посвящается саперам
«Что ж, надо идти» – подумал он, «чем скорее, тем лучше! Подорвусь, значит так надо…». Так думал двадцатилетний парень, по имени Николай, тянувший лямку срочной службы в инженерных войсках сапером. Огромный, пугавший свой дикостью Цугол, никем и никогда не распознанный, страшил своей природой, не то что атмосферой. «Нда! Братан, жуть что-такое снаряды от БМ-21 мы перетаскали на зубах, а на чем вот эти понесем!?» – «Спокуха, все будет четко, по любасику» – «Ща, такелажники подтянуться…». Такелажники подготавливали все для взрыва, уже окончательного. Часто бывало, что кто-то не успевал уйти, просто не знал или делал свою работу – эти несчатные взлетали на воздух вместе с негодными для какой-то своей годности снарядами, патронами и прочим «барахлом».
Именно в тот день замешкался друг, сослуживец Коли, тувинец Монгуш. «Монгуш проморосил! ААА!». Но было поздно. Коля только глянул на поднимавшийся в воздух «гриб». Он не мог понять, как это возможно. Смерть еще не прижилась с его рассудком, несмотря на её родственную близость за эти полгода службы на Цуголе. Еще пару часов назад он с ним говорил, а сейчас от него ничего не осталось. Остро, словно финкой, порезанная душа, прилипившеяся к потерянному брату-сослуживцу, вскричала на всю округу: «Сволочи!!! Уроды!!! У него одна мать и больше никого, а ей теперь даже в цинке нечего прислать! Почему меня туда не отправили? ПОЧЕМУ!? Потому что мы для вас только мясо? Да? Порадуйтесь, вас также разбросает по клочкам – здесь фраеров нет! Все одни!» Коля кричал, заливаясь, не помня себя от злости, его держали, он вырывался; в конце концов повалили на землю, и только тогда он начал успокаиваться. «НЕЛЮДИ!!!» – возгласил со всей мочи Колян. На него многие обернулись, заметили даже некоторые лейтенанты, что послужило подспудной причиной беседы между ними. Один начал спорить с другим, на что разгоряченный спором заматерелый лейтенант Огнев ответил молодому оппоненту: «Сегодня их подорвется пятеро, завтра десять – ну какая нахрен разница, новых пришлют! Ты лучше подумай, сынок, как ты это все подрывать будешь и чем? Комбригу поплачешься? Мол, солдатиков жалко? Заткнись лучше, пока с ними не зашуршал!».
Зарево взрыва отдавало чем-то красновато-вишневым. Казалось, душа погибшего Монгуша стонала вместе с истерзанной снарядами цугольской землей. Перед гибелью он думал о матери, он ждала его уже десять месяцев; соседям рассказывала про героя-сапера сына, который всегда вызывался идти первым на любое задание. Сердце ее особенно сжалось в тот момент; что-то защемило в груди; она глубоко вздохнула, посмотрела на небо и поняла – сын погиб, оборвалась нить жизни.
Дым рассеивался, сквозь столб пыли пробивались лучи солнца. «Доживу ли?» – подумал Коля. Это был темноволосый с узкими глазами парень. Он всегда настолько сильно чувствовал боль и переживания другого, что, казалось, это становилось его собственным, личным переживанием, да притом настолько сильным, что он готов был умереть, но помочь человеку. И ел он всегда как-то уж чересчур осторожно, словно за каждый кусок, каждую крошку должен был расплатиться. Как будто его заставляли есть, когда прямо напротив него сидел умирающий от голода человек.
За прошедшие девять месяцев службы, Коля прожил новую жизнь. Все, что было до армии, он воспринимал теперь, как потустороннюю реальность, как нечто вообще невозможное. Да, ему иногда снился далёкий дом в Перми, мама, сестра – только, когда он просыпался, вдыхая запах гари и пота, то понимал, что, вероятно, проснуться дома уже нереально, что это бред. Скорее всего, он обречен здесь, на Цуголе, на пожизненную, кровно-потяную каторгу, пока его сущность не расщепит на молекулы очередной взрыв тонн боеприпасов. Эти мысли сверлили самосознание, зудели, заедали рассудок. Единственно возможным глотком надежды оставалась молитва, которая сложилась в его уме предельно ясно «Спаси и сохрани», то что было с обратной стороны его нательного крестика – теперь было нацарапано гвоздем безысходности на его душе. Николай твердил про себя эти слова, как только вставал от забивавшего гвоздь реальности в голову крика «ПАААДЪЁЁЁМ!!!» молитва сама шла и вместе с горечью солдатской действительности, приходила сладость общения с Богом. Тогда он и сказал Богу, сперва обращаясь к себе, перед очередным походом-подрывом: «Если я должен буду умереть сегодня – то умру, значит так надо; если нет – еще поживу». И невдомек ему было, что эти слова из безусого, опрометчивого ребенка рождали трезвого здравомыслящего мужчину; рождали способность жить и дышать; рождали сердцевину существования обожженного порохом воинской свирепости.
