ФАЯ и Беленец

Марина Аржаникова
                ФАЯ И БЕЛЕНЕЦ


Продольная флейта инструмент женский, так мне казалось. Я представляла её только в женских ручках, и даже знала в жизни двух флейтисток. Они были разные, но обе похожие на свои инструменты. Фая и Беленец.
Да, это были две совершенно разные женщины, с разными судьбами, и музыкальными тоже, но обе не расставались со своими флейтами, и флейты были как бы их продолжением и наоборот, и я любила наблюдать, как женские пальчики касаются прохладных кнопочек, трогают их, ощупывают, и смело пускаются в музыкальное путешествие.

Беленец была Снежная Королева, и звук у её флейты был такой же, "с леденцой". Она распахивала свои огромные крылья-локти, и как- будто замирала, а когда приближала свой амбушюр к блестящему, холодному инструменту, губы её открывались, как кошелёк, и от дыхания, казалось, флейта покрывалась инеем, и, мне казалось, даже сверкал снег.
Когда Лариска Беленец заканчивала музицировать, она тут же укладывала инструмент, разобрав его быстро, как автомат, не дав остыть, возбужденному ещё, нежному, и он лежал в темноте, защелкнутый, переживая в одиночестве прекрасные музыкальные мгновения.
Была Беленец высока и стройна, у неё были большие и пухлые губы.
Еще у Беленец были джинсы и модные батники.

Файка была возрастная, ей было уже 27. Перегидрольная головка, с остатками химии, сиреневые губы и Файкина фишка - золотой зуб. Приехала она откуда-то из глубинки, кажется, из Тегульдета, и была остра на язык, её побаивались и обходили, на всякий случай, стороной.
Утром Фая курила под училищенской аркой, и когда мы, робкие первокурснички, проходили мимо, она молча выпускала на нас колечки перламутровым ртом, и улыбалась.
Говорили, что Файка добрая, несмотря на язык, что всегда давала взаймы, и даже городские, чуть-что, бежали к ней. Говорили ещё, что Файка калымит (как, впрочем, и все духовики), ходит "на жмура", (играет на похоронах на музыкальном сленге), но я не могла представить её, Файку, среди чопорной, мужской, траурной компании, и мне казалось, что она должна быть впереди, с флейтой-горном, от звука которого вскочил бы даже усопший.

Каждый день Фая, в мини юбке, клетчатой, в складку, и в старых, толстых, на молнии, сапогах, пристраивалась где нибудь в углу, "попиликать", как она говорила, вытаскивала-расчехляла свой инструмент, и разминала "аппарат".

- Смари, порежу, - Файка показывала язычок, шевелила им как ящерка.

- Змеиный, - добавляла она, - отравлю!

 Потом она как-то вся выпрямлялась, глаза её менялись, темнели, черные нарисованные стрелки убегали куда-то вверх, и, в какой-то миг происходило чудо - она выталкивала сиреневыми губами нежный, воркующий звук, и звуки эти, прекрасные, выпархивали словно птенцы, расправляли крылышки, встряхивались, и улетали в вечность. Закончив, Фая поводила плечами, оглядывалась.

- Че, бля, вылупились, - растерянно озиралась она.

И мы, поражённые, разбредались молча кто-куда, по своим коридорам и аудиториям. А она ещё долго держала флейту в руках, водила по ней руками, дула на неё, гладила, как будто не хотела расставаться, и аккуратно укладывала в футляр.

Файке пророчили консерваторию.

- Только не останавливайся, иди дальше- говорили ей. Но Фая уклонялась от ответа, не отвечала дерзкой шуткой, и это было так не похоже на неё, она задумывалась, глаза её затухали, она розовела, то ли уходя в мечты, то ли понимая, что мечты эти так и останутся мечтами.

Беленец каждое утро прикатывала на такси. Ей тоже пророчили консу. У неё были для этого все основания, трудолюбие, какой-никакой дар, к тому же она была аккуратна, и обязательна. Беленец любила деньги, но взаймы не давала, романы водила с себе равными, а перед самым выпуском закрутила роман с преподом по вокалу. Один раз Лариска даже солировала с симфоническим, и вместе с ней на сцене пел её препод, в малиновом бархатном пиджаке. Он смешно вытягивал рот, и сверкал глазами, соединив руки на груди.

