Бессонница.
За окном шелестит дождь.
За стеной, в соседней квартире, разливается приторно-тягучее гудение виолончели, и
женский голос душераздирающе вторит: "Я пла-а-ачу! Я стра-а-ажду!"...
Возле моей кровати размеренно тикает будильник.
Все эти звуки вплетаются в паутину ночной тишины.
Бессонница.
Чтобы избавиться от измучивших меня мыслей, закрываю глаза.
Под веками пляшут яркие, разноцветные треугольники.
За окном шелестит дождь и свистит ветер.
В соседской квартире теперь уже всхлипывает пианино.
Бессонница.
Беспорядочные мысли настойчиво продолжают бороздить мозг.
Хочу избавиться от них.
Встаю и подхожу к окну.
Гляжу на залитый дождём пустырь и вслушиваюсь в завывание ветра, загнанно
кружащегося меж домами.
" Нужно прямо сейчас пойти на вокзал, взять билет, сесть в поезд и уехать отсюда.
Уехать куда-нибудь далеко-далеко, где всё будет чужое и незнакомое. Да-да, пусть
всё обязательно будет чужое: дома, улицы, небо, люди. Уехать! Далеко-далеко!
Прямо сейчас!"
Но продолжаю всё так же стоять и смотреть в окно.
Бессонница.
Будильник размеренным тиканьем приближает утро.
Ветер остервенело мечется по залитому дождём пустырю.
Снова ложусь и укутываюсь с головой в одеяло.
Зажмуриваю глаза и начинаю медленно считать до ста: один, два, три, четыре, пять...
Вспыхивают и кружатся разноцветные треугольники. Кружатся, кружатся и превращаются
в груду пестрых лоскутов, сваленных у ног моей бабушки. Она сидит на скамеечке, а я
тут же, на полу, выбираю из общего вороха один за другим матерчатые треугольники и
подаю ей. Неторопливо, по одному, берет она из моих рук лоскутки и пришивает каждый
за уголок к большому куску холстины.
Получается косматый пестрый коврик.
Вспыхивают и кружатся разноцветные треугольники.
Теперь я вижу Твою мастерскую.
На стене висит большая картина, на которой изображено здание, распадающееся на
множество ярких треугольников.
Вся моя жизнь - на этой картине! Она, как это здание, в один миг вдруг рухнула.
Вчера было всё, а сегодня - ничего. Ничего, кроме больных мыслей и бессвязных
воспоминаний.
Вчера еще было здание, а сегодня - руина.
Яркие разноцветные треугольники вспыхивают и кружатся во тьме.
Один вдруг начинает расти. Растёт, растёт, наступая на меня, и из него медленно
выплывает Твоё лицо. Большие смеющиеся зеленые глаза и всклоченная русая шевелюра.
Ты что-то мне говоришь, но я не слышу. Я ничего не слышу! Лишь вижу, как
шевелятся Твои губы, как вспыхивают лукавыми искрами зелень Твоих глаз.
Я спешу приблизиться к Тебе, чтобы понять, о чем Ты говоришь, но натыкаюсь вдруг
на Твою незаконченную картину, прислоненную к стене и накрытую какой-то тряпкой.
Я хочу снять эту тряпку, посмотреть, что на картине. Однако Ты оказываешься рядом
и останавливаешь мою руку.
- Пока картина не закончена, она принадлежит только мне, - слышу я Твой голос.
А глаза, Твои большие зелёные глаза смеются и распадаются лукавыми искрами.
Я смотрю в эти глаза и недоверчиво качаю головой.
Моя рука рывком сдирает тряпку с картины, а там - множество цветных треугольников,
и они безжалостно надвигаются на меня. Как спасение я ищу Твои глаза. Но их
почему-то нигде нет. Их нигде нет! Кругом непроглядная тьма и груда разрастающихся,
надвигающихся на меня вопяще-ярких треугольников.
Решительно сбрасываю с себя одеяло и опять подхожу к окну.
За пустырем маячит мрачный треугольник пятиэтажного дома, за которым сгрудились
неправильные треугольники темных крыш.
Я больше не пытаюсь спрятаться в спасительный сон от наплыва мыслей и воспоминаний.
Я покорно отдаю себя им на растерзание.
Опять в памяти вырастает образ бабушки, Она качает головой и вздыхает озабоченно:
- Эх, горемычная твоя душа!
- Душа?
Но бабушка тут же исчезает. И я снова вижу Тебя.
- Душа? Что такое душа? - спрашиваешь Ты.
Спрашиваешь серьёзно, а в глубине зелёных глаз затаились смешливые чертики.
О, Ты прекрасно знаешь, что мне только дай тему и я начну философствовать!
И я - не теперешняя, а прежняя: та, которую Ты знал, - плотно уселась на своего
конька:
- Душа ~ это что-то вроде Бога внутри человека. Маленький такой Бог. Существует
большой Бог - тот Высший Разум, который создал весь этот мир, а душа создает
свой мир внутри каждого отдельного человека. Впрочем, не только у человека, но и
у любого живого существа имеется душа. Ведь недаром же всё сущее подразделяется
на одушевленный и неодушевленный мир. Но мы сейчас говорим о душе человека?
- О человеческой душе, - киваешь Ты.
- Так вот, душа - это главное в человеке, - продолжаю я свои глубокомысленные
рассуждения. - На службе у неё и сердце, и разум. Они творят богатства души.
- Богатства души? - переспрашиваешь Ты с непонятной интонацией в голосе.
- Да. Причем, эти богатсва нельзя копить только для себя. Ими обязательно нужно
делиться с другими душами.
- Делиться с другими душами? - нарочито недоумеваешь Ты. - Зачем?
- Потому что если не делиться, то, наслаивая одно на другое, душа превращает
внутренний мир человека в обыкновенную свалку. А залежи чувств и мыслей, навсегда
остающиеся при нас и лишенные возможности быть выраженными, порождают в душе
человеческой чудовищную тоску и безмерное одиночество. И потому душа всегда ищет
способ излить себя...
- Вот как? - Ты недоверчиво качаешь головой.
