Морской бриз, или Веркина любовь
Только в обихоженных столицах, в городах «с пальмами и баобабами», накрахмаленными воротничками и душегубками-галстуками, бумажки с синюшными печатями и размашистыми вензелями в большой цене. Только там и действуют сумасбродные законы, которые всякий по своему читает и трактует. На северах же другие правила – взаправдашние, без оговорок и запятых, с одними утвердительными точками. Они вроде тоже чёрным по белому начертаны, но не на придуманной в высоких кабинетах бумаге, которая всё стерпит, а резными скалистыми хребтами по заснеженным равнинам уверенно значатся. Их не сдвинуть, не убрать, не обойти – с ними считаться нужно.
Северные порядки временем продиктованы, выстужены, выхолощены и зарубками по человеческим судьбам прописаны. Позёры и бахвалы в суровых краях только проездом - только случайно. Тут спесь и браваду перетирают в соль морские волны, а лишние слова идут на корм чайкам. Показушным праведникам на северах полное неудобство, им корни в вечной мерзлоте пускать негде. Здесь рубль нынче не длинный, не лёгкий, не дармовой – его в неустанных заботах копытить надо. Тут сразу видно: чего ты стоишь. Здесь что ни человек – то характер!
А потому, кто смог - кто остался в высоких не тронутых червоточиной широтах – научился редкое тепло по крупицам - по крохам собирать, ценить его, беречь, не растрачивать понапрасну и постоянно держать сразу за грудиной не всем заметной, но никогда не гаснущей лучиной.
Здесь мало чего можно и много чего нельзя. Нельзя нарезать дурака, жлобиться - скупердяйничать, быть занудой - трезвенником - язвенником. Нельзя не употреблять крепких выражений для самозавода и точного обозначения непреходящих истин. Нельзя не ловить на пропитание всякую разную, какую хочешь рыбу и не слыть неисправимым браконьером.
Есть, конечно, места покруче - посуровее, чем на границе Амура и Охотского моря, но и тут жизнь не сахар: море ото льдов очищается только к июлю, а в сентябре морозы строго по расписанию. Страшилки телевизионщиков про стихии - про метели - про непогоды здесь кажутся мультяшками и комиксами о подлинных природных аномалиях.
Нынче уже к декабрю почти сплошняком одноэтажный полузаброшенный рыбацкий посёлок укатало плотными снегами. Лишь кое-где маячили фронтоны крыш, напоминающие сейчас джонки и однотрубные дымящие пароходы, попавшие в ледовый плен бескрайнего арктического моря. Люди, похоже, всерьез принявшиеся подражать полярным куропаткам и переняв их привычки, изредка выныривали откуда-то из-под сугробов, перепархивали напрямки через утопленные в белом океане оградки и заборы и снова пропадали в толще снегов.
Алексей Мозгляков не гнал вперёд паровоза, вынужденно, пока крутила - мутузила непогодь, объявил для артели передышку в рыбацких делах, сам отсиживался в приобретённом за бесценок несколько лет назад, но прочном, сложенном из листвяка небольшом доме. Не стал Алексей мослать неподъёмные снега вокруг своего убежища: напрасная трата времени – даже без метели перекроет траншею ближайшей же позёмкой. Да вдобавок так теплее – меньше доставали домишко промозглые морские ветры. Когда наметилось затишье, Мозгляков откопал край поленницы, благоразумно уложенной впритык к стене строения, занес в помещение про запас дровишек. Алексей ожидал: скоро должна была прийти Верка, нужно было создать мало-мальский комфорт.
Когда-то в студенческие годы неплохо зарекомендовавший себя в восточных видах единоборств, входивший в сборную команду института, обладатель крепкого от природы, вдобавок накачанного в спортзалах телосложения, крупной лобастой коротко стриженой головы и прямого, несколько нагловатого, с вызовом, взгляда, Алексей Мозгляков не в первой на всю зимовку приезжал в этот небольшой посёлок из Владивостока. Без дураков, самоуверенно, Мозгляков считал, что в этом медвежьем углу он, ни много ни мало, бросает вызов Северу, во всяком случае противостоит ему на равных, сам рисует сюжет своей жизни.
Но всё-таки, кроме романтическо-авантюрных настроений, присутствовал у Мозглякова и конкретный коммерческий интерес, подвинувший обитателя развитого портового города на добровольный отказ от привычных цивилизованных благ.
