзя. Порой ещё сгоряча, невпопад ругаю – такое тоже бывает, - кивнул старик. - Но – никогда от гнева: гневаются только глупцы. Гневаться лишь Господу пристало, глядя на грехи наши неисчислимы. Вот скажи: сколько лет мы с тобой знакомцы? – пристально всмотрелся он в глаза полицмейстера. – Двадцать? Двадцать пять?
- Вроде того.
- И сколько раз ты видел меня во гневе?
- Да… бессчётно, - не посмел покривить душой Солонинин, поёживаясь от неприятных воспоминаний.

- Ох, и пу-утаник же ты, Филадельф Степанович, - ласково улыбнулся ему Зотов. – А за моё ругание ты меня прости, и пойми: не с гнева оно было, а с расчёту. Видишь, как на духу сейчас перед тобой каюсь. Никогда у меня на тебя настоящего зла не было, поверь. Чего встал?
 
Полицмейстер, придерживая рукой саночки, неотрывно смотрел на Зотова; в его взгляде одновременно читалось и недоверие, и почтение, и боязнь, а ещё – злость. Злость за все те страхи, что одолевали его, когда он по указке Зотова поступал против закона; за всю ту ложь, которую он говорил или писал; наконец, злобный стыд за то, что он, вопреки своему положению, до сих пор пресмыкается перед этим улыбающимся стариком, и ничего не может с собою поделать, кроме как улыбаться ему в ответ. До чего же это нестерпимо! Как невыносимо жить рядом с большими, значительными людьми! И – чувствовать себя сущей букашкой. Букашонком….

Когда околесица чувств в глазах полицмейстера поутихла, бывший заводчик доверительно взял его под локоть:
- Знаешь, Филадельф Степанович, а ведь ты мне почти как родной за эти годы стал. И сейчас мне очень радостно видеть, насколько ты поумнел за это время. Правду говорю - при расставаниях не врут. А помнишь, как я тебя, дурака, в кладовке запер? Сколько ты там просидел?

Полицмейстер, на сей раз даже и не подумав обижаться, от души рассмеялся:
- Эх! И было же, а, Григорий Федотович? Надо же… до самого утра ведь! Чуть не обгадился там, в темноте. А злющий-то потом какой был…. В каком году это было? 
- В двадцать шестом, по-моему. И кто тебя надоумил у меня золото воровать?!
- Дурак был…, - вновь рассмеялся Солонинин. – Сущий же дурень! Кто другой бы мне за это….  Спасибо, научили.

- Дело, - довольно кивнул Зотов и, взяв поводья в руки, слегка подхлестнул лошадок. – И тебе, Филадельф Степанович, спасибо за науку. Каюсь, я тоже не всегда разумно себя вёл. И лгал-то тебе, и копии документов у тебя без спроса брал, - в ритм скрипа снега под сапогами выдыхал признания Зотов. – И ярыжкам-то твоим подарочки делал, да и… кхм… прости, если что там у тебя из бумаг пропало. Но людишек без твоего ведома я даже не трогал, и думать о том забудь. Это другие. Сам думай, кто. Нет! – резко обернулся он к полицмейстеру и, прихватив того за плечи, впился глаза-в-глаза, - Ты всё знаешь, ты уже давно умный. И это – хорошо. Я рад, правда. Теперь о главном хочу спросить: зачем ты меня не предупредил тогда?

Бывают такого рода вопросы, что, возникнув однажды, сопровождают человека всю оставшуюся его жизнь. Вопрос Зотова был как раз такого рода, и он нестерпимо мучил Солонинина уже полтора десятилетия. И всё это время совесть, как самая злобная сука, грызла его сердце, выедала живот и в клочья рвала разум, сверкая красными глазищами и торжествующе рыча: «Око за око, зуб за зуб».
- Не делай вид, что не понял, о чём я. Почему об обыске не сказал? Кто тебя молчать заставил?
- Прошу простить, Григорий Федотович, но не скажу.
 
