- Хочешь чай с лимоном, Иванко?- спросила Марыська, щедро зачерпнув мутной воды с колышущимся на ней жёлтым кружком луны.
Ваня знал, как пить чай с мёдом, с малиновым вареньем, с колотым сахаром вприкуску, а как с лимоном – нет... Да и что такое "лимон" он тоже не знал. Наверняка он сладкий, ведь не пьют же чай с редькой...
- Буду,- и протянул крепко сложенные ладошки.
Чай оказался очень холодный и мутный, но мальчик не подал виду и отхлебнул, громко причмокнув от удовольствия.
- Скажи, Иванко, а кошки у вас в деревне есть?
Ваня усмехнулся. Гордо кивнул:
- А как же! Наша Ночка лучше всех мышей ловит! А уж как журчит... Бабушка говорит, что никто так не поёт, как журчит наша Ночка!
- Как ручеёк?- удивленно посмотрела Марыська, перемешивая пальцем жидкую кашицу из воды с землёй: - Пей кисель, Иванко!
Мальчик поморщился, но руки протянул. Быстро отхлебнул и стал стряхивать липкую холодную жижу с ладошек.
- Знаешь, Иванко, какой яблочный кисель варит моя мама? Пальчики оближешь! А на Рождество – земляничный! - Марыська протянула руку и легонько повернула голову Ивана: -
Смотри, видишь фонарик перед входом в наш дом? Это папа повесил. Вечером, когда фонарик загорался, вокруг кружились серые мотыльки, такие толстые и мохнатые, которые никогда не превращаются в бабочек. А у вас есть мотыльки в деревне? А лампочки?
Задрав голову, мальчик посмотрел на большой, весь в мелких брызгах грязи фонарь... и правда, как мотыльки. Только дома в городе Марыськи большие, красивые и огоньки разноцветные зажигают на Новый год. Он такие только в книжках видел, да и лампочек в их селе раз и обчелся. В животе громко заурчало.
- Возьми съешь котлету, Иванко!- деловито сказала Марыська, протягивая в его грязные ладони умело слепленный комочек.- Самые красивые лампочки у Оперы! Большие, круглые... И фонари вдоль аллеи, а вокруг сигналят и светят фарами машины, из них выходят женщины в блестящих платьях. Громко звенят трамваи, и можно зажмуриться от такого яркого света! Зажмурься, Иванко!
Пытаясь представить, Ваня крепко зажмурился, но яркий свет фонаря пробивался даже сквозь плотно сомкнутые ребёнком веки. Пятна плясали. Неожиданно самое большое сказало: "Zur;ck
in die Baracke!" Он открыл глаза и увидел бегущую прочь тоненькую фигурку, которая уносила с собой разноцветные огни Пражской оперы вдоль грязных фонарей Бухенвальда.