По окончании института, не помышляя перебиваться с копейки на копейку, ни дня не поработав по полученной специальности учителя физкультуры, Мозгляков крутанул колесо фортуны – подался в коммерцию. И это мало предсказуемое капризное вертило со скрипом, шатко-валко, но всё-таки взяло разбег в его пользу. Обнаружив нужные на новом поприще таланты, несостоявшийся физкультурник вклинился в бизнес-структуру, не был там затёрт, выдавлен на ливер - на вторсырьё, видно глянулся кому-то из рулевых, сделавших на него ставку, как на породистую резвую лошадку. Фирма, в которой непосредственно усердствовал выпускник вуза, с размахом действовала в сфере скупки и перепродажи морепродуктов, не брезговала сомнительными операциями, с явно криминальным душком. Около года к новоиспечённому спецу присматривались, приноравливались, а когда у «рыбной отрасли» возникла необходимость вклинить своего человечка в сферу добычи краснокнижных рыб осетровых пород – выбор пал на крепкого и хваткого парня.
«Почему бы не испробовать себя в новом деле годик-другой, для антуражу, для задору, заодно и срубить деньгу», – не пренебрег неожиданным доверием Мозгляков, рассчитывая в дальнейшем на солидные карьерные перспективы.
Собирался на время, а вот зацепил север. Шестой год кряду, как приговорённый, хотя была и замена, Алексей осенью паковал вещички и наперекор полёту птичьих стай подавался в суровый край. А ведь высвечивались и другие перспективы. Уже заработан был на денежной рыбе - на чёрной икре капиталец, вложен в «небольшой» двухэтажный коттедж в престижном пригороде Владивостока, зарезервировано место заместителя директора «рыбной» фирмы по коммерческим вопросам, схоронена в ячейке банка – кубышка на крайний случай – на раскрутку самостоятельного бизнеса.
Уже не единожды копался в себе Мозгляков: «Зачем устраиваю ненужные испытания? Разве тягаться северу с южным Приморьем по условиям жизни? Неужели боюсь испепелить ярким солнцем в себе нечто важное, расстанься я с Охотоморьем навсегда? Пора завязывать…».
Но здравые рассуждения одно, а север словно гипнотизировал человека. Не раз оставаясь в одиночестве, Мозгляков подолгу разглядывал здешние, мало тронутые цивилизацией просторы, то ещё не застывшее, своенравное море, то уже бескрайнюю всесильную белую пустыню. Звал - манил Север, восхищал: свободолюбием и гордостью, мощью и властью… Вот и сегодня, пока добирался до поленницы, непроизвольно отвлёкся от житейских забот, вперился в снежную дымчатую даль и застыл, разглядывая вроде однообразную картину – белое на белом, но пытаясь рассмотреть там другой мир, другую силу, понять их значение и смысл…
Вернулся к реалиям, тряхнул головой, чтобы отрезвить разум, прогнать наваждение.
Вопреки ожиданиям, первым нагрянул Толян Дудкин – помощник из местных. Прежде чем выпросить задаток на «важное дело», развёл Дудкин канитель - клоунаду, изображая из себя рачительного и заботливого работника:
– Пора проверять оханы! Давно пора. Калужины – они заразы такие – встречаются весьма таранистые. Попадёт какая громила – перекрутит поизмахратит сети! По прошлому году у местных мужиков не один охан приказал долго жить… – Толян вздыхал, охал, без меры драматизируя сложившуюся ситуацию,
Раскусив этот нехитрый заход-вираж Дудкина – тонкий намёк на толстые обстоятельства – Мозгляков не стал сразу гасить «души высокие порывы» визитёра, взял паузу, но в итоге всё-таки авансировав гостя «на неотложные нужды» и предупредив, чтобы на завтрашнее утро был трезв (имелся такой грешок за артельщиком, водил он дружбу с зелёным змием), выпроводил восвояси. Не стал задерживать хозяин жилища Дудкина и по другой причине: не хотел, чтобы пересекался Толян с Веркой. Замечал не раз Мозгляков, как в присутствии девушки развивается у Толяна косоглазие и впадает он в ступор. Хоть и не видел Алексей перспектив своим отношениям с Веркой, но и конкурентов отшивал: сам не ам и другим не дам.
– Не - не, мне на дело нужно! С долгами рассчитаться. Что я не понимаю, что ли? Всё будет на мази. Не переживай, командир! – клятвенно заверив рыбного бизнесмена в собственной непогрешимости, Толян отчалил разгребать накопившиеся ворохи и кучи собственных проблем…
А вот и Вера! Верка - ветерок, стремительная, заводная, с мороза розовощёкая, звонкая, как лесной ручеёк, наполнила холостяцкое жилище счастливым говором. Девушка болтала и болтала без умолку, без остановки.
Наверное из-за неугомонности и непоседливости девушки, а может из-за собственного неумения выработать подлинное уважение к слабому полу, Мозгляков чаще обращался к партнёрше как-то несерьёзно: «Верка». А девушка не замечала незрелости его чувств, не обижалась. Вере думалось-верилось, что она дождалась своего единственного-судьбоносного. Вера поверила в своё женское счастье.