- Да. Но здесь существует и другая опасность. Бывает, что чувство, абсолютно голое
чувство, не обогащенное разумом, спешит немедленно выплеснуться наружу. И бывает,
мысль, куцая мысль, невыстраданная, не пропущенная через сердце, стремится
немедленно выкричать себя...
- И это тоже плохо? - Ты с напускной суровостью хмуришь брови, но глаза однако
смеются.
- Плохо. - Я не замечаю Твоей усмешки. - Потому что без переживаний, без
внутреннего напряжения, без постоянной работы ума и сердца мельчает душа. А мелкая,
она не способна одолеть суровый океан жизни и потонет прежде, чем достигнет
заветных берегов Гармонии и Счастья, к которым так стремятся...
- Эх, Софка-философка! - наконец не выдержав, смеёшься Ты. Тебя всегда веселила
высокопарность слога, каким я начинала вдруг изъясняться во время подобных бесед.
- Ну и намудрила же ты! Говоришь, нельзя сразу же выплескивать себя и тут же
утверждаешь, что очень вредно для души заточаться в себе. И как же тогда всё-таки
быть человеку со своей такой непростой душой?
- Ну надо же было дослушать меня до конца, а не перебивать! - обижаюсь я - Я же
хотела сказать, что душе необходимо. Короче, каждый человек просто обязан найти в
себе талант, с помощью которого смогла бы раскрыться его душа. Раскрыться, чтобы
потом, соприкоснувшись с другими душами, обогатиться самой. Вот Ты, например,
в своих картинах...
- Ой, только давай не будем обо мне! - весело морщишься Ты. - Скажи лучше, как
же быть тем, кто не сумел отыскать в себе никакого особенного таланта?
- Пусть ищет! - от души посоветовала я. - Но только если даже он и отыщется, то
этого всё равно мало.
- Вот как? - заинтересовался Ты.
- Да. Каждой душе ещё нужно искать другую душу, готовую всегда понять и разделить
с ней всё, что её переполняет. Потому- то человеческая душа находится в вечном
поиске: она ищет свой талант и близкую, родную, любящую душу. - Я даже слегка
устала от глубинной серьёзности собственных рассуждений.
- С ума сойти можно, какая мудрая у меня жена! - восклицаешь Ты с шутливым
восхищением, но, видя, что я вот-вот готова обидеться, подозревая в Твоих словах
иронию, ерошишь мне волосы и тут же крепко обнимаешь. - Недаром тебя Софьей
назвали! Ой, недаром!
Я ещё немного сомневаюсь, стоит мне всё-таки обидеться или нет, но в душе уже с
самого начала знаю, что никаких обид на Тебя у меня быть просто не может. И,
вздохнув, я покорно и преданно льну к Тебе.
- Хорошо, что ты у меня есть, Софка-философка! - продолжаешь Ты, заглядывая
мне в лицо своими смешливыми глазами. - Иначе, откуда бы я узнал, что моей душе
пора бы уже и успокоиться, что ей больше нечего на этом свете искать: и призвание
своё нашёл, и тебя, мою любимую Софку-философку.
Нет! Это не так. И всё же... ИНАЧЕ ОТКУДА БЫ Я УЗНАЛ, ЧТО МОЕЙ ДУШЕ ПОРА БЫ
УЖЕ И УСПОКОИТЬСЯ, ЧТО ЕЙ БОЛЬШЕ НЕЧЕГО НА ЭТОМ СВЕТЕ ИСКАТЬ... Страшный
пророческий смысл вдруг приобрели эти Твои слова. Ты не должен был так говорить!
Это я, это только я во всём виновата. Зачем я тогда так расфилософствовалась?! Если
бы не эти дурацкие рассуждения, Ты бы никогда не произнес этих ужасных слов!
Да, это я во всем виновата. Я! Я! Проклятая Софка-философка!..
Софка-философка... Это Ты придумал так меня называть. Раньше меня звали Соней,
Сонькой. Мне никогда не нравилось моё имя. А Ты говорил, что оно замечательное,
что Ты не представляешь меня с другим именем.
А мне всегда нравилось Твоё имя.
Что значит для человека его имя? Что оно в себе заключает - простой набор звуков
или какой-нибудь особый, магический код?
Бывает, услышишь имя, просто имя, отвлеченно, не зная о ком идёт речь, и перед
глазами встают лица людей. Разные, ничем не схожие, объединённые только именем.
А бывает, одно лицо, образ одного-единственного человека заслонит собою всех.
И ничего не помнишь, ничего не хочешь помнить, кроме одного этого имени, одного
этого человека. Даже кажется, что одного имени для него мало, потому что он один
вмещает в себе множество разных людей. Он всякий раз другой, и лицо его каждую
минуту другое - всегда новое под воздействием новой эмоции, новой мысли, нового
озарения, нового настроения, нового освещения. Это так интересно всё время по-новому
видеть любимого человека! Сродниться с ним, но никогда не привыкать к нему.
Изучить его, но никогда не узнавать его. Понимать, что он стал для тебя человеком
до боли родным и близким, но всё же продолжает оставаться загадочным незнакомцем.
Любимый человек, он всегда такой разный, такой многогранный и многоцветный, как
музыка его имени.
Женька. В этом имени сокрыто что-то озорное, весёлое, мальчишечье. Оно оранжевого
цвета.
Евгений. Звучит уже холодновато, несколько отстраненно, благородно и даже чуточку
высокомерно. Имя белого цвета.
Если по-французски -'Эжен. Имя нежное, ласковое, дымчато-сиреневое.
Эудженио. По-итальянски. Звучит романтично, поэтично, певуче и солнечно, как звон
гитарных струн - золотистое имя.
Юджин. По-английски. В этом имени - страсть, порыв, сила. Похоже, красного цвета.
По-польски Эугениуш. Имя зелёное и шелестящее, словно веснняя листва деревьев,
наивная, чистая, добрая.
И всё это одно человеческое имя - разноцветное и противоречивое, как и сам человек.
Я могу часами перебирать, рассматривая на свет, на цвет, на звук Твоё имя.
Точно так же, как когда-то в детстве играла разноцветными стеклышками - своими
тогдашними сокровищами.
А перед глазами плывут и плывут картины прошлого.
