Болеро

 
          Жалобно завизжала раздавленная телами скрипка, втискиваясь в бесформенный ком, из которого уже торчали голые ноги, фрагменты шляп, лопнувшие струны гитар и стреляющие во все стороны, как горошины из духового ружья, крупные цыганские бусы. Некая застрявшая в этом хаосе лохматая голова ещё с трудом открывала сплющенный рот:
         – По-о-ой, цыган, по-о-ой...
  Огненная махина из множества тел и предметов с шипением повертелась в верхней части пламени и глухо разорвалась на тысячи мелких клочков.

         – Вива виктория!!! – завизжали наши танцовщицы.
  Их вопли подхватила мужская половина труппы. Особенно старался Андрэа. Казалось, он вот-вот сорвёт свой и без того сиплый голос.
   "Как же тебя плющит!" – вырвала я свою сжатую им руку и неожиданно для себя тоже издала пронзительный вопль. Его тут же подхватила затаившаяся где-то в ветвях ворона. Та самая.

         Всеобщее ликование нарушил одиноко стоявший у кромки костра маэстро. Маэстро, который был всем дорог, как самый близкий человек: точнее – он был эгрегором наших общих идей, связующим звеном между артистами и призрачной паутиной тонкого мира. И вот теперь – его выход.
     Он стоял, не сводя взгляда с мерцающих углей. Он словно гипнотизировал сущность огня, а, возможно, сам огонь передавал старику свою волю, и, как всегда, тонкая вибрация его переживаний телепатически передавалась нам.
Все замерли.
 Его сверкавшие лаком ботинки уже упирались острыми носами в горячий пепел. Вот они занялись огнём: стелившиеся по земле языки пламени стали медленно вздыматься, окутывая его своими щупальцами.
 Театр, театр, что мне твои монументальные своды! Что вычурность твоих коринфских ордеров, когда эта импровизированная сцена в лесу – грандиозней и значимей, чем в Большом! Чем в той же Парижской Опере! Да что там говорить, когда сверкавших из темноты глаз здесь, в лесной глуши, было не меньше, чем в римском амфитеатре в праздничный день. Из-под одного только векового дуба светилось такое множество восторженных огоньков, что приходилось недоумевать, как они там все помещаются?! Я бы, не задумываясь, предпочла цивилизации эту глушь – всю жизнь кружиться здесь, под луной, босой и свободной, со спутанными волосами, бок о бок с призрачными, лишёнными ревности партнёршами! Лишь бы не снова не попасть в невидимое рабство, лишь бы не вспоминать серые будни деградировавшего мира!
 
    Близость огня уже не смущала, я свыклась с неё, как с роковой неизбежностью. Но когда седая шевелюра и вспыхнувший фрак мэтра мелькнули шлейфом и растворились в дыму, мне стало не по себе...
Ушёл...
И единственный из всех не выкинул свой особый, заранее приготовленный фортель: не заплясал, не закружился, как кальмановские цыгане или карточный хлыщ. Он просто, без всякого пафоса бесшумно исчез.
Был маэстро и нет!
А когда грянул над головой оркестр, все вздрогнули:
        – Не наше!
Это была совершенно чуждая музыка: от былых зажигательных мелодий не осталось и следа...
    Я всегда недолюбливала Равеля. Не знаю, почему, но было что-то настораживающее в его, казалось, неприметном взгляде.
  Его портрет висел у нас в столовой. И когда мы с девчонками утром за завтраком дурачились, ковыряясь ложками в овсянке, он смотрел на нас с каким-то пренебрежительным сочувствием. Не с ненавистью и возмущением, как красовавшийся у входной двери красноносый Мусоргский, а с сочувствием, словно упрекал: "Вы смеётесь надо мной, потому что я отличаюсь от вас! А я смеюсь над вами, потому что вы не отличаетесь друг от друга!"
И он смеялся! Хохотал у нас за спинами...