Вот и сейчас шутила: – Спишь, медведь?! Запустил берлогу, и прибраться некому...
С порога гостья принялась наводить порядок, загремела посудой…
– Присядь, Верка, – попытался хозяин жилища остановить девушку. – Куда так разогналась?
– Знаю я эти посиделки, чем они заканчиваются! – высказывала гостья показное неудовольствие, между тем бросая на Алексея обжигающие взгляды. – Подожди. У тебя тут бедлам. И когда ты вещи на место будешь складывать? Опять всё шиворот-навыворот… Да ты и не брит! Я с ёжиками-колючками ни за что рядом сидеть не буду.
– Ну вот, то медведь, то ёжик! – переключился на шутливо-ироничную волну и ухажер…
Мозгляков не был окончательно скуп, отстёгивал от богатого рыбного бизнеса небольшой куш. Свою вторую зарплату Вера не спешила транжирить, откладывала деньги на потом, планировала потратить их на обзаведение хозяйством, на устройство быта, на те времена, когда они заживут настоящей семьёй с Алексеем. Заботясь же о любимом человеке, прикупала ему то тёплые носки, то шарф, то байковую рубашку…
Алексей пощёлкал пультом, переключая каналы телевизора, но терпежу не хватило, живые картинки были интереснее. Мозгляков выбрал момент, незаметно подошёл к девушке со спины и обхватил её руками:
– Ага, попалась! Р-р-р-ы-ы… – дурашливо при этом зарычал.
Вера счастливо опрокинула голову, прижавшись щекой к надёжному мужскому плечу.
– Ежик ты. Колючка! Почему ты такой, Лёша? – шептала девушка. – И подкрадываешься, как хищный зверь…
Но хозяин жилища не отвечал… От Верки пахло свежестью только что распустившейся вербы, летним и почему-то никогда не замерзающим морем…
Вера не оставалась на всю ночь, так у них было заведено. На развитие отношений Мозгляков не шёл, провожал гостью уже далеко за полночь.
– Лёша, а что дальше? – спросила Вера.
– Что? – сосредоточившись на собственных мыслях, не понял Мозгляков вопроса.
– Как мы-то будем? – осмелилась уточнить девушка, но столкнувшись с неопределённым растерянным молчанием, решив, что затеяла этот разговор в неподходящее время, неожиданно предложила:
– Давай прыгать!
– Ну, вот ещё, – приобрёл дар речи Мозгляков, чуть не загнанный в угол прямым вопросом, – что мы дети?
– Да нет, не так, – Вера затеребила Алексея за рукав куртки, пытаясь обратить на себя более пристальное внимание. – По звёздам!
– Как это? – ухмыльнувшись, уточнил Мозгляков.
– А вон, видишь, созвездие Лося? Я от звёздочки, что горит у небесного Лося на том месте, где сердце, и совсем-совсем похоже на сердце, от той золотой, яркой! Сейчас, как разгонюсь! Как прыгну! К другой, которая рядом с первой! К синеватой мерцающей звезде! – торопливо объяснила девушка, тут же спросив: – А ты?
Кавалер молчал, и Вера подсказала: – А ты с другой стороны созвездия! Прыгай мне навстречу!
– Хорошо, прыгаю, – Мозгляков кивнул согласно головой, невольно поощряя спутницу на продолжение выдумок.
Рыбный делец поначалу слушал вполуха, а потом и полностью погрузился в свои мысли, лишь иногда как бы оценивающе поглядывая на попутчицу:
«Эх ты, Верка – сочинялка, фантазёрка! Вся на виду Верка, простая, доступная, открытая. Лёгкая на подъём Верка, даже суетливая, минуты спокойно не посидит, везде пытается поспеть, всем угодить, не гнушается никаким делом. Хоть и работает помощником повара в местной столовой, но вообще-то смышленая девчонка. Верке бы должное образование получить, приодеть её, намарафетить, обучить этикету. Вот тогда Верка была бы ещё той фифой! Смотришь, взметнулась бы в выси! В рыбацком посёлке бы о ней только вспоминали и гордились. На крайний случай заведовала бы садиком или клубом, а то и вела бухгалтерию какой-нибудь промысловой артели…».
Мозглякова тянуло к иным женщинам: манерным, вальяжным, этаким капризным цацам, которых нужно было завоёвывать, у которых глаза зажигались на деньги - на подарки. Во Владике у него была подружка, а в перспективе и жена – Софочка, и сейчас, провожая одну женщину, заезжий джентльмен не видел для себя ничего зазорного вспомнить о другой:
«Софочка вся из себя, из другого цивильного мира, загляденье - куколка, холёная, ладная, будто точёная из драгоценного камня, с ноготками, с бровками, с макияжем – пёрышко к пёрышку! Гагара не кулик – птица со значением! Софочка эстет, культуролог в краевом музее, может себя преподнести, она знает себе цену. Чувства для Софочки – это хорошо, но к чувствам, она считает, нужно и приложение».
