ПарЫж

Не будем тратить предисловие на объяснение героев.
Не станем распыляться на выявление характеров.
Только факты, только стенография.
Да и нечего с ними такими  знакомиться. Вы будто в бесплатный цирк сходите, посмотрите на клоунов.
Всерьёз не воспримете, в результате останетесь чистенькими.
А они как бы побудут в книжке с оказией, побалуются, покуражат.
А в итоге тихонько растворятся.
Но не насовсем. Цимус, возможно, останется – на дне памяти человеческой. Есть такой сосуд в цивилизации. Только никто его не видел. Так как этот сосуд - метафора.
Может статься, что вас посетит, и останется в вас симпатия – к некоторым героям этого опуса. Вероятность невеликая, но я уже знаю одну такую русскоязычную читательницу, это О точка О. Привет, О точка О!
Возможно присоединится Kэт Дэ. Она из Парижа, привет Kэт, это я специально для тебя сделал врезку в старый текст.
Можешь показать это своим знакомым. Они обалдеют и спросят: «Кэт, как же тебе удалось попасть в книжку такого крутого писателя? Сколько заплатила? Может, сделала ему тату кое-где?»
А ты ответишь им: «Дуры вы дуры! Никакой он не писатель, а просто клёвый. При том графоман. Просто я регулярно читаю его книжки, вот он меня и отметил…»
А после ещё загадочней: «Ещё не то будет, он мне Букварь обещал поискать».
Тут все вообще обалдеют и начнут расспрашивать, а ты специально будешь делать вид, что их не слышишь, или что у тебя поехала крыша (я не скажу от чего).
И после этого тебе на самом деле придётся перечитать его книжки, чтобы не попасть впросак.
Глядишь, и Энн Эм – а она чистая француженка – после тебя тоже прочтёт это, и глядишь… глядишь. Чёрт! Как долго ты глядишь. Ты не понимаешь по нашему. Ибо перевести ещё надо на ваш язык. А до того кое-что поправить.  Специально для тебя, Энн!
Я уже кое что писал о тебе, Энн, но в другом месте. А вдруг это любовь была, Энн? А я пытался кощунствами, правда, аккуратными, убить её в себе.
«Тебя найдут, Энн, и передадут что надо, пусть пока хотя бы на русском».
Я уже почти договорился с Kэт Дэ.
«Да же, Kэт? Мы договорились?»
«А ты догадливая, Энн. Понимаешь с полуслова. Я это понял… по твоему молчанию… в интернете. Я писал, а ты не ответила. Значит в этом что-то есть, Энн».
Ты не обиделась на меня, надеюсь. Прочие же французы могут обидеться. Не на меня, а на эту книжку. Сгоряча.
Это зря.
На самом же деле – никакого вреда от неё. Ни Парижу, ни читателю, ни человечеству. Ничего этого нет в помине.
Вовсе даже наоборот.
Вчитайтесь, сколько тут любви, через ревность… к Парижу.
А где-то там там уже кричат: «Эни, не трогай ножницы! Я ещё не прочла этот твой «ПарЫж». И никакой он не грёбаный»!
А Энн ей в ответ: «Мама, я уже взрослая девочка, и делаю что хочу!»
Кричат по-французски, – а  это ли – вкупе с ревностью – не доказательство?

***

А какая жажда жизни там!
А вчитайтесь как ветер с востока перебирает страницы; а как  шелестят комплименты: от скифов –  через нас,  слегка обалдевших, но не подающих вида – вечному городу, с вечными клеймами, имя которым  – любовь и искусство.
И вот, наконец, главный ключик к прочтению: не требуйте с автора сюжет!
Что за дела! Что за пошлые штучки этот сюжет! Кто его назначил? Нам! Графоманам! ну чёрт побери!
Питайтесь импрессией.
И да пребудете сытыми.

1

Не откладывая в долгий ящик, начинаем хамить.
Ибо е правда жития и никуда от этой правды не скрыться. Тут уж кто сколько стерпит. Привет издателю!
Бумкнула Франсуаза, ответила Маргарита.
– Эй, парни, это одно лицо!
Наклали двадцать восемь лошадей по дороге к базилике кругликов.
Века давно раскатали их сначала по Парижу, а ветер и вода позже – по всей планете.
А парижане всё равно помнят.
Помнят ещё чётырёх важных птиц XXI-го века.
Перечисляю. Это, кроме меня, Кирьяна Егорыча – самого пожилого в компании, но на поверку «живчика того ещё» и, разумеется, нумер первого – известного графоманишки и самую малость плута, впечатан в парижский пейзаж грандиознейший Нумер Второй.
Это – и не смейтесь, пожалуйста – Бим Нетотов-Несётов, по имени Порфирий. Бим – это кликуха с института ещё. Многие в Угадайке знают Бима, но не знают Нетотова-Несётого.
Странный он мэн, между нами мальчиками говоря. На вид он немножко бомж, но зато по трезвости величайший добряк.
То есть он «человек махонький», если по толстовской классификации. И «сам в себе», а также немного «в футляре», если использовать Антон Палыча.
Но зато он становится самим собой, когда выбирается в кабак и встречается в нём с друзьями.
Там у него открывается уникальный дар. Он становится удивительным, аж пивным «Человечищщем»: по ёмкости потрохов. И это при неброской, даже нежной на вид, фигуре.
Это его, так сказать, видимый вклад в историю земного шара. Всё остальное, внутрь запрятанное, профессиональное, дилетантское, любовное, трусливое, храброе и прочее, проявляется по ходу дела.
Этого остального с прочим, разумеется,  немало: как и у любого другого хомо сапиенса.
Но в реальной жизни – у нашего героя – оно как бы заслоняется… «величественной тенью мочевого пузыря».
Это, кажется, цитата из «ЧоЧоЧо» – великой книги, наравне с Швейком. А если и не цитата, то станет цитатой: при следующей перфекции. Только бы не забыть. Только бы не забыть. Только бы…

***

Забыли. Вспомнили другое. То есть другого.
Это путешественник Номер Три.
Это деловитый и часто рассудительный, но только оно не касается праведности в личной жизни, Ксан Иваныч Клинов.
Он  неподдельный, форматный и уважаемый в угадаевом городе архитектор.
Ему пятьдесят с копейками лет.
Увы, годы прилепили к нему вполне провинциальный полуживотик. Кубиков не наблюдалось и до полуживотика.
Срам его, который с точки зрения «иной литературы» тоже бывает познавательным, никто никогда не видел: даже близкие друзья.
Потому как Ксан Иваныч с друзьями в баню не ходит. А если ходит, то не акцентирует. Тем более не фотографируется… как некоторые глупые люди: как только накатят.
Из последнего мы делаем вывод, что Ксан Иваныч внутри себя не только предельно стеснителен – это от интеллигентности, наверное, –  но даже может быть осторожным.
А женщины, а что женщины? женщины пользуются его добродетелями молча. И никому ничего лишнего не рассказывают.  Жизнь же прикрывает  подпольные делишки Ксан Иваныча ситечковыми трусами, чаще всего с цветочками.
Между прочим, семейные труселя, которые могут смущать молодух, желающих видеть Ксан Иваныча в стрингах и с прессом, кошелёк само-стобой, но не мешают Ксан Иванычу носить звание прекрасного шофёра.
Да, прекрасного. Но: только за исключением маневрирования в ограниченном пространстве. Об этом ваш покорный слуга уже где-то высказывался письменно.
История эта не получила должного распространения.
Так что о ней вспоминается от силы раз в году, то есть в дни рождения Ксан Иваныча.
А то и вовсе сбрасывается в игнор: ну не пробился Егорыч в известные писатели – в этом всё дело.
Поэтому и Ксан Иваныч не прославился: так сказать, упустил явный шанс. Вечно шанс прячется там, где его не ждёшь!
Клаустрофобия Ксан Иваныча, по большей части скрываемая, касается и других сторон его жизни, исключая, разве что, отношений с бабским полом совсем юных разновидностей.

***

И, наконец, последним в списке – уникальный в своём роде, и единственный в мире – не только для родителей, такой вот – частями тела половозрелый, но поступками и поведением немного задержавшийся в детстве – вьюнош Малёха.
Этот слегка заторможенный, но иногда милый  персонаж, против которого автор не имеет абсолютно ничего против, не нажил себе никаких званий.
У него, на момент данного описания, не обнаружилось также никаких особых умений. Кроме одного.
Это бесконечное треньканье: на компьютерной музыке, стиль драммбэйс, под отцовской крышей.
Об этом умении Малёхи, я, то бишь Егорыч, подробно писал в уже упомянутом романе «Чо-чо-чо», ранее называемом «За гвоздями в Европу», чуть позже «За гвоздями в Мюнхен» в немецкой прессе «Мюних».
А теперь и не знаю даже куда его сувать.
Могу населить тараканусами-графоманусами, и в четвёртый раз переписать, мне не западло.
 Зато наш Малёха – он сынишка предпоследне упомянутого нумера списка путешественников, то есть сын Ксан Иваныча.
А это в нашей автомобильной иерархии, построенной по армейскому принципу, и если не замечать разницы возрастов старых и малых, что-то да значит.

***

Пронумерованы вояжирующие лица у меня не по рангу, а по государевой воле. Тут, надеюсь, особая расшифровка не требуется.
Для тех же, кто слабо смыслит в писательских номенклатурах, а предпочитает разжёванное, сообщаю следующее: автор любой книжки с героями и статистами внутри, для всех участников является навроде Бога… навроде мавроде… чуете музыку букв и запах гаджетов?
То есть он есть Создатель Мира.
Нехай книжного.
Герои пляшут под его – богову дудку, хоть даже Бог этот и сам спустился с небес и засунулся в книжку.
Даже у Бога есть собственная судьба, хоть она и скучна от бесконечности.
Разумеется, спустился наш книжный Бог под чужим именем.
Но, наравне со всеми старается играть роль… вернее переписать буквами уже случившееся предписание… этой самой судьбы боговой.
Герои, при таком раскладе, могут «неумно, но кардинально» отличаться от реальных прототипов.
 А были ли они вообще? Через сто лет этого никто не будет знать. Через двести и не найдут – возможно.
А если найдут, то назовут всё авторскими аллюзиями. И станут дураками неверующими. Фомами.
Я им говорю  в таком случае и наперёд, зная человеческие ухватки: «Было!»
Было это всё, и не надо ничего искажать. Кушайте текст как есть. Лучше в русской упаковке. Для этого изучите русский язык и вперёд! Как говорит Бим: «С песнями!»
Ещё он любит добавлять «с барабаном на шее».
Надеюсь, французы не поймут это как упрёк всем их развесёлым революциям – ничуть не менее кровавым, чем наши, если пересчитать на душу населения. Да наше-то какое дело? Ну было. Ну и что теперь: памятники свинчивать? Дезавуировать Гюго? Кости Робеспьеров подвешивать над воротами? Колья понатыкать, воззвания специально напечатать и в назидание потомкам сжечь? Гильотину модифицировать под «Гаагский трибунал»?
Это тоже всем «понимэ»?

***

Помнят парижане дошлый на самом деле, и только на вид неуклюжий, ксанин автомобиль-гигант Рено-недодефендер.
Это очень даже нетряский урессоренный со всех сторон агрегат, чёрный и блёсткий. С массой внутренних удобств (кроме туалета, а он пивным людям ей богу бы не помешал), с торпедообразным прицепным чемоданом на крыше, с одеялами и тряпичным шмутьём внутри торпеды. 
Бултыхалось добро это в девятом году упомянутого  века, в канун годовщины летней пекинской олимпиады, параолимпийский хвост которой Кирьян Егорыч имел удовольствие подержать: за самый кончик.
Одеяла же начали своё живописное бултыхание ещё в России, ровно 9 мая, то есть в русский День Победы.
В путешествии я, то есть Кирьян Егорыч, иногда Киря, кроме навигации и заведования общаком, директорствовал крепёжными винтами белого металла упомянутой барахолки.
По части всего откручивающегося я с детства был большим докой. И  даже постарев, как бы само собой разумеещееся, был назначен самым ловким из всех тех, кому можно доверить ответственные дела, особенно происходящие на приличной высоте.
Происходили мои нередкие манипуляции практически ежедневно, по нескольку раз, ибо всегда требовалось найти что-либо из тряпья, чтобы то подложить под голову Порфирия Сергееча, дабы избежать путевого инсульта. То протереть бока недодефендера. То почистить запылившиеся колёса. То прикрыть колени, а то кондиционер продувает молодому коленки, а мама не велела простывать.
Происходили высотные манипуляции в условиях отсутствия стремянки, лазательного каната и тому подобных принадлежностей, чем принято снабжать монтажников, но никак не Кирьяна Егорыча, который, как известно, являлся близким родственником эльфов с крылышками, хоть и в предпенсионном возрасте.
Непрыткому Малёхе таковское, будто бы исключительно мальчиковое дело прыжков по крышам авто, поручить не представлялось возможным: мальчик по молчаливому согласию отца курил дурь. Курил концептуально. Тут непрыткость его как бы испарялась. Зато это повод к общественному недоверию: в плане его надёжности как равноценного партнёра.
На последнее самому Малёхе было ровным счётом наплевать: оно как бы даже и удобно: ничего не поручают, спасибо, старички!
А задача у гражданина-автоагрегата Рено была серьёзной: четырнадцать тысяч километров пробега зараз это не шуточки, а настоящее тестовое испытание в реальных условиях.
А также, если отвернуться от технических надобностей, которые мы обсуждать подробно не будем, поскольку за это издательство железно не заплатит (ещё и потребует выкинуть), предстояла проверка товарищеского фактора: чтобы всё как в космосе.
Но и целостность автомобиля имела место быть в списке условий успешного европейского трек-рейда.
Париж тут был просто самым центральным пунктом в маршруте и одним из «якорей».
По взятии Парижа (всё как в кампании 1812 года) путешествие уже называлось «возвращением на родину» в присутствии мисс Грусти. Правда, у нас, оно происходило по извилистому маршруту: чтобы было интересно с Грустью обжиматься, а не трахаться абы как.
Итак, одеяла не единожды вытарчивались сквозь щели. Одеяла это твари хуже тараканов: ну не любили они лежать на одном месте. Всю дорогу стремились вылезть наружу,  чтобы  удостовериться: всё ли у старушки Европы в порядке.
В России ещё туды-сюды. В России они – одеялки непользованные ни разу, вот зачем везли? Для пригруза? – полёживали себе почти что смирненько.
А началось в аккурат между Брестом и польской границей.
Но и там мы беду быстренько вычислили. Таможня, разумеется, помогала чем могла, они собственно и заметили, и остановили прыткий наш разбег на самом старте. И усердствовали: с недоверием, вглядываясь в наши лица и перетрясывая наличные, в особенности также в поисках зараженных российскостью вшей, а также для обнаружения международной  наркоты.
Ну, ей богу, верхний чемодан это самый любимый предмет у таможни! Любых стран! Оттого как на самом виду, и треплет по этой причине пытливо-эстетический таможенный взор.
Никто даже и не подумал взрезать шины, чтобы найти то, что так безуспешно искали снаружи.
И примерно так же было на обратном пути: съезжая с парома Любо-Росток-Хельсинки мы обнаружили чемодан приоткрытым.
Будто ночью кто-то из бдительных финских шпиёнов тайно прошаривал наши вещи: видимо в поисках партийных сокровищ и нелегальной русской литературы морально-подрывного воздействия.
А русские, между прочим, оба этих пункта могут, судя по количеству удачных революций.
А мы все были условно истинными русскими. Кроме Бима, в которого дедами его внедрено было немало башкирской кровушки.
А не было у нас таковского запрещённого добра, ха-ха и ха.
Мы были чисто агнцы.
Мы ехали смотреть заграницу в микроскоп, а не воевать с ней бомбами.
Даже внешней, даже поверхностной, даже разведкой это назвать невозможно – чистое, даже тне особо усердное любопытство, абсолютное проветривание мозгов, проба «ихнего пива», истребление заработанного в канун кризиса: честнее и рукопожатнее нас не было вообще никого  – на евротрассах того года.

***

Но вернёмся к таракано-одеялам. Случаев самопроизвольного приоткрытия люфтваффельного чемодана было три.
ТРИ!
ЖДЫ!
Небо в свидетелях!
Сначала на немецком автобане: красное одеяло всторчнуло. И моталось в виде флага Победы, нам невидимым, ибо над головами моталось, а между чемоданом и головами находится глухая крыша авто.
И тыкали нам по этой причине пальцами германские шофера многоэтажных фур, обгоняя нас. С высоты их кабин наши промашки с одеяльным флагом Победы были как на выставке-продаже достижений СССР.
И встречники фур туда же: тупые  сумасшедшие! Лас-Вегас Хантера С.Томпсона отдыхает.
А эти амфетамином со смехуёчками заправляют бензомозги ночных дублёров!
«Эй, русские, тут вам не дорога на Рейхстаг!» – кричали.
А мы не понимали ни черта: так быстро они промахивали мимо: гудок, палец у виска, палец куда-то поверх нас… и вот их уж нет.

