По деревянным ступенькам стучала пара десятков каблуков. Шли уверенно, нахально, но света не зажигали. Прохор знал, что по всему Петрограду теперь рыщут банды новой власти в поисках сокровищ прежних хозяев жизни. Странно было, что в дом Юсуповой на Литейном до сих пор ещё не наведались. В основном приходили днём, констатируя легальность и законность экспроприации. От ночного визита ждать хорошего не приходилось, к тому же шли не с парадного входа.
-Ты что ли дворник? Показывай, где покои старой княгини, - и Прохор получил толчок дулом нагана в спину, отчего живо засеменил впереди толпы людей в кожаных куртках. В спальной комнате зажгли свечи и стали методично обыскивать каждый угол, но прежние хозяева видимо уже позаботились о своём состоянии.
- Должен же быть тайник, должен, старый еврей перекупщик не мог соврать, царство ему небесное, - причитал один из ночных гостей в бескозырке, явно претендовавший на должность руководителя всей компании. Потом пристегнул к нагану приклад и стал простукивать пол и стены.
- Да где там, - причитал Прохор. – Все бриллианты Зинаида Ивановна в Парижах хранила. А жемчужину свою, Пеллегрину, давно внучке своей Зинаиде Николаевне отдала, ещё года за два до смерти. Уж двадцать лет с лишком как минуло.
Но объятые хищным порывом лёгкой наживы ночные гости не слушали старика. Приклад нагана теперь ходил по стене у спального ложа. Дойдя до спинки, большевик в бескозырке залез прямо в сапогах на широкую кровать княгини и стал стучать над изголовьем по стене. Шитые золотом наволочки подушек и покрывало украсились жирными глиняными пятнами. Прохор поморщился, предчувствуя последствия проявлений обличий новой жизни.
- Есть! Тут! – закричал предводитель, услышав глухой отклик эха в стене. Он живо соскочил с кровати, схватил здоровенное дубовое кресло и, разбежавшись, швырнул его в стену над изголовьем кровати. Кресло глухо ударилось всей массой о стену. Внутрь стены провалились несколько кирпичей и застучали по деревянному полу. Ночные гости как тараканы из разных концов комнаты мигом сбежались к кровати и стали усиленно пинать и долбить стену в месте пролома кто чем мог. Потом посветили. За кроватью была замурована глухая комната, из которой несло многолетней затхлостью и трупным запахом, соперничавшим с ароматом каких-то специй. Комната была небольшая. В ней было немного мебели, только самое необходимое, а посередине стоял дубовый стол, на котором вырисовывался силуэт непонятного предмета. Толпа ринулась шарить по всем углам комнаты, а большевик в бескозырке подошел со свечой к столу. Непонятный предмет оказался высохшим трупом, вероятно забальзамированным, поскольку от него разило благовониями.
- Господи Иисусе, - перекрестился Прохор. – Так это ж народник княжеский.
- Народоволец?- переспросил предводитель ночных гостей.
-Нет, народник. Эти ещё раньше были. Меня ещё тутова не было, прислуга старая рассказывала. Был у Зинаиды Ивановны один избранник, из этих как раз. Когда его схватили, она жутко переживала. Его в Свеаборге заточили, а она там дом купила и глядела в окошко кажный божий день на острог. Потом, сказывают, сбежал он, и надо думать не без её помощи. И жил потом будто бы тут, во дворце, но никто его не видел, княгиня прятала его ото всех. Ох и страстная была женщина, сказывают, как только мужа схоронила, так и подалась во все тяжкие. И внучка, Зинаида Николаевна, вся в неё, красавица тоже, но скрытная, наружу ничего не показывает. Помню, поговаривали, роман у неё был с князем каким-то, но все только догадывались. А тот дурак на коне к ней прямо во дворцовые покои и букет к ногам. А она уж тяжёлая была, Феликсом, младшеньким. Так князь Феликс Феликсович, муж её, тогда очень гневен был, и Феликса признал своим не сразу.
- Замолчи, старик! Хватит молоть. И так ничего не нашли, да ты ещё тут со своим бредом.
- Командир, - подошёл к предводителю в бескозырке один из его отряда. – Вот, в шкафу нашёл.
Он протянул пачку бумаг. Командир небрежно полистал их и бросил на пол.
- Что? Больше ничего нет? Тогда уходим.
Когда топот сапог смолк, Прохор перекрестился и поднял бумаги с пола. Подойдя к горевшей на столе свече, стал перебирать их. Это были письма и черновики, похоже, что этих же писем. Видимо, княгиня или кто-то ещё схоронил тут их от чужого глаза. Прохор развернул одно из писем и начал читать.
«Милый Феликс,
Я умоляю вас, сделайте все, чтобы Николай не приехал бы теперь с Вами в Петербург, объясните это Вашим родителям, и пусть он до осени остается за границей, это просто необходимо, это совсем не глупости, это очень серьезная просьба, и мама хотела сама написать Николаю, но она лежит в постели и просила, чтобы я вам это написала. Знаете, милый, что здесь все известно: наш ужин накануне свадьбы, моя переписка с Николаем, Ваш приезд в Париж, знают, что мы вместе завтракали, обедали, ходили в театр, знают, что Мама уезжала, и я оставалась одна с Вами, и все еще это так исковеркали, так преувеличили, что говорят такие мерзкие вещи, что прямо голова ходит кругом. Мой Отец, когда я пришла к нему, прямо сказал: “Ты, наверное, думала, что все можно скрыть, да ты знаешь, что все знают все, ты ничего не можешь отрицать, только говоря правду, ты можешь остановить ложные слухи, ведь ты знаешь, что даже Государь узнал все, и я должен был ему рассказать все, что знал”. Подумайте, они рассказывают в городе, что я жила с Вашим братом, и еще другие гадкие вещи. Говорят, я опозорила моего мужа, его имя, мою семью, а Ваш брат опозорил свою семью, раз вел себя ниже всякой критики. Конечно, все это неправда, но ведь доказать это трудно, а все так возмущены, что если Николай приедет, он непременно будет нарываться на скандал, и еще не избежит дуэли. Мой муж приедет через неделю сюда, его родные тоже, полк принимает большое участие, будет подбивать на дуэль, и кончится очень плохо. Все офицеры знают про ресторан, возмущены Николаем и твердят, что здесь затрагивается честь полка и т. д.