     Вначале душу встревожили капризные флейты, нагнетавшие ещё неосознанную, но уже разъедавшую изнутри тревогу. Затем торжественно вступили духовые, рассеявшие последние сомнения! Скрипки–истерички, как всегда заволновались им в тон, писклявыми кликушами присоединяясь к строгим занудам-виолончелям. Он сам их настраивал! И эти визгливые дуры так разошлись, что вытянули из адских глубин жуткий мистический ритм, а тот в свою очередь всколыхнул ту самую субстанцию, которая, видимо, только тем и жила, что поджидала блаженных, чтобы затянуть в свою чёрную дыру...
 
      С недоумением обнаруживаю себя танцующей на освещённой костром поляне рядом со всеми теми, кто уцелел после многократных вызовов. В моих руках громыхает большой испанский тамбурин. Откуда он взялся, я наверняка не смогла бы объяснить. Видимо, он всю жизнь был со мной, только я этого не замечала.
     В двух шагах от меня маршировал Андрэа Мердос и временами пускался в какие-то немыслимые подскоки, перебирая на лету ногами так, будто бы мелко шагал по воздуху. Рыжие танцовщицы рассеялись по поляне и следовали друг за дружкой на согнутых в коленях ногах. Словно у них тряслись поджилки! Это было ужасно! Свои цилиндры они держали в руках и судорожно выстукивали по ним пальцами в такт наступавшей мелодии.
   Наши красавчики из кордебалета умудрялись плыть по периметру поляны змейкой, которая с каждым шагом становилась всё длинней за счёт новых танцоров, невесть откуда появлявшихся вместе с розовыми клубами дыма. Их становилось всё больше…
     В самый разгар танца огонь костра сгруппировался и вытянулся вверх под ставшую уже зловещей музыку. Это был какой-то гигантский фитиль свечи. Краем глаза замечаю, что он приобретает человеческую форму: вначале не вполне чёткую, но постепенно, складываясь в грандиозного огненного колосса в ритм размахивающего щупальцами. Нет, это был не балет. Скорее, шабаш!
 Внезапно от этого чудища стали отрываться небольшие клубки огня, раскатываясь по уже загоревшейся траве… Они стремительно метались между обречёнными, изменяя траекторию. Они словно высматривали себе партнёра.
     Подкатился и ко мне такой субъект, покружился, примеряясь, а затем вытянулся до уровня моего роста голубовато-жёлтым фитилём. Он наклонялся надо мною, пытаясь заглянуть в лицо, и сучил в такт мелодии своими рассыпавшимися на искорки ногами. Он пытался обнять меня ручищами, от которых я первое время ловко уворачивалась.
Они уже повсюду эти страшенные фигуры, ревностно подкатывающие к своим уже выбивающимся из сил избранникам... Едкий дым совсем затуманил ночной воздух, и зловещие силуэты ужасающе вспыхивали то там, то тут.
  Карлик уронил керосинку и истошно визжал рядом с бьющейся в траве вороной. Той самой. Шипела сморщенная трава, дымилось ближайшее к костру дерево и цветущие кусты шиповника. Обезумевший Мердос в неистовой групповухе подскакивал сразу с двумя чудовищами, которые в жарком пылу тискали его шипящими губами... Его заволакивал серо-жёлтый дым, через который еле проглядывали белые рукава его уже занявшейся огнём сорочки.   
         Тут же кружилась одна из опереточных красоток с цилиндром. Только её задымлённый головной убор подрагивал теперь гораздо выше – на пламенеющей шевелюре её двухметрового партнёра. До меня донёсся её слабый голос. Он исходил откуда-то издалека: так безнадёжно, будто она падала со страшной высоты:
          – А-а-а-а-а-а-а-а...
     К её голосу присоединялись и другие слабеющие голоса... Это был хор Аида – смертельный хор под грохот барабанов и испанских тамбуринов...