Беленец потрясала нас каждый день новыми нарядами. Курила длинные чёрные сигареты, и стряхивала пепел длинным, с аккуратно накрашенным ногтем, пальцем.

Про Файкины любовные истории тоже кое-что говорили, например, что любит "малышей", первокурсников, то есть. Она делала им гримаски, выпучивала и сводила к переносице глаза, и показывала язык.

- Надо правильно воспитать мальчика, пока другие учительницы не подоспели, - говорила Файка.

Хотя, все же, это были только разговоры, - иногда за ней приходили какие-то мужики, совсем немузыкального вида, красные, крупные самцы.

Подходил к концу май, приближались академические, немножко все поутихли, коридоры опустели, только звуки невидимого оркестра, готовящегося сыграть заключительное тутти, не умолкали до глубокого вечера.
Первокурсники, тряслись перед первым академом, молча репетировали, сидели на лестницах и по углам, и если не было свободных классов, отрабатывали сложные места на спинках кресел, и на коленках.
Выпускники, бледные и сосредоточенные, занимали классы с утра, и перестали наконец, обращать на нас внимание.

Фая засыпала с флейтой в руках, Беленец укатывала домой на такси.



- Иоганн Себястьян Бах. Концерт для двух флейт и оркестра.
  Исполняют, - строго зачитала ведущая.

Фая блистала. Она сделала прическу и раздобыла блестящее, все переливающееся, платье. Глаза её горели, румянец, естественный, яркий, пробивался сквозь всю "штукатурку", которую Файка так любила, её флейта сверкала, парила в воздухе, и казалось, никакая сила не разорвёт этот союз инструмента и человека.            Беленец, в черно-белом, как дикторша с телевизора, играл виртуозно, но оставалась холодна, глаза её круглые, с длинными черными ресницами, были удивлёнными, но тоже с холодком, цепкие тонкие пальчики, впивались в нужные клавиши безупречными, отрепетированными пассажами. Гармония и порядок исходили от Ларискиных аккордов.
А Фаины руки трепетали, непослушные локти взмывались кверху, они ликовали, вырывались вперёд, как будто забыв о приличиях и музкомиссии, а выпорхнувшие звуки летели в зал, дотрагивались до голов, обвивались за шею.

Это был их триумф.

Беленец строго кланялась, смотрела круглыми птичьими глазами.
И Фая, со сверкающей фиксой и волшебной флейтой в руках, смешно приседала и прикладывала свободную руку к груди.

Вечером препод по вокалу повёл Беленец в ресторан.

А Файка напилась водки, прямо из кружки, в общаге, примыкавшей крошечным флигелем к старому, уставшему зданию нашей альма-матер, бродила по маленькому заброшенному садику, спотыкаясь о выпавшие кирпичи, и к утру пришла вся зелёная и липкая, от пахучей, распустившейся листвы, но прижимающая флейту к груди.


Она не поступила. Много, что говорили, что талант есть, да, бесспорно, но "руку" переделывать надо, локти "гуляют", что "возраст", много молодых, тоже талантливых, и прочее.
Файка гулеванила три дня, рассказывала про большой город Новосибирск, всех угощала, показывала язык, и стаканами пила "Яблочное".

А потом исчезла. Совсем. Может, вернулась в свой Тегульдет. И были только слухи - разбила чью-то семью, родила сына, развелась, дома хозяйство, коровы, куры, попивает...
Но я всегда представляю её, даже среди кур, красивую, в серебряном платье, она идёт по бархатной траве, и за ней, распахивая калитки, все божественное стадо, повинуясь звукам её волшебной флейты, и с ней птицы, передумавшие лететь на юг, и солнце, передумавшее садиться.
Файка так и осталась для меня Королевой, Королевой из Тегульдета.

Беленец тоже затерялась, закончила консу, пошла-поехала по столицам, говорили, "меняла мужей", побывала за "скрипкой, гобоем, и даже дирижёром", и, кажется, эмигрировала.
Как-то я даже увидела её фото в журнале.
Но не сомневаюсь, у неё все хорошо.