- А если я тысячу рублей тебе дам? 
Солонинин на такое предложение лишь поморщился.
- Хорошо. Десять тысяч. Серебром.
- Даже не уговаривайте: дело не в деньгах. Хоть всё золото Сибири посулите - не скажу, и весь разговор. Хочу хоть напоследок, но чтоб по-честному.
- Да не заболел ли ты часом, Филадельф Степанович? – вновь придержал лошадок Зотов, недоумённо глядя на полицмейстера. – Откуда вдруг такое небрежение к Маммоне?

- Обрыдло, - тоскливым взглядом ответил Солонинин. – Вам первому говорю: устал я. До смерти устал. Как последняя шлюха кручусь: и тем-то, и другим, и третьим. Вас вот тоже продал. Знаете, как мне сейчас совестно? Да-а! – отмахнулся он. - Откуда вам знать?! Вы же ни разу в жизни даже самой малюсенькой взяточки не брали! Вы же не продавали! Вы же – иное дело! Вы – покупали! А это – разные вещи. Я ведь как раньше думал? Что вы такой же законопреступник, как и я. Да-с! И даже хуже! Что вы – искуситель, а я лишь жертва искуса. А теперь вот думаю…, - прижал полицмейстер перчатку к губам, -  что вы лишь покупали себе право на жизнь, причём расплачивались своим же богатством, трудом нажитым; а я… я торговал тем, что мне не принадлежит. Не хочу я, не могу так больше.

Умолкнув, Солонинин искоса взглянул на Зотова:
- Сами же хотели, чтобы как на духу….  Вот я и сказал. Всё равно же больше не увидимся, а попросить прощения надо, - потянулся он рукой к шляпе.
- Не снимай! Карьера надоела? – одёрнул его Зотов за рукав. – Смотрят же. И лицо начальственное сделай. Примерно так, да, - подыгрывая полицмейстеру, покорно склонил голову старик. – Слова твои, Филадельф Степанович, не забуду. Растрогал ты меня. Только прошу: больше не умней, хватит. От всего сердца прошу. От многия знания многия же скорби. А я тебе добра хочу, и все твои шалости по-отечески прощаю. «Продал» он! Подумаешь! Даже не возражай. Сам знаю, кому продал. Просто подтверждение от тебя получить хотел. Теперь не надо. Поздно.  Да и встречают нас уже.

Возле полосатой караульной будки тюремного замка, кроме обязательных часовых, уже стоял комендант тюрьмы подпоручик Осташков, отчего-то улыбающийся, что называется, от уха и до уха. 
Проследив за взглядом Зотова, полицмейстер поморщился:
- Чему только лыбится, болван?!
- Дак и мне тоже вдруг смешно стало, Филадельф Степанович. А чего? Или позабыл уже? Так я напомню: полосатая полицейская будка и возле неё африканская лошадь зебра, ну? Вон там ты её привязывал. Детишкам на радость, дескать. Гордился шибко. «Особая порода, полицейская», мол, - подмигнул старик Солонинину.

- И ты…! И вы - туда же! – поправился полицмейстер, в обиде дрожа губой. – Я что, разбираюсь: крашеная – некрашеная?! Сказали мне – зебра, я и взял! А… а не вы ли это меня разыграли, а?!
- Ты не просто взял, а у заезжих циркачей отнял, - уточнил Зотов. – А потом её у тебя самого отобрали, верно? Постой! Так ты что, до сих пор ничего не понял? – искрясь взглядом, заглянул он полицмейстеру в лицо. - Не ты, а Осипов нашей целью был! Он же ни одной особой лошадки не пропускал, вот мы через тебя её ему и подсунули. Смекаешь?

- Так вы….
- А что? Убрать самого Главного начальника горных заводов, да всего за триста жалких рублей – такое сообразить надо! Над этим анекдотом в столицах потом год смеялись! Жиды да цыгане, мол, цельного генерала объегорили. Смехота! А мы с тобою здесь не при чём, заметь. Мораль понял? Так вот, - решил старик сказать полицмейстеру нечто приятное. – Умного, да благоразумного, порой и за многие тысячи не купить, а глупый, да жадный,  за полушку сам в петлю лезет. Так-то.
 
Чем ближе подходил Зотов к воротам тюрьмы, тем  медленнее становился его шаг. Ему, не раз видавшему смерть в глаза, стало страшно настолько, что захолонило грудь и враз отяжелели ноги, словно бы свинцом налились. Он покидал родной Урал навсегда, но не это было ужаснее всего: отныне он стал сам себе не хозяин и теперь целиком находится во власти других людей. И ещё очень большой вопрос, тем ли он вручил свою судьбу, да и справятся ли они?
 