Мозгляков навесил на Софочку бирюлек из ювелирного магазина, вывозил её в Таиланд, в Египет, в грядущий летний сезон обещал вояж по Европам. Софочка – это та планка, какую он собирался брать, взяв верный разбег.
По мнению Мозглякова, Верка во всех отношениях проигрывала Софочке. «Нужно наконец заканчивать с севером, с Веркой… – к таким выводам-заключениям пришёл Мозгляков, размышлял об этом и сейчас, но пока тянул-откладывал с прощальным словом, где-то даже и совестился, перебирая варианты, как же его начать, этот разговор: «Ты, Верка, конечно, очень хорошая и всё такое, но сердцу не прикажешь, в общем: большому кораблю большое плавание – или как-то иначе…».
– А теперь твоя очередь! – вмешалась Вера в раздумья Мозглякова.
– Всё, отпрыгались. Вон и жильё твоё уже. До завтра, – попрощался кавалер.
Девушка чмокнула Алексея в губы, побежала к дому, радостная и счастливая.
Сон долго не шёл к Мозглякову. Нагрянули какие-то противоречивые мысли, воспоминания, отвергнув логику, смешались в сумбурную колобродину:
«…Первый год местные хотели подмять под себя. Но не туда сунулись. Кровь кипела, хотелось схлестнуться с противником, мотнуть одного, другого. Мог бы повоевать, не робкого десятка. Но вовремя включил мозги. Сражения могли принять затяжной характер. Позвонил кому нужно. И всё – приструнили местных ребят…
Набрал свою команду. Отладил механизм рыбодобычи, а если точнее, лишь звено в торгово-промысловом обороте осетровых. Инспектора нас не замечают или, вернее, делают вид: у них свои установки и разнарядки, свои маршруты. Наши интересы не пересекаются…
Можно было заниматься лишь организацией процесса, но азартная эта рыбалка, да и удовольствие: иной раз впрячься с рабочими своей артели на равных, ставить оханы, тягать рыбу… Тому, кто придет на смену, особо ворочать мозгами будет не нужно, лишь продолжить дело…
Много кто испробовал за последние годы местных деликатесов. Даже на очень высоких приёмах подают дальневосточные балычок из осетрины и чёрную икру. Только чаще закатывают добытую на Дальнем Востоке икру в баночки с другими этикетками, выдают за каспийский, а то и американский продукт. Но всё без обмана, местный товар не хуже всякого заграничного, а то и лучше…
Нет, не скоро ещё изживут браконьерство. И что думали, когда мудрили с этими запретными законами? Надо было людей сперва переселять, а потом принимать решение о запрете рыбалки. Народ должен же что-то кушать, как-то выживать. А то получается: живи как хочешь, хоть с голоду помирай, но на рыбу и смотреть не смей. Осетровых не тронь, да и на лососевых большие ограничения…
А лучше бы существовал легально совхоз или другое рыболовецкое предприятие. Рыбзаводик бы при нём соорудить для развода калуги и осетра. И развивался бы, процветал посёлок. Нет, не можем мы хозяйствовать. Всё порушили. А ком как катился, так и катится, как добывали осетровых, так и добывают. Только принял оборот рыбы криминальный характер. И народ трудится не на государство, не на себя, а на дядю, на заезжих дельцов-торгашей…
И все ссылаются на законы. А ведь забыли, что самые первые законы люди придумали, чтобы жизнь по правде устроить. А теперь где искать эту правду? Куда она спряталась от законов, куда убежала правда? И почитают эти бездушные буковки на казённой бумаге больше, чем саму правду! Какое дело ни начнёшь, так обязательно против какого-нибудь закона, обязательно что-нибудь да нарушишь. Не хочешь получить по шапке – не высовывайся…
Получается, никому она не нужна, рыба. Так только выпускают пар липовые защитники и правдорубы, прикрываются громкими словами. Да и сама правда, тоже никому не нужна. Заговорили правду. В правду, может, только Верка и верит. Никто за неё не сражается, за эту правду. Разве только вот сама калуга, открыто, по-честному…
Бородавчатая, кольчужистая, узкорылая, похожая на сказочную, выплывает хрящеватая рыбина, будто из других ветхозаветных времён, из другого не порушенного варягами царства. Больше нигде, как на Амуре, нет такой рыбы. Попадаются махины, будь здоров, до тонны весом. При засилье разнокалиберных сетей и отточенных крюков в местных водах умудряется как-то выживать калуга…».Сон наконец сморил Мозглякова.
