назад, Глава 50. Оставшаяся жизнь: http://www.proza.ru/2017/09/24/883
Глава вне числа, Предпоследняя.
Изменение.
Внезапно Муми-троллю стало так радостно, что ему захотелось остаться одному,
и он медленно поплёлся к дровяному сараю. И когда никто уже не мог его
видеть, Муми-тролль пустился бежать. Он бежал по тающему снегу, а
солнце жгло ему спину. Он бежал только потому, что был счастлив и вообще
ни о чём не думал.
Он добежал до самого берега, выбежал на причал и промчался через
пустую купальню, где гулял ветер. Потом он уселся на крутую лесенку
купальни, к которой подкатывали волны весеннего моря. Сюда уже едва
доносились звуки шарманки, игравшей далеко-далеко в долине. Муми-тролль
закрыл глаза и попытался вспомнить, как это было, когда море, покрытое
льдом, сливалось с тёмным небом.
Туве Янссон, «Волшебная зима»
И вот, однажды ранней весной, или поздней осенью, или ещё когда-то – был такой странный туман и такой свет, словно бы всё покрылось лёгким ещё и ярким снегом – история подошла к завершению... Нет, не так. Случилось... Трудно всё-таки определить эти события. Может быть, можно сказать так: сбылось то, что издавна хотело сбыться, открытым ликом явилось то, к чему так давно стремились...
В такие времена от мира остаётся словно лишь только какая-то тонкая грань, попадая на которую белый луч преломляет своё неуловимое течение в радугу...
Тогда – утро было это или вечер, день или даже ночь, наверное, не имеет никакого значения – Бобровия (между прочим, она и правда была такая – бровастенькая) пошла отнести что-то Бобрисэю и, ещё не успев дойти до её оградки (просто несколько редких колышков), услышала, что он с кем-то разговаривает. О чём говорилось, слышно не было, только вдруг выделились, как если бы из тумана на реке выплыл бы какой остров, несколько слов: «...Прости меня... это я виноват...»
Зайдя за хатку, туда, где она прикасалась своим боком к самому берегу реки, госпожа Бобриана увидела Бобрисэя сидящим на пенёчке так, что лапы его касались воды, а напротив него на лёгких волнах колыхался свет.
Бобровия ахнула:
– Что это? – левая лапа её невольно легла на сердце.
Лицо её сияло, как и весь Бобрисэй, словно этот свет, соединяясь с ними, созидал из них нечто иное и новое.
– Это наши с тобой братья, Бровушка, – сказал Бобриан. – Я вижу их уже в третий раз и впервые – наяву... Они сказали, что скоро я буду видеть их постоянно... И ещё – Бобрилиана... Она дала мне мир. А ей дал его Человек... и Господь.
Он объяснял ей:
– Понимаешь... Вот если я говорю: «Приходил Человек», потому что я весь изменился, и я знаю, Кто изменил меня... Но, быть может, никто больше Его не видел... Я хочу сказать, что Он приходит не так, как мы, и посещение Его – не совсем то, что мы называем посещением кого-либо... В общем, если я говорю, что приходил Человек, то это не значит, что Он приходил в полном смысле этого слова...
Но его слова, как кажется, ускользнули от неё.
Она снова стала хлопотать в холостяцкой хатке Бобрисэя, ворча на его несобранность и беспорядок. Потом пришёл постаревший, но ещё бодрый Бобритур, он принёс ему особо засушенной коры. Это было «утешение».
В те дни Митёк, словно бы между делом подплыв к хатке Бобрисэя, простился с ним, сказав только: «Теперь ты уже без меня будешь справляться, а мне пора в путь», исчез, и больше лодка его не касалась этих берегов...
И вот, ещё более однажды, когда Бобрисэй стал уже гораздо старше, он сидел на вершине изогнутого моста через Мелкую Камнетуру (в мелкий дождь мост сиял, как радуга) и смотрел отсюда на приморские полёты чаек, слушая их ликующие клики. Солнце заходило, его блики играли на волнах мириадами сияющих блёсток. К нему подошла Бобровия и села рядом. Она тоже стала совсем старенькая, и теперь постоянно носила очки.