***

Меня французы запомнят пуще остальных моих товарищей: по этой писанине – не шибко ласковой в отношении их любименького Парижика.
Уэллс, Уоллэс, Готье, Рид и прочие хорошенько проехались по нашей России, в отместку и я не стану любезничать. Но и врать не собираюсь.
Я тут побуду пока на страницах за фокального, считай, главного кукловода, то есть парня, дёргающего ниточки персонажей. Париж тут фоном для раскрытия образов русских провинциалов. Может и в обратном порядке срикошетить, но повторюсь: Париж всего лишь фон, а там как получится. И пусть название никого не смущает. Здесь ни грамма туристики.
А кто из западных читателей не вписывается в концепт, это его личное дело, ему светит всего пара вариантов: секирбашка или переползание вирусных русских тараканов в его глупую иностранную голову. Читайте справочник по «Тараканистике» Pol_Ektofа.
Вот так-то вот!
«Фокальный автор» это круто – хоть термин и не мной придуман.
«Очень это французской нации нужно – помнить всяких приезжих! Да такой нации и нет», – отвечаю я французам, чтобы показать: сам, мол, подкован, и всё у меня тип-топ, особенно с головкой, особенно с верхней; а нижняя сама по себе, и я за неё не отвечаю. И даже имени у неё нет: не то что у Бима. Который всему на свете даёт прозвища, включая части тела… ну-у, Кокушкам там, Морковке, заднице – это братки Левый и Правый, носу – Сувальник, ушам – это, разумеется, Пельмени, предпоследней паре зубов, за которые прицепляется вставная челюсть,  и пыр.
Челюсти тоже как-то именуются, но я точно не помню. Кажется, он назвал их последним разом будто  Днепрогэсом на Енисее. Но могу ошибиться: Бим не акцентирует.
А пара цепляльных зубов – это «Пороги».
Чудак! Как может Днепрогэс, если сей нонсенс допустить географически, стоять на порогах? Они что – великаны?
У Ксан Иваныча подобного не спрашивал. Ксан Иваныч – мэн серьёзный. Бывает иногда. Когда не касается темы «подлюбстись на стороне».
Ха-ха-ха! Как я наколол читателя. Слова в кавычках, не где «подлюбстись», а где речь об «очень французской нации» (четыре абзаца назад), вовсе даже не мои – как я могу наезжать на того, кого толком не знаю?
Эти слова изначально принадлежали самому настоящему французу. Даже, можно сказать, французу из французов – Луи Фердинанду Селину. Во как!
А теперь эти слова – по опубликованию версии – стали моими, и отвяньте на счёт плагиата: это лично мой выбор.
Воровство текстов со временем превращается всего лишь в перевод: с одного языка на другой. А любой перевод это уже уникальное творчество.
Пусть сотня переводчиков попробует перевести что-нибудь с китайского. Уверяю: не будет ни одного повторения! Всё индивидуально: как любая история любого народа и любого государства, как любой мал-мало расхожий миф.
Всё претерпевает изменения – при каждом переводе, при каждой новой временн0й, фольклорной, личной интерпретации.
Каждый писатель, историк, рассказчик привнесёт в исходник столько своей тараканной, а то и заказной мишуры, что первоисточник можно будет обнаружить лишь по несокрушимым меткам уровня «незыблемой формы условно вечных египетских пирамид», вечность которых, как ни верти, а тоже условна: всё дело в величине хронометра. Но внутренности же  внешней формы будут всегда индивидуальны.
На то и нужны расхитители, археологи, наполеоны (создал феномен туристического Египта, подкинув к фараонам фальш-антиквариату), фальсификаторы (уровня Поджо), интерпретаторы (например, гуманисты Реннесанса – хуэтизаторы антики, включаю историю, для них история железобетонно была литературой частного пользования – никак не наукой, пожалуй и правы они, только чересчур уж как-то оно!), иезуиты обыкновенные, ватикановы архивы, мемуаристы государевы (уровень Ивана Грозного – вот же мастер исторической беллетристики: сам историю создаю, сам же и описываю) и музейщики-анналисты (не путать с аналом, у меня же тут два «н»), псевдоучёные (уровень Фоменков, Задорновых,  Морозовых – тут слов нет, одни глубокие вздохи и истерический смех).
Так что шансы запомнить этот рассказ есть. Вернее, его «парижскую схему с сибирскими пройдохами».
А внутренности каждый раз будут слышаться по-своему.
Глядишь, кто-нибудь даже улыбнётся. А кто-то сблюёт. Или полюбит на всю оставшуюся жизнь. А что? Не исключено!


2

– Кирюха, ну ты что? Ты придумал, как мы на кладбище поедем?
Это взъерошенный со сна Порфирий Сергеевич Бим-Нетотов сбросил ноги с постели, почесал, извините, кокушки и, без извинений, левую сторону голой – формой под петушка имени Буша – ляжки. Под прозрачной цыплячьей кожей с намёками старческих пупырышков видна сеть ручейков, в которых когда-то текла кровь, но теперь вместо неё алкоголь пивного происхождения. Соседей по койке рядом с ним нет. И никто не прочёсывает местность с приспущенными брюками.
– Давно воскреснул? А я токо что.
– А я вижу.
Проснулся я на самом деле давно, и вовсе не умирал.
Я и не пил практически: против Бима  я трезвенник.
И всегда – против некоторых сексуально озабоченных – сплю в дягилевской длины и красоты трусах.
Разве можно Париж просыпать? Откусите себе язык только за мысль об этом!
Хоть язык не виноват. Язык – всего лишь рупор мозга.
Зато язык ещё и стрелочник, удобный, потому как крайний. Все его рельсы ко злу ведут, не к козлу, тем паче не ко Киеву, тем паче к нынешней заразе.
Или наоборот: лучше благостнейшего языка, но с маскированными словесями, и без оных, однакож со  ужасеся щрёными  оскорбленьями, наикрайняйшаго стрелочника также нетутя.
Грешен носитель ево. Повесить на нево вся. Самим очищатисяси.
И самово растянуть велми. Сделать с него барабан, чтобы бубнил по делу, а не яки как. Площадь его ровно с барабан, если проварить хорошенько с каустиком.
Жёнка – ещё до разводной процедуры – мне говорила: "Ты меня обижаешь".
Я удивляюсь: "Чем?"
Она: "Словами".
Я: "Ты суди по делам, что ты на слова обижаешься?"
Она: "А я всё равно обижаюсь".
Я: "Я же тебя даже не бью... как некоторые".
Она: "Нашёл эталон".
Так и разошлись: слово за слово, слова материализовались, и привет родителям.
Без языка ты и не жив, и не мёртв, как в русской извращенческой сказке про неголую и неодетую.
Или как у Буратины: с языком ты скорее жив, чем мёртв.

3

Утро в Париже это НЕЧТО. Это романтическое зрелище, особенно если едешь не с этими обормотами – хотя и с ними уже свыкся – а с нормальной девчушкой, готовой целоваться в транспорте и на скамейке, прижимать себя к твоим бёдрам, хвататься за руки, щебетать дурь и любиться ежевечерне за три бутерброда на бегу, за бокал вина в бистро и один полноценный обед в день.
Это покупатель так думает. А девушки думают всяко.
Наши девушки такое могут себе позволить, ничуть не стесняясь такой мизерной – считай обидной – цены. А то и не цена вовсе, а компенсация материи с энергией. Просто в человечьем мире такие приняты эквиваленты.
Хотя, если рассудить по справедливости – билеты, гостиница тоже в счёт. В счёт энергии передвижения и материи строительства, а также обслуге на карман, и всё такое.
Так что и не особо дёшево, если трезво рассудить.
Кто ж с тобой  – ещё немного и вовсе старым пердуном и дряхлым пижоном – будет чпокаться, если у неё у самой деньги на билет есть.
Даже и не поедет с тобой, если у неё есть деньги на билеты туда и обратно и для показа той таможне.
Та-Можня этим озабочена.
Эта Не-Можня ничем не озабочена.
А в Париже без денег можно прожить на обыкновенных деревянных скамейках на львиных – из чугуна – подпорках. Кушать из мусорки: живи поближе к Чреву Парижа и дело в шляпе. Хвостиков от морковки наедитесь до отвала!
А если русской тёлочке подцепить парня – пусть даже тёмнокожего – то и вообще хорошо. Хотя деваху в количестве одна особь французы не пустят: с русскими девками тут труба. Того и норовят навсегда остаться: замуж за ихнего богатенького выйти, прописку получить, потом развестись и хапнуть чужого имущества.
Имущество лоха – его проблемы: хотел русскую – получи,  а нахрен остальному Парижу лишний народец?
Тем более наши бабы по инерции требуют шубейку.
Мужики... Русские мужики эмигранты, так они вообще лишние. Они работу отымают у старожилов. И, вот же черти, не хотят мести улицы! Всё норовят в писателей, в художнков, в бездельников…
Ладно, в бездельников можно. 
Только не в бомжей, а наоборот пусть: живите в отелях-размотелях, тратьте тугрики ненаглядные свои непосильного труда на радость содержателям, откуда проистекают налоги народу.
Всем парижанам!
Хе! Негры, по еврологике, выходит, лучше. Они и зовимы отовсюду, и поощримы работой: факты так говорят, не я.
Русскому устроиться трудно. Я б и не старался. Другой бы не старался: кто вечно в кабаке водку жрёт, мечтает об Америке, родину хает, а дезертировать слаб.
Дали б денег, он бы слинял. Я б, на месте государевом, будучи русским Макиавеллой, дал бы ему денег: нехай бы проверил на своей шкуре. Не обязательно в Америку: пусть начнёт с Парижа, а там как Христос позволит.
Бабе же славянской  прямиком на панель. Не все же дочери олигархов или модели со сладкими устричками.
Стопоньки! Дабы не нарушать моральных устоев общества  мы, вместо узаконенного, но долгого термина "лица африканского происхождения" взамен "негров", стали называть последних сокращённо и по-доброму: «Л.А.П.»
То бишь лапы, лапушки.
Такие «лапы» меньше кочевряжатся, а если и кочевряжатся, то только на предмет ущемления их прав. Они, дескать, тоже аборигены. А если порассуждать, и начать не с верхнего неолита, а когда корабли изобрели и стали водить негров на цепочках: до Колизея, а обратно косточки их, то ещё и похлеще белых выглядят.
Они жертвы, выходит.
Европа им за это по гроб должна! Пусть кается, змеюка!
Именно разные приезжие, типа нас провинциалов из Руси, гадят и смердят методом «где попало».
В метро и без приезжих очереди за билетами стоят плотно, засоряют телами вестибюль: зигзаг гуськом, нефритовый грифель не пропихнёшь.
И через шлагбаум приезжему не перепрыгнуть – тут же пожурят францозишки-аборигены, то бишь бабушки – дедушки ихние.
Зачикают белые воротнички, они такие все важные да кичливые. 
Полицейского позовут, копа то есть.
Кто тут у них закладывает? – свои или приезжие?
Или лапушки? Вон их сколько топчет Париж.
Хотя нет: последовав нашему примеру, а нам некуда было деваться, нас поймало робометро, плавно перешедшее в жэдэ, а так нельзя с нашим типом билета, а нам-то откудова знать?
Спаси и помилуй ихних обезьянок: через защёлкнувшуюся вертушку стали сигать восприимчивые на всё новенькое молодые французики.
И смотрят на нас, как на героев, взорвавших патентное бюро.
А нам с Бимом с осознания невольной доблести: а приспичило просто! Никто не ложился животом на пулемётный дзот.
Приятно остаться живым в Париже. Взамен ордена, а нам дарового не нужно. Хитрить с наполеончиками и останавливать гитлеров мы ещё в Москве умели. Провожать их с почестями до самых их столичек тоже.
На то мы москали и  сибиряки, и морды наши скифские.
Орду терпели: сотни лет.
А пережили Орду мирным почти путём: хан взял да помер, тут и пошла их кочевая империя в утиль.
Обзавелась Русь собственными царями вместо скопища князьков – по большей части либералов, терпил, приспособленцев. Такими словами их сейчас можно крыть.
Хотя, насчёт «собственных» царей, всякое говорят… иностранцы они неугомонные в этом смысле: ну не любят русских: с самого нового летоисчисления, что с них взять.

4

...Итак, скрутил я матрас в рулон и выставил в угол, свернул в стопку простыни, добавил одеяло, и бросил  всё в ноги Биму: а спал я на полу у самого балкона. Как и обещал с испуга где-то в середине романа, на который намекал, а если не намекал, то сейчас намекаю: писался  таковый. По горячим следам!
А его величество Бим почивали по-человечьи – в мягкой койке на две персоны, хотя нами предварительно рассчитывалось гуще, по крайней мере – как это говорится у хронических алкоголиков? – ага, вспомнил: «соображалось на троих».
Сыночка, естественно, как привилегированное существо, обладает coikus personale.
Возникает у вас вопрос. Что за групповуха там такая, мол? Сильно что-то уж у них запутано. Геи – сидоры – бляусек? Да не парами, а всей мужской туристской группой? Чересчур уж как-то это всё.
Но, честно скажем, Малёха в этот раз руки на коленку Бима не складывал:  эта болезнь нежности к Биму проявилась позже – при пересечении Монголии в одном из последующих годков. О чём, может быть, когда-нибудь поведаю миру. А может и не поведаю: всё равно никто спасиба не скажет: ни в первом ни во втором случае.
Ну, дак и что, спрашиваем продолжая: грех это – трём мужикам в одной койке спать?
Отвечаю: в России грех, а в Германии давно и полно голубых клубняков: записывайся, плати вход и шпаклюйся, и сосискайся: с кем хочешь, и чью хочешь.
Можно вайфюрст, а можно и блэккотлет – без ограниченьев тут.
И в Париже не грех... потому как этак дешевле выходит. ДЕШЕВШЕ, пацаны пидорасы!
Про пацанов я про тех, кто на последние кровные за границу едут, а то тут половина других пацанов уже слюни пустила и думает, что я щас порнуху в подробностях распишу – деньги вон уж из кошельков достают, в очередь за книжкой встали, автор рядом с авторучкой – автографы писать, может, думают, и Эктову удастся «вставить, на память»... –  заместо получения автографа: вон там за стеллажом: вон того книжного магазина...
А в нем теперь только одна «Астрель»: вместо замученной капитализмом, многогранной и всеядной «Угадайкниги». Жесть!
И типа – раз он такой ловкий шалунишка – значит прямо тут можно брать за рога и своё в чужое  совать.
А дома уж, когда отдохнут, для развлечения и завершения  – сладок в сексе старикашка не только на бумаге, а больше в жизни – на страницы поттренчат так густо, будто бы на экран телевизора в Анфискином тренд-канале, и вытрут гнусный свой агрегатишко о цветной шмуцтитул, словно об монитор.
Ага, дождётесь!
Речь ровно наоборот. Как раз, чтобы было наоборот, я сделал именно такой брысь, какой 1/2Эктов обещал в какой-то главе.
Разницу надо различать: Одно Второй Эктов и я – это две больших разницы. Тут он не соврал. Запомнил, падла, мою угрозу и страх: «с разными голыми Бимами не спать!» Я это хорошо помню.
Вот и устроился я рядом с балкончиком.
Вот и  болтались всю ночь надо мной створка со стиркой (три «с» – повторяем ошибки 1/2Эктова). 
– Тудысь-сюдысь! – это стирка, бельишко, носки на бечёвке. – Скрып-скрип, – это манускриптит деревянная рама над головой. Висит как разболтанная по старости гильотина. Вот-вот сорвётся с петель.
Она не снилась мне долго, так как я, слава Христу, не знаю её детального устройства.
Революционные ингредиенты первой французской революции! Надо бы их знать сынам революций отечественных.
А не охота!
А не буду!
Так я и спал под эту «романтическую музыку старых номеров» и «чарующий шелест ночных парижских такси».
Но: тьфу на этом, а то запахло. Чем-чем, говорите? Не достоевщиной, а хэмингуэевщиной, вот чем!
Тупо разбудил обычный трамвай. Или ещё более обычный троллейбус: это я уже забыл – что там у них внизу было; надо будет в Планету-Землю посмотреть.
Запомнил только машинёшку улепленную: сплошь зелёным – искусственным, конечно, газоном: живым-то оно было бы забавней; и с глазами она ещё была.
Остановилась под самыми нашими окнами: мы на четвёртом этаже, почти под свесом кровли.
Чёрт! забыл вверх посмотреть, а там, наверное, было не всё так банально, как у нас на родине.
А здесь, ё-моё!  Профилёчки! Жестяночки правильно загнуты! Воронки все с завитушками, с дырочками, с зубчиками, с ромашечками. И то и сё, и всё: как полагается в их наточенном европейском модернизме.
А присмотреться, глядишь, ба: и надстроенная мансардёшка там. И наклонные окошки в ней. И флигелёк, и садик во дворе.
И на плоской кровле дамочка: в одних трусиках. Кругом цветы какие-то: я не специалист. Валяется! А тут специалист, даже без бинокля могу определить: стрижено или брито, и есть ли пирсинг в пупке, и что на языке написано рядом с бусиной, и что награвировано на плече, и что в ямках: догадлив потому что.
В центре Парижа она! Одна! Как в Мохенджодаро, читали таку штуку? Вот это да!
Ей можно помахать цветочком, только где его взять! Машу рукой. А она, возьми, да ответь! Хоть у неё те самые праздники, и на работу она не пошла именно поэтому.
Ну, не захотела и всё! Плювать! Эй, спускайся сюда!
Крассо-тыщща!
Тут что-то обвалилось за окном, а в коридоре раздались женские шаги.