Калуга в зиму предпочитала держаться южного фарватера Амурского лимана, массово мигрировать по Татарскому проливу за мыс Хусси. Туда-то, в уловистые места пролива, ещё затемно засобиралась рыбацкая бригада из посёлка. Дудкин притащился с перепоя еле тёпленький, с трудом, но впрягся в общие хлопоты. Мозгляков причесал артельщика «ласковыми выражениями», но руганулся больше для порядка. Ценил бригадир Дудкина: «Пьяница-то он - пьяница, но об угол головой не ударился!»
Спрятана была у Толяна в соображаловке какая-то штуковина, действующая лучше любого импортного навигатора. В некоторых случаях Дудкин был попросту незаменим: безошибочно определял место постановки сети, находил избушки, спрятанные в тайге, прочно столбил места в памяти, где ему хоть единожды приходилось бывать. Дудкинская ориентация на местности «Где-то туточки» действовала безотказно и не требовала батареек…
За флагманским «Линксом» – навороченным снегоходом канадского производства, с мягким ходом и обогревом рукояток руля, управляемым Мозгляковым, пыхтела разномастная гусенично-лыжная флотилия: считал наледи и торосы пионер советской снегоходной техники «Буран», помогающий своему хозяину Толяну растрясать похмельный синдром, ещё один «Буран» более современной модели и «Ямаха», отягощённые пенами.
Прав был Толян – рыбки, действительно, поднакопилось. Почти весь короткий зимний день ушёл на проверку оханов. Рыбацкая бригада, затаренная уловом под завязку, отправилась в посёлок, а Мозгляков пожелал задержаться. Заблажилось рыбному воротиле побыть в одиночестве, поговорить с Севером, может, и в последний раз, попрощаться...
На закате снег терял свою яркость, становился пепельно-золотистым, постепенно крепчал мороз. Всё круче сгущалось - запекалось малиновое зарево на западе, своими очертаниями напоминая какого-то причудливого многоглавого дракона.
Восхищаясь природными картинами, в то же время Мозгляков окончательно утверждался в своих суждениях: «Если дружить с головой, то по силам любая задача! Правильно направив ход дел, получится везде развернуться, если захотеть, можно даже взять дань с Севера! Как бы ни был силён Север, как бы ни завораживал своей силой и красотой, человек сильнее! Ты проиграл, Север! У тебя нет защитников! Ящеры и драконы на горизонте – пугала для детишек и суеверов! Они лишь призраки нереальных существ!»
От переполнявших его чувств, осознания своего совершенства, утверждая свою значимость в этом мире, а где-то просто куражась и дурачась, раскинув руки в стороны, Мозгляков закричал:
– Эге-е-е-й!.. Эге-ге-ге-е-е-й!..
Человек смело бросил вызов воздушному дракону – загадочной игре солнца и снега, выплеснувшей на небосклон причудливое соцветие красок. Но пришелец из ископаемых времён – первобытный ящер, уже наполовину было спрятавшийся за облачное марево, будто услышав человеческий голос, выплыл из-за укрытия сызнова, засверкал вдруг бликами и сполохами по небосклону, выпустил длинные розоватые языки, которые заползали - зазмеились по проливу, принялись лизать ледяные коросты.
Вволю накричавшись-наговорившись с Севером, рыбный делец отправился к снегоходу. «Линкс» отдыхал у самой лунки, и, проходя мимо окошка в водный мир, рыбак заметил, что недавно поставленная сеть натянулась, обнаружив попавшую в неё рыбу. Разумнее было бы подождать следующей коллективной проверки оханов, но Мозглякову захотелось непременно впрячься самому, поиграть мышцами, разогнать кровь. Рыбак привязал прогон к дальнему краю охана и стал вытаскивать сеть. Снасть первоначально легко поддалась. Рассчитывая быстро достать добычу, рыбак торопился и неосмотрительно набросил ячеи сети на лыжи снегохода.
