Часть 1.
На седьмом этаже Главного корпуса, в самой дальней по коридору палате хирургического отделения было душно, вяло и особенно, даже по больничным меркам, равнодушно. Четырнадцать коек стояли в два плотных ряда попарно от стен, оставляя по центру узкий проход для операционной каталки и «полевой» кухни для неходячих. Под тонкими байковыми одеялами лежали четырнадцать разновеликих мужчин, поминутно вздыхая и матерясь. Все они были больны или увечны.
На ближней от двери койке ворочался и непрестанно комкал руками одеяло растрёпанный человек лет сорока. Он вздыхал и матерился чаще остальных. Всякий раз, когда кто-нибудь, выходя из палаты, плотно прикрывал за собою дверь, человек со словами «Дышать же нечем!» сползал с койки и, волоча загипсованные, перехваченные поперечным жгутом ноги, вернее, то, что от них осталось, подбирался на руках к двери и, вытолкнув наружу дверное полотно, освобождал дорогу струящемуся из коридора воздуху. Сделав глубокий вдох, он, подобно ящерице (его гипсовая культя воспринималась со стороны как массивный двупалый хвост земноводной рептилии), уползал обратно.
Через час-полтора после ужина о;кна в палате начинали чернеть. Это значило, что ещё один больничный день, очередной хилый, пропахший йодом шажок к будущему здоровью пройден без ощутимых потерь. Можно выпить заветную таблетку, снять боль и уснуть до утра в надежде заспать будущую муку. Если же боль ночью вернётся, разбудит и заставит выть в подушку до утреннего обхода – что ж, терпи, дружок, на то и больница, здоровье здесь не покупают, как на курорте, а вымучивают.
Палата с опаской погружалась в сон. Автор слукавил: «без ощутимых потерь» в тот день не обошлось. Гребень житейских обстоятельств расчесал-таки спутанную шевелюру мадам-больнички. Несколько волос вырвал с корнем. Растрёпанного человека лет сорока с «хвостом рептилии», что лежал у самой двери, ещё утром увезли на операцию. Часа через четыре пришла заплаканная женщина, собрала вещи и не сказав ни слова вышла. Потом в палату вбежала запыхавшаяся санитарка Славушка, перестелила опустевшую постель и выбежала, прокричав кому-то в коридоре: «Можно завозить!» Все они плотно прикрывали за собой дверь, оттого в палате становилось непривычно душно и смрадно.
Двум постояльцам сегодня резали ноги. Одному из них, весёлому вихрастому пареньку, повезло. Отхватили стопу. Кто-то сказал, что стопа – фигня и масса протезов на этот счёт ничуть не хуже натуральной части тела. Другому, толстому неуклюжему верзиле, повезло меньше. Ему ампутировали ногу аж по самую жопу. «Нет смысла ампутировать выше колена и оставлять проблемное бедро, – сказал врач. – гангрена проникла в трубчатые ткани. И теперь наша задача – сохранить общую жизнедеятельность». Так и сказал – «общую жизнедеятельность». А какая на хрен у парня теперь «общая жизнедеятельность», если он стал похож на одноногого раскормленного журавля, упавшего из окна хирургического отделения в болото с двуногими хохотушками – ходить-то как?
Ночь. Гортанные храпы и скулёж прооперированных слиплись в невнятную аудиодорожку. Впрочем, если разобраться, всё не так-то уж плохо. Вчера в соседний корпус ударила молния. Ударила прямиком в марлевую кладовку. Спиртовые пузырьки в картонных коробках стали лопаться. Огонь пошёл по фанерным перегородкам и деревянным полам, на которых по десять слоёв масляной краски. Огонь масляную краску любит, рыжую особенно. Говорили завхозу Терентию и нос его жирный в таз с голубыми цветочками тыкали: «Гляди рожа глупая, каким цветом нас красить надобно!» Бесполезно. Просыпаемся наутро, а он ещё одну стенку рыжим суриком забубенил. «Нету, - говорит, - у меня другой краски, одна такая же». Короче, выгорело в том корпусе всё. Пока пожарные матерились, лестницу надставляли да воду подводили, рухнули корпусные стены. Так и остался на верхушке вздыбленной лестницы пожарник с брандспойтом в руках. Стоит и поливает округ – ну, прям, дождик!
* * *
К смерти в больнице отношение простое – статистика. Врач, даже хороший врач, даже очень хороший врач – в той или иной степени Сальери, поверяющий гармонию жизни алгеброй Гиппократа. Таков дух больницы. Пациент умер не потому, что переступил мистический предел бытия, но по весьма банальной хирургической причине: не то отрезали или вшили. Оттого и лежать в нашей больничке – удовольствие специфическое. Истончается от потерь, рыхлеет человек самым, что ни есть, натуральным образом. Видал я на днях бывшего товарища по палате. Уж как плох был, на скулах до черноты доходило. Выписался, через неделю зашёл в больницу на досмотр, мать моя – другой человек! Розовый, гладкий, прям, как живой! «Да, - подумал я, - выходит, больничка, как поп духовный, изымает из человека пакость бренную и отпускает на волюшку чистого, будто вечного изнутри.