5

Ба-бах! Всё вдруг окрасилось сепией. Флэшбэк!
Ненавижу флэшбэки. Путают они всё кругом.
Растворилась дверь и, не стуча, ввалила уже будто бы виденная где-то мною женщина.
Ополчились бабы мира и родные когда-то. Ведь, хочу доложить, брошенки ревнуют и после брошения. Ибо бросают их не в конкретную цель, а как бы на волю течения.
Их частенько прибивает назад.
Или они прицепляются к кому-либо: специально неподалёку, как к непотопляемому дереву. И ждут-не дождутся момента, когда ты проплывёшь мимо, лично: гордой какашкой.
И тогда тебе всё припомнят, и скажут, что ты, мол, видишь, стал чванной, а не гордой какашкой, как ты себя обозвал, а при мне мог бы стать деревом дубом, или даже лиственницей сибирской, которая в воде только ибунеет почище камня: Венеция на них стоит, как и я, хоть я, то есть она, нежная липа розового женского рода, а плавает как божественный ноев плот непотопляем и без окон, почти подводная лодка у Арарата, и если б броненосец Потёмкин был деревянным, то не потоп бы сроду, и ворона бы с голубем не потребовались бы, чтобы донести до мира ноеву правду: «Земля, мол, наголилась на месте Атлантиды» .
А тебе-мне уже пофигу. Потому что время моё-твоё кончилось, и ты-я, Тыя-мэн, плывёшь по точному адресу: туда, куда в итоге сплавляются все. И даже крепкие с виду деревья, иногда называемые топляками, все мчат туда.
Хотя, чаще, топляки, когда приходит их время, становятся тяжёлыми. Тогда один их конец заякоривается обо дно обло. И это дело некоторое время не замечают. Да-да, именно не замечают. Как часто в мире случается: рак должен свистнуть, самолёт упасть от штурвала самоубийцы, космонавт задохнуться, парашют порваться, плотину прорвать, на Луну плюнуть свысока, всем смотреть в чёрные дыры, разогнать божественную частицу досмерти человечества, корейцы должны тронуться, прицелиться, блефануть, а госдепу ответить невменяемо.
На Луну плюнуть… эх, эх. Собаке заговорить с Анной, и велеть Анне лезть под поезд. Дура-дурой, но хотя бы одна полезла, со своим потоком сознания, благодаря старикашке Толстому, что Война и Мир, и первее Джойса. Главное, что не со всем человечеством велел Анне самоуничтожиться! А для красоты прозы. Ибо застрелиться проще и не так больно. И кишки не намотает на ось, и башка не покатится по щебню, когда женская красота из красоты становится чистым ужасом и детской пугалкой. Ибо поезд был в то время моден: так думал Толстой-заратустра, книжку хотел выгодней продать, вот и подтолкнул Анну, а железнодорожники ему приплатили… если не сказать что поезд был верховно поэтичным. Одни курзааааалы-вооокзалы с танцорками на столах и алкашами под столами чего стоят!
Итак, до тех пор топляки живут подводной неприметной жизнию, хоронясь в бурунах, пока другой конец, что ближе к ватерлинии, наконец, не пропорет днище или борт значительного корабля.
С пассажирами.
Один из последних в ковчеге – министр водного транспорта, с бородой. Не утоп, сука, но разозлился, и, как выполз живым на берег, то велел в телеграф, с криком «ну держитесь, русалки», фарватер чистить и выпрямлять по отвесу с линейкой.
Крепкие системы, надо отметить, они как топляки – неподвижные. Они скучают в застылости.
А какашечки – против их –  могут плыть и плыть. До самого устья, где холодныя воды, если на севере, и солёные, если на юге, а то и не торопясь: цепляются за кусты, болотят побережье. В них любят останавливаться утопленники и набивать мёртвые рты указанной в протоколе опознания прелестью.
Ими питаются и птицы, и рыбы, и производятся микробы.
Это отличная польза миру паразитов.
А если повезёт, то их притянет какая-нибудь насосная станция.
Там их засосут, прохлорируют, ультрафиолетом подлечат.
А они ещё больше окрепнут, загорят, станут симпотными, как звёзды: «Джонни, о, е! Та-та-та-та, татата. И обре тут муни, мунитет, тет а тет, оообре тут, обретут. Джонни, о, е! Сно ва за пу стят в жизнь, пустят в жизнь, пустят в жизнь. Джонни, о, е! Та-та-та-та, татата, та-та-та, татата татата».
Хорошая песня. И музыка нештяк. И по русски шпарят. Наша маериканская, брайтон-бичевская, жаннина, не дАрк, наша Жанна.
Но, отвлеклись, однако.


6

Сепия тут стала мигать. А местами облыжно, покровно походить на правду…
Радуга брызжет, распадается на запчасти: красные, зелёные, рыжие.
Каждый охотник желает знать где сидит… художница, едрёна мать.
Дамочка что ли? фазанистая, фасонистая, писает фасолисто, кладёт кучно в холст, не под куст: фас кучерявый! фаз! фуд! фас, зад, фа-сад, соль-ля-сисад, садо-мазо, маркиза, псина бульдожемордая!
Знаем-знаем, не надо нам втирать. В спину. Радугу самую что ни на есть обыкновенную.
Мы не лохи, как некоторые, у которых дома деревянные: сидятъ, ждут пожару на Михаила –архангела, так и будет, ей-ей. Тьфу, чёб не сглазить. А судьба и никуда от неё!
Цвет – это всего лишь длины волн, хоть их и семь: это для удобств производства красок, а не от красоты зрелища разложения. Потому и складываются цвета в очередь, а не как попало. И на Марсе так же, и на Сатурне, только дивиться там некому пока что. Не летал Леонов на Марс.
Да и спектр семицветный – не круглобанки для спины, а расхристанный по косточкам белый свет на усмотрение глазом. Физика заурядная, ландау.
Свет – с лёгкой руки чьей-то – кванты, а не поток даровой солнечной энергии.
Да и Эйнштейн – не Эйнштейн, когда без жены, причём тут радуга с фазаном, хоть и еврей, далеко не фиолетовый, не голубой, а еврейский, обрезной, не Ландау с большой буквы, даже не Марк Зэт гетеросексуальный, на Джойса похож: один в один, если бы не новая типографика.
В жене всё было дело.
Она писала еврейские формулы для всего мира, отдаваясь Эйнштейну-мужу с биологической частотой потребности. И Её-моё-энергия, равная квадрату скорости дарового света, помноженной на массу разложенной на запчасти элементарной единицы – её рук и ума дело: честь ей и хвала, не в пример жулику Альберту.
Кто об этом знает? Да никто, кроме знающих Альберта не понаслышке.
Не каждая еврейская спина с подагрой.   Не каждый Альберт – Эйнштейн.
Зато каждая спина любого еврея заканчивается с началом задницы, и точной границы тех сопредельных территорий не прописано, разве что от копчика начать считать позвонки: так тож седьмой выйдет, вот же совпаденьице!
 Те границы в деловом совершенстве знают лишь профессиональные экзекуторы, которым выдали рецепты лечения провинившегося – вруна и плагиатора.
Хоть бы инициалы жёнины Эйнштейнище в формулу бы вставил, и то бы хоть какая-нибудь почётная дань была.
Отвлеклись. Отдохнули на физике жён и мужей израелевых. Честно сказать, не любит автор израельчан: много врут, много средь их банкиров и ни одного жнеца, ни одного сантехника. Может и не так. Чем они питаются? Не одной ж мацой! Подруга одна – она русская – сообщает: евреи и еврейки по-особому пахнут. Ну и ну! Вот это хвантазия. Хотя кто его знает: я не принюхивался. Единственная еврейка, с которой я имел некоторые дела, ну вы понимаете, вовсе не пахла по-особенному. Зато она обожала воспроизводить позиции китайских иероглифов. И, застывая в какой-либо позе, велела угадывать куда – для достижения гармонии – приставлять чёрточки и палочки, и с какой частотой натыкивать точки. И я добросовестно учился её китайской грамоте. Пыхтел, потел, доводил до совершенства. После отмывали иероглифы под душем.
Итак, горничная, уборщица, официантка, явно не без национальности. Что-что? Как это без национальности? Это дело надо поправить. Мозг поправит, трепануто кивая черепом.
Кто же это входит к нам, так артистично?
Завтрак принесли в постель? Ух ты! Давай-ка его сюда! Ну и ножки! А фартучек! Вышивку оближешь: такие там перси намулёваны!
Кто тут был сервисом недоволен? Ах, это был наш дружище-недоросль Малёха!
Принюхиваемся. Повеяло мюнихской рулькой: не может быть: мы в Париже! Нос уточняет: фазан жареный. Глаз неужто врёт:  не официантка! Не оплачен сервис. Ошибочка вышла. Не в тот номер меню подали.
Ну, и нарядец, однакож! Макензи Уоллес. Врёт опять. У цветах усё алых тами! Будто токо что из Саратова.  Что не на Дону, но с казаками. Которым что до татар рукой подать, что пароход с мели снять, не просушивая одежды. Ибо запасного белья у матросиков нет: а так высохнут. Запросто. Легко. Тащит-несёт. Дамочка служивая. Может отдаться. Без тележки. Или на ней. Или под. Если большая бы. Руками с рукавами. Несёт. Несёт. Поднашивает. С под носом. Подошла. С серебрянным, не в виде частного исключения и проверки читателя на знание русского, а просто оловяного не было в буфете: был только оловянный, а металл данный не фонтан, а номер в табличке Менделеева. Всего-то.
Нет, не официантка. Саратовка. Разбойница. Делает вид. А под фижмой пистоль на резинке. К каркасу привязан. Всё-то мы знаем: читаем литературу потому как. Слизываем и наматываем. А в литературе как: в литературе «враз дёрнет, наставит в секунду, и в минуту грабанёт». Цитирую у самого себя, так что в онлайнплагиате даже не ройтесь.
Или всётки она? Настоящая постперестроечная диссидентка, не прошла в журналистику, устроилась как смогла, и то хлебушек, всяко лучше, чем пожилые запчасти чамкать и ойкать беспричинно.
В постреннесансных романах всё всегда так: неожиданно и некстати. Плюя на сюжет, и на автора.
Бабы малоперсонажные, без перспектив, вылетают. Откуда-то сбоку-припёку. Не по сигналу сверху: самостоятельно. Дуры потому как.
Не стая фазаних, нет. Одна. Одна. Ещё одна. Раз-два-троилась. Степень, логарифм, синус. И как-то на «Ф» распараболилось. Мокро за шиворотом, а приятно затекает в грудь. Вот что означает «фиолетово ей». Тёплый это дождик, а сам холоднее синего: посмотрите сами спектр и убедитесь в какую сторону бежит Кельвин.
Во: с Флейтой, млин! Что ж они такое творят! Саратовки эти! С Угадайки-тож. С Флейтой! Чего ради творят? Куда Флейту можно пристроить? В какую дырку вставить, в какой род и рот, в какой институт благородных девиц?
Ладно, что не с Арфой припёрлась! А то б! На арфе и отымели б. И Арфу бы отымели, отколошматили б ей все ниццкие струны лазурные.
Ничего, что барин неумёха, зато возница дока – покажет брод дамин и юбку поддержит-подфорсит и фалды завернёт как надо, чтобы не мешали процессу.
Тут музыка: долгая, странная, басовая, си бемоль. Что это? Стали имать будто с саратовки начали. А поднос из рук взять забыли. Бьётся стекло в судорогах на кафельном полу. Так по логике-то-с. Такие теперь сочинители. Всё бы им флейту даром сосать, извлекать содержимое, а в нотах ни бельмэ, и на дырочки не жмут, а их не одна, а несколько, и у каждой дырочки свой голос и бемоль, а ещё можно пальчиком муссировать дырочку, получится трель и кайф. Ни черта не понимают: ни в музыке, ни в любви, ни в нотной грамоте, ни даже в дырищах не сориентируются. Объекты самонадувательства!
Ах это музыка нашей планеты звучала так нештяк: за последние двести миллионов лет.
Ладно, ладно, замах оценили. Автору зачёт. Режиссёру зачёт. Композитору двойка: за плагиат.

7

– Ах, как глупо своёго дома не знать, – сказала голубушка Варвара Тимофеевна, а это была именно она – общезнакомая тёлка из XIX-го Таёжного Притона, флейта опять же, но махонька, вынимаема из сумочки. Музыкантша. Прорвы своей: лучше б золотую дилду носила с моторчиком дребезжальным, с тремя скоростями и тросхуем-углубителем.
– Пришлось задирать подол у самой водосточной трубы, – сказала она: наивно, как в среднем веку, – а говорили, что в Париже теперь клозеты на каждом шагу. Какой век-то объявлен? А алфавит мефодьев нынче моден чи-нет? Отстала я от цивили в тайге-то своей. Хорошо – дождит, а то и не знаю, что бы  со  мной приключилось. Неудобно как-то сухие тротуары мочить. В лесу оно проще: там валежник, мох. Если быстро, то и муравей не заметит, и сорока не сообщит.
Мы с Бимом молчим партизанами.
– А я к Ксан Иванычу, – говорит, – где он? Как нет? – самое время! Я с гостинцами к нему. Должна я вам, кстати, сообщить на ваш вопрос, что ваш ненаглядный Ксан Иваныч вашу нумерную гостинку в Гугле нашёл. И позже ещё раз нашёл, – по приезду, так сказать, чтобы супружнице доложить своей ненаглядной certainty  факты, так сказать. Нашёл и фотку – по вывеске, кстати, –  и место вашей теперешной дислокации. Век-то номер двадцать один с Рождества Христова.
Порфирий замолк окончательно, засуетился, скуксился: не писатель он… Засомневался в технологических возможностях века, и в прозрачных фижмах новой литературы, и в правильной дате начала исчисления. Реалист херов! Всё это мутно для него, и каждый король, мол, норовит по своему считать… чтобы наколоть соседа. Это я-то король, это я-то жулик?! Не прощу ему!
А-а-а, забыл, это не самое главное, а подспудно.
Главное: он же голый вниз от пояса. Пол Эктов писал это в романе. Прикрываться одеялком стал. Всей маскарадной прелести и новизны ситуации не понял. Тоже мне герой-любовник.
Могли бы вдвоём этой Варваре Тимофеевне... Как давеча в Угадае этой... ну-у-у… Стоп-стопарики!
– Голубушка, Варвара Тимофеевна, – вместо предложения ночной луны, звёзд, как дыр в занавеске рая, и вместо горячего сердца двадцать первого века стал оправдываться я.
А ведь я – не в пример уважаемому вами Ксан Иванычу – не только хотэль в Гугле нашёл, а ещё проехался на невидимом автомобиле. И катался по городу, рассматривая фасады, до тех пор, пока не стукнулся головой о виртуальную ветку и в заблудшее положение не встрял. А там и Гугл издох: виртуалил-то  я с места службы, а на службе для каждого назначен трафик, все уже привыкли и стали в него вписываться без проблем, начальство наше, поразмыслив, решило, что все уже стали честными людьми и ограничение сняли. Хренов им!
Тут Варвара Тимофеевна ойкнула, слово Бимовский сморщенный орган ей, видите ли, не особо понравился. Как бы не в строку шло. А её это колет.
Она поначалу вышла из барышень, а потом уж только завела себе Притон на отшибе, и набрала на службу разных диких Олесек. От заезжих джипперов, батюшек с приёмными и своими детьми, набожных сестриц, колдунов, беглых каторжников, ролевых игрунов и нечисти местной теперь у неё отбоя нет.
– Голубушка! Мы идём! – кричат гости, только вывалившись с баржи. Пить начинают ещё с берега. Пока дойдут – а там всего-то идти триста шагов – ящика шампанского, а то и двух, в зависимости от пола народного и наличности цыган, как ни бывало.
– Ну, дак, – продолжил я, – искали честных, а нарвались на глупых. Я – не поверите – наивно тратил из общака и удивлялся: надо же,  какой Гугл энергоНЕёмкий. Лишил всех коллег радости общения с Интернетом: на целый месяц. Ну и ладненько. Прожили как-то, хотя и позубоскалили поначалу.
– Как ладненько, – спросила Варвара Тимофеевна: говорит с одним, действует с другим: а у неё всегда так, и прилепляется к койке, рядом с Бимом, – простите, судари, можно я рядом с вами посижу? Или на минутку прилягу-с. Подайте подушечку-с, милейший, как вас зовут-с?
Бим подвинул испод подушечку: «Порфирий я, Сергеич».
– Устала-с я, Порфирий, как гришь, Сергеич? Ну-ну.  Парижец такой большой городишко. – А мне:  «Ладненьким не обойдётся, сударь, говорите правдиво: вас лишили работы, Егорыч, так ведь? Или наложили штраф? По-другому в нормальных фирмах не бывает».
– Простили меня, потому как дело шло к  концу месяца, и даже денег с меня не взяли, хотя я предлагал излишек расхода оплатить со своего кармана. Может мне пора отвернуться от вашей картинки?
Тут Варвара Тимофеевна, забыв про меня и не ответив вежливым «можете посмотреть наши шалости, а можете чуть погодя присоединиться», стала закидывать нога на ногу, широко, задница-то с барселонский квартал; фальшивый костыль в сторону.
А как только приподнялся край платья, показались кружева, и оголилась розовая коленка, так Бим стал валиться на неё и тут...
И тут Бим стал мной, а Варвара оказалась Маськой.
Прорезь у Маськи нежная, белая и тонкая, но не так как у Тимофеевны – обросшая рыжими волосами и труднодоступная – как дикая тайга (тайга ещё цивилизованной бывает, когда из неё делают музей с билетами), – а такая, как полагается молодым и неопытным девушкам.
Ужель то была Фаби?
Но тогда я ещё не знал Фабиного устройства
Значит, объявившееся чудо было-таки Маськой.
Расцвела девушка на глазах всего Интернета! И всего города, ибо только она одна мылась в водном шоу в бабушкином бюстгальтере, а я был в амстерской майке с красной амстерской ****ью: силуэтом между букв. Изображала серединную «А». Для этого стояла на коленях и расставила ноженьки, а «А» долженствующая именоваться заглавной была буквой обыкновенной, вот так: «амстердАам». Перекладиной у «А» была согнутая её рука. Всё было изображено с искусством верхнего неолита. То есть лаконично в степени зае… то есть «здоровски».
И все смотрели на мою серединную «А» и мечтали её поиметь, даже не снимая её с меня, а просто вставить меж колен ей: и ведь попали бы, сволочи! Ей в промежность, а мне в сосок.
И под фонтаны я не полез: не то чтобы со страху, а сидел себе, охранял место маськино, и хлестал пиво, и курил трубчонку. Пока Маська купалась и сверкала деревенской простотой.
А в роман мой не пошла, хотя я мог, бесплатно, тела не требовал: не хочу да и всё тут. Напишите лучше поясной портрет акварелью: сэкономите гознак.
А бывшая моя говорит так: «А и не дала бы», может, и не про этот случай говорила: откуда ей знать, а таких случаев на самом деле тыщи обыкновенных – как порнушки, и сотни уникальных, не похожих ни на что.
А я тогда: «Дала бы, но я добр и не стал». А сам имел в виду совсем другую, которая была не любовью, но немного в фаворе; а я не насильник, мог бы и окрутить.
Языком. Язык подвешен как надо, и, кроме того, без любви, а при фаворе как-то оно не очень: мораль есть мораль. Попробовал только сисечек, да и те руки сожгли до ошпара.
Мораль, она как кость в горле: жрать не даёт, хоть организм требует.
Но, если оборотитися вновь, скрипя пером, к Маське, вспоминаю: тут же спросонья, механически, Маська завопила. Бы! Шопотом, естественно, ибо ночь и соседи с банками: у стен и полов, прислонённые, ещё и черти в подвале, те вообще ждут разврата, чтобы предъявить, короче Маська: «ой, не надо».
А я: «должен же я знать как там у тебя устроено».
А она павой: «не надо, не надо, дорогой вы мне Егорович и без этого, а то я тоже захочу».
Шалопайка!
Пыжит перья, знаю, что хочет трёпки серьёзной, с любовной страстию, а не подаяния старших.
А я был готов, взмок, прилип к её заднице в обрезанных джинсах, и жмусь; а ножки стройные, белые, гладкие без единой волосинки, животик плоский, но мяконький и женственный.
Теперь же, тогда, то есть, – а я не насильник и не педофил, а лодырь, с моралью и аморалью: борются они – пришлось взять себя в руки и отбросить задатки Казановы в сторонку.
Я будто бы очнулся тогдесь, зевнул для пардонуа, небесным странником: будто не виноват я, а будто автоматически во сне полез, волочебником апостольским, а за это грех списывается. Встал, засунул разочарование кой-куда, Христос воскресе, яйца побиты-а-несъедены, оправил членство, шокорлапки сомкнул и охолонул холодной водицей, зашипело аж.
И, пока не истёрлося в памяти, полез в компьютер записывать ощущения...
Так Варвара Тимофеевна – конченая замужняя мать таёжных про****ушек, и маленькая хитрушка, мечтательница, а также путешественница автостопом двадцатилетняя Маська-Фаби оказались одновременно со мной и с Бимом: в Парижике.