        Я не сразу заметила, как во всём этом хаосе вдруг соткались в воздухе бесчисленные огоньки – огоньки надежды, которые уже никто не замечал... Они рассыпались, кружились в черноте неба, распределяясь ровными секторами. Они обнадеживающе мерцали в вышине, преобразовываясь в какое-то грандиозное светило. Вначале вспыхнул во мраке один фонарик, затем второй, и медленно по цепочке замерцали сотни других, составляющих одно целое.
     Но было поздно! Я уже ушла в пустоту. Каким-то другим зрением я ещё замечала, как некое немыслимое светило медленно возникло из ночной бездны и зависло над пепелищем. Оно рассеивало обнадёживающий свет на наши уже несуществующие головы, а под этим Юпитером прямо из задымлённого воздуха принялись торопливо выныривать призрачные человеческие фигурки в чёрных фраках... Они возникали вместе со скрипками и виолончелями. Они покачивались на подрагивающих в пустоте стульчиках, зависших рядом с тоненькими ножками еле видимых пюпитров. Длинная тень дирижёра неистово металась перед ними. Её ритмично отбрасывало в сторону при каждом взмахе палочки...
      Едва успело промелькнуть в голове: «Так вот откуда эта музыка...», и тут же щёлкнул невидимый выключатель... Я полностью растворилась в шаманской пляске. Я уже не видела ничего. Даже другим зрением. Только слышала. Слышала, как этот призрачный оркестр вдруг взревел в бешеной тяге, выдувая всеми силами своих медных инструментов гул открытого печного поддувала... И меня стремительно понесло в эту мартеновскую печь….

       ...Казалось, прошла вечность, как один всеразрушающий ураган! И – тишина, комариным писком звенящая в ушах… Боже, как же стало тихо! Тихо, если не брать во внимание еле слышный звон камертона, равномерно постукивавшего невдалеке…
           – Дин… Дин… – так звучит сама безысходность, навевая полушёпотом:
– Спите мёртвые, забудьте о мирском… Дин... дин…
Вот она – вечность... Блаженство. Оно не перестаёт звенеть в ушах...

Но разве мёртвым положено слышать? Нет, не положено. А я слышу... Слышу, что к этим ненавязчивым звукам примешивается что-то ещё. Что-то до боли знакомое, родное. Словно настраивают одновременно несколько музыкальных инструментов. И это – не мёртвая вечность, скорее наоборот – что-то сущее, настойчиво прорывающееся из дыры небытия обычными человеческими голосами. Подозрительно знакомый шум...
Шум заполняющегося зала…
Какое счастье его слышать!

           – Чёрт бы меня побрал, если я не в Театре! – совершенно явственно прозвучало рядом со мной таким родным человеческим голосом.
           – Ну и крутые же здесь повороты! – басистым эхом отозвалось вдали.
           — Позвольте-позвольте, молодой человек, ваше ли это место?! – кто-то совершенно реально проскрипел старушечьим фальцетом слева от меня.

    Осторожно приоткрываю крепко зажмуренные глаза и вижу расплывчатые бордовые ряды бесконечных театральных кресел...

           – А чьё же, мадам, если не моё?! – продолжал препираться со старушкой мужской голос.
Воистину: вначале было слово! Хотя, для меня это был звук.
 