И в них во всех присутствуешь Ты - так зримо, так до боли зримо!
Еду в трамвае с работы домой
Настроение паршивое.
Сижу, уткнувшись лбом в оконное стекло.
Остановка.
Напротив меня, из окна встречного трамвая улыбается какой-то незнакомый парень.
Расстегнутый ворот рубашки открывает его крепкую шею. Русая всклоченная шевелюра
смешно топорщится надо лбом. Весёлые зелёные глаза светятся требовательным
ожиданием ответной улыбки. Какой симпатичный чудак! И кому это он улыбается?
Оглядываюсь по сторонам. Вроде бы никто, кроме меня, не обращает на этого парня
внимания. Вопросительно смотрю на него. Улыбка становится ещё шире. Да это же он
мне улыбается!
Сурово сдвигаю брови и гордо отворачиваюсь.
Но потом всё же не выдерживаю и краешком глаза снова смотрю в окно. Парень сидит,
озадаченно подняв брови. Нахохлился-то как!
Мне становится смешно. И губы мои сами растягиваются в улыбку. И его лицо вновь
радостно озаряется.
Сидим, как два дурачка, смотрим друг на друга и улыбаемся.
Ну вот, так всегда! Только мы нашли общий язык, как наши трамваи, лязгнув колёсами,
разъехались в разные стороны.
Не сразу соображаю, что всё ещё продолжаю улыбатьтся. И на душе, кажется,
посветлело. А что, собственно, произошло? Да ничего особенного: просто человеку
улыбнулся человек...
А познакомились мы гораздо позже. Где-то через месяц. На трамвайной остановке.
Помнишь, Ты ещё потом шутил, что своим счастьем мы обязаны трамваям?..
Есть люди, которых узнаёшь за один вечер, и потом с ними уже неинтересно: всё
обыденно, скучно и понятно -ни загадок, ни открытий.
И есть другие люди, которые с каждой новой встречей открываются с новой стороны.
Каждый раз перед тобой тот же человек и в то же время не тот: он притягивает к себе
своей новизной, словно магнит. Одно его присутствие облагораживает всё вокруг. Рядом
с ним, кажется, всё преображается, всё становится необычным. И ждёшь встречи с ним,
словно праздника, никогда не зная, что нового даст тебе эта встреча, но зная
наверняка, что даст обязательно.
Как к экзамену я готовилась к каждой встрече с Тобой.
Хотя и старалась не подавать виду, но в душе понимала, что неровня Тебе.
Кто я? Что я? Только лишь бухгалтер, пыль бумаг познавший в двадцать лет!
Иронизировала над собой. А что оставалось делать?
Ты был на каких-то пять лет старше меня, но уже художник. Настоящий! С образованием.
Со своей мастерской. С творческими поисками. С удачами и неудачами. С какими-то
выставочными проблемами. С жутко талантливыми друзьями - признанными и
непризнанными. И даже с заказами Худфонда, хоть и нечастыми, но всё-таки!..
Ну кто я такая против Тебя?!
Никто. Мышь серая. Я всегда была никто - тише воды, ниже травы.
В школе училась средне, не проявляя никаких особенных способностей. Можно сказать,
сирота: мама умерла, когда мне было семь лет; отца вообще не помню - он, вроде бы,
уехал куда-то на Север, когда мне и года не было, и вроде бы обзавёлся там другой
семьёй. Алименты присылал, но мною никогда не интересовался. Воспитывала меня
бабушка, мамина мама. Несколько месяцев не дожила она до моего восемнадцатилетия.
Она умерла, когда я заканчивала экономический техникум, в который поступила после
восьми классов средней школы. А получив диплом, я пошла работать в бухгалтерию
завода сельхоздеталей.
Ну что у нас с тобой могло быть общего?! Надо ли рассказывать, как я дорожила
знакомством с Тобой, как тянулась к Тебе?!
Я стала много читать о художниках, об их жизни и творчестве, об изобразительном
искусстве вообще. Не сказать, чтобы раньше ничем подобным не интересовалась, но до сих пор всё это было случайным, поверхностным, необязательным. А тут мною
руководила цель - знать то, что знаешь Ты, понимать то, что понимаешь Ты. Я думала,
что, быть может, постигнув всё это, мне удастся хоть немного приблизиться к Тебе.
Помнишь, уже потом, некоторое время спустя после нашего бракосочетания, я призналась
Тебе, как готовила себя к каждой нашей встрече, как составляла в уме наши
предполагаемые беседы, как заранее подбирала для себя умные слова и аргументы,
чтобы не показаться Тебе дурой, чтобы не ударить лицом в грязь перед Тобой.
Однако никогда не получалось так, как я себе загодя напридумывала. У меня никогда
не хватало ума и воображения предугадать Тебя.
Помнишь, после этого моего признания Ты взял в ладони моё лицо, долго смотрел в
мои глаза, потом прижал мою голову к своей груди и, ласково гладя мои волосы,
произнёс:
- Милая ты моя! Тебе не надо притворяться умной. Ты у меня и так умная. А мудрость,
она придёт с годами. Не может не придти - имя-то у тебя какое, забыла? Главное
ты сама поняла: нужно много читать, думать, анализировать - и тогда нужные слова
будут приходить сами собой, они будут падать легко и свободно, как осенние листья
с деревьев.
Как нужно мне сейчас поговорить с кем-то умным, чутким, добрым! Как необходимо
мне излить сейчас кому-то свою изболевшуюся, переполненную болью душу!
Говорят, лучше всего в церковь пойти, исповедаться. "Грешна, батюшка, и в делах,
и в словах, и в помыслах!"
Я была в церкви.
Но только одному-единственному человеку я могла бы открыть свою душу. И поэтому,
как и раньше, обращаюсь к Тебе.
Есть такое выражение - разматывать клубок мыслей.
Но мои мысли сейчас никак не напоминают тугой клубок, размеренно выпускающий из
себя ровную нить. Скорее они похожи на ворох спутанных пёстрых обрывков.
И я чувствую, чтобы не повредиться рассудком, мне нужно освободиться от них,
разобрать, распутать.
Помнишь, Ты как-то говорил:"Мало мыслить, важно осмыслить."