Всё произошло быстро. Рыба, казалось сдавшаяся без боя, вдруг резко натянула сеть. Ногу рыбака перехлестнуло капроновой верёвкой, дернуло ловца, и, сбив с ног, потащило к тёмному зеву лунки. Мозгляков попытался сопротивляться, цеплялся за лёд, но лишь сорвал ногти. Снегоход поначалу помогал, тормозил разгон рыбы, но, когда человек оказался в воде и пытался удержаться за грай лунки, повёл себя предательски: «запнувшись» о торос, встал на дыбки– взвился необъезженным конём, готовясь нанести сокрушительный удар своему хозяину. «Всё, кранты!» – закрыл глаза неудачливый рыбак. Но калужина в последний момент одумалась, остановила тягу. «Канадец» с размаху шлёпнулся об лёд. Мозгляков засуетился, рванул наверх, но рыба не отпускала. Вспомнил: «На поясе в чехле нож». Нащупал ножны. Достал резак. Закаленная отточенная сталь легко перехватила капроновые верёвки. Выполз на лёд, решил: «Легко отделался! Был на волосок от гибели!..» Заставил себя подняться: «Разлёживаться некогда – хоть и на исходе, но зима всё-таки! Ещё наотдыхаюсь. На снегоходе до посёлка максимум полчаса. Там отогреюсь». «Линкс» завёлся сразу, но, отъехав сотню метров, резко встал. Гусеница разорвалась и сошла с направляющих катков – скорее всего отреагировав таким образом на последний экстремальный удар. «Добраться до берега, наломать веток, обсушиться у костра! Бензина предостаточно. Огонь разведу по-любому!» – хотел предпринять новый вариант спасения рыбак, но, похлопав по карманам, не обнаружил ни зажигалки, ни спичек.
Мозгляков не курил, а потому как-то недальновидно не соблюдал важное таёжное правило: непременно брать с собой в путешествия хотя бы спичечный коробок. До сих пор сходило с рук, а теперь…
«Кто не курит и не пьёт – тот здоровеньким помрёт! – издёвкой мелькнула мысль. – Как же я мог попасть в такую переделку? – ругал себя рыбный делец, засуетился. – Надо идти! Торопиться! Рассчитывать только на свои ноги! Скорее…»
Мороз сначала забрался в промокшую обувку, обездвижил пальцы на ногах, потом пополз выше, постепенно сковывая всё тело. Мозгляков, не теряя надежды на спасение, продолжал двигаться вперёд: вдруг подберет с оказией запоздавший рыбак на снегоходе или машина из посёлка Лазарев. Но пролив был пустынен. Север до поры терпел человека, то и дело бросающего ему вызов, но теперь решил проявить свой суровый нрав…
Сознание путника всё больше мутилось: вспомнилась-увиделась Софочка. Она подвела посетителей картинной галереи к полотну, принадлежащему кисти неизвестного художника. Изображённая на картине принцесса была облачена в роскошные одежды, инкрустированные драгоценностями, а лицом, один в один, была похожа на саму Софочку. Экскурсовод вдохновенно, пуская жалостливую слезу, рассказывала о представительнице царствующей династии известного европейского двора: «Принцесса Зосенька, признанная первая красавица королевства, руки которой добивались самые завидные женихи государства, опрометчиво сделала свой выбор, она по наивности доверилась простолюдину, который не оправдал её надежд и даже коварно обманул… В порыве чувств бедняжка собиралась уйти в монастырь, но добрые люди уговорили её не отказываться от мирской жизни…»
Вот проявился домик во Владике, ладненький такой коттедж, с наворотами и прибамбасами, чтобы не стыдно было привести именитых гостей… Хорошо бы согреться в этом доме у камина… Хотя нет, не получится, камин больше показушный, для блезира, для куража. У такого не согреешься. Сейчас бы печь или лучше костёр… большой костёр… чтобы спастись – нужно целиком войти прямо в пламя…
Ноги становились ватными, каждый шаг давался с трудом, последние силы покидали путника. Человек упал, пробовал ползти на одних руках... с трудом продвинулся на несколько метров, ему показалось: где-то рядом раздаётся голос Верки. Мозглякову удалось перевернуться на спину… Искристые и лучистые звёзды спускались к самой земле… Как же там говорила раньше Верка?.. Нужно дотянуться… хотя бы до ближайшей звезды, вскарабкаться на неё и прыгать по звёздам... Он вдруг явственно услышал призыв девушки: «Прыгай! Ну же, прыгай, Лёша!» Мозгляков протянул руку навстречу спасительному голосу, чтобы зацепиться за звёздное небо, за краешек жизни...
Вроде бы беспричинно, Верка с утра испереживалась вся. Когда рыбаки вернулись без Алексея, уже не находила себе места, не удержалась, вышла на берег, пытаясь рассмотреть на белом горизонте запаздывавший снегоход. Так и не дождавшись Мозглякова, на исходе вечера Верка запаниковала всерьёз, подняла на ноги успевшего остограммиться Дудкина, и расспросив все обстоятельства, при которых они расстались с боссом, настояла на том, что нужно срочно отправиться на поиски.
Толян не артачился, в дорогу собрался быстро. Для него, тайного воздыхателя Верки – её слово –закон. В темноте Дудкин ориентировался не хуже, чем в светлое время суток, а потому «Буран» до рыбацких мест довёл быстро. Обнаружив сломанный «Линкс» и обрывок охана, Толян без труда установил детали происшествия. Понимая, что шансы выжить у Мозглякова минимальные, владелец «Бурана» не стал делиться своими соображениями с девушкой и, пытаясь разгадать поведение пострадавшего, предположил:
– Нужно искать вдоль берега.
