Чужие письма. Глава 7. Русский Дориан Грей

Алехандро Атуэй
  Феликс заперся у себя в спальне и долго думал, глядя на огонь горевшей свечи. На столе лежало письмо, его содержание  и являлось предметом размышлений Феликса. Он колебался, слова Марины толкали его сиюминутно бежать и образумить брата, но каждый раз при порыве к действию воспоминание об обиде, нанесённой им, обдавало холодным душем. Он был зол на Николая, но любил его, любил всем сердцем, как брата и не только. Эта любовь к Николаю пылала уже многие годы, искренняя, кровная, светлая. А голова подкидывала в этот пламень любви обжигающие сознание мысли о его смерти. Феликс не чаял в нём души и радовался каждому новому дню, который приближал брата к двадцатишестилетию.   Радость мешалась со страхом, страхом осознания того, что если Николай доживёт до двадцати шести, то он, Феликс,…

  Он старался гнать от себя эти мысли, но не в силах был избавиться от них вовсе. Каждый день отсчитывал шаг, дающий шанс Николаю, и приближающий Феликса к страшной черте. Это было мучительно, но и желать смерти брату он не мог, даже мыслей себе таких не позволял. Даже теперь, когда в сердце вонзилась обида, Феликсу и в голову не приходило навредить Николаю.  Но теперь ему думалось, что он был вправе не вмешиваться в судьбу.

  Это случилось неделю назад. Николай, совсем запутавшийся в своих чувствах, начал терять рассудок, и даже пробовал разрешить противоречия внутри себя с помощью вина. Однажды вечером он пришёл совершенно пьяный и еле стоял на ногах. Наверное, он не раз падал, пока добрался домой, от чего одежда его и руки были в грязи. В арабской гостиной он встретил Феликса и страшно обрадовался.

- Ксюшенька! Как я рад тебя видеть! Дай я тебя поцелую в твои сахарные уста.

  Криво улыбаясь и вытерев пену у рта, Николай потянул к щекам Феликса грязные руки. Последнему показался это поступок мерзким, и он, слегка оттолкнув брата, направился в свои покои. Николай пошатнулся, зацепился за колонну, взмахнул рукой,  чтобы не упасть, и хотел ухватиться за Феликса. Неверные пьяные движения привели к тому, что он, вырвав у брата несколько волос, неуклюже свалился на пол. Падение разозлило его, и в пьяном гневе он, даже не ожидая от себя, завопил заплетающимся языком:

- А-а-а, не нравлюсь? А кто тебе нравится? Иди сюда, chienne!

Николай ещё что-то кричал в след, но удаляющийся Феликс уже его не слышал, а скорее не хотел слышать.

  На другое утро Феликс надеялся, что брат придёт с извинениями, но этого не последовало. Может, тот не хотел извиняться, а может, просто не помнил вчерашнего, но эта ситуация вывела Феликса из себя, и он не на шутку разозлился и обиделся. Вот и сейчас в нём кипела обида, с которой он никак не мог справиться, несмотря на всю свою любовь к брату.

  Феликс  поднялся с кресла, нервно прошёлся по комнате, раздираемый противоречиями. Он вспоминал приятные моменты жизни, проведённые с братом. Их забавы с переодеванием  больше всего радовали его, когда они в женских платьях пели в ресторанах или подменяли заболевших актрис в массовке театра. Слава об их похождениях быстро облетела Петербург, и братья стали кумирами столичной золотой молодёжи. За миловидность внешности и изощрённые похождения Феликсу быстро приклеилось прозвище Русского Дориана Грея. Он был не против, даже гордился этим. Оскар Уайльд действительно был любимым его писателем, а роман «Портрет Дориана Грея» - настольной книгой. В нём он всегда находил ответы на трудные вопросы.

 Феликс взял с полки книгу Уайльда и, раскрыв наугад страницу, ткнул пальцем в первое попавшееся предложение.

«Самые нелепые поступки человек совершает всегда из благороднейших побуждений», - гласило высказывание. Феликс всегда восхищался, как точно Оскар Уайльд раскрывал смысл и суть всего происходящего, он словно читал мысли Феликса. Но на этот раз очередной радости любимый писатель не доставил.

«Почему нелепый? Если я хочу предупредить смерть своего брата – разве это нелепый поступок? Бред какой-то. Да, это уменьшает мои шансы. Но я люблю его, и одержим только этим. Пусть, пусть я не воспользуюсь этим случаем, но моя совесть будет чиста», - и Феликс снова перевернул страницы и ткнул наугад в другое предложение:

«Благие намерения – попросту бесплодные попытки идти против природы».

