К вопросу об одной литературной перекличке
(Сообщение, прочитанное в Библиотеке имени Николая Фёдорова)
Замятина и Богданова в последнее время больше привыкли противопоставлять, нежели со-поставлять. В Богданове порой видят конструктора технократической утопии, критикуемой Замятиным. Не все в такой интерпретации гладко. Мировое Государство романа «Мы» строится на иерархичности и принуждении, которых мы не найдём в социалистическом обществе марсиан из богдановского утопического романа «Красная звезда». У обоих деятелей можно увидеть немало общего. Оба мыслили и творили в леворадикальном поле, считая важным сочетать идеал равенства с идеалом свободы. Их критика текущей революции была критикой слева.
Масштабность социальной мысли определяла тягу к космической и футурологической фантастике вкупе с острым вниманием к современности. В данном докладе хочется привлечь внимание к «Рассказу о самом главном» Замятина (1923) в сопоставлении с романом Богданова «Инженер Мэнни» (1913). Замятину трудно было бы пройти мимо упомянутого романа – в силу как жанра (образцы научной фантастики, тем более русской, были тогда весьма немногочисленны), так и актуальной для него лично темы (роль технической интеллигенции в период подъёма классовой борьбы).
Общность проблематики (революционно-эсхатологической и социально-экзистенциальной) бросается в глаза. Писателей волнует тема разрушения старого и рождения нового мира. Методичное сопоставление данных произведений затруднено различиями в их композиционном построении. У Богданова сюжет разворачивается в основном линейно. В центре его – жизнь марсианского инженера Мэнни, деятеля эпохи начинающегося краха капитализма. При этом автор и герой как бы «заглядывают» в прошлое (в начале книги) и в далёкое будущее (в конце). У Замятина имеются две (или даже три) параллельных и семантически связанных сюжетных линии. Одна – планетарно-космическая, другая связана с событиями гражданской войны. Третья связана с судьбой червя, готовящегося превратиться в куколку, а потом в бабочку, и присутствует скорее в виде лирических отступлений, чем в виде нарратива.
Обоим авторам «тесно» в рамках научной фантастики. У Богданова это сказывается в том, что текст от начала к концу качественно меняется, у Замятина – в существенных различиях (не только стилистических) между разными сюжетными линиями. Авторский угол зрения Богданова изменяется постепенно (в диахронии). Сходный диапазон углов зрения у Замятина спрессован почти до синхронности (основные события рассказа занимают один день).
В первых частях «Инженера Мэнни» заметны элементы как романтизма (в истории Нэллы), так и реализма (поскольку описываемый марсианский мир 17 века не очень сильно отличается от современного автору земного). Неожиданно выглядит последующее вторжение в роман «ненаучной» фантастики, которая из фольклорной переходит в мистическую. Сын главного героя, социалист Нэтти, напоминает отцу народную легенду о вампирах – мертвецах, выходящих из могил и пьющих кровь живых людей. Образ из этой легенды Нэтти применяет к реакционным деятелям своего времени, которым «хочется спокойствия и неподвижности, остановки жизни вокруг». Живая жизнь в трактовке Нэтти, постепенно воспринимаемой его отцом, - постоянное движение, развитие, изменение, в конечном счёте – вечное превращение. Потому-то Вампир, вскоре являющийся к Мэнни в тюремную камеру, более всего призывает его по выходе на свободу оставаться самим собой, то есть быть неизменным и противодействовать новому: «Если ты вчера был одним, а сегодня уже другой, значит, ты умер (…) и народился некто новый(…)».
Мэнни, не чувствуя себя в силах вполне воспринять новую правду нарождающегося революционного мира, решает уйти из жизни. В тексте нигде не употреблено слово «самоубийство» (речь лишь о друге-«химике», принесшем некий «сверток») – и это естественно для автора и героев, которые оперируют понятиями «живой» и «мертвой» жизни на этом свете, куда серьезнее разделяющих людей. Герой по-своему вступает в поток вечного превращения, смерти-рождения. Символичен образ Нэллы, единственной любимой женщины героя, близко встречающейся с ним лишь дважды – при зачатии сына и перед смертью любимого.
В своём предсмертном видении Мэнни переносится на миллионы лет в будущее, во времена угасания Солнца. Люди не нашли способа долететь живыми до других звёздных систем, но уже убедились в существовании на них разумной жизни. Прерывая бесплодную агонию, человечество решает взорвать свою остывающую планету, осколки которой, однако, понесут послания в космос «неведомым братьям», чтобы те воспользовались человеческими знаниями и опытом, чтобы их собственное существование не обернулось очередным звеном дурной бесконечности жизни-умирания. Из этой последней главы следуют важные выводы. В потоке космических изменений для Богданова важны преемственность и непрерывная поступательность развития разума. Дискретность должна быть преодолена – даже ценой трагедии, когда и добровольная смерть (целой планеты!) становится орудием жизни. Решение Мэнни и решение будущего человечества в чём-то воспроизводят друг друга, как микрокосм и макрокосм.