      Всё вокруг начало проясняться, постепенно приобретая обычные живые очертания. Бархатные спинки сидений с круглыми золотыми номерами, гигантские гипсовые статуи в глубоких нишах стен, пестрота в одежде людей с биноклями, глянцевые либретто, разговоры и смех...
    Возмущённая пожилая мадам, та самая, что сгорела в костре вместе со своим веером, решительно встала на защиту соседнего с ней места и в очередной раз ядовито проскрипела:
           – Как, право, мило, молодой человек! Если не замечать, что кресло уже занято! Потрудитесь освободить его, сударь?
           – И кем же занято, мэм? – ехидничал совершенно невредимый солист кордебалета во фраке, из тех, что маршировали змейкой у костра.
    Через мгновение он передумал с ней спорить, высмотрев для себя вдали что-то более подходящее.
           – Впрочем, сударыня, позвольте откланяться! Великодушно уступаю вам трон! – он подскочил, звонко хлопнув подвижным сиденьем и непринуждённо заторопился боком к проходу. – Прощайте! Полагаю, в первых рядах гораздо легче дышится!
     Старуха, видимо, не расслышала последних слов, обратив всё своё внимание на бодро подковылявшую с другой стороны ряда старую приятельницу с двумя пирожными-трубочками в руках. Потёртый, но совершенно невредимый её бисерный ридикуль всё также висел у неё на запястье.
Она любезно протянула своей собеседнице одно из пирожных:
            – Надеюсь, милочка, нам никто не будет загораживать сцену, как в прошлый раз!
     В ответ на это, её товарка с хрустом откусила от воздушного бисквита и, роняя крошки себе на грудь, недовольно проскрипела:
            – М-да, я тоже надеюсь... Но нас чуть было не вытеснили с наших законных мест! – она поднялась, поправляя подол.
            – С чего вы взяли?! – округлила глаза её подруга.
            – Не будьте такой наивной, Элеонора! – эксцентричная старуха протянула ей свою сногсшибательную сумочку. – Впрочем, неважно! Лучше подержите мой ридикюль, я – в клозет.
    И она решительно начала пробираться боком к выходу, отправляя остаток пирожного в рот.
  Я, вполне невредимая после этой огненной свистопляски, находилась в следующем за ними ряду, и даже крошка её пирожного упала мне на локоть. Смахнув её, я поймала себя на мысли: "Прав был Андрэа! Смерти нет вообще: один сплошной Театр!"
     Вокруг меня было полно энергичных и радостных людей. Зал, как обычно шумел перед спектаклем. Закрытый занавес на сцене слегка шевелился, а из оркестровой ямы всё ещё доносились наезжающие один на другой нестройные звуки. Под высоченным куполообразным потолком светила немыслимо огромная многоярусная люстра, освещавшая не менее грандиозный зал с просторным партером, дугообразными рядами высоченного амфитеатра, откуда поблёскивали частыми искорками стекляшки театральных биноклей. Длинный балкон для самых загадочных зрителей протянулся у затенённого верха вычурного театрального купола, где еле видимые снизу странные фиолетовые тени то и дело шевелились и исчезали у его широких перил. По обеим сторонам зала высились монументальные статуи, державшие своими каменными ладонями основания четырёх роскошных лож с полузакрытыми бархатными шторами.
       Немного собравшись с мыслями и до сих пор не очень-то доверяя собственным глазам, я почувствовала себя какой-то ничтожной карлицей в этом монументальном мире! Мне вдруг ужасно захотелось выбежать на улицу – на свежий воздух и просто оглядеться. В голове не укладывалось – откуда здесь театр?! В дремучем лесу! Может, это всё-таки город? Или пригород! Надо выйти! А вдруг я узнаю местечко, куда меня таинственным образом занесло?
    Я долго не решалась обратиться к старушке-соседке, но всё же набралась смелости и, особо не надеясь быть услышанной из-за шума, перегнулась через спинку кресла. Та как раз сосредоточенно копошилась в своей сумочке.
               – Простите, мадам! Не подскажите, в каком городе находится этот замечательный театр?
     Глуховатая старушка, видимо, не расслышала вопрос, потому что удивлённо оглянулась на меня, придерживая свою нелепую шляпку с пёрышком:
               – Пардон, вы что-то изволили спросить?
               – Да, пожалуйста, мадам, если вас это не затруднит, подскажите название города, в котором мы сейчас находимся.
      Она долго соображала, прежде чем открыть рот, и мне пришлось в третий раз повторить вопрос…
      В тот момент к нам подковыляла вернувшаяся вторая старуха и, видимо, уловив последнюю фразу, надменно прищурилась:
               – А в чём, собственно говоря, дело? Про какой такой город вы здесь толкуете?! – она смотрела на меня с таким видом, будто я полная дура. – Откройте, деточка, ваше либретто и прочтите внимательно! Нет там никакого города и никогда не было!
               – При чём тут либретто? Я просто хотела узнать... – недоумённо смотрела я на протянутую мне яркую театральную книжечку.
  Тут снова открыла рот вторая, более уравновешенная мадам:
               – Так и я о том же! Какой ещё может быть город?! Я всегда знала только один единственный приличный город  – Париж! Да и тот давно загадили!
(отрывок из романа)