За широкой протокой, которую пересекала лунная дорожка, ясно проступали очертания острова.
Запрыгнув в лодку, мы стали с Мишкой подгребать по бортам, как на каноэ, он — обломком весла, а я — куском фанеры, который подобрал недалеко от лодочной станции.
Течение стремительно несло нас на середину реки. Нам повезло, остров был ниже по течению, и мы удачно сплавлялись.
Было уже далеко за полночь. Издалека доносился радостный девчачий визг, слышалась музыка, ветер приносил запах нагретых солнцем трав.
Вода в реке была тихая и тёплая, и струилась, как расплавленное стекло, за кормой. Мы двигались вдоль лунной дорожки как призраки, окутанные сиянием.
Загребая, я то и дело замечал, как у Мишки влажно вспыхивала серебром лопасть весла. Тишина вздрагивала от всплесков наших гребков.
Я первый заметил, что в лодку начала просачиваться вода.
— Эй! — крикнул я Стасу и Марио, которые сидели на корме, глазея по сторонам. — Чего расселись, вычерпывайте, рюкзаки на корму, живо!
— Налегай! — крикнул я Мишке.
Лодка тяжелела с каждым гребком.
— Да чего вылупились! — рявкнул Мишка. — Сейчас из-за вас потонем!
Стас и Марио принялись лихорадочно вычерпывать воду пустыми консервными банками, которые всплыли с тихим цоканьем из-под скамейки, но вода прибывала.
Я оглянулся, — мы только миновали середину протоки, а воды набежало по щиколотку.
Хорошо Марио сообразил, что делать: не раздеваясь, он прыгнул за борт, и вскоре, отфыркиваясь, закричал:
— Эге-ге! Ребзя, айда за мной! Водичка, как парное молоко.
Следом прыгнул Мишка, бросив мне весло.
Я налегал изо всей силы, а Стас черпал воду, как бешеный, но вода прибывала.
— Прыгай! Прыгай, давай! — кричал я ему, забыв, что он не умел плавать.
Но он продолжал вычерпывать воду уже двумя банками, не поднимая головы, будто оглох.
Мишка и Марио толкали лодку, плывя рядом, но она едва двигалась.
До берега совсем близко, когда я сиганул за борт: дыхание у меня перехватило — на середине реки вода была прохладнее, чем у берега.
Теперь втроём мы подталкивали лодку к берегу, а Стас суетливо грёб, свесившись с кормы и окатывая нас брызгами.
Нам повезло: у острова был пологий берег; вскоре я вдруг почувствовал дно под ногами.
— Эй, вылазь! — крикнул Мишка Стасу, выжимая футболку.
В неверном свете луны и звёзд лицо Стаса было белое, как мел, а глаза округлились, как у филина.
Как слепой, он выставил вперёд руки, шагнул, зацепился за скамейку и, перелетев через носовой выступ, распластался на песке.
Мы не стали вытаскивать лодку, она плотно села на мель; течение её едва колыхало.
— Та-ак, — свесился Мишка над бортом, — приплыли.
— Точно приплыли, — плаксиво отозвался Стас, — как же мы выберемся отсюда?
— Да замолкни ты! — бросил ему Марио, — хватит ныть.
Он с любопытством вертел головой по сторонам.
— Рассохлась, — кивнул я на лодку.
Конечно, завтра нас наверняка бы заметили дачники, но разве мы об этом мечтали?
— Эх, если бы законопатить…
— А что, давай, попробуем, — повернулся ко мне Мишка.
Остров был тих. Слышен был едва уловимый шелест листвы в зарослях да наше сбивчивое дыхание, да всплеск редкой волны у берега. Ломило плечи, затекла шея, но вместе со всеми я лихорадочно вычерпывал воду. Мы черпали банками, пригоршнями, злились, чертыхались. Наконец, показалось днище.
— Нужен рычаг, — поднял Мишка голову.
— Секундочку, — Марио ловко выпрыгнул из лодки и долго рыскал в кустах, ломая с треском ветки. Наконец, пыхтя, он приволок деревце, вывороченное бурей.
Мы вытащили лодку на песок, только корма, где ещё бултыхалась вода, осталась на плаву.
— Ой! — отдёрнул Мишка руку, — я же просил рычаг, а не кактус!
Он достал из рюкзака тесак и обрубил колючки и ветки акации.
Вскоре нам удалось просунуть ствол под днище; вчетвером мы налегли на него, и лодка приподнялась, а потом глухо, как бочка, ухнула и перевернулась, тяжело шлёпнувшись на песок. Вода с шумом рванула из-под неё.
— Йес! — победно вскинул вверх кулак Мишка.
Руки, ноги гудели, но мы не стали отдыхать, а сразу принялись собирать хворост.
Лёгкий ветерок едва слышно перебирал листву; в зарослях раздавались странные шорохи. Мы старались не терять друг друга из вида.
Вдруг из-под моих ног с писком выскочил зверёк и скрылся в траве.
— Суслик, наверное, — сглотнул я.
— Суслик на острове? — удивился Марио.
— Но это же большой остров.
— Дела… — протянул Марио, оглядываясь по сторонам, — не думал вчера, что придётся ночевать в таком месте.
Вскоре мы развели костёр рядом с лодкой. Мишка поджёг сухую траву, которой мы забросали хворост, трава вспыхнула, задымила, пламя взвилось, а потом спало, охватывая всё больше веток. Огонь завораживал.
— Тим, надо канаву вырыть, а то ещё огонь лодку прихватит, — сказал Мишка.
Мы с Марио быстро набросали вал из песка между костром и лодкой.