Осмыслить. Облечь мысли в слова. Отшелушить, вылущить из невнятной чешуи
сущность, ядро самой мысли.
Но нет, сейчас я вовсе не хочу копаться в себе, добираться до сути чего бы то ни было.
Мне необходимо освободиться, лишь освободиться от сумятицы больных дум, которые
копошатся, толпятся, клубятся в моей раскалывающейся голове.
Самое страшное, что я теперь одна. Одна. Одна...
Я не могу привыкнуть к этой мысли, не могу примириться с нею. И с этой болью,
которая беспрестанно ноет во мне.
И поэтому я снова обращаюсь к Тебе.
И я вижу Тебя. Твой образ постоянно стоит перед моими глазами.
Большинство людей огромное значение придают красивой внешности.
Большинство. Но у меня почему-то было иначе.
Для меня красота лица немного значила.
Мне всегда казалось, что стоит только любому красавчику заговорить, как из него сразу
же полезет глупость.
Неизвестно почему и откуда взялся во мне этот устойчивый предрассудок, что люди с
красивой внешностью обязательно должны быть неумны и непорядочны, но уж взялся.
Они мне напоминали мыльные пузыри, радужные и сверкающие, которые сначала
привлекают взоры, переливаясь на солнце, а потом лопаются. Что ж, ведь и в самом
деле люди, гармонично сочетающие в себе красоту внутреннюю и внешнюю, встречаются
не так уж и часто.
И со мной жил такой человек. Судьба подарила мне его.
А я не уберегла.
Я жила себе преспокойно и совсем не боялась потерять его.
Я ПРЕСТУПНО НЕ БОЯЛАСЬ ПОТЕРЯТЬ ТЕБЯ. И теперь мне нет прощения.
НЕТ И НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НИКАКОГО ПРОЩЕНИЯ!
Не перестаю задаваться вопросом: почему жива я, а не Ты?
Ведь это неправильно. Это несправедливо. Ведь я хуже Тебя. В тысячу раз хуже Тебя.
Хотя Ты относился ко мне так, словно на самом деле было всё наоборот.
Ты восхищался мною, говорил, что я необыкновенная, что я - настоящая!
Настоящая? Ну какая я настоящая? Что у меня было настоящего до встречи с Тобой?
Ничего. Ни мечты. Ни цели. Ни любви.
Меня несло по жизни, как щепку по реке.
Я жила тускло, скучно, однообразно.
Жила, лишь бы день прожить. Потом другой, третий...
Встреча с Тобой бросила меня в водоворот жизни, и всё вокруг ожило, зазвучало,
засверкало красками.
Только тогда, наконец, всё стало настоящим.
Счастье? Да, наверное это было оно.
Говорят, что детство - счастливая пора. Когда же я была в детстве счастлива?
Может, тогда, когда мчалась бегом по откосу холма вниз, раскинув в стороны руки,
словно крылья? Что-то бросало меня вперед вместе с ветром, и всё внутри замирало
от счастья. От счастья? Платье раздувалось за спиной, волосы бились по ветру, и
казалось, я вот-вот взлечу в небо. Хотелось петь во весь голос, но перехватывало
дыхание. Может, это счастье хотело тогда петь?
Это оно давало мне тогда крылья и ощущение полёта?
Наверное оно было со мной и тогда, когда после летнего тёплого дождя босиком носилась
по дрожащей глади луж, выплескивая на себя опрокинутое в них небо!
Брызги взлетали выше головы, и я визжала и смеялась от счастья! От счастья...
Может, потому детство и называется счастливой порой, что ему не так уж много надо
для счастья, которое находилось всюду: в летнем дожде, в радуге, в стрекоте
кузнечиков, в порхании бабочек, в запахе цветов, в брикете мороженого, в ласковом
взгляде бабушки, в маминой улыбке...
Детское счастье - щенячье счастье.
Безоблачный кусок детства был отрезан смертью мамы.
На пороге юности не стало бабушки.
Но нет, человек не зачерствеет от горя, если теплится в нём надежда на будущее
счастье. И, ожидая взрослого, большого счастья, освобождала я для него место в своей
душе.
Я ждала Тебя.
И Ты пришёл в мою жизнь!
Ещё совсем недавно, возвращаясь с работы домой, я не шла - летела!
Я знала, что снова увижу Тебя.
И на душе моей было так светло, так радостно, что прямо на улице хотелось танцевать
или как в детстве закружиться и запеть...
Сегодня будет сорок дней с того страшного дня.
Сегодня Твоя душа окончательно оставит меня.
Всё вокруг такое же, как и прежде. Как будто ничего на свете не изменилось. И я...
Я ПРЕДАТЕЛЬСКИ ПРОДОЛЖАЮ ЖИТЬ!
У меня такое чувство, будто я совершаю подлость: Тебя нет, а я живу.
Живу? Но живу ли я?
По утрам встаю, иду на работу, ем, сплю. Хожу, смотрю, слушаю.
Но это вовсе не я. Это только моя оболочка. Внутри у меня всё мертво. Душа пуста.
Зачем мне жить?
Зачем мне жить дальше, зная, что я уже больше никогда не буду счастлива?
Умереть? И не носить в себе эту пытку, эту раскалённую болью мысль, что Тебя больше
нет! Умереть. Погрузиться в темноту...
Когда я была маленькой, то очень любила темноту.
Моё сердце замирало, когда внезапно отключали электричество и в округе гас свет.
Всё и вся погружалось в темноту.
Бабушка, ворча, отыскивала свечу и зажигала спичкой фитилек.
Маленький горячий язычок принимался жадно лизать таинственный и мохнатый сумрак,
преображая всё вокруг до неузаваемости.
В те минуты и я, и свеча желали, чтобы так продлилось подольше.
То было моё время: я мечтала.
Мечтала о той поре, когда вырасту.
Мне казалось, именно тогда и придёт ко мне счастье.
Будущее было для меня таким заманчивым и виделось таким прекрасным!
Глупая маленькая девочка! Торопила реальное сегодня во имя нереального завтра.
И вот теперь, выходит, наступил конец. Торопить уже больше нечего.
Но только теперь я боюсь темноты.
