Капелька
Грех сетовать, грех сожалеть. Жлобство в чистом виде. Было посягательство на тебя? Было. А твоё – на меня? Было. Ну, вот мы и в расчёте…
…упругой, продолговатой капелькой каталась в ярости по жарким, беспамятным перинам. А я, злодей, хотел одного – поймать тебя, ускользающую, раздавить, войти в недра, опахнуться тобой и больше никогда не выходить в открытое пространство. Космос опостылел, я был стеснён его ограниченностью, хотел раздавить, изничтожить границы холода изнутри!..
Но мы были обречены, и я всё отчётливее это осознавал.
Всякий раз, в предутреннем изнеможении, попрозрачнев на белой простыне, ты постепенно приходила в себя. Всякий раз ты находила силы. Что это были за силы?
Не знаю...
Зато слишком памятно знаю, как дивно, как продолговато ускользала ты от меня. Это было загадочно – вот оно, неживое тело с беспомощно свисающими вдоль кровати кистями тоненьких рук, вот оно, моё! Оно моё, моё! – у него уже нет своего поля!..
И что же? Оно оживает, медленно раскрывает глаза, и наполняется кровью!..
Какая тут нежность, если всякий раз оживает зверь, змей, и снова, пылая, клубится?
***
…нежность иссякла в ту самую ночь, когда золотым кольцом отплыла к небесам, и там, каким-то невероятным образом, наплыла на луну, на лунный круг, слилась в одно и стала таять. Или снова расти, но уже с кем-то другим, не мной…
Уплыла, отплыла... а нам взамен оставила страсть. И страсть – ещё быстрее нежности – также пересыхала. Устало, а порою уныло маялась, томилась в нас...
Да, нежность блеснула слюдяным разводом на твоей щеке, промерцала щемяще-тоненьким устьицем солёного ручейка на горестном, исхудавшем твоём лице в неясный для меня прощальный час…
Разболелся зуб, было не до твоей слезы, – последней капельки, которую я так и не смог раздавить. Она потекла, побежала, с догоняющим бабьим всхлипом побежала туда же – вдогон лучевому кольцу от уплывшей луны – ой, ой!... Эй, эй, эй, погоди!.. Я же за тобой-ой-ой-ой!..
Фигушки там. Уплыла.
Я опять узнал не Тебя!..
***
…снились женщины, женщины, женщины. Кошмар и глупость проступали сквозь сны… когда же сны окончательно проявились, проступила суть – всё это оказалась одна женщина! Та самая, которую не мог найти. Была ли она лучше, краше, умнее других? Не знаю. Но это была моя, только моя женщина – женщина по мне, ко мне, во мне.
А я всё не мог её найти, я только искал. Всю жизнь. И никогда не задавался глупейшим вопросом: а стоит ли? А нужно ли жить, быть, действовать? Хоть этим, Слава Богу, не заморачивался.
***
А ведь и правда, если взглянуть потрезвее, глупейший вопрос во всей жизни и мировой литературе: «Быть или не быть?». Самый глупый и потому, наверно, самый знаменитый.
Если ты его задал, ты уже ответил: «Ну конечно же – быть!». А иначе зачем задавать? Или – задаваться. Кокетничать со смертью? Это соблазнительно. Игры со смертью вообще самые захватывающие в жизни, в этой непонятной жизнёшечке, где такая скука! Скука всё, кроме смерти. Поиграть, пококетничать со смертью, которая нередко роковая красавица… ну как не поиграть?
Ну как не пококетничать, не поиграть с роковой-то красавицей? То, что она смерть, так ведь любая женщина – смерть. Хотя и дарит жизнь. От самцов берёт, выдаивает жизнь, самцов же и убивает. За ненадобностью, как самка богомола...
А что? Главная роль самца выполнена, кровь выдоена. Следовательно, что? Следовательно, подлежит устранению. Каким образом? А – сожрать. Не пропадать же, в самом деле, такой сладкой, такой питательной органике!..
***
...ты говоришь бессовестно, неясно,
Перечисляешь чьи-то имена,
Хмельна, как от бессоннго вина,
От каждого бесстыжего нюанса,
Сама собою заворожена…
Сидишь, обняв колени, на кровати
В каком-то лунатическом хмелю,
Как повилика гибкая в халате,
И пьёшь свой тёмный бред… а я терпю
И жду, когда ты вздрогнешь, отшатнёшься,
Опомнишься, залатик расстегнёшь,
Вокруг меня всем телом обовьёшься
И – выпьешь кровь…
И всё-таки вздохнёшь,
По прошлому, но ласковому всё ж,
И – умертвишь… как самка богомола…
И жвал, присосок, рта не отерев,
Искать пойдёшь того, кто так же глуп и молод,
И ждать, когда очнусь...