4.
На следующий день Митя едва смог дождаться вечера. Ему приходилось прикладывать усилие, чтобы работать так, как он привык. Иногда он словно натыкался на невидимую преграду и переставал понимать, что делает. Однажды даже переспросил, чего от него хотят — такого с ним ещё не бывало. Даже Светкина измена отдалилась и потускнела.
То, что произошло, не укладывалась в его голове. «Нет, это не сон. — говорил он себе. — Вот ссадина на коленке: помню, как задел, когда влезал на камень. До сих пор болит… Плавки утром были ещё мокрыми… Было! Никаких сомнений! А чего же я испугался? Ну да, странная девушка… Так они все со странностями… Искупался ночью?.. Подумаешь! На самом деле, ничего такого, чего нельзя было бы объяснить, не случилось. И всё же, кто она? Русалка? Смешно! Хотя… Если умеешь так плавать, почему бы и не называть себя русалкой… И все-таки это странно, очень странно…»
Митя считал коробки с макаронами, чинил электропроводку и постоянно ловил себя на мысли, что время течёт слишком медленно…
. . .
Вечер всё-таки наступил. Митя сидел на кровати и смотрел, как Веня собирается на свидание. Над лагерем плыла нежная мелодия «Спи, моя радость, усни…» Отбой, и — начало ночных бдений. Раньше Митя не обращал внимания на то, чему дают отсчёт детская песенка, а сейчас его покоробило.
Веня одной рукой брился, а другой искал что-то в рюкзаке. Бритва то и дело отключалась, и Веня страшно ругался, потому что опаздывал.
Митя завёл и бросил Вене свою, механическую.
— Мерси! — поймал на лету Веня.
— Жвачка нужна?
— Давай! — теперь Веня в одно и то же время брился, копался в рюкзаке, жевал, а кроме того ещё делал судорожные движения, пытаясь залезть в завязанные башмаки.
Через несколько секунд терпение у Вени лопнуло. Он отшвырнул башмак и вытряхнул содержимое рюкзака на кровать:
— Черт! Да где же они? Я же помню — целая упаковка была!
Он задумался, и вдруг кинулся к соседней тумбочке. Порылся там, и лицо его просияло:
— Есть! Отлично! Слушай, Митюх, скажи Серёге, что я у него взял парочку.
— Сам скажешь. Я тоже ухожу.
Веня перестал бриться, обернулся и уставился на Митю.
— Круто! — глаза у него заблестели, он даже присел на кровать. —
Ну, ты красавец! С Галкой, да?
Мите стало смешно:
— Нет… — улыбнулся он. — Не с Галкой.
— Во даёт! — Веня забыл про свидание. — Как зовут? Я её знаю?
Давай-давай, колись! Ну?..
— Не знаешь, успокойся… И вообще, не приставай пока.
Веня многозначительно выпятил нижнюю губу и покачал лохматой головой:
— Не ожидал…
Покрутил головой и добавил:
— Уважаю!
Он пожал Мите руку, но тут же спохватился и вскочил:
— Ладно, Митрий, я побежал, а то моя девушка с характером, ждать не любит. Потом расскажешь… Удачи!
Он выбежал, но тут же вернулся, озабоченный:
— Слушай, раз так, тебе тоже нужно! Возьми у Серёги в тумбочке, там ещё есть. После разберемся…
Митя покачал головой.
— Ну, как знаешь… — и Веня исчез.
Митя тоже стал собираться.
Снова была чёрная безлунная ночь, снова, невидимое, вздыхало море. Митя шёл уже знакомым путем, увязая в песке, и боролся с сомнениями. Какой-то голос внутри говорил ему: «Вернись, пока не поздно! Не ходи! Зачем тебе это нужно? Ты же ничего не можешь хоть как-то объяснить».
Митя был полностью с ним согласен, а ноги несли его вперёд. Конечно, новизна ощущений, вполне объяснимый интерес к девушке, если не красивой, то загадочно-привлекательной, плюс уязвлённое мужское самолюбие — уже и этого было достаточно, чтобы оправдаться перед самим собой. Но что-то ещё тянуло его туда, и это «что-то» было самым главным.