Даже не поклонившись надвратной иконе нового письма(10) , старик проследовал мимо караула и растерянно огляделся, будто бы очутился тут впервые. Обширный двор тюремного замка был по обыкновению грязен, справа от въезда стояло несколько телег, с которых мещанки торговали съестным, куревом и одёжей, но покупателей у них было негусто. Большинство заключённых сидело возле стены тюремного корпуса, прямо под окнами своих камер, и не обращало на прибывших никакого внимания. Им и так было чем заняться: кто играл в карты, кто штопал пожитки,  а возле северного угла мужички что-то жарили на костерке. Всё было буднично и настолько обыденно и покойно, что походило на роздых заводских мастеровых, и оттого Григорий Федотович понемногу успокоился и взял себя в руки.

Да и с чего переживать? Здесь его никто не знает. Вон, даже на полицмейстера, и то всего лишь с любопытством поглядывают. Пересылка(11) , она и есть пересылка – все чужие. Чего их опасаться? Свои, они гораздо страшнее будут.
- И где мой транспорт? Этот? – кивнул старик на облезлую, когда-то крашенную в чёрный цвет, повозку.
- Этот. И…, - смутился Солонинин, - не смотрите, что неказистая, зато с печкой, тёплая. С золотых караванов(12) -с….
- Да узнаю я голубушку! – нагнулся Зотов, заглядывая под днище возка, и с сожалением покачал головой. – Рессоры - то уже всё, поломались? Прямо на полозьях поедем, да?

Сказать по чести, полицмейстер от сегодняшнего утра уже успел изрядно устать. Мало того, что пришлось просыпаться ни свет, ни заря, так ещё и терпи тут всякое ёрничество! И что Зотов за человек такой въедливый? Конечно, видно, что в шутку говорит, а всё одно как-то неприятно.

- Поломались. Давно уже, да лучшего экипажа у меня нет-с. С Монетного двора забрал, специально чтобы тёплая-с…, - никак не мог полицмейстер оставить привычку оправдываться перед «миллионщиком». – Там ещё сумку я велел для вас положить-с. Мало ли что-с. Окорока, балыки там всякие…. Вдруг кушать там-с….
- «Там-с» нам кушать уже не придётся, - взялся за ручку кибитки старик и на прощание перекрестил провожающего. – Спаси тебя Бог. Прощай, Филадельф Степанович.
 
Захлопнув дверку, Зотов огляделся: да, поистрепалась кибитка. И раньше-то ехать в ней тысячи вёрст сопровождающим золотую казну было не сахар, а теперь… рессоры поломаны, кожаные диваны порезаны, на окнах – решётки в палец толщиной, а дверцы в отхожее место и вовсе нет. Ох, и задувать же оттуда будет….
Одно хорошо – печка натоплена, да и дров до Гробовского должно хватить. А уж коли они кончатся раньше, шуба всегда спасёт. Ничего, доедем.
 
Бегло осмотрев содержимое баула со съестным, старик задвинул его поглубже под скамью и прилёг на лавку, делая вид, что спит. Но, хотя спать хотелось на самом деле, Зотов заставил себя дожидаться незваных попутчиков и незаметно подсмотреть, кто они из себя такие. Дабы не уснуть, он выпростал из рукава лестовку(13)  и принялся перебирать её под молитвы. Услужливая, никогда не подводившая хозяина память с готовностью нашёптывала ему всё новое и новое: то моление пред началом дела, то «Хотящему отыти в путь», то вдруг захотелось прочесть «Непорочны».

