Начало - http://www.proza.ru/2017/10/18/1727
Биографы Саврасова не могли точно установить годы, когда художник стал скатываться «на дно». Но все называют 70-е годы, когда ему ещё не было пятидесяти лет. Когда художник был в расцвете своих творческих сил и пользовался мировой славой. Но, что случилось, то случилось. Вот что написано почти в каждой его биографии:
«С конца 1870-х годов Саврасов страдал алкоголизмом, в его творчестве появились мрачные мотивы. В 1882 году он был уволен из Московского училища живописи. Последние годы жизни художник провёл в нужде».
Уволили из училища живописи. А ещё раньше выселили с квартиры, принадлежащей училищу. А у него была семья, жена Софья Карловна и две дочери.
Вот как о жизни художника в то время писал Н. Н. Новоуспенский(1909–1986), искусствовед, специалист по русскому искусству, кандидат искусствоведения, член Союза художников СССР в книге «Алексей Кондратьевич Саврасов»:
«Постоянная стесненность в деньгах была тяжела для Софьи Карловны, привыкшей в доме отца и брата к относительному комфорту и обеспеченности. Подрастали девочки, требовались средства на их воспитание. Нужды еще не было, но жить было трудно. В душе художника росло чувство унижения и обиды. И этот добрый человек, погруженный в емкий внутренний мир поэзии, глубоко любивший мир и открывавший ему навстречу свою большую душу, начал дичиться, сторониться людей, все чаще обращаться к успокоительному штофу. Намечался окончательный разрыв с семьей.
Но пока Саврасов еще работал, у него были любимые ученики — надежда на воплощение его художественных идеалов в будущем русского искусства.
Сказать достаточно точно, когда наступил последний период творчества Саврасова, трудно. Увольнение из Училища было тяжелым ударом для художника. Он все более опускался, но в душе его хранилась глубокая любовь к ученикам, к искусству. Самая тяжелая психическая депрессия не могла заглушить эту любовь. Драматические сцены разыгрывались при случайных встречах. Об одной из них сохранилась запись его ученика и друга К. Коровина:
«В марте, когда уже чувствовалось дуновение весны и снега разрыхлились, дворники кирками кололи московские тротуары, шел я с вечернего класса, пробираясь к себе в Сущево, где жил. Великий пост. Колокольный звон уныло разносился над Москвой. Задумывалась душа. Переходя у Самотеки Садовую улицу, я сзади себя услышал голос:
— Костенька!
И, оглянувшись, увидел Алексея Кондратьевича, в короткой ветхой кофте, с пледом на плечах. Что-то было мрачное в его огромной фигуре. Я подошел к нему — он ласково улыбался.
— Что, — спросил, — с вечерового домой идешь?
— Здравствуйте, Алексей Кондратьевич, — обрадовался я.
— Вот что, Костенька, пойдем. Пойдем — я тебя расстегаем угощу, да, да... Деньги я получил. Пойдем...»
И Коровин рассказывает, как они пришли в трактир, как поразил его странный вид учителя, его шерстяной шарф и воротник грязной рубашки, повязанный красным галстуком, как Саврасов пил, не давая пить ему, Костеньке, как смотрел на него темными, странными глазами...
«Он опять жадно пил и ел долго, молча. И вдруг сразу оживился, глаза изменились, как будто он проснулся, что-то вспомнил и улыбнулся. Сказал:
— Деньги... Да, да деньги... Я деньги сегодня получил. Немного. Не платят много. Но приятные деньги. Да, да... Человек приятный, понимает, не слепой, серьезный. В душе любовь у него, с чувством человек. Вот видишь ли, Костенька, какой я чудной, никак одеться не могу, все врозь пошло. Галстук красный... Надену... думаю лучше, все же я артист, ну... пускай смотрят. А вот ему все равно, понимает, ему все равно — какой я, он понимает, что жизнь гонит кого как. Он уважает искусство, картину уважает... Видно, когда смотрит, ясно видно. Скупой, конечно, но деньги его приятны. А вот есть тяжкие деньги, есть такие деньги за картину, с соусом, а соус такой — с упреком, поучением, и видно, что благодетель.