Между прочим, всё это прошедшее время она была учительницей, самой настоящей, в самой настоящей Бобританской школе. Может быть, когда-нибудь я об этом ещё расскажу... Совсем недавно рассталась она с Бобретуром, который почил в доброй старости и светлой радости.
– Ты знаешь, Бровушка, – тихо сказал Бобриан. – Мне кажется, я скоро снова отправлюсь в полёт... Только гораздо дальше... И одновременно – ближе, можно сказать, совсем недалеко... И я буду идти и петь песню...
Бобрисэй даже не заметил, что сказал «идти» вместо «лететь». Хотя, может быть, в этом и не было никакого противоречия?
И он запел:
Песня, песня Бобрисэя,
Странная такая.
В ней слова слезами сеют,
Реки протекают.
В реках валуны и листья –
Временем прозрачным,
Ткут туда теченье чисто,
Там, где день не плачет.
Там, где Свет – там ликованье,
Там – друзья и братья.
Там – весна, там цвет не вянет,
Нет там тьмы и ратей.
В поймах рек древами ясно
Рощи зеленеют,
И цветами опоясан,
Мир весь равен днЕви.
День един и вечный полдень,
Солнце глаз не ранит,
С ними Добрый, Вечный ходит,
Пастырь Поздний–Ранний.
Пастырь Ранний – Свет Пречистый,
Поздний, стал Он ближе,
Как дыханье в крови быстрой,
И всё ж – непостижен.
Как дыхание, как сердце,
Стал Он близким к людям,
Сердцем Он Своим отверзтым
Дверью вечно будет.
Песня, песня Бобрисэя,
Странника земного,
Льётся по земле весенней,
В Бобританьи новой.
Песню, песню, слёз молитву,
Горлицу пустыни,
С заключительною битвой
Скоро скорбь покинет.
Скоро в путь отыдет – странный,
Ставший птицей белой,
Самым меньшим Бобрианом –
К радости всецелой...
Но вот он замолчал. Некоторое время и Бобровия сидела молча, вся какая-то притихшая. Наконец она спросила:
– А я буду там с тобой?
– Да, Бровушка, – сказал Бобриан. – Мы все там будем вместе: и папа, и мама, и Бобритур, и Бобрилиана, и все... И с нами будет Святой, Вечный, Пречистый и Радостный... И радости нашей не будет конца.
И вскоре Бобрисэй ушёл. И случилось так, что Бобровия случайно видела, как он уходил. Он тихонько притворил ветхую уже дверцу хатки и спустился к тропке, ведущей к Дальним Вершинам. На плече у него сидела Ничкиса, в левой руке был тот самый фонарик, а в правой – та самая палочка... Он поглядел на своё селение, на ещё спящую среди дымящейся в тумане и что-то шепчущей воды Бобританию... И шагнул в туман.
Туман в то утро был лёгкий и тёплый, и какой-то жемчужный и ликующий. День занимался ясный и светлый, как никогда. Отчего-то Бобровии стало так радостно, что она, приготавливая завтрак, даже начала тихонько напевать. И только когда её сын обратил внимание на то, что она напевает, она поняла, что она напевала. Это была прощальная песнь Бобрисэя.
– И отчего же так радостно, Господи? – прошептала она.
И можно было бы на этом сказку и закончить, но... Что же делать, если это ещё не конец?
Потому что оказалось, что не только она заметила его уход.
На следующее утро она увидела, как той же тропой уходит её старший сын. Бобредар торопился, так что она не поспевала за ним, семеня и шлёпая своими старыми лапами. Он шёл на Скалу (это та самая скала, с которой когда-то, слетев вслед за Тошным Кляузом, маленький Бобр парил в пространстве). Тропа возле неё становилась совсем узкой.
Бобровия, торопясь и поправляя на плечах шаль (был такой пронзительный свет), шептала:
– Бобредар, Бобредар, а как же Город?..
И вдруг услышала ответ:
– Теперь окончилось время, потому что в Город сошло Солнце...