При чтении «Светилен» снаружи донёсся звон кандалов, скрип снега и негромкие команды, произносимые с явной скукой в голосе. Затем дверь кибитки отворилась и в неё, пыхтя и дёргая друг друга за сковывающую их цепь, ввалились два вонючих мужика в обносках. За ними вошёл здоровенный солдат в поношенном кафтане и, распихав мужичков, как малых котят, на противоположную от Зотова скамью, начал прилаживать цепь к рым-болту, торчавшему из стены. Закрепив, он что есть силы, её подёргал, и от его усилий вся кибитка аж заходила ходуном. Удовлетворённо крякнув, солдат выпрыгнул на улицу и захлопнул дверцу. Хуже железа по стеклу, скрежет внешнего замка тоскливым осознанием пронзил Зотова от сердца и до самого темечка: теперь уже точно всё. Нет обратной дороги, отрезано. Навек. Но да и леший с ней, с этой обратной дорогой! Сейчас куда важнее разобраться, что за дорога нас ждёт впереди, и что из себя представляют попутчики.

Вопреки здравому смыслу, первой мыслью Зотова была, - «Как бы вшей от них не нахвататься. Или ещё какой хвори смертной. С таких плюгавых станется, того и гляди – чахоткой(14)  заразишься». Подавив в душе брезгливость, он, что называется, «принялся за изучение натуры». Итак, возле оконца пристроился отъявленный хмырь из той породы, которую даже в кабаках и трактирах не жалуют. А если и поят, то деньги берут обязательно наперёд. У этаких уродов на их битой-перебитой морде словно бы написано: «мне доверять нельзя». Даже странно, как такая мелочь, и на суд в губернскую Пермь(15)  едет. Не иначе, как спьяну что-то про Государя-Императора сболтнул. А может – убил, кого нельзя, или ограбил «сотоварищи». Второе даже вернее, если учесть его подельника.

Этот варнак немного посложнее будет, да и лет ему на десяток больше, чем «хмырю». Примерно под сорок. Но – тоже хмырь. Просто – наглый, да бывалый. Не одна неотпетая душа у него за спиной, видать. Однако же всё равно не вожак. Так-так! А это что такое? Никак, татуировка на тыльной стороне ладони? Точно – якорь! Вот оно что: бывший матрос, значит. И нос у него не от побоев, как у «хмыря», провален, а от французской болезни(16) . Не самое лучшее соседство, прямо скажем. 

Одним словом,  нежданные попутчики старика крайне разочаровали: ни удали-то в них нет, ни азартной наглости в глазах – одно лишь зырканье. Мелочёвка. То ли дело раньше тати были – с указными знаками(17)  на челе, без ноздрей, да без ушей – страсть! Страхолюдины, а не люди! Зато с ними всегда договориться можно было, и слово своё они держали крепко.  А эти… одно лишь сходство у них осталось с прежними, что башка обрита. Но да не будем спешить с окончательными выводами, послушаем сперва, о чём они болтать меж собой будут.
 
Тюремная повозка вот уже с час как ровно катилась по наезженному снегу Московского тракта, но проклятые кандальнички так и не проронили ни звука и лишь переглядывались между собой, подавая друг другу руками какие-то знаки.  Тайного языка жестов Зотов не понимал, и это его крайне беспокоило. То и дело в голову лезли нехорошие, ненужные мысли: «А вдруг их нарочно плохо приковали? А если у кого нож, что тогда? Или ежели торкнут, да перца в глаза сыпанут? Тогда не отмашешься. Нет, так-то они – даже с ножами муравьи, отобьёмся, но вдруг ещё какая гадость у них заготована? Обидно же пропадать ни за что, ни про что. Да ещё и от таких недотёп…».
 
Отлежав бок, Зотов перевернулся на спину и, постанывая, сладко зачмокал губами. Уже через минуту он богатырски захрапел, сквозь веки наблюдая за реакцией попутчиков. Те помолчали, вновь покрутили пальцами, и вдруг разом тряхнули цепью. Нашли, дурачки, кого дурачить! Куда как почище вас воров видали!
В ответ на кандальный звон старик лишь промычал нечто невразумительное, почмокал, и опять захрапел. Примерно ещё через минуту «хмырь» наклонил голову к товарищу и прошепелявил:

- Пельмаешь - кимает?
- Кимает пульчина, хруст за пехаль - кимает! Хезать чону в хайло!  – сплюнул на пол «матрос».
- Петришь ботва клево слемазлать!(18)  – подобострастно захихикал «хмырь».
 