Меня на днях выселяют из Петербурга, ради Бога устройте так, чтобы Ваш брат тоже здесь не появлялся, тогда злые языки успокоятся, и к осени все позабудется. Пожалуйста, разорвите мое письмо и не говорите, что я Вам писала, т. к., в общем, я не имею права к Вам писать, и если это узнают, будут лишние неприятности, а их и так много. Напишите непременно и поскорее. Всего хорошего.
Марина»
«Однако, - подумал Прохор. – Это, стало быть, та Марина, из-за которой Николая Феликсовича на дуэли убили. Предостеречь через Феликса хотела. А он что же? Не смог?»
Прохор развернул другой листок. Это был черновик письма, писаный почерком Николая, Прохор сразу узнал его руку. Письмо начиналось словами: «Дорогая моя Ксения!». Потом это было перечёркнуто и написано: «Дорогая моя Марина!». Но это тоже было перечёркнуто и опять написано: «Дорогая моя Ксения!»
Было ясно видно, что Николай не решался, кому же всё-таки адресовать своё последнее письмо перед дуэлью, и метался между двумя женщинами. По всему тексту он постоянно зачёркивал то «Марина», то «Ксения» и, видимо, так и не дописав, начал другое письмо начисто.
Прохор не понял, при чём тут какая-то Ксения? Он помнил тот вечер 1908-го года перед дуэлью, и возбуждённые шальные глаза Николая, как тот схватил его за рукав и словно в бреду твердил: «Прохор, милый, прости меня, если больше не увидимся! Ты знаешь, я так люблю своего брата, что готов отдать за него жизнь. Мне скоро исполнится двадцать шесть лет, и тогда выбор падёт на него. Но мне посчастливился случай, и у меня есть шанс доказать ему свою любовь».
Прохор видел его таким впервые, а тем более не понимал, о чём говорит княжич, и было запричитал, мол, бог с тобой, ложись спать, утро вечера мудренее. Так и сейчас он не понимал, что тут понаписано. Он взял следующее письмо, вероятно, уже чистовик предыдущего, и когда стал его читать, то постоянно путался, и всё время вместо «Марина» под впечатлением черновика, подсознательно вставлял «Ксения».
«Дорогая моя Марина!
Если когда-нибудь это письмо попадет к тебе в руки, меня не будет уже в живых. Я теперь глубоко сожалею о том, что писал тебе последний раз из Парижа. Я верю тебе, верю, что ты меня любишь, и последнею моею мыслью – была мысль о тебе. Надеюсь, что ты мне веришь, т. к. я не стал бы тебе лгать перед смертью.
Я тебя любил, моя маленькая Марина, за то, что ты не похожа на других, что ты не захотела думать и поступать, как это делали другие, и смело шла вперед той дорогой, которую ты находила правильной. Таких людей в обществе не любят, их забрасывают грязью, в них кидают камнями, и тебе, слабой маленькой женщине, одной не совладать с ним. Твоя жизнь испорчена так же, как и моя. Мы встречались с тобой на наше уже несчастье и погубили друг друга. Ты никогда не будешь счастлива, т. к. вряд ли найдется другой человек, который так поймет тебя, как сделал я. Я тебя понял тем легче, что у нас масса сходных с тобою сторон. Как мы могли бы быть с тобой счастливы.
Прости меня за то, что мое письмо не вполне стильно, что некоторые фразы не вяжутся с другими, но я пишу, что думаю, нисколько не обращая внимания на слог.
Мне страшно тяжело, что я не вижу тебя перед смертью, не могу проститься с тобой и сказать тебе, как сильно я люблю тебя. Подумай, как ужасно идти умирать за тебя и даже не знать, думаешь ли ты обо мне в это время.
Марина, дорогая моя Марина, ты не знаешь, как я люблю тебя. Теперь около 5 часов, через 2 часа за мной заедут мои секунданты и увезут меня, и я никогда, никогда больше не увижу тебя.
Отчего ты так далеко? Ты не услышишь меня, когда в последний раз произнесу твое имя. У меня даже нет твоей фотографии, чтобы поцеловать ее. Единственная вещь, которую я от тебя имею, – это маленькая прядь твоих волос, которую я храню, как святыню.
Вот и все. Я не боюсь смерти, но мне тяжело умереть далеко от тебя, не увидев тебя в последний раз.
Прощай навсегда, я люблю тебя»
Свеча постепенно стала угасать и, чтобы дочитать последние строки, Прохор склонился ближе к огню, но не рассчитал – черновик письма, свисавший снизу в стопке, вспыхнул. Огонь лизнул пальцы дворника и тот выронил черновик, который сразу был объят пламенем, и уже через пару секунд от него остался только пепел. В комнате мгновенно стало темно, и Прохор не заметил, как вместе с черновиком обронил ещё одно письмо, которое не успел прочитать. Остальные письма он аккуратно сложил и, решив при случае передать Феликсу или Зинаиде Николаевне, стал выбираться из мрака.