Предисловие:
Человек, написавший симфонию для оркестра, уже никогда не сможет почувствовать себя сбежавшим от человеческих внутренностей.
Его мотало по дороге, как по авиакатастрофе, как по рельсам, наполненных тяжестью. Он был вроде не Мураками, но и не стеснялся самовыражения, в то время как в остальных деревнях горел свет. Его чертило Солнце, он был под небесами. И самое нелепое было то, что он был жив - так живут все, но он - никто. В этом свете солнца он находил какой-то слепой свет, который уже являлся почти его самовыражением, но свет всё ещё горел - он хотел туда, где горел свет. Он искал этот свет, плакал и искал. Ему было хорошо - просто от того, что он рождён здесь - там нет вёсел, подумал он. Лодка горит небесами, красочное древо желаний, все - его. И ниодно желание свыше - все сниже и прекрасны также, как свет, который он искал. Что он хотел? Свет. Свет, который горит, любовь, которую не сломит ни один фонарь, любовь, за которой не стоит часто ничего, но горят фонари. Он пил желания своего солнца, своего удара, он как будто хотел лить этот свет сам но ему было жарко, он искал холодный свет. Ему жарко не нужно. Его мотало по дороге, он сам был как свет.
Лился фонарь. Он изливал чудеса. Задолго до вечера он вышел погулять. В тумане отблеска росы, он и жил - так как цветок, нет. Нет-нет-нет, не так как цветок. Его необходимо было перепрятать, как будто он знал и чувствовал, что его необходимо было перепрятать. Просто. Он как ребёнок, ему было всё-равно, кто что скажет, кто что напишет, он смотрел на этот свет фонаря и удивлялся - ну почему. Где этот ещё свет? Где этот ещё свет встретиться? В какой тьме? Это наказание? Да нет, он не знал такого слова. Вернее, оно ему было не нужно, оно выпало из его головы, главное было туда-сюда мотаться, он был похож на танцующего.
О уж эти безоружные фонари! Около его дома проглядывала тьма - тьма, выходящая из его дома, была окутана синим мраком, и вроде ночь, а быстрее ночи - перемещались туда-сюда звёзды, которые несколько несчастно пытались изобразить дыхание, а получалось лишь на них смотреть, в то время как они играли какую-то роль. Роль в театре, надолго использованную окружением небес и облаков. В толче деревьев перемещались звёзды, парень шёл, не переставляя ноги, как будто заплетался, то ли от тоски, то ли от жалости, в неземном окружении фатального невезения, за что и шёл очень медленно, неспешно, но похрамывая на одну ногу, которая в некоей степени изображала вторую, которая хотела ей помочь, и знала, что первой ноге не так плохо, как уж и она думает, но слились бы они в танце, и ничего не почувствовали - и пустились бы дальше смотреть на это доброе мление звёзд, в котором нет ни конца, ни тревоги, ни жалости.
Листья травы перемещались отблеском света солнца, последнего, которое зашло, и казалось, не выйдет, ведь что там завтрашний день, если это сегодня. Он куда-то шёл, сам не зная куда, нет, он шёл, конечно, к друзьям, но в коричневой рубашке - они его не понимали, не всегда понимал и он их. Общение с ними это было как будто какое-то древнее время, созданное настолько ярко и отображённое настолько чисто, что он не знал зачем к ним шёл, но шёл, как будто завтра будет встреча с ними вникуда. В пустоту иль в темноту, но он шёл. Шёл трапециями ног, выделывая какие-то рыбьи фигуры, катался по земле, и было видно, как снег падает ему на голову в образе идей, на самом деле он не понимал куда шёл, и в этом был его удар - удар мощной, заячей силы, перемещающийся из одного дня в день, из жизни в жизнь, настигающий как сковородкой по лбу, все наши традиционные представления о свободе, которой нет.
Зеленели сосны, и он пришёл в улыбку своих друзей, нет, не в дом, по которому шёл - он скорее ушёл туда от своей ночи.
Друзья выпивали танго, в руках у них была одежда, эти друзья позвали его погреться вместе у камина, они сели и начался разговор.
Флебур: привет, зайцы! Как важно знать, как важно знать! Мы встретились, вся семья моя в белом, я загорел от свободы!