Этот древний язык, называемый офенским(19) , Григорий Федотович знал отлично, и даже,  -  не ведал ведь тогда, что когда-то пригодится! – на целый месяц из челябинской тюрьмы выписал к себе в Кыштым бывалого каторжанина, чтобы обучиться этому наречию лучшим образом. И тать, в благодарность за  месяц свободы, понарассказывал о себе своему новому хозяину такого, что на десять пожизненных каторжных сроков хватит. Разумеется, на своём, на офенском.
 
Не забывая похрапывать, старик настороженным ухом ловил суть перешёптываний: итак, этим бритым уродам один из конвоиров намекнул на то, что у их попутчика с собою куча денег, чуть ли не миллион. И что им дозволяется сделать его не только бедным, но и мёртвым. Но никак не раньше границы Екатеринбургского уезда. Затем, разумеется, конвоир пообещал кандальничкам, что их отпустят на все четыре стороны, когда те поделятся с конвоем награбленным. И те – поверили! Обсуждают теперь, кто за ноги держать будет, а кто резать. Нет, таких дураков только в цирке, и показывать: в Гробовском караул-то сменится!

Но довольно о дураках: раз уж на межевой станции охранение меняется, и дотуда его приказано доставить живым, то речь идёт о вульгарном заказе на убийство. О котором нынешний караул знает, а равно знает и то, что денег у Зотова с собой нет. Иначе могли бы и рискнуть, позволить грабёж на своей территории, а смерть заключённых списать на некие «непредвиденные обстоятельства, возникшие на почве ссоры». В данном же случае екатеринбуржцы просто подсовывают коллегам из Перми обречённого «кота в мешке», и взятки гладки.
 
И это – хорошо. Теперь важно подумать о том, не взбредёт ли в голову этим варнакам всё-таки нарушить наказ и порешить «пульчину» ещё до Гробовского. Лошадей-то ведь раз семь в пути менять будут! Или чуть поменьше – неважно! Главное, что при смене возле кибитки остаётся лишь один караульный, и кто поручится, что он не в сговоре с кандальниками? Точнее – с «матросом», «хмырь» не в счёт. Нет уж, рисковать не стоит.
 
Тяжело вздохнув, Григорий Федотович резко поднялся со скамьи и нарочито лениво процедил сквозь зубы на офенском языке:
- Корьева разлаузились, суньги стибачные?(20)
От испуга и удивления кандальники враз откинулись назад, да так, что смачно приложились затылками о стену. Проглотив смешок, Зотов обвёл их брезгливым взглядом:
- Пащата… куравить разволилось? – пересилив привычку к чистоте и порядку, старик смачно харкнул под ноги «матроса». – Шик севрайте: укосаете масу – ботвои темлешники. Трущи ботвас и покосают, - кивнул он в сторону двери. – Окульпяшили ботвас: чони масовы сары волят, а ботвы чним куравые не наскребе(21) .

Было похоже, что после слов Зотова «хмырь» совсем было сник, но «матрос» столь яростно зыркнул на подельника, что тот, отчаянно плюясь слюной, выпалил:
- Кчона окуриваешь, стыхлевер?! Масыги…(22)   
Григорий Федотович не любил, когда его слушают невнимательно, а уж прозвания «раскольник» и вовсе не терпел. Не став дожидаться дальнейших «откровений хмыря», он вполсилы, чтобы не убить, мазнул дурака кулаком по роже и вернулся на скамью.

- Тихо-то как, хорошо стало, - с благостной улыбкой посмотрел он на беспамятного болтуна и перевёл взгляд на «матроса». – Теперь хоть спокойно поговорить можно. По-русски. Тебя, мой добрый попутчик, я стану называть Матросом, а этого, - качнул Зотов головой в угол, - Хмырём. Меня же зовите дедом Егорием, ясно?

Лицо Матроса было пунцовым от прилившей к нему крови, губы кривились в яростном оскале, а его глаза так и пылали гневом ребёнка, у которого отобрали любимую игрушку. По крайней мере, Зотов, с его неизменной привычкой находить забавное даже в серьёзном, расценил это именно так. Решив, что «бородатому мальчику» надобно время на роздых, он пошарил под лавкой и достал из пакета свёрток. Развернув и понюхав, старик торжественно положил его на дрова возле печки:
- Крясо! Тьфу ты – мясо! Ножик сюда давай! – протянул он вперёд руку.
 