Замятин писал 10 лет спустя, узнав бойню первой мировой («голова костромская, кишки новгородские – разбирай…»), многоликую революцию и гражданскую войну. Та же тема вечного превращения (болезненного, трагического, но жизнерождающего) приковывает его взгляд. Принцип микрокосма и макрокосма (ещё более развитый и разветвлённый) ложится в основу членения сюжетных линий. «Сегодня – мне умереть в куколку, тело изорвано болью», - так чувствует червь, которому когда-то стать бабочкой. У Куковерова – бывалого революционера, возглавившего ныне крестьянское восстание против большевиков, «больно толкнулось сердце, будто там не сердце, а живой ребёнок». Истерзанная, простреленная, полусожжённая действительность полна знаков грядущей новой жизни. Таля, возлюбленная Куковерова, бережёт червя – она любит выводить бабочек. «Бабочка дивная в коконе скромном, - / Света и жизни залог…» - так пела беременная Нэлла в богдановском романе. Полное имя Тали – Наталья – перекликается с именем Нэллы. Редкий уменьшительный вариант «Таля» как будто указывает на некий пограничный момент превращения, таяния, перехода в состояние более динамичное.
Зловещая архаика с отблеском вампиризма то и дело настигает героев, материализуясь в фигуре тысячелетней каменной бабы, которой «губы мазали человечьей кровью».
Большевик Дорда, подавивший крестьянское восстание, узнаёт в Куковерове своего старого друга – бывшего сокамерника. И всё же он расстреляет его. Но прежде посетит в последнюю ночь под арестом и позволит Тале его посетить. Ситуация кое в чём напоминает последние дни инженера Мэнни, хотя в чём-то и противоположна.
Мэнни досиживал тюремный срок фактически по собственной воле (из презрения к суду, уже готовому его освободить), в отличие от Куковерова. Обоих посещают в неволе их былые соратники, обернувшиеся врагами. Вампир, явившийся богдановскому герою, имел облик инженера Маро, убитого Мэнни за предательство (за что тот и попал в тюрьму). Дорда как будто напоминает мертвяка: у него «нет губ», только «щелочка между зубов», «разрез рта». Но Куковеров не только не убивал его – не убил и теперь, когда Дорда поворачивается к окну, оставив револьвер на столе, и ждёт выстрела. Тем самым Куковеров делает неизбежной собственную завтрашнюю смерть. В этом его отдалённое сходство с Мэнни: оба скорее готовы расстаться с жизнью, чем совершить нечто по их представлениям противоестественное или подлое. Вампир тщетно пытается заполучить Мэнни и прогнан им. А большевистский командир, не убитый Куковеровым по старой дружбе, вдруг обретает более человеческие черты: «внезапно прорезаны красные губы».
Нэлла была последней, кто увиделся с Мэнни в неволе – и во всей жизни. Такова же была последняя встреча Тали с Куковеровым.
В третьей – космической - линии рассказа мы сталкиваемся с последними обитателями планеты, на которой заканчивается воздух (как приходил к концу солнечный свет для человечества в видении Мэнни). Этой планете предстоит столкнуться с Землёй, чтобы каким-то неведомым образом положить начало новой жизни, - здесь мы имеем дело не столько с научной фантастикой, сколько с фантасмагорией, напоминающей некий сон или странное видение. У неведомой планеты две луны, как и у Марса. Затем, при приближении к Земле, они исчезают, и вместо них поднимается «новая страшная луна» - красная. (Ср. начало видения Мэнни: «Кроваво-красный шар на темном небе. (…) Новая луна? Нет, это слишком ярко для нее»). Правда, Замятин рисует картину куда более мрачную. Если у Богданова – «тысячи людей» с радостно одухотворенными лицами, то здесь – последние несколько человек, один из которых продолжает (подобно уже погибшим) убивать других за бутылку с воздухом. Лишь одна из обитательниц планеты – старшая, Мать – полна сурового сознания судьбоносности совершающегося и справедлива ко всем оставшимся. (Ср. у Богданова: «Рабочие любили Нэллу и называли ее просто «Матерью»). Она и разворачивает планету к Земле.
Идеал равенства и идеал свободы ставили перед писателями проблему соотношения коллективизма и индивидуализма. Именно по этому признаку двух писателей чаще всего противопоставляют. Богданов формулировал собственную философскую позицию как коллективизм. Замятин в романе «Мы» дал наиболее отталкивающую картину тоталитарного коллективистского устройства. Однако не следует понимать дело слишком прямолинейно. Богданов неоднократно высказывался против казарменного строя. Как поясняет Нэтти своему отцу, социалисты не хотят превратить людей в «существа, подобные клеткам»: «Клетки организма не сознают того целого, к которому принадлежат, скорее с ними сходен поэтому современный тип личности». С другой стороны, Замятин вовсе не был сторонником буржуазного атомистического индивидуализма. В рассказе его можно встретить и неожиданную пародию на индивидуализм в лице большевистского председателя Филимошки, даже своей фигурой напоминающего букву Я.
Оба писателя и мыслителя искали гармонического соединения личного и общественного начал. Но это гармоническое сочетание понималось ими не как статический идеал, а как вектор революционных изменений (бесконечного числа революций, как позже напишет Замятин), как направляющая сила потока вечного превращения жизненных форм.