Каждое утро я со страхом начинаю ждать приближения ночи.
Я боюсь дня, но ночи боюсь больше.
Мне страшно оставаться одной в темноте.
Мне страшно уйти в темноту навсегда.
Если бы хотя бы у нас был ребенок!
Я бы знала, что я кому-то нужна.
Я бы знала... если бы...
Когда Ты задерживался допоздна в своей мастерской, я ложилась в постель, выключала
свет и мечтала о том времени, когда родится наш сын. Такой уморительный и
смышленый карапуз - весь в папу. Он будет подрастать, набираясь ума и сил, а мы
будем учить его всему, что умеем и знаем сами. Перед сном я буду рассказывать ему
сказки, а он будет слушать их, затаив дыхание и широко раскрыв глазенки. Он узнает
от меня, о чем плачет весной сосулька, о чем журчит первый ручеек, и что за письма
пишет осень на желтых кленовых листьях...
А потом он вырос бы большим. И был бы очень похож на Тебя.
И может быть, тоже захотел бы стать художником.
Но нет. Теперь этого не будет никогда.
В других семьях как-то сразу дети рождаются, а мы с Тобой прожили полтора года - и
нет никого. Врач говорил, что всё нормально, что так бывает, что всему своё время.
"Всё приходит вовремя к тому, кто умеет ждать", - говорил Ты. - Восточная мудрость.
И я ждала.
Вот и дождалась.
Через месяц мне должно исполниться двадцать два.
Помнишь, мы загадывали с Тобой уехать на весь этот день куда глаза глядят,
куда-нибудь за город. Вдвоём. Только Ты и я.
И теперь мне известно, что втайне от меня Ты готовил мне подарок. Это был мой
портрет. Ты писал его по памяти в своей мастерской. Вот он. Здесь сейчас стоит.
Закинув руки за голову, заливаюсь счастливым смехом - такой радостный, солнечный
этот портрет. Правда, не закончен ещё.
Я отвернула его к стене, чтобы не видеть того своего кощунственно-счастливого лица.
Но со стены на меня смотрит другой мой портрет.
Самый-самый первый мой портрет твоей кисти.
Я почему-то играю там на скрипке, прижавшись к ней щекой и блаженно полузакрыв
глаза, а рука моя, водившая по струнам смычком, вместо мизинца имела трогательно-
нежный зеленый листочек.
Почему Ты изобразил меня именно так, ведь я никогда в жизни не то что не играла на
скрипке,но даже в руках её не имела счастье держать?
Ты так мне этого и не объяснил - лишь загадочно улыбнулся в ответ на мой вопрос.
Боже, какая же я была идиотка, когда сердилась на Тебя из-за того, что Ты так много
денег тратил на холсты и краски!
"Ты совсем не думаешь, - ворчала я, - что туфли твои каши просят, что пальто моё
скоро стыдно будет носить!"
В ответ Ты лишь смеялся и кружил меня по комнате. А потом, видя, что этим только
больше сердишь меня, усаживал на диван и, взяв за плечи, глядя мне в глаза, уже
без смеха сказал:
- Софка, запомни: деньги - это бумажки. Не смей из-за таких пустяков дуться. В
жизни только одно достойно горьких переживаний - только то, что нельзя ни исправить,
ни возместить. А что нельзя ни исправить, ни возмезтить? Только одно, дорогая моя,
только одно - смерть. Да будет тебе известно, - затем, скупо улыбнувшись, добавил: -
- Ну, ещё болезнь, если очень тяжелая и неизлечимая - тоже очень плохо.
И вот теперь...
Я бы, ни секунды не задумываясь, отдала бы все деньги - все деньги, которые есть
и будут у меня до конца моих дней, - на холсты и на краски. Да что там деньги!
Что там эти бумажки! Я бы всё отдала - ни жизни своей, ни души, ничего бы на
свете не пожалела! Только бы Ты был жив. Только бы Ты был жив!
Я никогда не привыкну к тому, что Тебя больше нет.
Я всё время ловлю себя на том, что беспрестанно думаю о Тебе, разговариваю с Тобой,
советуюсь... И жду.
Нет, разумом понимаю, что ждать бесполезно, а сердце всё равно ждёт. Оно
постоянно находится в состоянии какой-то недоверчивой настороженности. Вот и сейчас
оно напружиненно-напряженное, замерло, словно прислушивается, что вот-вот, вопреки
всему, в замке повернётся ключ, дверь нашей комнаты распахнется, и на пороге вдруг
появишься Ты. Улыбнешься, войдешь, скажешь, что страшно устал, что картина
закончена, и поэтому Ты себя чувствуешь опустошенным, лёгким и ошалелым, как
выпотрошенная рыба, что у Тебя всегда так, когда большая работа закончена.
А потом Ты вспомнишь, что проголодался. Сядешь есть. Будешь хвалить мою стряпню.
Начнешь что-нибудь рассказывать, фантазировать, шутить. Мы будем болтать и смеяться.
Я расскажу Тебе про этот страшный сон, про то, как всё было ужасно, как мне было
плохо без Тебя...
И всё потечет, как раньше.
Да нет же, сердце, нет! Сколько можно себя обманывать?!
Никогда, понимаешь, никогда! Какое страшное это слово - НИКОГДА.
Время будет уходить, как ушла эта бессонная ночь, всё дальше уводя меня от Тебя.
Ты уже не придешь ко мне никогда. Никогда.
За окном утро высветлило стены нашего дома, который распластался буквой "П", зажав
в своих клешнях пустой унылый двор.
Светло уже настолько, что отчётливо видна водопроводная труба, удавом ползущая обок
нашего окна.
Огромная лужа посреди двора застыла студнем, вобрав в себя отражения клочка серого
неба, голого дерева и края желтой, в темных подтеках, стены дома. Мокрый мелкий
снег падает в лужу, и она дрожит, её бьёт озноб.
За двором распростерся пустырь. Дальше сгрудились разноэтажные дома.
Ночь истаяла. Утро.
Пора собираться на работу.
Механически одеваюсь, причесываюсь, ставлю на плиту чайник.
Выхожу из дому.
Подул ветер. Лужа посреди двора помутнела, наморщилась, задумалась о чём-то.