8

Флэшфорвард. Цвет теперь синий. Для различения дат.

– За что же ты себя наказываешь мазохизмом? – спрашивала меня Варвара Тимофеевна уже через пару веков, когда я сильно повзрослел, Сасси упомянул, Марию алле Малве, Жюстинок и Дусек, пантеон писателей, Рим и Маркиза де Сада, но ни черта не изменился: ни стилем, ни поведением, святой язычник! – трахать их всех надо…
Вот так думают современные женщины – какой щас век, какой щас век? Какая те разница!  – оглядываясь на оперативно, да бестолку, прожитые годы. А что ж тогда сами… в нужное время, в тот самый час... где вы были? Перед кем сгибали круп, кобылки вы этакие, мозги у вас гдесь, в каком месте тела отсутствовали попытки соития?

9

И оказывается: всё, что мы видели и пощупали реально в Париже, не так всё было и далеко. Зря Ксанька пожадил на своём авто ездить. На машине мы увидели бы ещё  больше –  и фараонов, и лувров.
...Успел сфотать Травяную машину  в тот момент, когда она тронулась. Фотка потому смазалась: был некоторый туманчик, а, может, и дождь накрапывал,  рождаясь из парижского отсека космической млечности, в которой рождающий луч…
И часть трусов – что висела на улице – опять мокрая.
Высматривал Ксанькину Реношку, но её отсюда не видно: липы мешают. Может и не липы. Ну, а что ещё может расти в центре Парижа? Клёны? Карагачи? Тополя пирамидальной ориентации? Дак, не субтропики, вроде, и не Алма-Аты, и не Бухара ты, Париж твою мать!
А машина в квартале отсюда, стоит в неположенном месте на наш общий страх и риск.
Можете сидеть в библиотечной уборной, с моей книгой, как и сидели до того, если не верите, но Ксаня – а он сам рассказывал утром –  всю ночь ворочался, метался, черти французские воду лили радостно: проспал заутреню, а среда светлая, а он язычник, не басурман, не католик! Бима испинал, разворошил бельё, не спал и страдал: штрафы тут о-ё-ё! Кусаются штрафы больнее бешеной американской собаки из вестерна – койота, поганей энцефалитного клеща.
Соглашусь с Ксан Иванычем: вакцины от штрафов нету.
Гм! Это что-то! Двести или пятьсот евро. Уточним, когда к машине подойдём. Там на стекле должно Ксанькино кино «Страшный парижский сон» висеть с озвученной в реальности ценой вопроса.
Выглядит Ксанин киносон (сколько вам лет, милая читательница? вы тоже за рулём?) как такой бумажный, самоклеющийся стикер-привет от гаишников с восклицательными знаками и номером счёта в банке, куда люди, кривя морды, перечисляют положенное. Если они не согласны, конечно, на арбитраж и разборки. А ещё дороже выйдет!
Нет, дамочка! У вас те же симптомы относительно стояков. А я говорю так: чего с французскими гаишниками бодаться, если факт налицо?
– Вы – мэр города Угадая, что ли, Старого Оскола, Новогришковца?  – спросят они.
Мы: «То-сё, а толком ничего».
Священный русский запрет на исполнение правил придуман не для всех русских, а только для избранных.
– Дак ни пошли бы вы и ты тогда в жопу! Ты русский депутат Европарламента? А не грек, не сербская обезьянка? Так пошёл в пим! И мы послушно идём, куда командировали и что посулили, потому что мы не смелые Жириновские соколята, а обыкновенные петушки: общиплого мужского рода, и такого же столовского возраста.  Там ещё мухи роем, напоминающие вечно закомаренный Томск с Ушайкой-дрянь-рекою.
Или к пустому месту подойдём. Там была служебная стоянка: для своих, для почты, жандармерии, пожарников, ГАИ ихнего. Всё прописано прямо на асфальте. Заберут, как пить дать, наш автомобиль. Готовы были ко всему, а гараж искать лень.
А ещё пуще того жальче тратить по сорок или восемьдесят евро в сутки – какая разница в цене вопроса.
– Заплати бабки и спи спокойно, – рассуждал Бим, отряхнувшись с Варвары Тимофеевны и опять выставив на обозрение условно живенькие кокушки. И свой мерзкий ***.
Вместо трёх звёздочек тут известный овощ.
– Бабки – это бабки, – сказал он, – что их жалеть? Специально копили, чтобы тратить.
– Бим, а баба-то где твоя? То есть наша, теперешняя... вместе потёхались… Тимофеевна она, или, может, Маська. Или Фабька?
Нет, Фаби я ещё не мог упомянуть: повторяю: мы ещё не познакомились в тот момент с Фаби. Я познакомился с ней только через несколько часов, когда мы вонзили естества свои в Париж: глубоко и непонарошку. Конспиративная левитация, или дежавю, значит.
– Моя? – Бим поозирался, – баба моя в Греции, я же говорил, гречанка она временно. Но не Маська. Масяня – это такой комикс. Почему она и твоей вдруг стала? Тимофеевна она, да. А почто, я разве тебе отчество говорил? Называл? По пьянке что ли? Это надо разобраться...
Тут Бим с какой-то стати затеял с закрытыми глазами стыковать указательные пальцы.
– Не сходятся пальчики, ой не сходятся... Таинствуешь чего-то ты, Кирюха. Тупишь.
Точно, туплю. Приснилась мне Варька Тимофеевна ночью, а сейчас уже утро. Ушла женщина как кипяток в мороженое. И растворилась нежная недотрога Маська. А я в итоге не выспался под окном.
Облака ихние точь в точь, как наши родные российские облака. Но их присутствие почему-то не помогало мне также спокойно по-русски дрыхнуть. Я не спал, а думал про облака, смаковал и расстраивался об  их внешнем сходстве при принципиальной разнице как снотворных, ainsi, r;alis;s dans les diff;rents ;tats.
Короче, Ксанька ездить по Парижу на своём классическом авто с чемоданом наверху категорически не собирался, ибо он считал, что в Париже, особенно в главном округе... Тут я не оговорился: Париж в большом Париже – на самом деле это только центральный район, а остальное, хоть и в черте, уже не Париж, а периферия. Тьфу, мутота какая!
Короче, Ксаньке – оказывается –  и в большом, и в малом Париже негде припарковаться и бросить якорь даже на пять минут. Так он решил заранее, даже не пытаясь проверить экспериментальным путём. Что на практике так и вышло: как бы не хотелось нам с Бимом обратного.
– Эвакуаторы-то ихние по ночам колобродютЪ, – воодушевлённо, но с растяжкой предложения и со старооскольским акцентом в последнем слове намекнул Бим, – это вам не в Угадае моторы где попало ставить.
И опять запахло кринолинами. Я задрал голову в потолок, потом встряхнул ею.
Бим тоже, – что там, мол, на потолке углядел? Розеток нету. И сам он не англичанка, а оба вместе и по раздельности – натуральные позёры.
– Видение у меня было.
– Меньше надо пить. Хочешь, опохмелю? Или дряни курнул?
– Нет, не курил я, это Малёхина юрисдикция.
Гараж-стоянка – это ещё хуже, потому что где её и как его-её искать непонятно: языковый барьер!
– А «Вокзай-то ду ю Норд» – рядом, – сказал Бим, поёжившись и стукнув щелбаном по головке своего малыша – лежать! не высовываться! – стоянки там всяко должны быть. С охолустий много народу наезжает, а встречающие их же должны где-то ждать. А они же не могут без автомобилей встречать: их же родственники за бедных посчитают.
– Дорого, – сказал с порога вошедший Ксан Иваныч, и мгновенно проникнувшись сутью беседы.

***

Нет! Не так было. Было это раньше. Жик, жик, жик – прокрутка назал.
– Дорого! – без обиняков заявил  Ксан Иваныч, без всякого проникновения в суть беседы,  ибо это было сразу по заезду в гостиницу, – машинку попробуем оставить на одну ночь на улице. Может нас флажки спасут. Там же российский есть? Есть. И номер российский. Испугаются. Зачем им с Россией отношения портить? Да же, Малёха?
Малёха, как бы играючи, поочерёдно приподымал и опущал плечики. Накачанный мальчик. Природой папы и мамы, а сам к гантелькам ни-ни.

10

Утро следующего дня.
Великовозрастный сынишка Ксан Иваныча Малёха проснулся позже всех, тут же засобирался куда-то, помельтешил с ноутбуком и, зевнув для порядка, ушёл в Париж пополнять запасы травы.
– Папа, дай денег, – шепнул он предварительно, – у меня уже кончились.
– Как же так, сына, я же вчера тебе давал сто пятьдесят евро?
Ого, моему бы сыну выдавали хотя бы полста евро в день!
Ксаниному сыну похеру. Его желание – закон для папы. Мама велела папе ублажать сына, иначе бы и не пустила: путешествие-то – взрослое, у каждого по члену, мало ли кого куда потянет, чтобы меньше всех этих тяг на сторону было, на те, дорогой, пригрузок на ногу, пригрузок с цепочкой, пригрузок драгоценный, с таким пригрузком далеко не убежишь. А в итоге: чем больше желаний у сыночки, тем целее семейный союз. Я это понимаю и поэтому с интересом наблюдаю следственные коллизии. Бим смотрит точно также, но, в отличие от меня – не обременённого излишне близкими дружбами и оттого терпеливого – бухтит вслух.
Вчера вот, например, Его Наивеликое Высочество Малюхонтий Ксаныч посетили Диснейленд.
Вышло так: заметило Его Высочество рекламный сюжет поперёк дороги, обалдело, вспомнило тяжёлое историческое детство и натянуло его, как в Мемориале, на себя: там картофельные кожурки, само собой, на обед, на ужин три колоска, за которые полагался расстрел. Поэтому чудо наше, уморенное несправедливостью, а как же: родился в СССР, а не в Америке, не на Мальдивах, соответственно Сталин там, Гулаг рядом, убитый на войне дедушка, изнасилованная бандерами с чекистами бабушка и пыр, вскочило и заорало «папа, я хочу в Диснейленд!»
Что оставалось делать папе? Наш папа не ватиканский, не злой и не жадный, а наоборот, он, разумеется, пошёл сынишке навстречу.
Команда молча слушала решение старшего: попробовала бы не согласиться!
Бимовское бухтенье в подносовую тряпочку тут умолчим.
Чтобы доставить великаго прынца туда, вся гурьба, поломав путевой график и наплюя в дефицит времени, сдёрнулась с трассы, доехала по навигатору – куда приспичило прынцу – и высадила прынца прямо у кассы.
– Знаешь по-английски несколько слов?
– Знаю.
– Ну и нормалёк, не пропадёшь. Вон в ту дырку суй деньги. Генплан... вон он на картинке. Изучи и вперёд. Носовой платочек есть?
Нафига сыночке носовой платок: бабло вперёд давай!
Заволновался Ксан Иваныч, сердечко трепещет: как же, сына одного в парке – в парке, пусть и детском, тем более, детском, чужой страны (!!!)  ё пэ рэ сэ тэ оставил.
После этого дерьма мы поехали дальше – устраиваться на ночлег. Ближе к вечеру папа забеспокоился, отвлёкся от всех своих оргдел, подсел на телефон и созвонился с Малёхой.
Трудный возраст у папы. У Малёхи  же – ловкий.
– Ехать надо, – сказал нам отец в результате, – Малёха уже всё посмотрел, говорит, что его уже  можно забрать. Голодный, наверное, мальчик.
– Ага, и устал бедный. Вагоны с рогами изобилия разгружал, туда-сюда таскал, аж в штаны наделал от усердия.  – Это подумал я, так как Малёхины условно обделанные трусы висели рядом с моими чисто постиранными, и наводили на соответствующие мысли.
– Ну и что? Езжай, – отреагировал Бим. 
– Я один не поеду, – сказал папа, – кто будет за навигатором следить? Я не могу одновременно рулить и в навигатор смотреть. Кирюша, друг, выручай, – и наклонил виновато голову. 
Первый раз в жизни я услышал ласкательное наклонение своего имени и приготовился таять от нежности. Это всё означало, что он понимает, что виноват, но взывает к всемирному SOSу и дружбе.
Разбаловался чересчур папа, привык, что за навигатором всегда кто-то есть. А этот «кто-то» – это я.
Так и прицепил он к дурацкой поездке меня – я не был в ответе за сыночку – папы достаточно; но я был главным по джипиэсу и, следовательно, главным по любым передвижениям.
Папа, понимаешь ли, читательница (как тебя, милая, зовут? Вышлешь фотку?), потрафляет разным сыночкам в ущерб обществу, а общество в ответ должно потрафлять папе в его  сознательном пренебрежении к нам, и в противовес к сыночке.
Сыночка на одной чашке весов, остальное общество на другой, но стрелка показывает «ноль»: всё нормально, господа, чашки уравнены, всё по-честному.
Бим принципиально отказался: «хотите расколбаситься – колбасьтесь без меня. Мне ваши личные, извращённо корпоративные интересы,  и по ху, и по ю». Так и сказал.
Вдвоём с Ксан Иванычем мы поехали за общественным сыночкой – дитём папиного порока.
На сыночку каждый  из нас потратил по три драгоценных часа вечернего туристического времени.
Папе это было не важно, ибо сын есть сын, сын за границей выше всего на свете. А я всю дорогу сидел смурной, уткнувшись в джипиэс, и делая вид безразличного профессионального спасателя, и заботливого друга в одном лице.

***

– Гэ это – твой хвалёный Евродиснейленд, – сказал сыночка папе, улягшись в заднем сиденьи бароном Жульеном из Стендаля, дожёвывая макдон, – у нас на Осеньке лучше.
– А ты в тире был? Сядь, пожалуйста, а то подавишься! Что я маме скажу, если помрёшь?
– Был я в тире.
– И что.
– Не понравилось: пневматика у них там.
Ему, понимаешь, настоящие пули подавай!
– На американские горки ходил?
– Прокатился раз. Гэ. В Америке Диснейленд лучше. Съездим как-нибудь?
– А замки, дворцы, паровозики и...?
– Всё Гэ, – сказал сын, – аниматоры достали, и все достали. Подходят Маусы с Джерями, скачут, корчат рожи: дай денежку, купи мороженку.
– Как же, – удивляется папа, билетом всё оплочено... кроме мороженого.
Я чуть не выпал на трассу. И из-за этого его «Гэ», которое частично «По» (понос), потому что смахивает на «Жи» (очень жидкий детский, аж зелёный), взрослые мэны столько времени... да что говорить...