Передвигаясь зигзагами, спасатели внимательно осматривали поверхность пролива. Вскоре они заметили темнеющее пятно на льду. Могляков что-то мычал нечленораздельное, еле шевелил конечностями, просяще или моляще тянул руку к звёздному небу. «Буран» ещё около получаса добирался до посёлка…
Верка два раза отпрашивалась с работы, приезжала в медучреждение, но у Алексея дела на поправку не шли. От бессонных ночей у Верки под глазами запеклись синяки, от переживаний всё из рук валится. Выпросила наконец отпуск, собрала все наличные – заначку на семейную жизнь, все до копеечки – и прямиком в больничную палату сиделкой.
Напросилась к лечащему врачу на приём, сунула не умеючи пухлый конверт, затараторила:
– Что нужно, помогите! На лекарства какие, пусть самые дорогие! Если не хватит, я ещё соберу…
– Жена, что ли? – прервав собеседницу, уточнил доктор.
– Я? – переспросила Верка и неожиданно для себя соврала: – Да.
Сама себе не поверила, а потому добавила для убедительности: – Конечно…
Раскраснелась, стала находить себе оправдание: «Но как здесь сказать? Всего в двух словах не объяснить, – и принялась себя накручивать: – да, может, я и не соврала вовсе. Это, смотря какая ещё жена, так я, может, ещё и больше, чем жена…»
Но доктор не заметил терзаний души посетительницы – только что после операции – устал хирург, непростая выдалась смена, ему сегодня не до хитросплетений психологии, и рубанул врач всё как есть, без утайки, объявившемуся родственнику больного:
– Грозит ампутация. Краснота поползла. Если не отступит, не остановим – будем отнимать! – помолчал врач, размял пальцы рук, похрустел костяшками суставов. – Переломный момент у твоего мужа. Надо бы помочь организму. А он сник, пасует, ленится, надо массажировать, попробовать восстановить ткани. Есть шанс, надо бы уцепиться за него. Одно дело из морозной кутерьмы выбраться, а другое – из потёмок души. Так что или впрячься сейчас, попытаться что-то сделать, или нянькаться тебе с инвалидом всю жизнь.
– А это, – хирург кивнул на пакетик, – убери. Недовольно взглянул на посетительницу, которая не торопилась забирать деньги и, дождавшись когда стол опустеет от подношений, пояснил: – Все лекарства, какие нужно, есть…
– Я прошу тебя, Лёша, пожалуйста, потерпи! – Вера успокаивала взрослого мужика, как ясельного воспитанника-недотёпу, разнюнившегося, разобидевшегося на весь белый свет. – Надо бороться. Врач сказал – ничего страшного…
– Не ври мне! – истерил Мозгляков. – Лучше бы я тогда, разом. Отмучился, и всё…
Больной крыл сиделку последними словами, дрыгал обмороженными ходулями, барахтался – лягался. Верка на севере ко всему привычная: и с лопатой управляться, и с топором, может и санитаркой с инвалидной посудиной. Ойкнет Верка, потрёт очередной ушиб-синяк на руках, оставленный буйным больным, и вновь приставучкой - прилипалкой принимается за массаж…
Отшелушилась - отслоилась повреждённая кожа, сползли ногти на ногах у больного…
– Скажи спасибо супруге, что ноги по колени не оттяпали. Счастливчик ты! А коготки – ерунда, нарастут, – довольный исходом дела напутствовал пациента врач…
Провожая прихрамывавшего кавалера прямиком из больничных палат на самолёт, Верка вручила ему все скопленные деньги: – Лёш, тебе нужней, может, на курорт какой отправят, подлечишься. Мозгляков отнекивался, но как-то неубедительно. Девушка проявила настойчивость, сунула в его дорожную сумку конверт, от которого отказался доктор.
– Мы ещё попрыгаем? – заискивающе спросила Верка. – Правда?
– Тогда я и впрямь заскакал, – признался Мозгляков, вспомнив непростую дорогу по торосам, средь застывших глыб, в обледенелой обуви. Признался и осёкся.
– По звёздам? – подхватила девушка, пытаясь подбодрить Алексея, сама же за него ответила: – Ты тоже можешь прыгать по звёздам! Надо с лёгким сердцем… Если захочешь… Девушка успокаивала парня и в то же время чувствовала интуитивно, тонко, по-женски, что всё кувырком, всё рушится, оказалась хрупкой, как-то мигом развалилась её пирамидка к семейному счастью, какую она все эти годы пыталась построить, а избранник всё больше отдалялся от неё.