Так-то подумав, я успокоился. Перестал нервничать да оглядываться на всякую непонятку. Тем временем дело моё и впрямь на лад пошло. К примеру, подходит сегодня врач и, наклоняется ко мне, как к покойничку, и спрашивает:
– Ну что, Пантелей Аркадьевич, как настроенице-то?
Я смотрю на него и вижу желтоватые пятна на лбу, седые ресницы, тонкую, как водяная змейка, линию рта. Чую распространяется от него запах густой и жухлый, как от взопревшего сенца.
– Слава богу, – отвечаю, – вашими усердиями, Ян Полуэктович.
– Домой-то хочется, к жене-т? – спрашивает, будто знать хочет.
– Да-нет-т, - отвечаю, - что ж жена? Та же болезнь, только пожизненная. А при вас как-никак надежда во мне имеется.
Смеётся.
– Да, - говорит, - больничка, что баба, бела. Обнимет, аж кости трещат. Покувыркается ночь и под утро отпустит. Идёшь домой – лететь охота!
И дальше пойдёт. Некогда ему. Нас четырнадцать, за стенкой ещё четырнадцать, а он один да две сестры через сутки. Вот и весь оздоровительный персонал. Кстати, вместо того растрёпанного с хвостом нам под вечер подселили мальчишечку. Бедный мальчик! Угораздило его на велосипеде гонять среди машин. Сам-то он говорить не может, горло в корсете, но сестра поведала, что с ним произошло. Говорила, потом не выдержала и заплакала – не приведи такое!
* * *
Сегодня у меня день рождения. Утром Славушка, обходя палату с листочком диуреза, положила на мою тумбочку садовую ромашку. Я ещё спал. Просыпаюсь, смотрю – лежит, а между койками белый халатик Славушки колышется. Обошла всех и снова ко мне подходит.
– Ну-с, Пантелей Аркадьевич, вот вы и проснулись.
Я отвечаю:
– Какой сегодня чудесный день – ромашки на тумбочках растут!
А она:
– И в воздухе вареньем пахнет!
– Вы любите сладкое? – спрашиваю.
– Кто ж не любит? Была бы жизнь сладкая, может, не любила б.
Смеётся и глядит на меня, а я на неё гляжу, будто две реки, сошлись друг с другом.
– Славушка, сядьте со мной. Я вас не задержу.
– Нет-нет, у меня ещё соседняя палата не охвачена диурезом. Мне пора! – она поправила на тумбочке цветок и шепнула, – вы милый.
Часть 2.
– Хирургия, обед! Ходячие – марш в столовую! – послышалось за дверью.
Четырнадцать человек, забыв на мгновение о боли, улыбнулись друг другу. В больнице мы постоянно что-то отдаём: кровь, мочу, личные переживания, наконец, тоску. Да-да, тоску – именно тоску, тоска – категория особая! По мере выздоровления она расширяется, будто кто-то надувает нас изнутри. Чтобы не лопнуть, мы вынуждены выплёскивать её на медперсонал или бомбардировать тоскливыми мякишами уличных прохожих. Поэтому так призывно – магически призывно! – звучит в мёртвой тишине коридора клич к насыщению: «Хирургия, обед!»
Нестерпимо долго ползёт по коридору больничная кухня! Наша палата крайняя. Не просчитались бы поварихи – остатки сладки только тогда, когда их много! Но вот позвякивая крышками пищевых баков, в палату въезжает тележка с едой, и две дородные поварихи, вооружившись черпаками, приступают к делу. А всего-то – жиденький суп, каша с рубленной капустой и, если повезёт, сосиска. Но! – Ассортимент не важен. Получив еду, мы погружаемся в воспоминания!..
Однако, как ни растягивай удовольствие, количество струганых капустных хворостинок уменьшается до нуля, каша тает на глазах, а полный стакан с жиденьким шампань-компотом становится и вовсе пустым. Мы возвращаем пустые миски, сожалея о том, что после обеда процедур нет и, значит, каждую минуту нам придётся ломать голову над тем, как прожить следующую минуту, такую же длинную и пустую, как эта.
Эмми! Радость моя, не плачь, ну что ты в самом деле? Когда-нибудь ты непременно поправишься, и жизнь твоя наладится. Да-да, непременно наладится и обязательно пройдёт!..