***

Отвлёкся, извините. Продолжаю насчет оставления машины в неположенном месте.
…И где же теперь Варвара Тимофеевна и платьице её красное с розами? Неплохая бабёнка-с, кружевница в любви... Причёсочка у неё – полотенце в чистилище,  завивка кончиков – обрамление райских ворот, шесть буклей по утрам (я сосчитал) – божьи голубки в облаках, живот – дорога меж холмов блаженного направления.
– Короче, – вбивал я мысли в джипиэс, а надо бы в диктофон, – порчение отношений с Россией – это палочка-выручалочка для любого русского путешественника, если, конечно, он бродит не один и не по трущобам, а в нормальном цивильном районе, где полно иностранных туристов. Тепло на улице, как у меня дома. К русским туристам у иностранцев особое отношение. Ирландские тётки в каком-то кабаке отмутузили своих же рыбаков только за то, что они выразили презрение к русским посетителям, бывшим на изрядном веселе. Русские в кабаках оставляют много денег, а также, как мне кажется, неплохо ведут себя в иностранных постелях. Стараются, потому как от русских жёнок они такого удовольствия не получают со дня свадьбы. Стараются иностранные бабы, потому что от своих мужей они получают ровно столько же...
– Чего молчишь, Кирюха, фантастической скромности ты человек, – спросил Ксан Иваныч, вцепленный в руль, а взором в трассу: мы ехали-плутали по Парижу, – вопрос-то мой совсем простой. Правильно едем?
– Пригрозить пора Сенегалу! – сказал я  вполне невпопад согласно количеству выпитого с утра в Париже и начав культурную тему взамен прозаической бойни. – Мы ловим рыбу для еды, а не на вывоз. Чем мельче страна, тем пышнее там двигают плечами, выдавливая наш флаг. И гордимся нашими художествами. И это не утопия, а образ концептуального комического будущего. В Сенегал теперь коллекцию точно не повезём. Так обосрать… Пусть там смотрят Энди, блинЪ, Уорхола. Бэнси-картинки, бэнси-мышление, бэкон-еду и макдоны их. А всё равно не поймут ни черта…

***

Кажется приехали. Или ещё едем. Или ещё не отъезжали.
– Разницы тут особой нет, – просигналил механический сочинитель Чен Джу. Напоминаю: он не так давно влюбился в Катьку Джипиэс и иногда живёт на её территории. Он ещё не вполне отрихтован и может ошибаться в хронологии.
– Надо бы встроить и эту функцию, – только успел подумать я…
– Это будет только в «2020-м году», – прошипел сочинитель.
Эту фразу я поправлял каждый год. Так эта цифра и попадала в печать: каждое новое издание с другой цифрой года. И за этот две тыщи двадцатый я снова не уверен. Надо будет в худучилище предложить тему диплома: нарисовать графику к Париж-Парыжу, глядишь и выкружится книжка по-нормальному. И год наконец остановится. На конкретной цифре.
…Вот же дубовая наноштука! Перепайка в зоне  23. Этаж минус 8, 2-й коридор направо, кабель 124х11, заменить на полусиликат, трещина, утечка информации, полный сбой.

***

Продолжение темы случилось в следующую стычку. Не в автомобиле, а на пешем ходу и в помещении. Я тут не стал делить, ибо дело не декорациях, а в смысле беседы.
Итак, ведь каждый уголок Парижа, люди, лошади, кораблики, соборчики требуют отдельного разговора. А не на бегу в Диснейленд. Тем более без согласия… Везде требуется камеру поставить. Всё требует фотографической документации. Это, блин, легендарно. Это не обсосанная нами и просверленная насквозь Сибирь. И никакой гонки между университетами. Никакой ламинарности и турбулентности. Эй, валенок! Отошёл! Нечего мерить нашу стальную красоту тряпочной рулеткой. Или поставить скульптуры. Пониже, вон постаменты – чтобы покопаться руками. Наши дети должны… Ощупать всё. Европу. Америку. И так далее. Показать им… Ида Рубинштейн, русская культура – это наша визитная карточка…
Зарычало. Бац по корпусу. Ну что за работа. Что за жанр!
Подзарядиться…
Пойти туда-сюда…
И прочее и прочее.
Всё на французском языке…
Наташа Водянова, доктор Живаго, роль модели…
То сё… Встать и умереть…
А теперь всё задом наперёд, а рихтовать время лень:
– Тебе виднее, – сказал Бим Ксан Иванычу, ни черта не поняв культурного порыва Кирьяна Егоровича, то бишь меня. – Ты – генерал, вот и рассуждай по генеральски. Принимай решение. А я соглашусь, я зольдат, мне сказать приказ должны, хотя мне затея твоя не оченно-то... Не по нраву, словом...
– Ну и вывод ваш? – грозно спросил Клинов, объединив меня с Бимом в единого врага.
– Ты генерал. Это вывод. А я солдат. Это выход. А что? Да, солдат. Хулль, тут не армия что ли? Фюрера я зольдат, нерусь в Париже! Мы где сейчас? Глянь! – и пропел любимую свою: «Дойче зольдатэн унтер-официрэн...», знакомую читателям... нет, ещё не знакомую читателям, потому что 1/2Эктов – этот путаник и его вариант механического сочинителя Джу-1 – засунули и Мюнхен, и Париж куда-то наискось хронологии.
– Да помолчи ты, блин, – прервал его Ксан Иваныч, – ты не в Германии своей блинской, а в Париже! Па-ри-же. Забудь свой грёбаный Мюнхен.
(Вот так оборот! А кто в план Мюнхен вставлял? Мы с Бимом что ли?)
– Проехали! – продолжал Ксан Иваныч, – а ты попробуй на площади пропеть... свой «дойче зольдатен»... так тебя тут, знаешь...! Как шлюху немецкую… за косу и в сортир! Тут пой ИнтернацiоналЪ! Знаешь слова? Вставай, проклятьем заклеймённый, весь миръ голодныхъ...!
Механизьма молчит. – Баба она что ли? Вот-то дома выи…
– Бу-бу-бу.
Не нравится, видите ли, пол. Настроить на «би». А не знаю как. Чудо ненастроенное.
Бим вознамерился по приезду домой выучить Марсельезу. Слова и мелодию Интернационала он наполовину знает.
Проехали тему. Возвращаемся на час-другой назад. То есть снова в утро. Утро только в жизни короткое, а в литературе его можно развести на страницы. Не верите – проверьте сами. Не забудьте кошечку, клопов, отсутствие электричества, воды в кране, о-о-о, ё-ё-ё. Банного банщика. Дворецкого внутри, садовника снаружи, дворника под окном. Который на родине натурально шевелит стену лопатой… А тут, бль, дь, де Ревня, не Ровня,  не Льеж certains не ровня, а де Париж, сударь-град, мол! Да. Мол. Мол бишь при'стань: приста'нь ко мне heute Abend, ce soir, tonight, ком цу мир тебе говорят.
Механизьму неподвластна и функция поиска ненорматива. Я её просто-напросто выключил для этой главы. Иначе будет неправдиво. Диво. Ива. Ив Монтан. Болтан. Желтан.
– Молчать!
– Жу-жу-жу! Жу-жу-жу!
– Лучше бы на плагиат проверила! Дура! – я уже понял, что Катька не просто железяка, болтающая в микрофон – она ещё и БАБА. Ба Ба! Вот так.
Она: «Сам такой!»
Я: «Кто тебя включил? Порфирий Сергеич?»
Она: «Откуда я знаю из чьёго кармана выпала: очухалась, смотрю – пора вас определять».
 
11

Бим понял по-своему, – я давно уже встал, – сказал он генералу, – это ты дрыхнешь.
(Кажется, мы снова вернулись к началу: какой-то сурковый день!)
– Я не дрыхну, – сказал генерал, – я час назад вскочил, позавтракал и к машине сбегал.
– Ну и как вскоч, пользителен был?
– Потом расскажу.
Судя по глазам, всё было не так уж кончено и с пользой всклокочено, так как наша Реношка с чемоданом на крыше в какой-то момент оказалась близко – под нашими окнами, на расстоянии двух плевков от главного входа.
Но я забежал вперёд. И никаких лазерных датчиков, никаких микропроцессоров, фиксирующих приближающуюся теплоту в виде полицейских, а в итоге тревогу не было. Не было ни глаз у нас, ни ушей. Все в ожидании беды, а Ксан Иваныч больше всех.
Бим слова не знал, хотя они вроде бы стали международными, – или это про Марсельезу? – зато вспомнил мелодию.
А я некстати, а, может, даже и не правильно, вспомнил, что в Мюнхене мы тоже жили у вокзала типа Ду Норда, Северного, то бишь. Меня послали далеко, так как не в названиях вокзалов была суть, а в наличии рядом с ними бесплатных стояков. Буква «Р» (Пэ) где у вас, уважаемые парижане? Есть такая буква у вас в алфавите? Ну так в чём же дело?
Хренов тут найдёшь бесплатные стоянки! Вот в чём.
Я тоже стал зольдатом фюрера и смирился с будущими штрафами, хотя штрафы пришлось бы платить мне из общака. Это не экономично: я был главбухом и кассой,  а там и мои паевые вложены.
...Я уже сказал, что давно проснулся, успел заглянуть в душ, состирнуть вчерашние носки,  трусы и майку, в которых спал, и вывешал всё это хозяйство на заоконную решетку...
– А ты молодец: хорошо с трусами придумал. С сушкой то есть. Я бы не допёр. Не сдует? Кирюха, а ты всегда такой?
– Какой такой?
– Ну, типа чистоплотный...
Слово чистоплотность для Бима – постыдное слово. Сквернее, чем мат.
– Я обыкновенный, – сказал я, – зачем грязное бельё увеличивать? Потом хуже будет. Где бельё вешать, если его целый мешок? Я ма-а-аленькими дольками, но зато каждый вечер. Мне это отдыхать совсем не мешает.
– А в Праге было где вешать, – мечтательно напомнил Бим.
Красоты ансамблей ему были как бы пофигу – на четвёртом месте после пива, состояния миокарда и некоторых интимных удобств.
На самом деле в Праге обычного окна, которое удобно использовать в качестве сушилки, не было. В большой комнате было только малюсенькое мансардное окошко, до которого, чтобы дотянуться и облокотиться,  нужно было подставлять стул.
В это окно мы только курили и, рассуждая о строительной судьбе Родины, обозревали черепичные, медные, цинковые крыши древнего города, освещаемые звёздами тускло и невыразительно, будто испорченными точечными светильниками фирмы «Рос-Свет».  Грамотеев видно по афише. Россвет, бля!
Иногда наши пиарменеджеры хуже китайских партнёров, ити их мать, с их «Пильменями у Люськи».
– А ты не вешал, а по полу и по столам раскладывал. На спинках кроватей и по стульям, телефон занавесил. Ещё бы на крышку унитаза умудрился. Все места забил, а мы кое-как. Мы между твоего белья и шмоток как зайцы прыгали. Товарищей надо уважать и подвигать свои интересы в пользу общества. От целой надо идти заинтересованности, а не от личных частностей.
– Не забивайте мне голову товарищами. Гусь свинье... это пустяк. Фу.
Бим дунул в меня. Лёгкий утренний смрад двинулся в мою сторону, и я невольно поморщился и отпрял.
– Фуйшуй твой воздушный, вот что это, – философствует Бим дальше, – скупое мужское рукопожатие по почте. Понял? Товарищество отдельно, бельё отдельно. Трусы товарища – ещё не флаг товарищества! У каждого свои трусы! Я не частная собственность товарищества.  Я честь наша, а не часть товарищества, понял?
Бим кидается словами так быстро, что я и не особенно разобрал наличия в них смысла.
– Я человек! – Бим поднял палец вверх и загудел. – У-у-у! Человек это звучит! Просто звучит. Я даже «гордо» не вспомянул. Я спросил просто: «не сдует вниз?» А ты затеял дискуссию.
– Это ты затеял! – возмутился я.
Без алгоритмов. Дальше спорить бесполезно.
– Ладно, как там у них улица называется? – и съехидничал дальше примерно так: «Трусы Кирьяна Егоровича с российским флагом поперёк фуя (вот что к чему?) всю ночь искали хозяина на гишпекте таком-то».  – Так в газетах пропишут. Ой, прости мя. – Бим перекрестился и захохотал. – Прости, ну прости, милейший товарищ. Ты же понял: я просто китаец. Иа Шу Чу. Как нашу улицу-то звать?
А кто его помнит, как звать нашу улицу. Что-то связано с маргаритками вроде, или с госпожой Тэтчер.
В Гугл за уточнениями я больше не полезу: родных мегабайтов жалко.
Варвара Тимофеевна, ты где, ау? Ну ты-то точно должна знать: проститутки всех стран объединяйтесь!
Спросить у библиографов? Они-то знали бы и в доску разбились, чтобы найти нашу обитель по подробному описанию карнизов.
А библиографам это надо? А? Не слышу. (А тогда у меня не то, чтобы библиографа, а даже биографа не было).
Бим: «Не надо это библиографам». 
Я: «Не родились ещё нужные стране биографы. Сиськи покамест выращивают».
Бим: «Пока вырастят – ты помрёшь».
– Спустимся, спросим и у Чу, и у Шу, – сказал я тихо и без напора. А сам, между прочим, надулся, если так можно про самого себя сказать при таких-то бимовских шуточках. Но я – за честность, даже если она не приятна слуху.
– Прочтём на вывеске, – сказал я, – узнаем, какие тут в газонах растут цветы... и ничего вашим трусам не будет. Мои же за ночь не сдуло. Откуда в Париже ураганы? Тут классно! Просто. Без выкрутас. Но классно. Тебе же не важны звёзды... мне вообще звёзды – на... шахер-махер: тепло, ключ есть, полы моютЪ, полотёшки меняют регулярно. Чего нам ещё надо? Бабы не хватает, так выйди и... в душе подро...
– Чичи таскала кирпичи, – шипит машина куева, предлагая замену точкам.
Бум ей по крышке!

12

А туалет там совсем оригинальный. Унитаз у самого окошка. Окошко узкое, но если привстать, чтобы позаботиться о гигиене жопы, то твой задний фасад и сорт туалетной бумаги вся противоположная сторона увидит. И на той стороне подобная планировка. И я в тех окнах видел, как бабёнка занималась мас...
– Массажем.
– Дура! Молчать, тебя не спрашивали.
– Да ладно, не краснейте, мадамы, – не массажем, мы же грамотные, а мастурбацией, типа тёркой полового органа, – дело-то обычное. Два раза в день – для нормальной, не фригидной женщины – это норма.  Поверьте, я вас не фотографировал, а только сам чуть-чуть... Ну, как бы вздрогнул. Так же, как и вы. Но не до конца, а так... шутя как бы. Как хорошенькую собачку погладить.
– Стоп! В номере телевизора нету, – понизил Бим статус гостиницы, –  просто не-туш-ки! Вот те бабушка и Юрьев день. Ихний Юрьев день. Сервиз по-французски! А оплочено всё! Выключь, блин, машинку. Она ток ест по-нормальному, а порет ерунду. Шутиха Балакирева!
Бим сказал именно сервиз, а не сервис, – тоже мне шутник. А про телевизор в сетке не прописано. Что есть, с тем и соглашайся. То же самое говорит чек. И холодильника вам не надо: ешьте в нашем кафе. Оставляйте там ваши денежки.
– Ёк-мотылёк, я тоже сейчас как ты сделаю. Подвинешь трусы, а я пока свои постираю? Верёвка длинная? Пожадил с верёвкой?
Верёвка типа шёлковой бечёвки или лески на всякий непредвиденный случай у меня всегда есть. Лежала в багажнике поначалу, потом я её в повседневную сумку переложил.
Но моей предусмотрительности никто не ценит – только посмеиваются, а сами, вроде как бы  невзначай, пользуются.
То же и про шампунь, и про обыкновенное мыло, и про стиральный порошок.
Я уезжал за границу на месяц, на целый месяц, а это что-то, да значит.
Бим обещает возместить использованное по приезду на родину.
Но, не возместил. Да и хрен с ним. Там каждый положил на алтарь что-то из своего. Никто не жадил и подпольно не еврейничал.
Бим: «Кирюха, слышь, а тут в гостинице даже стиральный порошок есть.
Я: «Это мой порошок. Из самого Угадая вёз».
Бим: «И мыло? А почему по-иностранному прописано?» 
Я:  «И мыло. В ЦУМе куплено».
– Подвину, не вопрос. А где твои трусы? Хоть помнишь, куда свои положил?
Бим поозирался. Задумчиво, но более демонстративно – желая произвести на меня эффект – почесал снизу мошонку, прикинул в горсти вес яичек – о-о-о, тоже проснулись – сказал. Я не прореагировал и не похвалил яичек,  а Бим расстроился и пошёл в душевую комнату искать брошенные сгоряча и потерянные давеча трусы.
Я подвинул то, что меня попросили, и торчу в окошке дальше...
Хотя это не окошко вовсе, а настоящий-принастоящий французский балкон.
Ностальжи идиота сбылось. Всю жизнь мечтал побывать в Париже, думал и умру без Парижа. А тут такое. Лучше бы и не знать, а мечтать по-прежнему, без крушения мечт... Хотя лучше знать. Лишний повод похвалиться перед девчонками: «Я и в Парижике-де бывал... Да что это за Париж, – хмыкнул бы я, не моргнув глазом, как Порфирий учил, – так себе, обыкновенный городок...»
А напротив тысячи таких французских балконов... Балкончиков, точнее сказать. Ксаня так и говорил: приедем, мол, увидите – что такое настоящие французские балкончики. Это вовсе не те, мол, что вы  мечтаете в проекты впихнуть... Сибирь! Какие, нахрен, могут быть французские излишества в Сибири. Погоду, мол, господа, различаете? А как дети начнут падать?
Тут вспоминается лекция: «Как надо устраивать ограждения на балконах» «Ребёнок – что поросёнок. Головка пролезет – значит, весь ребёнок пройдёт; вот и пролезает в точь по науке,  и летит».
Это слова одного нашего уважаемого преподавателя по проектированию по прозвищу «Хроня». Он уж, поди, давно отдал богу душу, а летучая его фраза живёт в веках, и у каждого студента Сибстрина в особенности.
– На тротуар летит, а вовсе не на ветки и не в газон, – добавил бы я, – а его там внизу никто не ловит.
Потому, что никто не готов ждать под балконом такого сюрприза: когда там, дескать, созреет для полёта ребёнок, чтобы его поймать и получить за это Орден Спасения… Нашей Необычнейшей Русской Нации. И ещё: в Париже сквозь французские балконы чада почему-то не падают…
Тут почему-то Бим не согласился, и мне пришлось поработать с формулировкой:
– Ну, может, раз в десять-двадцать лет в зависимости от конфигурации защиты. А у нас  так и норовят. И орденами за это не награждают. Потому, что часто летают и нет такой традиции – курительные балкончики делать. Ещё на них любить девушек хорошо.
Тут Бим чрезвычайно заинтриговался и даже попросил перед продолжением сигаретку.
Я спрос тут же удовлетворил.
– Ну и вот. Поставишь её, она вроде бы курит и поглядывает на улочку, а на самом-то деле: ножки грациозно раздвинуты, а сзади пристроился Нектор Пыхтящий;  и освещённая, блистающая рассыпчатыми огнями улица имени Камилла Писсаро с прогуливающимися под дождём французскими парочками – вся ему похрену...
– Здорово! – сказал Бим. – Теперь я верую, что ты что-то можешь. Весьма описал. Особенно, где «похрену». Да-да-да, именно так и бывает.
(Конечно, он уже двести лет живёт в Париже и выiбал таким макаром сотню-другую шлюх и всех президентских любовниц. Правда постаревших, когда их уже никто не хочет).
Я, обласканный Бимом,  гордо затушил сигарету и засунул её в щель карнизной полоски в уровне  перекладины французского балкона.
Ксаня этого – то есть про заныканные бычки – не знает, а то расширится и будет орать про экологию и про чистоту городов в Европе. Он ругает нас так по-правдашнему, как разве что только невесту взасос целуют в брачную ночь.
– А особенно, – он говорит, –  в Париже нельзя сорить.