Мелкие снежные крупинки беспорядочно кружатся в воздухе, оседают на моём лице,
волосах и тут же тают.
Вспомнилось, как в детстве бабушка говорила: " Смотри, Сонечка, смотри, белые мухи
полетели!" Я мчалась к окну и видела там густо летящие белые точки. На всякий
случай я сомневалась: "Бабушка, а может, это обыкновенный снег?" И долго-долго
смотрела в окно, пока не начинала различать маленьких белых мушек, машущих
лёгкими прозрачными крылышками.
Рядом с моим детством всегда стоит бабушка. Невысокая, полная, теплая, мягкая,
добрая. С черными длинными волосами, чуть тронутыми осторожной сединой и
закрученными в узелок на затылке. Глаза у нее были зелёные, словно виноградины. И
молодые-молодые. Блестящие, весёлые, молодые. До самых последних дней глаза
у неё оставались молодыми. Наверное зеленые глаза никогда не старятся.
У Тебя тоже были зеленые глаза. Большие, глубокие, искрящиеся.
Бывало, займусь каким-нибудь делом - шью, вяжу или читаю - и вдруг почувствую на
себе взгляд Твоих глаз. Взгляд изучающий, испуганно-восторженный, зачарованно-
напряженный.
Перехожу дорогу и не вижу, что прямо на меня несется машина.
Она сигналит. Шедший рядом мужичок в огромных кирзовых сапогах хватает меня за
рукав, тормозя мой бег, и беззлобно ворчит:
- Ну куда спяшишь? На тот свет всегда успеется!
Машина скрылась.
Мужичок пошёл дальше своей дорогой. А я своей.
Навстречу мне бежит чёрная лохматая собака.
Увидев меня, на минуту приостанавливается, приветливо виляет хвостом и бежит дальше.
Это моя старая знакомая. Я Тебе уже рассказывала о ней. Всегда встречаю её здесь,
идя на работу.
Подхожу к железнодорожному переезду.
Бурый товарняк огромной гусеницей лениво проползает мимо меня.
Нет, я не Анна Каренина.
Вот и завод. Минуя проходную, привычно здороваюсь с вахтершей.
Поднимаюсь на второй этаж. Открываю дверь бухгалтерии.
На работе мне и легче и тяжелее.
Легче, потому что хоть как-то выхожу из тягостного оцепенения.
Тяжелее, потому что постоянно ловлю на себе понимающие, сочувствующие,
любопытствующие и прочие взгляды.
С одной стороны, я хочу углубиться в работу, чтобы отвлечься от своих дум и вырваться,
пусть ненадолго, из своей боли. С другой стороны, никакая работа в голову не лезет.
С одной стороны, страшно быть одной, хочу быть среди людей. А с другой стороны,
люди раздражают меня, ранят.
Всё мучительно для меня: болтовня, вопросы, советы, взгляды...
Я знаю, что все жалеют меня и сочувствуют. Но даже это причиняет мне боль.
И они, кажется, понимают моё состояние. По мере возможности, стараются не трогать
меня. На сколько это возможно, делают вид, что не обращают внимания на меня.
И так оно и лучше.
С трудом пытаюсь сосредоточиться над формой отчетности, лежащей передо мной на
столе. Но всё время ловлю себя на том, что ничего не соображаю.Ничего не делаю.
Ничего не хочу делать.
Гляжу отрешенно в окно. Благо, что мой стол стоит возле окна.
У дерева, растущего под окном, обкорнали ветки,и оно стоит теперь кургузое и жалкое.
Совсем как моя душа.
В бухгалтерии завели один из всегдашних разговоров.
Как сквозь пелену моего сознания пробивается голос Егоровны:
- Боже мой! И что только мужики себе думают?! Меняют часы на трусы: от своих
детей уходят, а к чужим приходят!
Я снова "улетаю" за окно.
Стая белых мух куда-то умчалась. И воздух без них сделался уныло-серым.
Дома впитали в себя всю сырость неба, повысшего над городом давно нестиранной
простыней.
До слуха моего долетает голос главбуха Лилии Сидоровны, разговаривающей с кем-то
по телефону:
- Приходи в гости. Только не один. Одного я тебя не приглашаю. Почему? Потому что
за себя не ручаюсь. Ха-ха-ха!
Вдоль шоссе выстроились деревья-культяшки - без веток, без сучьев.
Понурые, словно в чем-то провинившиеся, жалкие и несчастные.
В бухгалтерию пришла молоденькая нормировщица из второго цеха.
И вот уже её звонкий голосок, сам себе удивляясь, оповещает всех:
- Я совсем не различаю, красивый человек или некрасивый. Мне кажется, что людей
некрасивых нет, что все люди симпатичные. Однажды познакомилась с парнем и
думала, что он такой красавчик! А когда он пришёл к нам домой,мама увидела его и
сказала:"Боже, какой страшный!"
По шоссе проехала машина и выстрелила выхлопными газами. А птица слетела с дерева,
будто убитая.
Словно издалека наплывает голос нормировщицы:
- Мама мне всегда говорила: "Женщина в семье должна быть артисткой. Она должна
играть роль, будто она всем довольна, и ей всё нравится, даже если что-то ей не
по душе."
С Тобой не нужно было притворяться. Ты бы сразу почувствовал фальшь.
Тень от дыма, выползшего из трубы здания заводоуправления, стелется по стене
дома напротив, и кажется, будто дом загрустил, нахмурился от мрачных мыслей.
Пришла завкомша. Оповестила бухгалтерию, что профсоюз организовывает турпоездку
в Ленинград. Для работников завода в турпоезде выделено три вагона.
Бухгалтерия загудела, как потревоженный улей.
Главбух Лилия Сидоровна с воодушевлением принялась рассказывать о каком-то своём
поклоннике из Ленинграда. И её круглое сдобное лицо с хищными желтыми глазами
таяло под наплывом сладких воспоминаний.
Бездумно наблюдаю прохожих за окном.
Толстая тётка важно шествует, выпятив грудь и тараня ею воздух, словно голубь.
Две девочки в одинаковых красных шапочках сцепились под ручку и вышагивают нога
в ногу, голова к голове - как сестры-вишни.