Минур: привет, зайцы! То же самое хочу сказать и Вам! Привет, зайцы! Много свободы, а давай выпьем этот танец, давайте сыграем в слова наши.
Флебур: давай, Минур. А где другие?
Минур: они одели часы, они сейчас не могут подойти. Они опаздывают на очень важное мероприятие под названием то ли жизнь, то ли чипсы. Им необходимо представиться, а то они непоняты.
Флебур: Мина, ты лучшая!
Мина: я знаю. Разве не ты ли лучший? И ты и ты и ты.
Флебур: мы целуемся быстро, как пролетит коса. Наши часы сочтены в звуках любви. Мы горим под адом пленных. Очень пленных часов.
Мина: а о чём нам ещё говорить? Разве мы не один человек?
Флебур: нет! Не один! Давайте гулять!
Мы вышли на улицу, полную звёзд. Нам больше ничего было не надо. Мы вернулись обратно, когда пробил Час Собаки. В этот час мы всегда пьём виски. Разливая по часам этот шарм, мы чокнулись звучащими бокалами очень громко, так чтобы никто не слышал нас. Наша улица была полна света, но бокалы шампанского, выпить которое означало - помириться в дружбе, которая есть и так.
Флебур: а что ещё помнят наши предки? Разве есть желания?
Мина: они помнят симфонии. Которые написал один человек.
Флебур: как зовут его?
Мина: Элгар Фройти. Он писал очень быстро, примерно как мы гуляем, но он писал для оркестра, и мы не уважаем его с этих пор.
Флебур: да, я знаю. Мы его не уважаем. И не будем уважать. Просто за то, что он писал для оркестра. Он вынужденный пленник людей, а мы любим людей, а не пленников.
Мина: он писал в сфере гладкой, да не был рад симпозиумам, которые собирались лишь ради него на большие, короткие стулья, в которые он и сам не помещался уже потом, но в коричневой своей радости он забыл ноты, о которых он потом пожалел.
Флебур: и мне жалко его.
Мина: а мне не жалко его. Он забыл ноты, если бы он тогда не смотрел на звёзды, он бы их не забыл. Эти ноты испугали тогда его,и он не понял тогда, что для оркестра творился его шарм, в котором он не виноват. В котором он не задействован. Этот ласковый шарм, не приведший в чувство тех, кто сидел и играл его.
Флебур: неужели он запугал этот оркестр своим шёпотом странным? Он спросил их, что делать если выше нет звёзд? И сказали они ему - в партитуре бумага обо всём говорит. Нету чувственных слов передать красоту.
Мина: исполняли волшебно тогда они её, как пшено по овсянке, катится след этой симфонии, этих соединённых звуков в одну мешалку, за которую просят, но никто не даёт. Это симфония света!
Флебур: погружённая в темноту. Это симфония света, Мина...
И по щекам Флебура покатились слёзы, ведь родители их не ждали.
Мина: Флебур, что за симфония, а где воздух красоты? Где коричневый воздух удалённых нас вдаль? Может, мимимум средств, ни одной красоты? Что скажешь ты?
Флебур: плакать приятно. По щекам как вдоль слёз... Катятся абрикосы, и мне тоже так жаль... Их всех, кто не вдыхал ароматы этих светлых симфоний, без которых мне быть.
Мина: что же плачешь ты, Флебур? Оттого ли мне жаль? Ту симфонию, пролитую наспех на свет? Тот рождённый камень, что ударил в глаз?
Флебур: та симфония света, соединённая внутрь. Унисонами звуков, расчленённая вновь. В жилах стонет любовь, жилы разум покрылся тиной. Ну и вскоре любовь поглотит наши мысли. Наши сердца. Любовь. Волшебная. Волшебная, что ли. Наш разум...
Целовались приятно. Флебур захватил Мину. Они целовались вновь, под неприкрытой надеждой, звуками облаков и соснами вновь.
Они побежали на реку. Задохнулись в любви, купались в картошке, как в головных мыслях, как в вагонах, пришли на реку и сказали что больше не смогут жить. Никто их не понял, лишь свет облаков. Он блестел но уходил тоже. В звуки, где не бывало ничего.
Флебур: а зачем оно нужно? Жизнь промокла внутри. Изнутри ничего не видно.