13

– Какого хрена нельзя? Почему именно в Париже нельзя, а в Карловых Варах, дак можно? Сам ведь он сорил и ссал на ограду этих грёбаных Вар. А мы с Бимом отходили в лесок, вернее к овражку. Малёха опорожнять нутро уходил аж в глубину кустов и сидел там полчаса. Подозреваю: пока стоял в позе корточек – травы курнул.
А ограда там – колючая проволока. Какую-то hерню огородили типа трансформатора. В Карловых Варах проволока? А хуля в Карловых Варах не может быть проволоки? Заблудитесь типа и езжайте себе по окраине Карловых Вар – сами увидите. И свалки там есть и рабочие районы, и заброшенные пустыри. Там тоже обычные люди живут, а не выхолощенные чистюли, блин! Цветочки, ноготочки, пилочки, дезодорантики на сиськи, дезодорантики на грудь и под мышечки – всё раздельно, кремик в голову, кремик в пах, всё втереть и... И так далее. Короче, вариант №1: промчали мы Карловы Вары, даже не взглянув на ихние гейзеры, ванны, встроенные в пещеры, разные курорты и просоленных хлористым натрием девок.
Всё лицезрели во Франциях. Сам же он вчера видел: месиво и срач на тротуарах Парижа. Хуже, чем на нашей родине. По проспектам тут ветром сор раздувает...
Хотя Парижу от этого не хуже. Одна переводчица на русский в хотэле так вчера и сказала: французам, мол, сор нравится, так как их столица от этого становится только живее; и эту точку зрения разделяют исключительно все престольные жители. Сплошное естество и детская непосредственность! Как это миленько для Парижа!
– Включая негров, если про естественность?
– Включая чёрнокожих. Или «тёмно-». Так-то оно правильней выражаться, – поправляла переводчица.
– У их домохозяек – ну-у-у, у чистюль, нечто в хате мусора нет? Всё в пакетах и контейнерах?
– Разумеется, – сказала она.
– Ну да? И в окна бычков и прокладок не бросают?
– Конечно, нет. Вы что, с луны свалились?
– Нет, из России. У нас это бросают, но только отдельные личности, а у вас весь Париж в прокладках и гондонах. Обёрточной бумаги с бычками и то меньше.
– Висконсин, Швейцария, Гвинея Бисау… отношение 90, 0, 0,22! Есть компания судовладельцев, Конкордия, палуба +4: 64%, утром 98, – это трещит механическая машинка.
– Молчи, дура!
Переводчица: «Кому это вы?»
У меня в ушах клипсы, и ей не слышно подсказок Чена Джу… ну-у-у, ДЖУ-1… ну, который Самсунг… а я иной раз мышей не ловлю, забываюсь: «Я не Вам, простите!»
Недоумение. С подозрением на развод:
– Не знаю, не знаю. Про Россию не знаю. И прокладок на улицах не видела. Вы обманываете, – покраснела, – есть сомненьице за ваше утвержденьице.
Подружка Бени что ли: еврейка с Одессы? Любовь поэта Муссолини? Чего краснеть-то и крутить? Покрасоваться вверх ногами захотелось? Типа в Милане.
Пусть так оно и будет. Это я про мусор, а не про Милан с его финтиклюшками под занавес войны. Бросайте хоть что. Нам пофигу. Не нам командовать чистотой Парижа...
Хотя на самом деле – это чистые отговорки – насчёт естественности мусора. По мне так это мухи, комары, малярия, свинство и Патрик Зюскинд со всем своим PARFUMERIUMом под прилавком: в корзине с рыбой и материнским потрохом неподалёку. Плюс чума. Дождётесь со своей толерантностью к антисанитарии!
Им или лень, или некогда убираться: площадь-то немеряная. И я решил уточнить:
– Бим, какая у Парижа площадь?
– Площадь Звезды. Ле Этуаль.
– Сам ты «звезды», – сказал я, – Бульварное Кольцо лучше скажи. Улицы Чёрных Лавок… Фонарей, блин! Ихний Арбат ещё посчитай!
– Запросто, – сказал Бим, и стал загибать пальцы. Смотрит куда-то вверх. Зажмурился и считает: про кокушки забыл. А кокушки-то на виду-у-у! Оп! То есть нет, ведь опрос был в хотельной кафешке, в присутствии множества народу.
Я тогда продолжил:
– В Париже площадей – пруд пруди, а «Звезда» – вообще четвертушечная площадь – звук только, – пфу, и то из-за Арки, а не достопримечательность… сама по себе. Ну пять лучей, ну двенадцать. Ну и что? В Киеве семь лучей, – хотя точно не помню – сколько в Киеве лучей: где-то ещё больше лучей; ну и что из того? Я про квадратные метры Парижа…

14

Завершение беседы прошло, само собой, уже в номере. Без артподготовки. Бим, пока в лифте ехал, вопрос осознал, подготовил ответ, а как только провернулся ключ и зашли в дверь… в туалетную, и нацелились там в один прибор… своими ружьями, как-то сразу на меня налетел:
– Намёк я ваш понял. Неправильно спрашиваете, сударь. Модиану маскируешь...
Я сообразил – о чём он: я признался ему намедни, что желаю этого Модиано прочесть, но пока что толком не выкружил, кроме того, что дядя-то не дурак и очень даже реально описывал Париж. Сам нажал на курок брандспойта и журчу:
– Зачем мне его маскировать. Я и читал-то всего ничего.
– Может, и в Киеве, скажешь, не бывал? – тут Бим поддёрнул штаны, вцепился в ширинку и стал её дёргать.
– Как же не бывал, вовсе даже был, – воспротивился я. – С Коляшей был кто? ну с Валыснюковым, с Коляшей, ещё на пленерах? (Был грех, как же, как щас помню.) А с Гантеличем после Полтавы кто по Киеву кувыркался? А Желтовского кто оттуда начал хоронить? Он же там кончился. В цинке везли его… погрузили и везли, с одним армяном, как это забыть? и зампред там ещё был… некоего напрочь военного города. – И меня понесло, я ему там в туалете всё бы и выложил: «Ты знаешь, он – Желтовский, в гостинице всю стенку кровью забрызгал, такое давление было…»
– Стой, стой, стой, – остановил меня Бим, – не надо Желтовским печалиться. Ему ТАМ лучше нас… – и он мотнул причёску к небу, то есть к потолку санузла. – Тогда так: в границах большой черты, или в махонькой?
– Пусть пока в махонькой.
– В махонькой – хрен его знает, – сказал Бим. – Маленький Париж – как весь наш ба-а-льшой Угадай – об этом у Ксаньки спроси. А если по большой черте, то ещё шире. Наверно,  раз в десять или двадцать.  Сам-то как считаешь?
А я считаю так: перед домом правительства, перед Правосудием и на площади перед Нотр-Дамом не только мусора, даже простой бумажки от мороженого нет. Голубиный помёт не в счёт: птицам не прикажешь! Перед Дамом... – ха: – Нотр-Бабом ещё скажите, а в Форуме, на Плато Бобуре  и в Триумфальной арке можно. Просто у них такая карта заведена: где мусор уже пора вымести, а где пока подождёт. Там можно раз в неделю убирать. И будет ещё естественней. Хотя кидают бумажки каждый день. Где предел с критерием  естественности? – и мы вышли из туалета наружу.

***

Вчера, кстати, на счёт засорения улиц такой случай был. Заселились. Всё прекрасно. Даже в душ не пошли. Решили отужинать красиво и пива ихнего наконец-то отпить. Малёхи нет – блудит – а папе это – единственная отдушина для питья. Бим просто сорвался с места, словно и не уставал. А ныл всю дорогу от Лангра. Мы же промчали по Франции быстрее г-ла фон Рунштедта. Правда, в обратную сторону и не на танке.
Ну и вот. Только завернули за первый угол: бац! –  уличное бистро.
Садимся. Сидим мы втроём... А Малёха куда-то по своим каналам пошёл шариться...  А вечером его надо было в Амстердам отправить. Зачем? Папа так решил, а Малёхе это было край как нужно. И то верно. Что ему делать в Париже, если в Амстердаме все условия, а тут их нет вовсе.
«Фигов он найдет здесь траву: французский надо было учить, а не тренькать на тромбэйсе своём». – Бим так и сказал утром слово в слово.
Сидим, сидим. Время идёт. Соседи давно уже своё выпили и расслабились. Мы им вроде бы пофигу. Может, веселятся в душе.  Понаехали, типа, русские, вот и ждите теперь. Мы тоже якобы ждали, хоть и аборигены, и пьём тут каждый вечер.
А мы не турки понаехали. У нас три высших образования, если сложить. А ещё мы – великие практики, понастроили по всему миру, можем и у вас тут начудить… Хотите, нет? Не хотят. Короче, спецы  архитектуры... ну и, конечно, кое-кто из нас – мастера слова. Тут, словом за слово, настоящие Эстеты во всех областях творчества, с большой буквы. А что не во фраках… так то будет завтра – при вручении Притцкера, а вы сами в чём попало сидите. А мы сидим – трещим. А просто хотим так. Доброжелательно трещим. Каждый о своём трещим. Только о хорошем трещим. И ещё о том потрескиваем –  какие мы, мол, все молодцы: приехали в срок, по Парижу не блукавили – подъехали ровно в точку – и так далее. Пиво любим, да. Высокому эстетству это не мешает, да. Все волосатые хоть раз, да пивка выпили. А когда нажрутся, то все одинаковые, хоть эстет, хоть бандюган, хоть баба. Пусть даже не баба, а звезда шоу-бизнеса. Ей ещё интересней безобразить, ибо за ней следуют папарацци. Револьверов и ножей у нас нет. Если подумали, что мы всё дома оставили, то так и есть: взяли мы в дорогу только столовые ножи и вилки. Револьверов в жизни не держали. Только топоры... Топор современному русскому это не просто раздражитель, а сигнал «фас». И пришло из Древней Руси, а, может, даже и раньше. Но не убивали, а  только игриво гонялись друг за дружкой,  метились, кидали, но попадали отчего-то  в кедровые стволы, а не в игроков.  Не отказываемся мы от пивной отравы – растлительницы всей нашей молодёжи. Ксаньку жалеем: он же за рулём. Но вы его не знаете пока, господа парижане. Узнаете после Притцкера. А он – наш знаменитый Ксан Иваныч – Вечный Шофёр. Не один Дакар брал! А если не брал, то возьмёт. Если захочет. Но не хочет. И ещё он – лучший в мире двигатель туристической мысли. Узнаете всех, никуда не денетесь! Можете заранее щёлкнуть… Особенно вот вы, мадама! А мы вас. Шлёпнем. Понимаете разницу?
Ха-ха-ха. Понимает. И желает.
– Когда это случится? – вот же Мэри Кэт штата Мэн ебливаго, из США чтоль? Вот же какая случайность!
– Случится, случится, не беспокойтесь, – говорят от лица не менее ебливой русской области: под шахтёров шарят, те в воскресенье ого-го!  – Да хоть щас, – говорят они, – пусть только эти-вот ваши коллеги отвернутся…
Разговор это шёл глазами. А когда глазами, то перевод с английского на русский и наоборот не требуется: зрачки жаждущих порева переводят лучше словаря.
Итак, на улице сидим и по сторонам зыркаем. Нету меню, и нетушки официанта.
Дамы и джентльмены (настоящие!) кругом.
Ждём.
Пива нет и, если с такой скоростью так дальше пойдёт, то и не предвидится.
Крутим башками за официантом, будто он Дэвид Бекхэм или ходячее Ухо Ван Гога.
Подзываем.
Ксаня что-то по-английски напел, по руке с улыбкой ласково так постучал, там, где у нормальных людей обычно часики бывают.
– Ага, – сказал официант.
– Гут, гут, отлично, – это мы, естественно, говорим уже по-французски.
Бим у нас – переводчик. Он несколько самых важных слов знает: месье, мадемуазель, мерси. И всё. «Мерси» у Бима – слово волшебное. Оно заменяет все остальные слова. Хотя ещё, кажется, пардон знал и миль пардон. Ага, ещё бонжур и эскьюзми вспоминал, но часто забывал в каком порядке и в каком случае эти слова использовать.
– Кирюха, – он щёлкает пальцами при этом... – Кирюха, ну как это, по-ихнему, ну типа доброе утро, здрасьте, до свиданья, пока (покамест – это другое) и спасибо.
Он их путал. Говорил невпопад. Вместо спасиба  доброго утра желал. А уже день. Какое тут доброе утро, если солнце затылки жжёт. Китайцы – тоже мне маргиналы – вместо «здрасьте» спрашивают: «а вы уже покушали?»
Культ еды у них, вот они и повёрнутые на этот предмет. Расшифровывал и отделял одно от другого я ему не один раз. Даже надоело.
– Говори всем мерси с эскьюзми и похрену. Нас тут никто не знает, потому и прикарябываться не будут. Какое им дело, что мы – идиоты. Идиот, да идиот. Идиот он должен всегда извиняться и спасибо говорить. Что тут такого волшебного? В Париже таких болванов пруд пруди.
Опять сидим, сидим, опять ждём, ждём.
– Ща-ща, – говорит официант на ихнем языке.
Ещё сидим. Уже сердимся. И тут он пиво приносит. Мы: «спасибо, дорогой … … … …», а многоточия вместо дополнительных слов чувствуются сильнее любого «спасиба».
«БлЪ последнюю» и «суку такую» вместо четвёртой-шестой группы точек держим в уме,  а лица насупленные, злые, будто у себя на Осеньке.
Наших «сук и продажных эрзац-девочек» ему насквозь видно. Но в глаз не даст. Мы же вслух не произносили.
Да, там, во Франсии их грёбаной, тоже особо не торопятся с клиентами.
Не то, чтобы совсем ненавидят, но и не потакают дурным клиентским привычкам: типа если ты припёрся, то ты король, и перед тобой теперь на цыпочках ходи.
А ещё есть такое: «В слепом царстве одноглазый уже король». Вот и мы – короли заезжие, одноглазые россияне. Только голые и без прав. А эти слепыши своей ущербности не видят: царство невежливых французских неторопыжек. Наши официантши хотя бы страдают от собственной неповоротливости, и на них даже можно деревенски рыкнуть, и попросить жалобную книгу. И культурно написать в книге матом. И на чай не давать!
Пьём, дальше молчим, других тем будто уж и нет: расстроились с такого обращения. А это, промежду тем, показатель дружелюбности и цивильности народа в целом. А у них по-другому: приехали в гости – живите по нашим законам. Это правильно.
А в уме жжёт: русскость виновата наша, или что? А мы ведь  ещё трезвёхоньки! Или он со всеми так. Может эти, что рядом, тоже столько же ждали. А сейчас им уже хорошо, и вообще они уже привыкли, и им  пофигу. Может сами, если в другом магазине или в другом кафе работают, ещё хуже медлят. Пришли, времечко тикает, а они не торопятся, читают газетки, бабёнки мундштучками потукивают, глазки красят, любуются собой, других рассматривают.
Ни одной негритянки рядом, а нам обещали на каждом шагу по негритянке.
Бим очень хочет нынче, и додию хотел, негритянку, даже негритяночку… половинчатую… то бишь мулатка бы на крайняк сгодилась, сделал бы отбивную с неё, и холил бы её не хуже, – так и сообщил товариществу. И даже лишнюю банкнотку по этому поводу с собой взял, и даже, вопреки обычаю, не вздрочнул с утреца.
Хотя мог и соврать: с него не убудет, но шансов с каждым бокалом всё меньше. Но, опять же: как знать. Организм организму – рознь. Вот, к примеру, организм Егорыча, когда я это Егорыч, один, у живого автора другой (а кто он, кстати? Какой он и какой хер у него, не знаете?), у псевдонима (блин! тоже ведь вопрос не изучен) – третий.