Он, конечно, поднадуть хочет тебя, в нем человека ноты, одной ноты нет... Ну, доволен, доволен — бог с ним, все равно, спасибо и тому. Павел Михайлович Третьяков — большой человек... Кто собрание сделал — Третьяков, фабрикант. Это не просто. Это — гражданин. Это человек. Он мыслил, любил, Россию любил. Хочет взять у меня картину. Елки по овражку идут, вниз спускаются к родничку. Трудная вещь, зеленая. Ничего. Не кончена, не могу кончить, лета жду, зимой не могу. Пришел я к нему в контору. Говорю: «Да, вот, Павел Михайлович, нужно мне полтораста рублей, очень нужно». А он смотрит на меня и платком нос трет, и думает, и говорит мне:
— Вы бы, Алексей Кондратьевич, окончили бы елки-то — хороша картина... Ну и получили бы сразу все. Да... Подождите, говорит...
— Эхма, я сейчас вернусь и принесу вам из конторы деньги. И ушел.
— Как странно, — подумал я, — и сделалось мне как-то страшно и унизительно. Я взял и ушел. Рукавишникову говорил он: «За что на меня обиделся Саврасов?» И нашел он меня, да, нашел. Только елки уж я отдал другому. Хороший человек. Да, да... Всем чужие мы, и своим я чужой. Дочерям чужой...
— Куда? Куда уйти от этой ярмарки? Кругом подвал, темный, страшный подвал, — я там хожу.
Глаза Алексея Кондратьевича остановились и тупо смотрели куда-то. В них была жуть. Я взял его большую руку, взволнованный, сказал:
— Не пейте, Алексей Кондратьевич, вам вредно... не пейте...
— Молчать, щенок! — яростно вдруг крикнул он, вскочив. В его глазах блеснул синий огонь. Он быстро пошел по трактиру к стойке буфета, как-то топая по полу опорками. Одна опорка соскочила с ноги, он нагнулся, стал растерянно тянуть чулок и упал.
Я подбежал к нему, надел опорку на ногу и помог ему встать. У стойки он платил деньги и еще пил. Вернулся к столу, обмотал шею шарфом, надел плед, шляпу, сказал мне: «Пойдем».
Фонари светились у крыльца трактира.
— Прощай, Костенька, — сказал он, — не сердись, милый мой... Не сердись, болен я. Я приду к вам, когда поправлюсь. Вот довели меня, довели... Пойми, я полюбил, полюбил горе... Пойми — полюбил унижение... Пойми. Я приду. Прощай. Не провожай меня. И, повернувшись, пошел, шатаясь, у забора переулка и скрылся в темноте ночи».
Нельзя без волнения и тяжелого чувства читать эти строки, сознавая, что такая жизнь продолжалась более пятнадцати лет. Ведь воспоминания Коровина относятся к началу 80-х годов.
Опустившись в «подвал» жизни, Саврасов уже не смог выбраться оттуда окончательно, но месяцы просветления все же наступали, и тогда он работал, работал.
Еще в конце 70-х годов он остался один. Софья Карловна не смогла примириться с его образом жизни. Она ушла в дом брата с детьми, которые там и получили воспитание, а вскоре, став взрослыми, начали жить самостоятельной жизнью. Уже в начале 80-х годов Саврасов женился во второй раз на Евдокии Матвеевне Моргуновой, которая прожила с ним до конца его жизни в гражданском браке, мужественно приняв на себя все тяготы, выпавшие на ее долю, преданно ухаживая за тяжело больным человеком. У Саврасова родились еще двое детей: сын Алексей и дочь Надежда. Им удалось дать образование в Строгановском училище, и они тоже стали художниками".
Дальше будет о других встречах с художником.
18.10.2017 Продолжение - 2 http://www.proza.ru/2017/10/19/869