На летние школьные каникулы я ежегодно приезжал к бабушке с дедушкой в деревню, в Калининскую область. Дед Василий, будучи колхозным пастухом, чтобы как-то меня занять, пристраивал к себе подпаском. Обычно свои обязанности я исполнял в первую упряжку (смену) примерно с шести утра и до двенадцати дня. После обеда дед отпускал меня в свободную жизнь.
Вместе с необходимым пастушьим инструментом – длинным кнутом (7-8метров, то есть, как я измерил, десять ребячьих шагов), у деда был самодельный рожок. Он представлял собой традиционную древнюю дудочку типа сопели и раструб сделанный из натурального бычьего рога средней кривизны сантиметров двадцати пяти длиной (Видимо, поэтому и называется рожком. Если раструб ладили из берёсты, то в нашей деревне инструмент называли жалейкой. Разница в звучании была, но различить её мог, пожалуй, только профессионал-музыкант). Широкий край раструба был около десяти сантиметров в диаметре. Цвет рога был в широкой части кремово-жёлтый и плавно переходил с красивыми разводами в тёмно-серый цвет, до чёрного к узкому концу. Рог был тщательно отполирован. Широкая часть его закрывалась деревянной крышечкой из капа, а внутрь в нерабочем состоянии укладывались через чистую фланельку, чтобы не брякали меж собой, деревянная трубка диаметром 20-22 мм, длиной около двенадцати-пятнадцати сантиметров с отверстиями, и специальный, тоже деревянный патрубок диаметром чуть толще 25-30мм и длиной около 7-8 см, для изменения тона звука. И набор разных пищиков, тоже аккуратно завёрнутых в тряпочку. Свой рожок дед носил в брезентовой котомке вместе с продуктами, которые он иногда брал с собой на пастбище, если не планировал обедать дома.
Когда старая трубка с отверстиями у рожка по каким-то причинам пришла в негодность, мне довелось видеть, как дед делал новую.
Это было в начале лета. Он нарезал в лесу свежих заготовок – неокорённые обрезки свежей крушиновой древесины длиной чуть больше 20 см и диаметром 20-25 мм. Пищики делались тоже из палочек крушины диаметром 8-12 мм и длиной 8-10 см. Отмерив необходимую длину, дед прорезал канавки на глубину 4-5 мм по всей окружности и, взявшись зубами за край заготовки, ловкими движениями выкручивал сердцевину. (К вопросу о здоровье - знаем ли мы нынешних семидесятилетних мужиков, у кого вообще остались свои зубы, способные на такие действия?) Таким же способом делались и пищики.
На внутренней поверхности сделанных трубок оставался ворс. Дед зачищал его при помощи мягкой жирной глины смешанной с просеянным речным песком среднего размера. Намазанную этой мастикой круглую палочку дед вставлял в трубку и, как бы, вышкуривал внутреннюю поверхность трубки, вращая её и продёргивая взад-вперёд этот своеобразный шомпол, до необходимой чистоты. Затем тщательно мыл заготовки, сушил и проваривал в льняном масле до полного исчезновения пузырьков. Готовые заготовки подогнал к соединению с рогом или патрубком и приступил к таинству просверливания тональных отверстий. Дед очень скрупулёзно разметил их расположение, аккуратно просверлил, потом попробовал получившуюся настройку, и… получилось не сразу. Однако дед терпеливо добивался нужного ему результата. Наконец с пятого или шестого раза дед остался доволен строем и звучанием. Потом приступил к отделке, надрезая кору и делая аккуратные лысочки вокруг дырочек. Затем изготовил множество пищиков. Взяв себе несколько понравившихся экземпляров, остальные отдал мне в качестве свистулек, которыми я с удовольствием поделился с друзьями. И вся деревня некоторое время гудела и зудела на разные голоса. Не думаю, что все испытывали радость от этого гвалта, но мужики и бабы терпеливо, без ругани ожидали, когда всё заглохнет само собой.
Хотя рожок постоянно находился у деда с собой, играл он не очень часто и без какой-либо закономерности – только по вдохновению. Просто, иногда взглянув на небо, неторопливо доставал свой инструмент и, собрав в рабочее состояние, ложился на взгорок лесного поля или присаживался на первый попавшийся пенёк, и, глядя на небо, просторы или просто прикрыв глаза, начинал долгие, напевные мелодии. Раструб направлял в сторону ближайшей опушки и звук, отражаясь от стены леса, вплетался в общую мелодию, создавая причудливые обертоны ревербераций.
Эта незатейливая музыка рождала какое-то благоговейное умиротворение. Коровы спокойно паслись невдалеке или, насытившись, ложились на луг и задумчиво пережёвывали жвачку. Даже блудливые козы, обычно норовящие залезть, куда ни попадя, как под гипнозом успокаивались и паслись без суеты.