Матрос неуверенно вытащил из рукава плющенный гвоздь и «по правилам», острием к себе, протянул его старику.
- И вот этим вы меня убить думали?! – саркастически прищурился на попутчика Зотов. – Послушай, Матрос, а скажи-ка мне: какой дурень вас на это надоумил?! Он что, не знал, что меня даже пуля не берёт?!
Похоже, что Григорий Федотович здесь слегка «перегнул палку»: попутчик вдруг нахмурился, поджал губы, и только его взгляд нет-нет, да алчно впивался в столь желанный, но столь же недоступный кусок мяса. И Зотов ему отрезал. Почти половину. Подцепил на гвоздь и подал:
- Это вам на двоих. Сколько оставишь Хмырю – твоё дело.

Так и не дождавшись слов благодарности, Зотов поднялся на ноги:
- Ты покуда подумай, милок. Хорошенько подумай. А я, пожалуй, пойду, оправлюсь. Да! Если не передумал убивать, то ножик – вон он, на дровах. А деньги - под лавкой, - подмигнул он, указывая на кулёк с припасами. – Цельный мульён! Давай-давай, решайся! Раз в жизни такой случай выпадает! 
Когда Григорий Федотович вернулся на место, взгляд Матроса был пуст и рассеян, а его штаны лоснились от жира. В руках у него, как и ожидалось, не осталось и крохи съестного. На самом деле: зачем делиться с беспамятным товарищем? Тому и голодному хорошо. Лежит, не жалуется.

Зотову жадность попутчиков была на руку и потому он, в полном согласии с принципом «разделяй и властвуй», ткнул Хмыря в нос поленом:
- Очнись уже, душа многогрешная!
От тычка у мужика из носа вновь потекла кровь, зато он явно очухался и теперь недоумённо таращился на попутчиков, робко матерясь и тщетно утирая юшку с усов и бороды. Он решительно не понимал, что происходит, но открывать рот без позволения опасался.

- Меня зови дедом Егорием, - барственно снизошёл до общения с кандальником Зотов. – Твоего товарища отныне звать Матросом, а тебя – Хмырём. Кто со мной осмелится спорить – буду бить. Если же…, - выдержал он многозначительную паузу, - …именно так, как вы думаете. Отхожее место на флоте, по-моему, гальюном называется? Так, Матрос? Вот и хорошо: ваши головы окажутся в гальюне. Отдельно от тела. Ясно?

Матрос вновь покраснел лицом, Хмырь же враз стал белее мела. Однако спорить никто не стал, промолчали, и лишь покорно кивнули, стараясь не встречаться взглядом со стариком.
Не спеша, Григорий Федотович вытер руки полотенцем, отрезал себе небольшой кусок мяса, перекрестил, посмаковал, и удивлённо поднял бровь:
- Так это же с моей коптильни! – возмутился он, и для верности отрезал ещё шматок. – Точно! Махмуткины приправки. Ох, Филадельф…, -  рассмеялся Зотов, качая головой. – Меня моим же и кормит…. Но да ладно. На, держи, - протянул он оставшуюся часть мяса Хмырю, но тут же отдёрнул руку. – Я сегодня добрый, не то, что твой подельник. Матрос! – окликнул старик второго попутчика. - Ты долю Хмыря сожрал? Отвечай, отвечай!

- Ну, сожрал, - недобро сверкнув глазами, пожал плечом варнак.
- А теперь смотри, что из твоего воровства вышло: ты съел всего треть, а нашему другу Хмырю достанется целая половина. И он с тобой тоже не поделится, потому как я запрещаю, - вложил он мясо в подставленную ладонь. – И кто из вас в большей выгоде?

Судя по взгляду, Хмырь Зотова уже беззаветно любил. Чавкая щербатым ртом, он блаженно улыбался и словно бы светился преданностью и обожанием. Матрос же, напротив, замкнулся в себе, тщетно делая вид, что обжорство соседа ему совершенно безразлично.
Когда же Хмырь, насытившись, принялся облизывать пальцы, Григорий Федотович решил подвести итог:
- Всякое благо – от Бога. Но ждать его очень и очень долго. От меня же благое вы получите гораздо скорее. Если будете слушаться, конечно. Вам было сказано меня убить, но вы меня не убьёте. Потому, как сами жить хотите, верно? И при этом хотите жить хорошо. Да? Хотите хорошо жить?
- Хотим! – фальцетом воскликнул Хмырь, потирая опухшую щёку.
- Да, я тоже жить хочу. И что с того? – помолчав, с вызовом в голосе ответил Матрос.