Недавний пациент больницы ориентировался только на свой ход мысли.
– А зачем ты это, – он с трудом подбирал слова, – э-э-э… возилась со мной?
«Неужели он не понимает, не чувствует, но тогда это, возможно, последний шанс повернуть всё, как нужно, правильно… – мысли вихрями носились, то били в темечко, то ранили в сердце. Верка набралась решимости и, будто молодая птица, отправившаяся в свой первый полёт с высоченной скалы, аж зашумело в ушах, разом выдохнула:
– Люблю тебя, Лёша!
Разоткровенничалась: как может девушка лишь раз в жизни, излила душу, сказала эти редкие слова, но так сильно переживала, что получился только невнятный шепот, только шевеление губ. Верка раскраснелась от признания, но нашла смелости, посмотрела на своего избранника. У кавалера не дрогнул на лице ни один мускул, он не увидел - не услышал её признания.
– Хорошая, ты девчонка, Верка, – зародились и у Мозгляков благодарные чувства.
– А почему? – сразу подхватила девушка, тайно надеясь: «Вдруг всё-таки расслышал? Но мужской характер не позволяет просто обнять, прижать к себе, сказать ответные слова. Лёша добрый, важничает порой только без меру».
Верка ожидала ласковых слов, ловила встречный взгляд, преданной дворняжкой семенила подле, только пригладь разок – и она навсегда твоя, всю жизнь будет служить верой и правдой. Она же Верка!
Он так и не понял, почему раньше так привлекателен был для него север и сейчас рассуждал: «Романтика? Но возраст – к тридцатнику, с романтикой пора завязывать и становиться взрослым. Дармовые быстрые деньги? Но ценой здоровья, жизни? Север не шутка, с ним не поиграешь. Пора остановиться. Я не стал здесь своим. Я не победил, а проиграл».
Мозгляков действовал по давно расписанному сценарию. Для Верки места в нём не было. Гость с юга пытался, но так и не набрался смелости, чтобы сказать последние прощальные слова девушке.
– До осени? – с затаённой надеждой спросила Вера.
Он, делая над собой усилие, лишь неловко приобнял её, забыл против обычая поцеловать. Верка чувствовала, что от Мозглякова веяло холодком, предательским, обманчивым. Алексей сейчас был словно чужой, посторонний, как гладкий, скользкий морж, что перекусил рыбёшки, передохнёт на льдине и через мгновение соскользнёт в свободное плаванье к неведомым берегам. И сколько девушка ни искала, не было для неё здесь зацепок и пристёжек.
Дул северный бриз. Капризный, сумасбродный. Утром – на материк, вечером – на море. Верка много их встречала и пережидала, непостоянных, промозглых, обманчивых, кратковременных и затяжных – морских ветров. Вот пройдёт время, Верка поймёт, что любовь этого заезжего ковбоя к ней держалась не крепче еловой шишки на дереве и не дольше весенней сосульки. Просто она всё дорисовала в нём до нужного образа, чтобы тот соответствовал её бескрайним чувствам. Ничего… обязательно будут рассыпаться, стираться её чувства, не сейчас, не сразу… с годами. Не зарубцуется всё, как будто ничего и не было – у таких, как Верка, никогда не рубцуется. Останется саднящая кровоточащая ранка… Но всё равно – Верка сильная! Верка выдержала много северных бризов! Выдержит и этот. А сейчас девушке казалось: бесконечные ветры отняли у неё всё без остатка, выдули из неё все до самого донышка, до звенящей пустоты и вот-вот сильный порыв морянки подхватит её и помчит, как лёгкое безвольное облачко. И Верка не возражала, пусть мчит, пусть несёт это облачко, только туда бы, за бездушной крылатой железной птицей. Верка ничего не соображала, растерянно, до боли - до рези в глазах, всматривалась в небо, за гребень сопок, за облачную дымку, где скрылся редкий в северных местах самолёт.
Может, не тот выбор сделала амурская мечтательница, смотрела всё на небо да на звёзды, а надо было бы по сторонам… Ослеплённая высокими чувствами, не замечала девушка других пылающих и обращённых к ней глаз,даже не подозревала, что испереживался-издёргался из-за неё в последние дни односельчанин Толян Дудкин, готов был предугадать любое её желание, пылинки сдувать. Имел Толян виды на Веру и самые серьёзные намерения, вот если бы только девушка дала согласие. Упорно желая выправить курс собственной жизни, и точно зная её магнитный полюс, нынче трезвый, как стёклышко, волнуясь за Веру: «Как бы чего не наделала бы, не сглупила бы…» мчал вездеход к аэропорту Толян. И морской бриз, забыв о собственной своенравности, помогая амурскому рыбаку, что есть силы дул в попутном направлении.