Когда она поднялась на площадку перед Скалой и из-за орехового куста уже было видно всё её пространство, она увидела, как Бобредар, встав на краю, недвижно раскинул лапы и... был взят на воздух. Она стремглав кинулась к краю, страшась увидеть... Но совершилось, окончилось время, всё стало иным, страданье и смерть исчезли, ибо прежнее прошло. И Бобровия увидела, как её сын парит в лучах восходящего солнца. И то ли от тумана этого последнего летнего утра, то ли от того, что так падали солнечные лучи, шубка Бобредара стала золотисто-седой.
И от блистания солнечных лучей в полусомкнутых подслеповатых ресницах, от блеска их отражений от золотистой седины шубки Бобредара, от плавных поворотов парящей худощавой, как осенний лист, его фигурки, то ли ещё отчего – вдруг показалось, что парят в переполненном утром и солнечным дыханием воздухе два силуэта...
Она до боли напрягала едва видящие в таком солнце глаза за постоянно запотевающими очками, то щурясь, то удивлённо поднимая брови, словно не могла понять, отчего такое внимание обращает она на эту иллюзию, отчего так колотится сердце...
И вдруг он махнул ей лапой.
– Бобрисэй! – крикнула его сгорбленная, вся уже поседевшая сестра и, ринувшись к краю скалы, остановилась там, совершив уже сердцем весь предстоящий полёт.
Ветер сам подхватил её, словно солнечный парус восходящих ликующих волн, и подобно чайке распласталась она в воздухе, расправляясь в нём одним из лучей.
Страшно не было совсем, и скоро лапы её коснулись их крыльев – это солнечная шерсть за охватившими ликующий воздух их лапами плавно колыхалась, упруго опираясь в струи ветра. Она держалась за крепкую, как когда-то в юности, лапу брата и слышала, как рядом с ускользающими слезами ликующе поёт её сын. Безмолвную победную песнь...
И она почувствовала, как другой её лапы коснулась ещё одна, но не покрытая мозолями и шрамами, как у Бобрисэя, а тонкая и гибкая кисть – как когда-то, тем ранним утром у Огромного, как смерть, Водопада, когда... Она медленно обернулась. Её первая и единственная подруга Бобрилиана Бобридогги поддерживала её с другой стороны!
– Ну вот, мы и снова вместе, – сказал Бобрисэй без слов, и она его поняла.
– Да, – так же без слов ответила сестра.
Окончились слёзы. Иными были слова.
Навстречу ей, уже пребывая с нею всем своим взором и дыханием, шёл Бобритур. Именно так – он шёл, словно бы лететь для них теперь было всё равно что идти или даже дышать – так же просто. Как когда-то она узнавала их, так они и встречали её теперь, когда она взошла к ним вслед за своим сыном.
И тут они увидели всех Своих...
Можете смеяться, но было именно так. Воздух был исполнен летящими, баюкал их в себе, и их крылья сливались с его прозрачными крыльями, и... Я, может быть, даже согласен с тем, кто смеётся. Конечно, это смешно, если представить их летящими так, как они были здесь, на земле – «стая летучих бобров»! Но я уже и не знаю, можно ли сказать так? – Большое, великое Солнце заслоняло их огромными лучами, летящим светом напоены были их очертанья. Ведь только когда его свет берёт тебя на свои крылья, тогда... – И разве теперь возможно пересказать, какими они были?..
Птицы, Лёгкие Птицы летели к Солнцу.
И начинался Новый День...
И теперь осталось сказать об этом переходе, который тоже имеет эпиграф, как и неисторическое продолжение всей истории, восходя от событий, не может быть лишено нашей любви. Потому что любовь, одушевляемая Первым Сиянием и Чистотою – не устыдимся известных слов – побеждает расстояние, побеждает время, и даже побеждает смерть. Когда постижим бывает Пресветлый Мрак и Солнце становится близким...
…и Муми-мама сказала:
– А теперь я спою вам колыбельную на сон грядущий.
И она запела:
Спите, ребятки, погас небосвод,
В небе кометы ведут хоровод.
Пусть приснится вам сон,
Пусть забудется он...
Ночь наступает, лишь звёзды не спят,
По пастбищам бродят сто малых ягнят.
Туве Янссон, «Муми-тролль и комета»
Май 2007 – Январь 2009.