Мы готовы – и стоим молча, одинаково растерянные. Теперь непонятно, куда мы так лихорадочно спешили.
- Выходите!
Мы не двигаемся. Я смотрю на девчонок, у них жалкие запуганные лица. Я стою у самой двери и молча выхожу первой. Я боюсь смотреть ТУДА и стою, не поднимая глаз.
- Становитесь вокруг стола. Так, чтобы было видно.
Легко сказать «становитесь», когда перед тобой – труп. И такая тишина, что слышно, как шуршат халаты друг о друга. Что-то там говорит Вера Васильевна, я не слышу, не хочу, она чужая сейчас, сосредоточенно-резкая, суровая, незнакомая.
Наконец, я медленно поднимаю глаза. Я вижу жёлтую, какую-то осевшую, неживую кожу. Торчащие острые кости бёдер и плеч.
- Васильками пахнет… - шепчет мне на ухо Лилька. Она держится за мою руку.
- Не болтай, - одёргиваю я её.
Но от того, что Лилька мне что-то сказала, а я ей что-то ответила, мне становится легче, свободнее дышать.
Вера Васильевна с сантиметром в руках, она обмеряет тело, как закройщик в ателье.
- Рост – сто семьдесят восемь.
- Цехх! – это пишущая машинка стрельнула клавишами.
В этой тишине сейчас только отрывистые, короткие, словно команды, слова и жутковатое «цехх! цехх! цехх!» Девочки наши бледные, у них тёмные, расширенные глаза. Неужели и я такая?...
- Возраст!
- Цехх!
- Одежда рабочая!
- Цехх!
- Брюки, блуза. Черного цвета.
- Цехх! Цехх! Цехх! – равнодушно и страшно стреляет машинка из угла короткими очередями, словно пулемёт неприятеля, и хочется вжаться в пол, чтобы остаться в живых. Хочется выжить…
Я смотрю на кучу одежды на полу, которую встряхивает Вера Всильевна, и чувствую, как внутри меня леденеет. Потому что всё, не нужна она больше, эта одежда… И только сейчас, при виде этой ненужной больше, беспомощной кучки, я, наконец, понимаю, что произошло. Я смотрю на одежду, я думаю, что совсем недавно в неё был одет человек. Живой.
- Место обнаружения – Заводская улица.
О чём они там… про что там наша Вера Васильевна, которая уже и не наша совсем... Заводская улица, зачем? Ах, да, это же судебная экспертиза, смерть от неизвестных причин… неустановленные личности, уголовка… Лучше был какой-то бандит… или пьяница… А почему лучше? Всё равно – человек…
- Время обнаружения - шесть часов утра.
Боже мой… это же он с ночной смены шёл… Только сейчас я начинаю соотносить это тело с миром живых..
- На белье – следы испражнений.
Господи… да ведь ему же плохо было… конечно… ему сначала плохо стало, он чувствовал слабость, страшную слабость, и тошноту, и головокружение, и, наверное, боль, и, может быть, понял, что умирает…
Лилька сжимает мою руку.
Скальпель. Или ланцет? Сейчас это произойдёт. С какой стороны там заточено у скальпеля? Всё вылетело сейчас из головы – только Лилькина тёплая рука меня спасает, она сжимает мою руку - и нам вместе не так страшно. Надо смотреть. Хотя можно уйти. Я имею право, нас предупредили. Мы не медики, нам можно взять и уйти с занятия. На улице светло, пахнет первым снегом. Только поздно. Всё равно это останется со мной.
А семья его ещё ничего не знает, наверное. Ждёт его. Ищёт его. Ещё греется на плите обед и чайник – на тот случай, если он найдётся… Или, наоборот, уже знает? Уже приходили родные, дали согласие на вскрытие… А тогда почему здесь? Значит, не установлена личность умершего? Или он одинок? Или его никто не ищет? Или он никому не нужен? Ничего не знаем и не узнаем мы никогда. Это вообще не наше дело. Наше дело смотреть - на сильные, ловкие окровавленные руки Веры Васильевны, раздвигающие ткани, извлекающие внутренние органы, указывающие окровавленным остриём, куда смотреть нам сейчас. Наташа, стоящая напротив меня, вдруг резко разворачивается и бросается к двери. За ней быстро выходит медсестра, сидящая за машинкой, через минуту до нас доносится острый и свежий запах нашатыря. Наташа не возвращается. Девочки сдвигаются плотнее.
Мы что, привыкли? Просто смотрим, автоматически-спокойно, как в руках Веры Васильевны оказывается то лёгкое, то почка… Она рассекает орган на части – мы смотрим, нам всё знакомо, мы же всё изучили на муляжах - и уже притупилось что-то, и взгляд наш становится осмысленным. Вот они, коронарные артерии, вот они клапаны сердечные – она показывает участки инфаркта – вот так они выглядят. Ничего особенного. Ничего ужасного. Только человека больше нет.
Машинка в углу всё стучит. Мы даже и к ней привыкли, уже не пугаемся её автоматных очередей, она послушно описывает всё, что мы видим из рук Веры Васильевны. Это нужно. Это потом может быть, кому-то поможет. А поможет?
Одним движением профессионально, вскрывается аорта. Вот они, эти холестериновые бляшки. Вот они какие в жизни.... О, как же тут их много. Слишком много. Вся аорта забита ими, большими и малыми. Это атеросклероз. Как же он вообще-то дышал? Во мне всё протестует. Так же не должно быть! Человек должен быть чист. Внутри и снаружи. И внутри. И вены должны быть чистые. И артерии… Пусть будут вены мои, чистые, как ручьи… Кто это сказал?… Почему-то я твержу, как заклятие: Чтоб были вены мои, чистые, как ручьи, чтоб с пальцев упали шипы, чтоб солнце в глаза слепых* …Тогда он будет счастлив… Чтоб были вены мои чистые, как ручьи... Это о жизни, это о любви... это о том, как должно быть с человеком, - вот так должно быть, а не так, не так!...
- Вам хорошо видно? Всем видны камни?
Желчный пузырь. Господи.. и такой ужас сидит внутри человека... какие-то чёрные, какие-то зелёные эти камни... вот откуда это? Что же было с этим человеком, красивым, не старым ещё?... Почему он так измучен изнутри?...
Мы стоим. Мы привыкли. Почка. Разрез. Рассечение. Иссечение. Печень - разрез - рассечение - иссечение. Всё уже на наших глазах порезано в лапшу - всё, что когда-то делало человека живым и счастливым...
О-о-о... как ужасно скрежещет эта пила... Я зажмуриваюсь, словно это спасёт меня от звука распиливаемой кости. Вскрытие черепа, трепанация, что ли... Все термины выскакивают из головы, все термины, выученные из любви к вам, Вера Васильевна... Ах, Вера Васильевная...
------------------------------
*стихи Мигеля Эрнандеса.
окончание http://www.proza.ru/2017/10/27/1793