Коля был счастлив, когда очередной день заканчивался, он был счастлив, потому что был жив. И он знал, что даже, если завтра он погибнет – он все равно будет жив, потому что в тех сотнях, десятках снарядов, которые Коля взорвал за свою службу, он сохранил жизни десяткам, а может быть и сотням его ровесникам-срочникам. Ни это ли жизнь? Ни это ли душа? Когда ты жертвуешь собой ради жизни другого? Ни это ли бессмертие? И ни в этом ли смысл жизни, который перечеркивает всю бессмысленную суету нашего существования?
Лежа на шконке, после отбоя, Коле стучал в висок дым воспоминаний прошедшей зимы. В «теплых» сердюковских бушлатах довольно быстро становилось холодно, причем холодно в лучшем случае. Гораздо чаще, ты уже не чувствовал от обморожения ни рук, ни ног. Бродя после переноса снарядов, он уже не чувствовал даже усталости, только вот как капля камень долбила мысль о том, что скоро двигаться будет невозможно. Перебравшись через окоп, ему с трудом чудом удалось нащупать коробочки с порохом на дне. Благодаря привычке курить, спички всегда были при нем; бороться за их наличие, искать их вошло в норму жизни. Обложив, обмороженные пальцы ног порохом, он чиркнул спичкой и смог пошевелить ими после счастливой «термотерапии». Бороться за выживание здесь на Цуголе, да и в армии вообще было в порядке вещей. Прижатый к стенке гранитом обстоятельств, ты подспудно включаешь сообразительность и прославившую русского солдата во всем мире смекалку, воспетую еще Суворовым.
Сон был коротким. Утром, нахватавшись черного хлеба и выпив горячего чаю надо было выдвигаться в сторону запланированных осмотрительным командованием саперных работ. Сегодня тот самый молодой лейтенант, оппонент Огнева, по фамилии Збруев взял его с собой тянуть шнур ко взрывателю. Куцая здешняя природа была щедра на сильный пробирающий до костей ветер, даже по утрам, так что в зимних бушлатах было по-летнему холодно. Солнце вставало медленно, почти к полудню. Почти всякий, кто бывал здесь, чувствовал, что вместе с восходом солнца, восходила и сама жизнь в этих краях. Поднимался чудовищный ветер под самый восход, будто гнавший живительное светило быстрее на свое место – мол, замерзают люди, давай ускоряйся. Небо отображало борьбу рассвета с уходящей ночью. Солнце задавало пульс жизни этой местности и хорошо, когда он оставался размеренным.
Наблюдая это, лейтенант Збруев вел своего подчиненного в нужный окоп. Ступив на бруствер ближайшего окопа, он услышал от старослужащего «Стопэ, дядя!» – «Ты не попутал, сынок?» – «Виноват, товарищ лейтенант!» – «С виноватыми сам знаешь, что делают! Катись пока цел на разгрузку, а то ближайшая партия цинков будет твоей!». Не успел Збруев окончить свое обличение, как борзого «деда» уже и след простыл. Пройдя еще несколько окопов, они оказались на месте. Требовалось спуститься вниз. Збруев хотел отправить Колю, но помня вчерашний инцидент с Монгушем, поостерегся. «Нет уж! Пуская меня на дисбат, но солдат беречь надо. Огнев-собака еще доиграется!», от этой мысли лейтенанту Збруеву как-то повеселело, пробивались еще сквозь две звездочки на погонах ростки милосердия и сострадания, заматерелость бывалых офицеров не могла заглушить молодой совести выпускника элитного военного инженерного училища. «Вот что, Парамонов!» – кинул он Коле, «За мной!». Они спустились в выкопанное укрытие, где была нужная катушка, да и груда всего, набросанного в спешке уходившими такелажниками, да саперами. Неподалёку от катушек лежали снаряды для МТ-12, да несколько гранат РГД-5. Лейтенант сам полез за заваленной катушкой – вдруг, внезапно раздался сильный грохот от взрыва неподалеку. Взрыв был настолько мощный, что лейтенант упал и в падении уронил ящик с боеприпасами. В последний миг, увидев падающий ящик, Коля произнес «Господи!», и над ним пронесся мощный шквал разрывающихся боеприпасов.