Репертуар мелодий был обширный и в основном на тему русских песен. Я помню «Коробейники», «Светит месяц», «Вот мчится тройка», «Хасбулат удалой» «Костёр»… Одна мелодия меня потрясла, когда я, будучи в городе, услышал по радио грузинскую песню «Сулико». А я-то считал её дедовской мелодией. Насколько я сейчас понимаю, в основном это были сиювремённые импровизации, под настроение. Знал ли дед ноты? Вряд ли! Да это никому и не нужно было. Главное, что он дарил людям желанную радость души, которой сухая грамота была ни к чему.
Одна картинка из той жизни сохранилась у меня в памяти и стоит с девятилетнего возраста перед глазами до сих пор:
В тот вечер, услышав далёкие хлопки пастушьего кнута, я привычно побежал встречать деда к скотному двору. Очень любил встретиться с ним после работы и пройтись полтора-два километра, до дома, по дороге посвящая его в свои дневные события или наоборот, слушая его рассказы о том, что интересного дед увидел сегодня в лесу. Эта традиция сложилась спонтанно, установившись почти ежедневным ритуалом. Без внешних словесных воздействий или неких гостинцев, чем нередко бабушки стараются привлечь внимание своих внуков. Просто нам, и старому, и малому вместе было хорошо!
Тем августовским вечером стояла безветренная погода. Огромное оранжевое солнце клонилось за деревней к горизонту. Кое-где в низинах, особенно вдоль родниковой речки, расстилались длинные косматые пряди тумана. Погода настраивала на безмолвные раздумья. Дед, не спеша, подошёл к нашему дому. Не заходя в избу, сел на завалинку, достал рожок, и стал собирать. От моего внимания не ускользнуло то, что первой деталью, которую он прикрепил к раструбу, был патрубок, которым он пользовался редко. Затем присоединил трубку с отверстиями и потом вставил пищик. Раструб рожка при игре он расположил выходным отверстием к земле. И как бы растекаясь по влажному лугу, полилась низкая бархатистая мелодия. Отразившись от длинной стены недалёкого леса, мелодия вернулась протяжным нежным эхом и понеслась по деревне навстречу закатному солнцу, находившемуся за нашей спиной.
Дом наш стоял на краю. Через низкую луговину, в сотне метров от избы протекала маленькая родниковая речушка с берегами заросшими смесью черёмухи, ольхи и красного прута. Дальний от деревни берег речки поднимался высоким склоном горы поросшей полувековым еловым лесом, который стоял длинной темно-зелёной крепостью, на фоне синего неба с редкими неподвижными розоватыми облаками. Вершины елей, как многочисленные сторожевые башни кремля, были освещены заходящим солнцем и выглядели золотисто-розовым кружевным подзором на медленно темнеющей лазури небосвода.
Обычно рожок издавал громкий, резковатый звук, а здесь тембр получился мягкий, обволакивающий, зацепляющий душу, но силы и громкости не потерял. Сейчас трудно понять такое изменение «окраски» звучания. То ли это дополнение к рожку патрубка, или был взят подходящий для этого настроения пищик? Не знаю! Тогда моего любопытства не хватило спросить деда – почему? Или хотя бы рассмотреть внимательнее конструкцию патрубка, однако разительная перемена тембра была очевидной. Когда впоследствии я услышал по радио звук саксофона, в моём сознании возник образ музыканта играющего на дедовом рожке, до тех пор, пока не увидел играющего саксофониста воочию.
Услышав музыку, из деревни к нашему дому не торопясь, потянулись старушки, мужики, бабы и молодёжь… Бабушек сопровождали внуки. Кто-то садился на завалинку, кто-то останавливался поодаль, опирались на изгородь, или присаживались на неё – кому как удобно, и в безмолвии слушали чарующие звуки. Вместе с эхом рожок создавал иллюзию, что играл не один дед, а сама природа организовалась в подобие огромного ансамбля.
На всех спонтанных концертах, как ритуал завершения обязательно звучали две постоянные мелодии, как их называл дед – «Коробочка» и «Луна». Это были изменённые его фантазией «Коробейники» и «Светит месяц». Исполнял он их не в обычном, танцевальном темпе, а растянув примерно вдвое. Получалась душещипательная, протяжная мелодия, под которую у женщин проступали слёзы. А некоторые плакали не стесняясь. Иногда и у самого деда по старческой щеке скатывалась редкая слезинка. Обычно суетливые ребятишки тоже притихали, хотя никто их не одергивал. Когда сентиментальные слёзы о прошлом высыхали, наступал период молчаливых раздумий о настоящем. Люди медленно возвращались в действительность. Тут дед и завершал своё выступление, которое могло, по настроению, длиться от получаса и до полутора часов. Он по поведению слушателей чутко чувствовал меру, когда нужно завершать играть мелодии, чтобы они оставались желанными. Никогда я не слышал, чтобы деда просили продолжить или что-то повторить. Хотя слушатели были благодарны, не принято было нарушать возникшую гармонию аплодисментами или прочим шумом лицемерно демонстрирующим восторг. Сельчане слушали экспромты деда, как соловья, а природе не нужны овации. Помедлив, все начинали расходиться по домам.