Квадратный мужчина в сером пальто ступает солидно, аккуратно, словно ответственную
работу выполняет.
И всем им хватает места на этой земле. Всем хватает. Всем. Кроме Тебя. Но почему?
Почему именно Тебе не хватило?!
В бухгалтерии началась какая-то возня. Все стали искать по своим столам карты.
Где-то были карты.
Нина Алексеевна, замглавного бухгалтера, маленькая подвижная женщина, старая дева
лет сорока, суетилась больше всех.
- Хочу знать, ждет ли меня в Питере "абмирал" с цветами! - она вытянула вперед
маленький кулачок, показывая, как держит этот "абмирал", встречая её, цветы.
- А маршала не хочешь? - съехидничала Татьяна, которую тоже негласно зачислили
в бухгалтерии в разряд старых дев.
- Нет. Мне нужен " абмирал". Чтоб увидел и сразу абмер, - ответила Нина Алексеевна
кокетливым голоском, обнаружив наконец в ящике своего стола карты.
- Нина, погадай мне, - жалобно попросила Татьяна.
- Ну ладно, - быстро согласилась та и, усевшись к столу плотнее,деловито начала
предсказывать хлопоты, встречи в казенном доме, любовь разномастных королей и
опять хлопоты.
Когда гадание было закончено, гадалка медленно перетасовала карты и уставилась на
меня спрятавшимся под очками колючим взглядом.
- Соня, загадай желания. Сбудется-не сбудется, - вдруг решительным голосом повелела
она.
Я растерялась.
Все замолчали и обернулись ко мне, будто только что обнаружили моё присутствие.
Я хотела вскочить и выбежать вон. Однако ноги мои словно одеревенели.
- Ну, задумала желание? - нетерпеливо спросила Нина Алексеевна.
"Я хочу, чтобы Ты был живым!" - жарко полыхнуло в моей голове.
Но я ни слова не проронила и, холодно посмотрев на гадальщицу, отвернулась.
Расценив это всё по-своему, она быстро разложила перед собой карты веером и
закончила своё гадание неожиданно быстро.
- Жереной луны ты захотела,милочка! - сказала она. - Даже и близко нету, чтобы
сошлось.
Но я уже не вижу и не слышу её. Я - за окном.
Фонарь, вытянувшийся аж до второго этажа, заглядывает пустым глазом в бухгалтерию.
И качает, качает печально белой алюминиевой головой.
Напряженная тишина, повисшая после гадания над жареной луной моего желания,
постепенно рассеивается.
Страсти по будущему разгораются с новой силой: всем хочется знать, что ждет их
завтра. А также, что сбудется-не сбудется.
Фонарь качает-качает-качает своей седой головой, то ли осуждая, то ли удивляясь.
Волна карточных гаданий наконец улеглась. В бухгалтерии снова зашелестели бумаги и
застрекотали счетные машинки.
Я тоже склоняюсь над своим отчетом, но ничего не соображаю. Колонки цифр
расплываются перед глазами. И в этой, всё застилающей радужной пелене, вижу только
Твоё лицо. Только Твоё лицо. Взгляд Твоих зеленых глаз то печально-задумчив, то
лукаво-смешлив, то изучающе-внимателен, то восторженно-испуган...
Я не здесь и не за окном.
Я в том же нигде, что и Ты.
Я с Тобой. Я с Тобой. Я с Тобой.
Все засобирались на обед. Все засуетились. Я сижу, как сидела. В столовую меньше
всего сейчас хотелось попасть.
Все ушли. Я осталась одна.
Но тут друг выстрелила широко распахнувшаяся дверь и на пороге нарисовалась
царственно приосанившаяся фигура уборщицы Орешкиной. Решительно вскинув
подбородок, она прошла в центр помещения и, прежде чем приняться за уборку,
сочла необходимым пожаловаться мне на главбуха Лилию Сидоровну, посмевшую
сделать ей какое-то замечание. Встав передо мной в торжественную позу и не обращая
на меня никакого внимания, она возмущенно затарахтела:
- Еще одна начальница на шею мою выискалась! Всё лижешь, лижешь, убираешь,
убираешь - всё вам плохо! Сами бы попробовали! А то ж, вы , начальники, только
языком лазгочитя! Ага. И лестницу, и хвыстибуль убираю. А я ж вам не говорю, а
иду и убираю! Скулля мне ж не сядуть! А тувалеты, Лилия Сидрна, я убирать ня буду!
Вони наследянють, а я вытираю! Такую площадь нужно только мятлой месть! Четыреста
метров, Лилия Сидрна, это чистый объём, где только подместь!
Я закрыла уши ладонями, но жужжание разобиженной Орешкиной становилось всем
громче и нестерпимее.
- Ну чистоты здесь всё равно никогда ня будеть, потому что это ж завод! Вот стой и
за каждым подтирай! И всё равно чистоты не дождесся!
Вдруг она резко выпрямилась и, словно вспомнив что-то, с любопытством уставилась
на меня. Затем отставила швабру к стене, подошла к моему столу вплотную и сложила
руки на своем животе. На лице уборщицы застыла жалостливая гримаса.
- Я тут слыхала, что у тебя мужа задавило!
Меня словно по голове ударили.
- Ну и не убивайся ты так, не заходись, - продолжила она, не дожидаясь моего
ответа. - Ты еще молоденькая. Хорошо еще дятей не нажили. С дитями чижало другой
раз замуж выйти.
Чувствую, что слёзы бегут, бегут, бегут по моему лицу.
Ничего не видя из-за них, тыкаюсь как слепая, отыскивая в столе свою сумку.
- А ты себе мужика еще найдешь! Найдешь, какого захочешь! - не унималась
Орешкина. - У меня сестра тожей вдовой осталась. У ей мужа молнией убило. Так
она себе другого нашла. Непьющий, некурящий, хозяйственный!
Я никак не могу попасть в рукава своего пальто.
Не застегиваясь, выбегаю в коридор.
А вдогонку неслось:
- Так у ей дети оставались от первого-то! И она постарше за тебе годов на десять!
Брожу, брожу по городу.