- А того, что бежать мы будем вместе. Там, где я скажу, и никак иначе. Потом я даю вам по тысяче рублёв на брата и расходимся в разные стороны.
Перспектива побега, да ещё связанная с внезапным обогащением, буквально зажгла в глазах кандальников неугасимый огонь надежды. Ещё бы! Тысяча рублей! Да это же – целый табун лошадей! Или же – добротнейшее подворье, с землёй и всей домашней утварью! Да за такого богача первая красавица замуж пойдёт! А ещё лучше – кабак на людном месте поставить! Кому нужна эта земля?! А тут знай себе – сам пей, да другим наливай. А пачпорт мы у своих(23)  в два счёте справим. Чем не жизнь?

Примерно в этом направлении текли мысли попутчиков Григория Федотовича, они то и дело бросали на старика испытующие взгляды, но покуда помалкивали. И, если Хмырь от обещанной тысячи уже явно был согласен на всё, то Матрос ещё держал в памяти, что там, под лавкой, может лежать целый миллион, из которого ему лично достанется лишь малая толика. Нехороший расклад получается, обидно…. Но да делёж – дело далёкое, потерпим до места. Сейчас главное, что такие люди, как этот купчина, словами не разбрасываются и, раз тот сказал, что они сбегут – значит, сбегут. Как с его огромадными деньжищами-то, да не сбежать?! Небось, всех уже по дороге купил.

- А если что-то пойдёт не так? – всё же решил вставить своё слово Матрос.
- Тогда ты получишь всего пятьсот. Или вообще ничего, - с отеческой улыбкой ответствовал Зотов. – А теперь я хочу спать. Будете шуметь – побью. Будете разговаривать…, - широко, во весь рот, зевнул он, заваливаясь на бок, - буду штрафовать. И подкиньте, наконец, дровишек в печку! Поддувает…. 

Теперь старик мог бы спать спокойно, но было одно «но»: он не умел это делать так, как все обычные люди. Сколько он себя помнил, в разумном возрасте ему никогда не приходилось целиком уходить в мир сновидений: хоть что-то – хоть ухо, хоть глаз, но оставались настороже. Можно сказать, что Зотов всегда отдыхал по-звериному чутко – вполуха и в полглаза. Вот и сейчас он сквозь ресницы посматривал на два неподвижных силуэта напротив, а поверх их уже наслаивался пласт пока ещё невиданных сновидений. Он слышал, как в печурке вновь сыто заурчала тяга; слышал, как поскрипывает на ухабах кибитка, но одновременно до его слуха доносились какие-то далёкие, словно бы не из этого времени, голоса, и они были настолько притягательны и зовущи, что старик начал им внимать, а вскоре – и разбирать.

Надо же, каков сон-то обещает быть! О зелёной юности, о тех временах, когда он, как и сейчас, отправлялся в неведомое - из родного Екатеринбурга в чужую Пермь. Только вот провожал тогда его в дорогу не полицмейстер, а дядька Григорий Заверняев, главный приказчик Верх-Исетского завода. Тятенька же со своей Шуралы(24)  в тот день так и не приехал, дела его не отпустили. Не до того ему было: скоро железный караван по Чусовой пускать, а перед сплавом работы столько, что… пожалуй, для приказчика хуже сплава бывает только пожар.

«Тьфу-тьфу-тьфу, Боже, упаси», - осторожно приоткрыл Зотов второй глаз, посмотрел на красную от жара железную печку, на дремлющих вповалку попутчиков, успокоился, и вновь с головой окунулся в сон-воспоминание.  Сон-сказку, когда всё ещё только начинается, всё ярко и интересно, и обязательно – со счастливым концом!