«Чушь, чушь, чушь, - чуть не закричал Феликс. – Да, моя природа требует сохранения моей жизни, но это совсем не означает, что я готов идти по трупам своих близких. Мои мысли и чувства  - это тоже моя природа».

Он со злостью перевернул очередную страницу:

«Частенько подлинные трагедии в жизни принимают такую неэстетическую форму, что оскорбляют нас своим грубым неистовством, крайней нелогичностью и бессмысленностью, полным отсутствием изящества. Они нам претят, как все вульгарное. Мы чуем в них одну лишь грубую животную силу и восстаем против нее. Но случается, что мы в жизни наталкиваемся на драму, в которой есть элементы художественной красоты. Если красота эта — подлинная, то драматизм события нас захватывает. И мы неожиданно замечаем, что мы уже более не действующие лица, а только зрители этой трагедии. Или, вернее, то и другое вместе. Мы наблюдаем самих себя, и самая необычайность такого зрелища нас увлекает».

В другой раз бы Феликс сказал, что автор попал в точку, но теперь изложенная в книге мысль казалась ему кощунственной. И он опять попробовал наугад найти ответ.

«Только воображение рисует нам отвратительные последствия каждого нашего греха. В реальном мире фактов грешники не наказываются, праведники не вознаграждаются».

«Да я и не ищу вознаграждений», - подумал Феликс, но тут же вспомнил, как он хотел после двадцатишестилетия Николая открыть тайну заклятия, и тем самым Николай оценил бы его благородный поступок и восхитился его самоотверженностью. Эта мысль грела его тогда, но сейчас, в приближении даты, она  всё больше и больше казалась ему нелепостью, порождённой собственным сознанием.

«Именно те страсти, природу которых мы неверно понимаем, сильнее всего властвуют над нами. А слабее всего бывают чувства, происхождение которых нам понятно», - говорил со своих страниц в очередной раз Уайльд.

«Да. В этом что-то есть, но разве я не понимаю природу своей любви к брату? Я люблю его потому, что он брат, вот и всё, вот и всё объяснение. Потому что он.., потому что.., потому что он брат. Да что тут понимать? Это просто любовь, чего тут думать и усложнять»,- Феликс начинал нервничать потому, что действительно разумно не мог пояснить ответов.- «Что там дальше у него?»

«Влюбленность начинается с того, что человек обманывает себя, а кончается тем, что он обманывает другого».

На это Феликс ничего не мог возразить. Утверждение ему казалось и правильным и неправильным, он сомневался и вместе с тем был уверен, что это именно так. После нескольких минут замешательства он открыл очередную фразу.

«Женщины переносят горе легче, чем мужчины, так уж они созданы! Они живут одними чувствами, только ими и заняты».

Тут Феликс смутился и покраснел – темы о женщинах он не хотел касаться. Немного замешкавшись, он поспешил найти ещё одно высказывание.

«Самоотречение подменяет нашу сущность, но учтите, чувства, которые мы подавляем — отравляют нас…»

Феликс молчал, молчал не только в прямом смысле, застыли и мысли. Как любое живое существо он, конечно, хотел жить. Но допустить гибель своего брата ради спасения своей жизни он не мог. Но сейчас он также и не хотел представить свою смерть. Хотелось ещё пожить, ведь он был сосем молод и только-только начал пробовать вкус жизни. Нелепо было сторониться её именно сейчас.
 
«Вот тут нас и подстерегает змей-искуситель, - думалось ему, – Но мы же не просто организмы, трепещущие за свою жизнь, мы ещё и люди, мыслящие, любящие, обладающие более высокими категориями ценностей».

«В судьбе людей, физически или духовно совершенных, есть что-то роковое», - отвечал ему Уайльд.

Феликс опять молчал…

«Единственный способ отделаться от искушения — уступить ему.
Согрешив, человек избавляется от влечения к греху, ибо осуществление греха— это путь к очищению».

И опять он молчал…

Потом закрыл книгу и сел обратно в кресло. Ни о чём не хотелось думать.
 
«Будь, что будет. Если Николай придёт ко мне перед  дуэлью извиниться или просто зайдёт попрощаться, тогда я его точно остановлю. Если нет – воля Божья».

Феликс в последний раз попытал шанс найти ответ в книге.

«Я сегодня устал от себя и рад бы превратиться в кого-нибудь другого».

Это высказывание тоже показалось ему отражением ситуации, но ответа на его вопросы не содержало. На этом он угомонился, поняв, что ответа не найдёт.
 
Феликс лёг спать, хотел заснуть, но весь остаток ночи промаялся в полубреду, а в глазах почему-то стоял последний портрет Татьяны Николаевны – его тёти, которой он совсем не помнил.

 *    *    *

Николай не пришел…