Грязное снежное месиво чавкает под ногами.
Воздух тягучий и липкий. Рука невольно тянется стереть с лица эту невидимую слизь.
Бреду мимо собора, а в памяти всплывает другая картина...
Вечерняя тишина.
Снег хрустит под ногами.
Вокруг никого - только Ты и я.
Идём, задрав головы, смотрим на золотые макушки куполов в закатном солнце.
- Я бы хотел, - говоришь Ты, - чтобы у меня там была маленькая келья. И я бы писал
там иконы. Как Андрей Рублев.
- Здравствуйте, Андрей Рублев! - смеюсь я.
- Да. И все мои иконы были бы похожи на тебя.
- Почему на меня?
- Потому что у тебя лицо такое... иконописное.
Ты смотришь нежно и одновременно весело.
И вдруг... зазвонили колокола. Так неожиданно. И так красиво! Большие колокола
басом вели под руку хрупкую мелодию, а маленькие колокольчики собачонками бежали
вслед, захлебываясь своим бисерным звоном.
- Малиновый звон, - шепчу я.
- Малиновый?
Конечно. Какой же ещё? Этот закат. Эти золотые луковицы куполов. Этот воздух,
наполненный колокольным гулом - всё это такое ... малиновое!
Но я молчу. Молчу, боясь спугнуть словами это волшебство.
И Твой вопрос повисает в воздухе, запутавшись в танце мелких снежинок.
Колокола замолкли. Но их отголоски ещё долго таяли в вечерней тишине, еще долго
кружились, медленно оседая на землю вместе со снегом.
Бреду, бездумно вслушиваясь в чавканье под ногами.
Вдруг кто-то сзади грубо схватил меня за локоть.
Вздрогнув, я обернулась.
- Девушка, тебе надо погадать! - звонко и властно сказала остановившая меня цыганка.
Молодая, лет двадцати. В коротком коричневом пальто, из-под которого поношеная
темно-синяя юбка стекала до самых тупомордых черных сапог. Пёстрый шерстяной
платок съехал на затылок, открывая черные пушистые волосы. Смуглое тонкое лицо
цыганки можно было бы назвать красивым, если бы не глаза. Вернее, один глаз -
с бельмом.
Этот страшный глаз с белой нашлепкой нагло сверлил меня.
Ничего не ответив, я отвернулась и поспешила уйти прочь.
Но цыганка, не отставая, пошла следом.
- Тебе надо погадать! - снова сказала она и больно ущипнула меня за руку повыше
локтя.
- Не надо мне гадать! - с отчаянием в голосе вдруг вскричала я.
- Нет, надо! - она забежала вперед и преградила мне дорогу.
Я хотела было обойти неожиданную преграду, но цыганка вновь заступила мне путь и,
прищурившись, произнесла со злым наслаждением:
- Я знаю, что тебя никто не любит!
Словно горстью колючего и холодного песка стеганула мне по лицу.
Глаз с бельмом торжествовал, наблюдая мою беспомощность.
И мне вдруг стало страшно.
- Я тоже знаю, что тебя никто не любит! - со злой уверенностью выкрикнула я, как
загипнотизированная глядя в этот неотступный бельмоватый глаз.
Лицо цыганки побледнело, затем вспыхнуло и перекосилось, словно от неожиданной
пощечины.
И вся она как-то сразу сникла, сгорбилась и, резко повернувшись, зашагала прочь.
Помимо моей воли ноги несут меня туда, где всё произошло...
Я хочу бежать от этого места как можно дальше, а сама почему-то иду туда.
Вот она, эта улица.
Здесь дорога идет на спуск.
Вдоль тротуаров тянутся дома. Обычные дома, равнодушно взирающие на шоссе своими
глазами-окнами.
Так же равнодушно, наверное, смотрели они и в тот день. Тот злополучный день.
Самый страшный день в моей жизни. День, начавшийся так же обычно, как и любой
другой день, что трудно поверить...
Да я и не верю!
Ведь ничто не предвещало беды.
Нет, я не могу, я не хочу верить. Я даже не видела Тебя мертвым. Говорят, Твое
тело было так изуродовано, что жутко было смотреть. Меня не пустили к Тебе.
Опасались за мою психику. Я когда услышала, потеряла сознание. Я не видела Тебя
мёртвым. Твои родители видели, а я - нет. Гроб был заколочен...
Я не верю, не верю!
Все, что рассказывали мне потом, неправдоподобно. Такое могло случиться только с
книжным героем, но не с живым человеком. В жизни такого не могло случиться.
НЕ МОГЛО!
Ты шёл по тротуару. Сверху по шоссе ехала машина. На проезжую часть откуда-то
выбежал ребенок. Считанные доли секунды - Ты ребенка успел отбросить, а сам...
Каким образом перед. машиной оказался этот ребенок? Почему? Зачем? Где были
его родители? Ах, да, он растёт без папы. Мама потом приходила ко мне благодарить
за спасенного сына. Ты спас ребенка. Про такие случаи любят писать в книжках.
В книжках это понятно. Но в жизни этому просто нет места. Нет больше детей,
которые неизвестно как и почему оказываются перед машиной, мчащейся на полном
ходу. Нет больше, нет!
Нет. Это Тебя больше нет...
Продрогшая и усталая, с чёрной душой, нет, с дырой вместо души, подхожу я к
порогу нашей квартиры.
Открываю дверь. Прохожу в комнату. А там - темно, холодно, страшно.
Не снимая пальто, опускаюсь на стул.
Машинально поднимаю руку и включаю радио.
"Встреча с песней". Задушевный голос Виктора Татарского читает чье-то письмо.
Потом мягкий женский голос с игривой беспечностью запел.
Я не вслушиваюсь. Сижу отрешенно.
Но вдруг как будто ножом острым полоснули по сердцу слова песни, дошедшие
до меня сквозь оцепенение.
А ТЕПЕРЬ ТЕБЯ НЕТ.
ТЕБЯ НЕТ ПОЧЕМУ-ТО.
Я ХОЧУ, ЧТОБ ТЫ БЫЛ.
ЧТОБЫ ТАКЖЕ ГЛЯДЕЛ НА МЕНЯ....
,