Ася ждала его, и они проговорили почти всю ночь. Говорил, в основном, Митя. Никогда он не был словоохотлив, а тут не мог остановиться. Оказалось, ему так много нужно рассказать… То, о чём он рассказывал, было неожиданным для него самого. Он и не думал, что помнит это.
Например, как в детстве носил обед дедушке, работавшему сторожем на совхозной бахче. Это было забыто, а теперь всплыло откуда-то из глубины памяти. Ему хотелось, чтобы Ася представила, как он, маленький, гордый взрослым поручением, шёл в далекий путь. Это и вправду было далеко — километров пять — и тянуло на настоящее приключение. Идти нужно было через бескрайнее кукурузное поле по высохшему руслу поливного арыка. Он шёл босиком по тончайшему песку, мягкому и горячему, а по сторонам тёрлись друг об друга и таинственно шуршали жёсткие листья кукурузы. Из них кто-то смотрел на него злыми горящими глазами, и ему было так одиноко и страшно, что он был готов заплакать. В груди колотилось сердце, а он шёл и замирал от ужаса, похожего на восторг… Зато потом, на бахче, когда дед, выбрав лучший арбуз, ловко взрезал его и тот с треском разваливался на две ярко-розовых половины, распространяя нежный аромат, каким наслаждением было впиться в хрусткую прохладную мякоть и чувствовать, как сладкий сок струится по пересохшему горлу! Стоило пережить кукурузный ужас, чтобы познать это счастье! Никогда больше арбузы не пахли таким тонким дразнящим ароматом, легким и освежающим…
Ещё Митя рассказал Асе о горе, которое он испытал, когда умерла его собака. Это было именно горе. Он говорил и чувствовал, как у него каменеет лицо и прерывается голос. Но не мог остановиться, ему просто необходимо было высказать то, что он никогда никому не рассказывал. Боль и стыд снова обожгли его. Он вспомнил, как Джек смотрел на него преданными, любящими глазами и ждал, когда Хозяин, самый добрый, самый сильный и всемогущий, за которого он, Джек, без раздумий отдал бы жизнь, прекратит его боль. Митя помнил, как постепенно тускнели глаза Джека, как из них уходила вера, а вместе ней — жизнь. Только теперь, рассказывая Асе, Митя осознал, что до сих пор не простил родителей за то, что уже через несколько дней после смерти Джека они улыбались, шутили и утешали его обещанием купить другую собаку. Он вспомнил всё так, как будто это было вчера, хотя ему казалось, что он похоронил эти воспоминания глубоко-глубоко.
Договорились встретиться они и на следующую ночь. Правда, в этот раз долго разговаривать не пришлось — Ася торопилась. Но, расставаясь, сказала «До завтра!» так, словно это само собой разумелось. И опять он не мог дождаться отбоя, и опять почти бежал уже знакомой дрогой к плоскому камню, и опять они с Асей проговорили почти до утра.
В эту, четвёртую ночь Митя перешёл какую-то границу. Он чувствовал, что становится другим. Плоский камень словно заколдовал его. Или расколдовал…
Как шелуха, слетали с него оболочки. Всё, что он считал важным, обязательным, не подлежащим сомнению там, в лагере, и вообще, в той, другой жизни, здесь теряло смысл, казалось надуманным и смешным. Здесь, на камне он становился самим собой — тем, которого уже почти забыл, привыкнув к условностям и границам взрослой жизни. Он всегда хорошо знал, чего ждали от него мать, товарищи, преподаватели, Светка, и старался делать именно это. Ему казалось, что в этом и есть смысл жизни — оправдывать ожидания. На собственные прихоти и желания он научился смотреть как на препятствия, которые нужно преодолеть, чтобы сделать что-то полезное для других. А что же такое он сам и что нужно ему, чтобы быть счастливым, над этим он даже не задумывался. И вдруг оказалось, что ему катастрофически не хватало человека, которому бы нужен был сам Митя, а не то, что он может для него сделать; с которым не нужно было «соответствовать», которому можно рассказать всё, не выбирая слова, не боясь показаться каким-то «не таким». Он словно проснулся. Или, наоборот — погружался в сон, который становился реальней жизни. Это походило на сказку, у которой не могло быть счастливого конца.