Мина: а вовне - пылесос. Я перестала удивляться сегодняшнему дню, давай прыгнем в эту чистоту, пустоту?
Флебур и Мина прыгнули, как пылесос - в ароматы Вселенной. В расслаблении века, они закрутились как река в этой пустоте, как два человека, жаждущих любви, но полных слёз, в реке вертикально отображались круги, в переводах ветра водоём отражался, как звуки падающей любви, кружились в балете танцевальном водовороты заслонённой надежды, отблески рассвета и падающего лета, стихотворно просящих кружиться неспешно, но сами забывающие, что большего проблеска, чем эти звёзды, следящие наружу, не существовало и не будет встречаться. В тех водах, забывающих вселенную, отображались их шаги, неспешные, неслышные, они как будто провожали их в последний путь, не забывая о том, что все могут там задохнуться - в водовороте любви, в круговороте неспешных надежд, в таинстве обрядов, в одежде моря, в надежде света.
Из реки они выбрались, полные надежд. Они были мокрые, уставшие, никому не нужные. Они стали мокрые, уставшие, никому не нужные, но светлые, как камень, на котором горит любовь. Их попытка найти эти звёзды оборвалась также, как и резина, никому не нужная, выброшенная, как сталь, не моргающая, как вселенная, как вселенная весёлая звёзд.
Красота их была вымучена, они спустились на обрыв.
Мина: так дальше невозможно. А что произошло? Мы тут. А вроде должны быть там.
Флебур: нет, не должны. Течение выбросило нас назад. Опять! В шестой раз! Мы должны были прыгнуть, но так, ни о чём. Где наша жизнь? Где наши портки?
Мина: одежды нет на нас.
Флебур и Мина. Ох, как красиво. Они обнимались вдвоём под звуки Луны, тряслись как сквирт вселенной. Им было хорошо. Как то в точку попали они. И не вышли ранимыми, но вышли желанными. Разве может быть что-то что сравнится с ними сейчас? Ничего. Они лучшие. Лучшие. Лучшие странники пустоты. В чистоте водоёма. Рядом с обрывом. В конце вселенной сейчас. И весёлые, как будто плачут. Всё им нипочём. Всё им хорошо. Всё им - здесь. Всё им - здесь будет!
Флебур: прожитые дни! (плачет опять). Прожитые дни, Мина. Я ничего не могу. Я ничего не знаю. Всё ни о чём.
Мина: я знаю. А чем плоха пустота? Мы все в ней?
Флебур: да в том-то и дело, что не в ней. Да в том.. Том-то и дело, что не все мы. Не все находим желания, не все срубаем бабло, не все ласковые. Не все мы. Наша жизнь напоминает нам отзвуки гормона.
Мина: а куда нам деваться? Отгорела пустота. Давай целоваться под звуки Луны.
И они опять обнялись. Звуки прожитых лет, ни о чём зажигая, добро дарили под отзвуки десён, целоваться приятно под звуки небес. Ощути хоть немного чудес, парень-странник, парень зажигательный, ты зажги море тайн, поднебесное море тайн зажги.
Флебур: наши желания...
И Флебур упал в траву.
Мина: неужели система поглотила небеса?
Флебур: сломлены дни... Сломлены дни... И зачем проживать, если сами идут, дах, удар в небеса, и поднимутся чудеса!
Флебур поднялся с травы, и руками задел облака, он так тайно, чтобы успокоить природу - природу своих желаний, и заплакал опять, повалившись в траву.
Флебур: ни о чём облака, Мина, ни о чём облака, река, лето. Чтобы прожитое где-то успокоить, зажечь, нужно сильно хотеть, я хочу ни о чём.
Мина: и я тоже. Я буду с тобой. Мы ни о чём с тобой. И я буду с тобой, Флебур.
Флебур: мы навеки прожитые дни. Жаль, свободны они...
Обнимаясь в закате, можно сказку разжечь. Что теперь уже - дёсны - в нас сливаются прочь.
Они уходили вдаль от дома, будто бы сказка, нам поведав о днях, о свободе теперь. Не закрыта дверь в их сказку. Они с нами видят эти сны. В которых прожиты они. В которые попали они. А теперь мы, мы в тюрьме. Как в сказке открытых дверей.