15

Paris, Париж! Может Парис надо говорить. Там же «S»  в конце, а не «Ж». Не понимать. Нихт ферштее! Мы, хоть и не немцы, а курить тоже хотим.
Пепельницы нету. Лапша уже с сигарет свесилась. Всё равно нету пепельницы.
Официант мимо пробегает:  мол, он сам Анус-с-Крыльями – ну   Жопа Французская!
Мы: чего?
Ну, некогда ему, и рукой по горлу. Занят он чрезвычайно. Он, видите ли, разносики разнашивает.
Показывает: вы пепел на улицу стряхивайте, это не страшно. Все, мол, так делают.
А мы: «Нет, нет, мы культурные люди, мы издалека не за этим ехали, четырнадцать тысяч километров на счётчике, нам поэтому пепельницу давайте».
А мы у самого бордюра сидим, и прохожие через нас перешагивают. А мы им в ноги пепел – трясь, трясь.
Бычки образовались в кулаке. Надоело. Неудобно.
Тут я придумал, вернее, вспомнил, как у нас в Молвушке делают: тушу я бычок об торец столика – а торец металлический – и ставлю его торчком на стол. Стол вроде бы из пластмассы. Об него тушить – греха не обернёшься.
Бим говорит:
– Гут, Кирюха. Молодец.
И своего ужасного быка таким же манером – хрясь. Стоят бычки, не падают. Бим им пальцем грозит:  «Стоять, ****и!»
– Может, трубку покурим? – вспомнил кто-то.
– В обед покурим.
– Рано ещё трубки курить, – сказал я, – мы тут быстро. Не надолго то есть:  раскурить не успеешь, как уходить пора.
Ксаня говорит: так нельзя, мол, с бычками поступать: раскуривайте немедля трубку, а я вас при таком раскладе подожду.
А потом думал-думал, думал-думал, да после третьей думы чисто по-бабски очканул. Обоссался, то есть, и целовать сандалии полез: «И мне, говорит, оставьте курнуть. Я тоже, мол, хочу. Он, видите ли, тоже человек». А мы посмеиваемся: «Держи в руке, – говорим, – свою пожелалку, а бычки в ширинку складывай».
Салфеток для бычков, вестимо, тоже нет.
А гостиница наша за углом в трёх шагах. Ксан Иваныч на этом основании говорит: «Стыдно». Увидят, мол, наши из гостиницы, – кто это, блин, наши, что за наши, тут нет наших – тут все чужие...
– Нет, – считает Ксан Иваныч, – вот эти «чужие наши» и опарафинят.
Именно опарафинят, а не пожурят, или сделают вид, что не заметили, а сами заметят и расскажут другим нашим хотэльным чужим, и ещё посмеются под вечернее винцо: на пятом, мол, или четвёртом этаже русские живут, вглядитесь в них внимательней: они – ослы, грязнули, и трусы всей неумытой гурьбой вывешивают в окне.
И с французскими бабами, – мамзелями, если точнее, – нам тогда грозит полный облом. 
Мог бы сказать и круче. А нас будто там ждут – не дождутся: русские ебаря, блЪ,  понаехали, – в очередь, в очередь.  Ага, ждут нас там! Заждались уже. Кисок перед зеркалом поглаживают... Другая рука на утюге. Под утюгом – трусики со спецдыркой и клапаном. Шпарят, аж дым!
...А мы с Бимом не слушаемся Сашу и одну за другой: – хрясь бычка на торчок, хрясь, хрясь другого, следующего. Курим подряд одну за другой. Образовался лес таких бычков.
– Сосновый бор, – говорит Бим, – экологический паблик-арт.
– Родное! – Так коротко и ёмко сказал я, не привирая ни в одном слове. Могу найти точное выражение, хотя всего лишь провинциал. Но: талант. Хоть и провинциальный.
Ксан Иваныч – насупленный, и в самом деле в карман бычки складывает. Мог бы и в кошелёк, в самый важный отсек.
Мы посмеиваемся: «Да что ты, Ксаня, – дескать-мол, – олух ты небожительный».
Ксаню прорвало:  «А идите вы все в жопу». Так и сказал, даже особо не матерясь, – он же в гостях у дружественной ему страны. Дальше можно не ходить: можно обломиться.
Потом нахмурился больше обычного, дёрнулся, покраснел, и весь свой набор из кармана и выставил. Стало два бора и один кедровый лес.
Пиво закончилось. Ещё попросили, подождали – принесли ещё. Весь стол уже в стоящих бычках. Тайга, блин, уже! бурелом, а не лес!
– Нам счёт, пожалуйста, месье, – сказал Ксаня. 
– Это гарсон, а не мосье, – поправил Бим.
Ксан Иваныч даже не улыбнулся, хотя всё пиво выпил и ещё вдобавок расхвалил. Пиво как пиво. Лучше б красного вина попросил. Ждём. Приходит. Рассчитались. Ксаня показывает ему: «бычки куда?» Типа нам неудобно, мол. Мы, мол, – чистюли.
Официант ухмыльнулся, глянул по сторонам, и рукой – хлесть! И все бычки на проезжей части! 
– Это потому, что дорога – не их территория, – догадался Ксан Иваныч, и высказал мысль вслух, как только гарсон отошёл.
– Их территория только до бордюра, – уточнил Бим ксанину догаду.
– А там уже федералы, федеральевая земля, – сказал я. Не подумав, ляпнул. Лишь бы что-нибудь молвить.
– Федералы! Тут муниципалитет, а не федералы. И не путать с кантоном, – поправил Ксан Иваныч.
Кантон – гондон почти – и я принялся надрывать живот.
А Ксан Иваныч юмора не понял и продолжил.
А Бим понял, но тему не подхватил.
– Красная линия проходит по бордюру, – рассказывает Ксан Иваныч, он же архитектор, – а что? а  правильно делают. Если у них такое правило – сорить, то сорить надо на чужой территории, а не на своей. У них межевание чётче, чем у нас. У нас по тротуару до ближайшего газона, а у них по бордюру дороги.
И совсем будто некстати так заявляет, а я-то знаю почему: «Завтра с утра идём на Монмартр. Знаменитую гору смотреть будем».
– А что это? Как переводится? Неужто «Гора Большого Мусора»?
– Район такой. В виде горы. Просто гора, а на ней Сан-Крекёр.
Мы с Бимом насторожились:
– Где эта гора? Что за санкрекёр? Пирожные, печенюшки?
Заколебал своей эксклюзивной едой. И так в каждой стране. А их было девять подряд. Есть заставит свой санкрекёр.
– Это рядом, – сказал Ксан Иваныч, – от гостиницы рядом. На северо-запад надо идти. Я там был в прошлую поездку (где только Ксан Иваныч не бывал!), я всё тут знаю.
– Так, может, тогда уже не пойдёшь? Зачем два раза ходить. Мы одни сходим.
– Пойду... хоть лестницы туда ведут крутые. У меня, понимаете ли, сердце.
– И у меня сердце, – пожаловался Бим. – А автомобили как туда ездют?
– Для них – для жителей – крутые улицы. И для машин также – серпантином они. Вот и пойдём по этим серпантинам на художников смотреть... И молчать!
– Что? – взвились мы.
– Это такой план, – рыкнул Ксан Иваныч, самовлюблённо, императорски, будто ЖД от Москвы до Питера линейкой нарисовал, Николай этакий! – план есть такой. Утверждённый план. Есть. Да! есть уже. Я вчера всё… за всех… продумал. Вот!
Надо же – выдумщик какой, – с вечера за нас планы продумывать!
– Мы твой план не согласовывали,  – сказали мы с Бимом почти один в один.
Ксан Иваныч впялил в нас рентген. Был бы пистолет, пистолетом бы причудливо пригрозил.
Двое послушно сжались: вместо революции. И были разжалованы тут же в рекруты. Плохой способ сопротивления: соглашаться.
Ксан Иваныч расправил огромные, по-интеллигентному слегка ожиренные рамены  свои.
– По фотографиям я бы и не подумал, что Монпарнас на горе, – сказал я. 
– Монмартр! – крикнул Ксан Иваныч, – молчите уж... ну что за тупые... волосатые. Люди... блинЪ... Буркнул в себя, добивая: «Мнят себя архитекторами, а...»
– А не Монблан? – вдогонку, когда уже и так всё было ясным, как божий день,  дурканул обосранный провинциальный волосатик Порфирий Сергеевич Бим-Нетотов.
– Ну, молчите, а? Ну, право, что за идиотов привёз, – возмущается настоящий звездатый и умнющий архитектор по имени Ксан Иваныч Клинов.
Мы пожали плечами. Привёз, так терпи. Уже и кураж что-ли запрещён?!
Вот так, в общем. Задумайтесь, русские граждане, над проблемой мусора, а особенно: с кем едешь на отдых! Мусор можно превратить в яркую туристическую особенность и смеяться над этим, а вот с кем едешь – это трудно поправляемая проблема!

16

Короче, с Бимом мы договорились так: курить будем исключительно в окно, а не в помещении.
Бычки – складывать на карниз, – там щель глубокая – не выдует, – а перед отъездом соберём всю эту кучку, – сколько там? Ого, уже пачка растыкана, и всё, заметьте, – Порфирий, ты засёк? – ещё родное, из России: Винстон и Бимовские Нексте... и выкинем, как полагается, в урну. Урна в туалете. Туалет там – это не просто туалет, а целая комната со своим окошком и приличным холльцем... Во! Хольц приплёлся! Где сейчас этот Хольц? В Молвушке. Пиво допивает и скоро спать пойдёт. А мы тут. А он там. А мы ещё не пили с утра. Какие молодцы. А вот сегодня по культурному попробуем догнать упущенное...
Нет же! Бим всю нашу утреннюю культуру попортил: он полез в авоськи и глотнул из своего запаса.

***

...Вчера было так цивилизованно, потому что неожиданно для всех мало. Но для сна это полезно. Не надо вскакивать в туалет и будить друзей  шлёпаньем тапками.
Тапки в гостинице есть.
– А неплохо бы тапки с собой забрать. – Это размечтался Бим. – Я в тапках на Эйфеля пойду.
– А бревно-то твоё типа Пень в багажнике, а машина в гараже, – напомнил  я.
– Э-з-э, – протянул Бим, – Ксань, а пойдём сначала в… – И не успел сказать, как...
...Как Ксан Иваныч сразу всё понял. Вскочил со стула и взъерошился: «Никаких брёвен! Ради твоего бревна в гараж не попрусь!»
Вот те, называется, и друг. Бим тыщи километров бревно вёз, он живой, он его друг Пень, а в самом Париже его и «прокатили». И кто прокатил? Сам Клинов Ксан Иваныч. Лучший друг Бима! Вот же чёрт, как вышло!
– А я тогда не пойду на Эйфеля, – обиделся Бим, надеясь нас разжалобить, – что я там без Пня и валенок буду делать?
Но, попёрся. Но не в валенках, и не в тапках. Забыл перед походом одеть, или лень было подниматься в номер, хотя в отеле был лифт.
Его сандалии уже грязные и всегда трут ноги, хотя и растоптанные, а тут абсолютно мягкая, белоснежная бязь! И нет хозяйской надпечатки.
– Можно брать, – говорят в некоторых гостиницах, – за них вы уплатили, а реклама по миру пойдёт.
Будто за халявными тапками в Париж теперь всё рванут.
Бим, перед тем, как зашмыгнуть в гостиничную дверь, заглянул за угол, ворвался в магазин, растолкал прилавочный народ, и купил себе литр пива. Это меньше его часового минимума. Все аж удивились экономии.
Я решил, что у Бима заканчивался суточный евровый паёк.
– Это мне на утро, – примиренчески сказал он, – в «швинский» стол такого добра не включат.
Точно, не включили в шведский стол пива.  Но: за отдельную плату было и пиво, и вино, и прочие напитки.
ПЛЮС ПАРИЖУ!
Запишем плюсик в блокнот.