Коля нащупал в тумане лейтенанта: «Товарищ лейтенант, вы живы?» – «ААА!! Живвв! Коля!» вырвалось у Збруева с ранеными ногами. «Идиии… я… мне… оставь…» – лейтенант явно начинал бредить, болевой шок и агония делали свое. – «Нет, своих не бросаем, товарищ лейтенант!». В этот момент раздался оглушительный взрыв. Взорвали новую партию боезапасов неподалеку от окопа. Коля со Збруевым повалились на землю, контуженные, погрузившись в беспамятство, они потеряли сознание.
Когда Коля пришел в себя, почувствовав под собой лужу крови. «Всё! Труп!» – подумалось ему. Он с трудом встал и увидел истекавшего кровью, стенающего Збруева. «Товарищ лейтенант, вы живой?», спросил Коля, но лейтенант был без сознания, правда, к счастью, дышал, точнее, стонал от боли. С неимоверными усилиями, встав, он поднял Збруева, и потащил его наверх. Потом, изо всех сил, на своих плечах донес лейтенанта до бруствера и упал в изнеможении.
Что им владело тогда? Любой из его сослуживцев бросил бы умирать лейтенанта, особенно после вчерашнего подрыва, но Николай Парамонов измерял по-человечески. Ему явилось все просто. Не было ни погон, ни субординации. Был только умирающий человек и он, такой же измученный, но, слава Богу, живой и невредимый.
Когда-то в детстве мама рассказала ему про папу, который вынес умирающего бомжа из горящего дома; папа хотел спасти еще людей, но погиб под завалом горящих досок. В маленьком сердце тогда забилась искра живительной любви ко всему окружающему. Ему первокласснику было жалко цветов, завядших у первой учительницы в вазе, жалко мимолётной красоты жизни. Потом взрослея, он стал забывать о признаках тогдашнего пробужденья. Сказывалась улица, нищета, бесконечные драки с одноклассниками. Одним словом Колю засасывало с головой выживанчество и заскорузлая надменная свирепость окружающих. Он привык и научился тогда брать и только брать; мечтал своего добиваться сам: девушек, выпивки, и прочих услаждений. Ему казалось, что он нашел себя в этом, в погоне за миражами наслажденчества. К концу школы им полностью овладела тяга к потреблению, пожиранию вкусных, сладостных переживаний от очередных гулянок или разборок во дворе. Соседи сочли, что он уже потерянный человек для общества; что будущего у него быть не может, точнее, может, только он на него не способен, не годен, так сказать.
Вдруг, совершенно внезапно Николая Паромонова забирают в армию. Сначала учебка в Хабаровске полгода, затем боевая часть в Цуголе, что за Байкалом. Как-то раз его избивают до полусмерти, унижают, но он выживает, дышит в условиях армейской действительности. Перед армией, мама находит крещальный крестик Коли и благословляет его им, одевая ему на шею. Однажды, валяясь в полуживом состоянии в каптерке, он нащупывает крестик и еле шевеля губами прочитывает «Спаси и Сохрани». В сердце просыпается давно похороненная забытая жажда жизни. Разряд страданий пускает по проводам его души живительную энергию самоотверженности. «Нет меня больше – только Он живет!» сказал еле дышавший на полу каптерки избитый самолюбец, а очнулся щедрый вселюбец, оживший, новый человек. Только в тот почти последний момент жизни, Николай ощутил, познал и поймал средостенье зарубцевавшейся тоски по Богу – зачаток покаяния.
К вечеру, рядовой Парамонов дотащил на себе умирающего лейтенанта Збруева. В тот день от взрыва, что чуть не погреб заживо их обоих, вовремя укрывшихся в глубине окопа, погиб лейтенант Огнев от своей неуемной энергии сделать все самому, для себя и за счет других.
18.02.2014