Жар от костра нагревал днище, но чтобы его высушить, мы развели другой костёр с противоположной стороны.
Нас снесло к южной оконечности острова.
Тёмная громада крепости нависала над обрывом; полная луна ярко освещала бастионы.
Внезапно мне померещилось движение на ближней башне.
— Говорят, что если разроешь могилу, то дух умершего может схватить тебя и потом мучить всю жизнь, — вдруг произнёс Стас.
Его голос прозвучал так неожиданно, что я вздрогнул; Мишка перестал подбрасывать хворост в костёр, а у Марио даже улыбка с лица сошла.
— Это ты специально, да?
Стас взглянул на него и сказал:
— Ты же ничего не боишься. Вот схватит тебя за горло и утащит в могилу, ты же самый мелкий, тебя легко утащить.
— Да чушь это! — махнул рукой Мишка, — слушай его больше.
Но мне эти слова Стаса не понравились. Как-то он странно улыбался, когда выдал всё это.
— А ты сам, что, не боишься? — спросил я его и сильнее сжал ветку, которую держал на огне.
— Нет, я не боюсь, я просто цепенею от ужаса! — брякнул он вдруг. — Но вы же не бросите меня, если дух вдруг меня схватит, правда?
В этот момент пламя костра вспыхнуло, осветило его, и мне вдруг показалось, что вместо глаз у Стаса зияли два чёрных провала.
— Фигня! — презрительно бросил Мишка и звонко переломил ветку об колено.
— Думаешь? — взглянул на него Марио.
— Да ладно тебе, рилэкс! — шлёпнул я его по плечу, и Марио подскочил, как ужаленный.
Серебряный диск луны касался верхнего замка крепости, когда нам удалось расплавить смолу и прошпаклевать трещины между досками.
Один костёр погас, но его угли мерцали розовым жаром, вспыхивая тонкими язычками пламени. На другом костре Мишка и Марио разогревали тушёнку и поджаривали кусочки колбасы. Кишки в животе подпрыгивали к самому горлу, а рот так наполнился слюной, что я чуть не захлебнулся, когда сказал:
— Мишка, долго не держи, а то выкипит всё.
— Будь спок, — приподнял он банку скрещёнными ветками над шипящими углями, и пряный, сладковатый аромат защекотал ноздри.
Теперь серебристая лунная дорожка пересекала западную протоку.
Течение у мыса, к которому мы пристали, было тихое, ни один всплеск не тревожил тишину, из зарослей не доносилось ни звука. Было далеко за полночь; я чувствовал усталость: у меня слипались веки.
Отражения костров дрожали на струящейся воде…
— Налетай! — крикнул Мишка, поставив банку на песок.
Я отбросил дымящуюся головню и вместе со всеми накинулся на еду. Это была армейская тушёнка, в жестяных золотистых банках.
Поджаренное мясо потрескивало, терпкий дымок щекотал ноздри, в животе урчало; с колбасы, нанизанной на тонкие веточки, капал жир.
Я попробовал откусить кусочек — и обжёгся.
Марио полез за мясом в банку, но тут же отдёрнул руку.
— А есть-то чем будем? — жалобно протянул Стас, жуя сухой хлеб.
— Сейчас, сейчас, — откликнулся Мишка.
Он отломил тоненькую веточку от акации, наколол кусок мяса, подул на него, потом кинул себе в рот и, обжигаясь, зафыркал:
— Вот чем, у-у-ф-ф, горячо. У-ф…
Тушёнка была пряная и сладковатая, она таяла во рту, обжигала.
Вскоре мы уже забыли про самодельные шампуры и хватали мясо руками; один Стас ещё привередничал, но потом и он, с удовольствием чавкая, облизывал жир с пальцев. А Марио, так тот и банку попытался вылизать изнутри.
— Эх, язык короткий, — вздохнул он.
Насытившись, мы улеглись на песке.
Песок был влажный; я вытащил из рюкзака свитер и подстелил его под спину, а под голову подложил рюкзак.
— Благодать, — сказал Марио.
Я смотрел на небо и считал звёзды. Я вдруг вспомнил, как когда-то вокруг меня возились щенки и лизали мне ладони своими влажными язычками, принимая меня за мамку, а бабушка звала меня, всё звала, даже не догадываясь, где я. А когда она подходила к будке, Альма всегда рычала, и рычание это было грозное, враждебное, и бабушка уходила, и всё звала меня: «Тим, Тим, где ты, где ты?». А я лежал за спиной Альмы, и эти пушистые клубочки поскуливали и лизали мне ладони и лицо, и было так приятно и щекотно, что я смеялся…
Несколько раз на небе вспыхнула падающая звезда, оставляя за собой серебристый росчерк, и я загадал желание. Мне было так хорошо, что почему-то теперь мне всех их стало жалко: и Мишку, и Марио, и Стаса. Мне так их было жалко, и так мне было хорошо, что я хотел каждого из них обнять и ничего не говорить, просто обнять и всё.
Наверное, я действительно немного чокнутый, иначе отчего это меня так типает. Не знаю, не знаю. Но иногда мне кажется, что все эти слова о любви, что пишут в книжках и которые говорят взрослые — пустые и холодные слова, слова-булыжники. А настоящая любовь — она без слов. Это вот так, когда тебе без причины очень жаль человека, и ты хочешь его обнять, просто обнять, понимаете, просто прижать его к сердцу и молчать, и ничего не говорить…
Никого я так не любил, понимаете, никого, никогда, как моих друзей Стаса, Мишку, и Марио в ту ночь, понимаете, никого и никогда.