1)  Дрань – кровельная доска, чаще всего – самодельная.
2)Екатеринбургская плотина была оснащена двумя «рабочими порезами», через которые вода из пруда поступала на колёса и приводила в движение всё механическое оборудование завода. На левой стороне по течению Исети располагалось доменное производство, выпускающее чугун, и передельные (кричные, железоделательные) цеха, на которых из чугуна делали сталь. На правом берегу реки располагалась гранильная фабрика и монетный двор, обеспечивавший Россию медной монетой на 80 %.
3) При указании роста зачастую не указывались «обычные» для человека два аршина, писалось лишь количество вершков. В данном случае имеется в виду два аршина (2х71.12 см) + 9 вершков (9х4,445 см.). Таким образом, рост Зотова составлял свыше 180-ти см., что для начала 19-го века было редкостью. 
4) В дореформенных книгах имя Спасителя писалось с одной буквой «И»: «Исус».
5) В 1838-м году Г.Ф. Зотов по царскому указу был лишён всех четырёх медалей, честного имени и имущества и навечно сослан в крепость Кёксхольм (в настоящее время – Приозёрск).
6) Крупная почтовая станция на границе Екатеринбургского уезда по дороге в губернскую Пермь. Здесь происходила смена Екатеринбургского караула на Пермский. 
7) Великолепно, превосходно (фр).
8) В описываемое время за Зотовыми в Екатеринбурге числилось три дома-усадьбы (сохранилось два, в одном из них – резиденция губернатора), винокурня, пивной завод, лесопилка и пр.
9) Тюремный замок был построен в 1830-м году на въезде в город с запада и изначально проектировался  пересыльным. В настоящее время там располагается СИЗО. Покровский проспект – ул. Малышева.
10) Икона, написанная не по старому канону, «никоновская».
11) Екатеринбургский тюремный замок был предназначен в первую очередь как пересыльная тюрьма для каторжан, отправляемых в Сибирь. Лишь на 10% он использовался для «местных нужд» и секретных камер для особо опасных (или важных) преступников.
12) С Урала и Сибири в центральную часть России в то время ходили два вида караванов: «железный» (железо и изделия из него, чугун, оружие, медь), отправлявшийся весной сплавом по рекам, и «золотой», (включая серебро, платину и драгоценные камни), ходивший два раза в год: летом, «посуху», и зимой, на санях.
13) Старообрядческие чётки.
14) Туберкулёзом.
15) Бытовые убийства, убийства во время драки и прочие дела обычно рассматривались в Екатеринбурге. В губернский суд отсылались только заключённые по делам особо крупных хищений, подделке документов и ассигнаций, поджогам, организованному разбою, политическим мотивам и убийству чиновников. 
16) Сифилис.
17) По царскому указу на лице осуждённого к каторге преступника выжигали клейма: первоначально клеймилось четыре буквы «ВОРЪ» (на лбу ВО, и по щекам Р и Ъ), затем ограничились тремя буквами. Клеймение, а также резание носа и ушей прекратилось лишь в начале 19-го века, но брить половину головы не перестали.
18) - Думаешь, спит?// - Спит купчина, рубь за сто – спит! Ср..ь ему в глотку! // - Умеешь ты красиво сказать! (офен.).
19) Офенский (афонский, афенский) язык – арго, тайный уголовный язык, предшественник блатной фени 20-го века. Автор в работе использовал русско-офенские словари А. Колотова и В. Даля
20) - Чего разбрехались, сявки вшивые? (офен.)
21) - Детишки… жить надоело?// Так знайте: убьёте меня – оба покойники. Караульные вас и убьют.// Обманули вас: они моих денег хотят, а вы им живые ни к чему. (офен,).
22) - Кому брешешь, раскольник?! Мы…(офен.)
23) Торговлей фальшивыми (или краденными) паспортами занимались в основном бродячие торговцы (афени, коробейники и т.д.). Цена на документ варьировалась от 5-ти до 20-ти рублей, в зависимости от качества изготовления и сведений, в нём указанных. 
24) Отец Г.Ф. Зотова, Федот Петрович Зотов (1735- после 1810-го), в конце 18-го века работал главным приказчиком Шуралинского завода. Этот завод, наряду с Верх-Исетским, Невьянским, Верхне-Тагильским, Уткинским, Шайтанским, Режевским и прочими являлся собственностью заводчиков Яковлевых.