17

Итак, Бим всегда спит голым. 1/2 Эктов про это уже писал. Кажется, роман называется «За гвоздями в Европу»... Хотя, блин, какой это роман – так себе солянка и обман зрения. Все в Угадайке плюют на этот роман... Пазлы какие-то... рваные, и читают его только потому, что меня знает полгорода и им любопытно, каким образом я там «ссу на Мрассу», и какого размера у меня член. Я тоже эти пазлы – надо же слово такое придумать – от слова «****ы», да ладно уж, –  просто читал. (Чёрт, эту фразу с «пё…» чистоплюи тоже припомнят.) От корки до корки и несколько раз причём. Искал ложь и карандашом подчёркивал преувеличения. Конечно, там есть частица правды, потому что я ему – тому 1/2Эктову подробно рассказывал, включая способ прикрепления палатки к земле гвоздями, но не пригодился вариант, ибо палатку так и не раскинули ни разу. А он, сволочь, или кто он там, записывал всё в свой грёбаный диктофон. С членом он приврал. Член как член, ничего особенного в нем нет. Я про член вообще ничего не диктовал. Всё это чистой воды выдумка из говняного его пальца. Про механическую сочинительницу ДЖУ-1, вбитую в джипиэс, обнародовал только в Париже и только своему ближайшему другу. Бим удивился, и будто бы поверил. А на самом деле неоднократно проверял, стуча втихаря по коробке со всех сторон и ища нужную кнопку.
 Фигов ему! Секретик заключался не в кнопке, а в комбинации кнопок.
Испорченный он, и гнусный тип, этот 1/2Эктов. Разве что не голубой; но ему до этого голубого только один шаг сделать. Спрошу как-нибудь при встрече честно. И объясню, что мне лучше видно, какой у меня член. Член у меня родной и мною горячо любимый, особенно по утрам, когда с просыпа встаёт, а там у него в книжонке – бумажный и приукрашенный. Вроде главного героя. Будто бы он мной руководил, а не моя умнющая голова с термопарой... Нет, механический сочинитель – вот это настоящая вещь. Опасная для мира вещь. Хуже бабы. Хуже вулкана, если каждому писателю дать. Да что писателю: дай обывателю наиобыкновеннейшему, возомнившему и что?  А что? Пи, пи, пи и… и здец литературе! Нельзя ходить с голыми пятками – правило вулканических прогулок. Не догоняю возможностей.
– Медь, железо, газ. Возгонка. Тыща градусов. Маска. Скафандр. Венера. Застряли. Запах палёного. Образование новых минералов…
– Чаво?
Тут же писк:
– Отвлеклись. Ездец, 3,1415, ;, Никарахуя, пи-пи-пи, золото, жилы, платина, текут, пи-пи-пи.
Бля-а-а! Щас сгорит.
Нет, недоработанная ещё штучка. Ща точно сгорит! Выключаю прибор. Он ещё и недоволен. Точно, баба он…
Потом 1/2Эктов приставал неоднократно: а как вот тут у вас было, а вот здесь это ты пёркнул, или это был Порфирий, или он изначально ослышался?
У него диктофон какой-то хлипкий, постоянно барахлит, а про Париж у него вообще все записи пропали. А Малёха, надо сказать честно, мои записи все прослушал – я ему скидывал всё в ноутбук – а потом, поняв, что там про него нет ни одного хорошего слова – а мы с Бимом про него немало правдивых слов сказали – всё вычистил, думая, что я забуду. А у меня память о-го-го! Даже Бим удивляется.
А ларчик тут простой. Я гляжу на фотографии – а их немеряно – и тут же всё слово в слово будто оживает или просыпается. Инфраструктура мозга. Мозжечок, правая половинка, совместная работа, творчество, органы чувств, изображение…
Бим вспомнил о том, что мозг человека заполнен всего на пять процентов и то в основном лежит на дне, а если покопаться, то и найдёшь. А остальное как бы в оперативке – всё, что нужно ежедневно пользовать. Для вскопки дна, то есть, чтобы поднять давнюю муть, для этого надо иметь только ключ, а вместо ключа существуют фотографии. Вот так-то вот.
Короче, я не стал Эктову повторно диктовать. Пусть обходится, как знает. Потому он на Мюнхене всё и закончил. Придумать-то с нуля нелегко, а память у него никудышная. Он, вообще-то так и сделал. Остановился на полпути. И никакой связи, никакого общего смысла. Одни намёки, слёзы, мат, завывания по собственной гениальности.
Это так и есть на самом-то деле, только часто оно всё дремлет.
Так часто, что пора бы гениальность засунуть в жопу, подтереться сиренью, и... поделиться, кстати, должен был плодами гениальности. А бабки поровну поделить на четверых.
Хотя, что делать с Малёхой? Может на троих делить? В смысле: тоже, что ли, равную долю выделить, или пусть всей семьёй одной долей обходятся?
А если начать делить на техсовещании, то Ксаня сто процентов вперёд, что тоже завопит: «Малёха такой же член путешествия, как и мы, ему тоже полагаются роялти».
То да сё. А ещё: «Зачем его унижать, он хоть и молодой, а тоже свою долю в литературу внёс...»
Включите ещё мехсочинителя! Ему всяко половина. А это я! Я! Я! Остальное можно делить как хотите.
– Хотя, какая это литература, если с механикой! – скажете вы. – Так себе – воспоминалки. Мемуарная ветошь.
А ведь и за эту ветошь денег отвалили. Один чувак дал аванс. Накинулись издательства – началось с «Альтернативы», а потом подхватили другие,  и отвалили деньжищ столько, что он тут же втрое увеличил квартиру.
Поэтому вы (а вы – это Ксан Иваныч, Бим и Малёха: врозь и вместе, кроме того, все сочувствующие и знающие кое-что друзья упомянутых персонажей) совершенно справедливо изливаете душу: на любой грандпьянке, где собралось слушателей больше одного человека, можете на правлении Союза архитекторов, можете после правления – в скверике или на крыльце, куря цыгарки, одну за другой.
Можете поведать тоже самое даме сердца – в кафе и в постельке, а можете сболтнуть сидя за рулём заместо дорожного аудиоряда:
– Сволочь этот 1/2Эктов. Вся слава и позор ему, а нам хрен с редькой. Поживайте типа как можете, граждане, а он, типа мол, уже закончил. А сюжет откуда? Разве не мы своей шкурой отрабатывали этот сюжет? А этот тем временем губил бумагу и наполнял гигабайтами компьютер. Да идёт он в... в далёкую Далёкку пусть идёт!
Вот одно реальное лицо спросило так: а с бабами я – когда я автор, а не персонаж – привирал, или это было на самом деле? А негритяночку с Бимом имели, или это вымысел?
Ибо похоже всё на изобразительный гиперреализм без преувеличения действительности. Вот что значит сила искусства! Он же не знает точно – что я делал с «тогушкой» – ну, негритянкой из Того, в туалете: жизнь свою ей рассказывал на любименьком своём русском языке? ёбся в натуре? Или тупо, по постсоветски рылся в кошельке: чтобы честно заплатить по прейскуранту? Ведь я так воспитан мамой с папой.
Разумеется, речи не стояло о выдаче девочке чаевых, хоть она и симпотная, и, кроме того, так и напрашивается на интересненькое нечто.
Разумеется не отдам лишнего, ага, чаевые в туалете… ну-ну, ибо и самому бабла не хватает. А красоваться перед бабёнкой почём зря, ради того, чтобы она знала – каковы на самом деле эти «кхуеви рюськие», в то время, когда завтра в Мюнихе от нас и следа не останется… Кроме, разумеется, романа, который в то время не был написан… Ну нахрена в таком случае изображать из себя пэра?
Спрашивает этот любопытничающий кентяра, конкретно въехав в сюжет:
– А Бим что делал: в номере целый день? – это пока я, который персонаж – по Парижу бродил, один, и рисковал при этом жизнью.
За живое его взяло. Вижу!
Ага, так я вот всё взял и на голубую тарелку с голубым кайманом перед ним выложил.
Как же! Дожидайся! Бабки покажи сначала! Зубы журналистские, драконьи, оскалься! Удостоверение Первого Канала есть? Если есть, тогда вполне может быть, поговорим. А если нет, то досвидос!
Короче, были у нас свои тайны, и никогда этому пол-Эктову всего не узнать.
И так далее. Вранья в его книжке не пересчитать. Крокодилы какие-то. В тарелках! В реке! Какие, к чёрту, крокодилы в Париже!
Хотя кое-где славненько прописаны наши похождения. Местами я даже горд за себя, а Бима бы я прописал ещё больше. И всем он  раздал по полной. Всё как есть, без особых прикрас. Хотя нет, преувеличил, будто в лупе... и подкрасил ярче.
Это с его слов. А «похищнее» – это моё определение, так оно вернее.
Ксан Иваныч, дак тот сказал прямо: «Не буду я этот его грёбаный псевдороман читать, даже и не уговаривайте... и Малёхе своему запрещу».
Угадайкины полки валятся с такой тяжести книги.
Ага, запретит он! Войной пошла коса на камень. 
Хотя сначала всё было ровно наоборот. Интересовались поначалу все. Даже я.
Хотя, отвлёкся, с чего я начал?
... А-а, вот.
 
18

Собственно, ляжек у Бима нет. Поскольку и сами ноги у Бима – только одно название. Кряхтелки, а не ноги! Какие могут быть ноги и мышцы у человека по утрам преимущественно сидящего перед компьютером, забегающего на минуточку на работу: в офис Ксан Иваныча, а после обеда уже начинающего пить пиво. Причём ежедневно. При этом  в неимоверном количестве. То есть до полного усрача. Это когда к концу дня так называемые ноги уже не ходят, а коряво переставляются: навроде костылей: по необходимости неупаденья.
Да, Бим поскорее хотел вернуться в гостиницу, чтобы наконец-то отдохнуть от невообразимых и регулярных гонок по автобанам и городам Европы.
Но сначала нужно было – чисто ритуально – отдать дань Парижу, и, если получится, возложить какому-нибудь серьёзному французскому Памятнику венок от Сибири.
А ещё – и это было гвоздем программы, и ради чего собственно затевался пресловутый бимовский Париж:  он мечтал посидеть под Эйфелевой Башней! на господине Пеньке! который он вёз с собой специально для этой цели: то есть чтобы сфотографироваться на нём. И с ним. То бишь сверху, и в обнимку.
Про то, что он, проживая в сибирской Руси, на этом Пеньке, извините: шмякался с проститутками… да и не только с ними, если честно сказать, и оное, не украшающее Бима обстоятельство как-то забылось: в угаре подготовки  что ли… Французская публика о тщательно – до спонтанности – готовящемся кощунстве даже не подозревала
Бим даже не думал о том, что в Париже, тем более у Эйфеля, французские копы, также называемые жандармами, такого наивного по простоте  перформанса совершить не дадут. Ибо политикой тут ни на грамм не пахнет! А пахнет тут международным русским издевательством. Многие русские не любят Европы. Уж не говоря про Америку. К простым гражданам это не относится. Это относится ко всем остальным, которые на крючке любых жёлтых TV.
– И нет у этих русских никакой толерантности к обыкновенным сексуальным, а то и просто стёбным отклонениям – ведь шуточки всё это, а не по правде. А тупые русские этого не понимают. Тогда зачем всё это? Все эти политические демонстрации к чему? – так думают французские копы, – это вам не  проверенные и обласканные журналистами кокушки к мостовой прибивать.
Так что подзабылся вариант.
А господин Пень тем временем отлёживался в общественном гаражике под Нотр Гаром, в багажнике автомобиля Рено.
А лукавый был приёмчик-подлюка, признай, читатель!

***

Бим за первый день прогулки облапил… облапал? не один фонарный столб. Пару раз намеревался рыгнуть в самых известных местах.
На фотографиях этого вечера Бим выглядит расплывчатым облачком. Грех это фотографа или нечаянно сфотографированная параллельная «подссуть» Бима, никто не знает.

На Пигали от Бима последовало первое предупреждение:  если сейчас, дескать, мы не остановимся и не выпьем пива, то он – Бим – блеванёт прямо на асфальт.
А в Париже, надо сказать,  асфальта гораздо больше, чем тротуарной плитки и булыжника.
Так что многие мечтатели ошибаются, когда говорят, что «хотят парижский булыжник потоптать».
Его типа, мол, разные известные личности топтали, и они тоже хотят приобщиться… к знаменитым следам.

Через полминуты у Мулен-Ружа (а это тоже на Пигали) Бим заорал: «Я вижу лавку!» 
– Ну дак и что с того? – спросил кто-то.
А Бим снова: там хорошая лавочка, дескать… на аллее пристроена. Ему приглянулась. И: если не передохнем, хотя бы чуть-чуть, то он дальше не пойдёт.
И делает вид, что ищет стетоскоп… или какой там прибор для измерения давления – я-то особо не разбираюсь, и пугает: сами идите, мол, а он останется. Мол, доберётся как-нибудь до дому сам. Это ему, дескать, не из Сенегала шлёпать.
Дался же нам этот Сенегал! Это что, страна? На берегу чего? какой-такой лужи-окияна?
Мы с Ксан Иванычем переглянулись.  Я сделал поэтическую рожу – как Маяковский на трибуне ИБД (Института Благородных Девиц).
Ксан Иваныч сообразил правильно: пора!
И лукаво блеснул глазом. Что означало: сейчас мы его (Бима) испытаем на прочность.
Начал не издалека, а в лоб:
– А что, Сергеич, давай так поступим… – Бим при этих словах напрягся, а Ксан Иваныч декларировал решение аутодафе: «Мы приехали сюда, чтобы посмотреть Париж, а не тебя в обнимку с бомжами, – а так оно и было, – а если ты будешь молить пива на каждом шагу и нас шантажировать, то мы Париж не посмотрим. Правильно, Кирюха?»
Естественно, что я подтвердил.
– Так вот, если хочешь, – продолжил Ксан Иваныч, – то оставайся тут и иди дальше своим ходом… пей своё пиво сколько влезет, а мы с Кирюхой пойдём… по своему...
Ксаня тут хотел сообщить о смене маршрута: в сторону большей интересности, но что для этого пришлось бы включить первую скорость, но которую Бим явно бы не выдержал против остальных спортсменов ввиду…
Но тут Бим прервал его. 
– Сосать! – громко, с выибоном крикнул он, – а мы шли по зебре в этот момент, –  так что идущая поблизости толпа французских людей вскинулась на нас, как на идиотов.
А девочка в юбчонке, что возглавляла толпу и уже приблизилась к нам вплотную, намереваясь проскользнуь мимо нас жестикулирующих… она подскочила как кенгуру при встрече с дикобразом, остановилась, вперила взгляд в Порфирия, как бы требуя объяснения: что, мол, за шум тут на улице, а драки нет?
– Я требую от них продолжения разговора! – сказал Бим французской девочке. И ткнул в нас пальцем.
А девочка, видать, такая же горемыка-путешественница, что и мы, только женского рода, и, судя по миндальным глазам и верёвочной причёске, – нерусская.
Это я так решил. А носительница дрэдов отвернулась, не пожелав ни малейшего сосания.
Удостоила фырканьем, и не стала знакомиться с Бимом. Зато вскинула свой фотоаппарат, а до того презрительно – одним взглядом –  оценила мою «мыльницу», и стала  своим дорогим прибором вертеть туда-сюда: явно в расчёте на нас – чисто болванов, и обезьянничать: делая будто репортёрские позы.
Фигурка у неё была «ничё так себе»: можно было бы даже шмякнуть… чисто декоративно, для крестика, а не по любви.
Глядя на нашу группировку с девочкой по центру, образовалась кучка других бульварных фотографов. 
А девка вертится и красуется перед всеми, будто профессионалка.
Мы давно осилили переход. Заменился цвет светофора, и народ схлынул.
А мы застыли на асфальте, ровно по оси бульвара. Объявление приговора Биму, как вы уже поняли, затянулось на неопределённое время.
– Я пофотографирую тут ещё, а вы можете начинать переговоры. – Это сказал я.
И товарищи пошли ругаться в сторонку.
Лишь от «нечего делать» я сфотографировал Мулен Руж в который уж раз. Теперь для хохмы – снизу, почти от асфальта. У фотографов эта позиция от земли называется «собачьей», а на моём фотике есть специальное репортёрское зеркальце для подобных случаев. Потом шмыгнул на проезжую часть. И, пока машинки стояли, ожидая разрешающего сигнала, успел щёлкнуть ещё пару кадров. Затем вернулся на аллею, поднял камеру над головой, снял Мулен Руж: ещё и ещё: как он мне надоел!
Девочка переминается неподалёку, тоже чего-то щёлкает. Я это дело просёк. Пригнулся, нацелился, будто на Мулен Руж, а сам постарался чтобы в кадр попали девочкины ноги, юбка и максимально то, что под ней.  Юбчонка средней длины, так что разглядеть сверхсекретное не удалось. Но факт есть факт: отчего бы не попробовать.
Девочка, хоть и обезьянка, и с минимумом мозгов, таки вычислила: мужик занимается не вполне богоугодным делом; и стала отгонять  меня: кыш, типа, мух ты вредный! Погрозила пальцем. Показала на полицейского: сейчас он тебя, мол! вмешиваешься в частную жизнь, пристаёшь без моего согласия и тэпэ.
Я отмаячил: всё, мол, нормалёк, чего зря шебутиться, достоинства особо не ущербляю, барон не барон, и не чемпион по высшему пилотажу в искусстве, но пытаюсь делать высоко-художественный снимок.
Дальше-больше. Я осмелел дополнительно: Франция таки: никто тут меня не знает, делаю что хочу, нахожусь в рамках. Приблизился к девочке, жестами пояснил чего от неё желаю – а пожелал я её крупный план  с фонарём за спиной – красиво, мол, будет.
Она поняла, согласилась, молча так махнула головой: давай, мол, но только один раз, а потом   «мотай отсюда».
Отлично! И я сфотал серию – в движении – одним щелчком. Со стороны и не подумаешь, что о тебе снимают целое кино. Есть такая полезная кнопка: чтоб спортсменов в движухе снимать. Когда фотаешь один раз что-нибудь, например, человека, или корову, то часто, и именно в данный момент, объект моргает. Узнаёшь об этом когда уже поздно что-то исправить. А если щёлкаешь семь кадров подряд с частотой в доли секунды, то, братцы-кролики, уже есть из чего выбрать.
Девочка – в порядке «культурного обмена» – направила на меня (бомжевидного русского) свой аппарат. И я, её стараниями,  очутился на фоне знаменитой мельницы.
Стены мельницы покрашены в малиновое: примерно так, как какой-то киевский императорско-юнкерский лицей, симулирующий якобы перевязь какого-то кренделя на коне.
Постскриптум: фото попало в интернет. Лет через этак пять-шесть я обнаружил самого себя на площади Пигали.
– Так оно и было всегда с цветом, – говорят истинные аборигены и те из друзей, кто рассматривал эту фотку и удивлялся несуразности: Париж и 1/2Эктов – как такое возможно?  Что за странное сочетание: столько дерьма на Париж вылить и при этом остаться чистеньким, и даже запечатлеться в Инстаграмме на века, с рейтингом.
А что такого? Почему бы архитектору и начинающему писателю, а пока что графоману, не прославлять собственным существованием Париж, и в обратном порядке?
Ну да и ладно. Вернёмся к Пигали. А крылья ветряка там вроде бы и не вертятся.
А может, и вертятся, но только вечером. У них, возможно,  экономия электроэнергии также в тренде. А девчонка-то стоит. (Ждёт, когда я абзац додиктую, ага.)
– Штаны снять? Я сниму. Хочешь? – спросил я девочку жестами.
Если бы она сказала «да», то я, не смущаясь, тут же снял бы. Но она сказала «нет». Постеснялась, видишь ли.
А когда я уходил, она повертела пальцем у головы и сказала, повергнув меня в шок, на слегка ломаном, но на настоящем-принастоящем русском языке: «Такой пожилой, а этакий дурак».
Тут-то я прямо охнул.
 – Ого, – подумал, – нарвался на русскую кралю-барышню с миндалём – видно восток в зачатии всё-таки поучаствовал, и в дворянских традициях воспитанную. Надо же! И сколь же их тут – таких хитро перекрашенных русских?
Нужной колкости для мгновенного ответа, разумеется, не нашлось.
Суд по правам человека описанного выше эпизода не видел. Поди докажи – было нет!
– А почём съёмка? – кто-то там, по-ихнему, спросил.
– А нипочём,  – я бы так ответил, если бы вовремя перевёл вопрос на родной язык. А так приходится просто догадываться – чего они там спросили… Может, спрашивали «где тут ближайший сортир».
У русских такое фотошоу бесплатно, а вы тут чего изволили выдумать? Шесть тыщ долларов за кадр? Дык, я не журналист с Монда. То есть не Мондавошь. Так что не пошли бы вы в Сорочи со своими вопросами на засыпку, к цыганам!

 
19

– А я русскую мамзелю видел, – сказал я друзьям о девочке в дредах, попросту, не включив ни египетской ажитации, ни графомански раскрасив: девочка из «девочки обыкновенной, подвид обезьянка» на моих глазах превратилась в надменную Нефертити, а мои парни об этом не узнали.
Естественно, что впечатления не произвёл: ибо не упомянул полового вопроса, явившегося наяву, а также мерцающего в каждом виде искусства, тем более в египетском, не исключая фотографической романтики в городе любви – Париже! Ибо друзья мои были шибко заняты. Междоусобными разборками.
– Я тут Бима уговорил, – выдавил Ксан Иваныч самый цимус беседы, употребив для оного успеха немало дипломатии, – он согласен пойти дальше. Но только до первой пивной точки. Так договорились, и я согласился. Ты тоже, товарищ, соглашайся.
– И проституточек не забыть! – скромно, но уверенно, добавил антигерой дня.
Он в каждом городе Европы, где мы останавливались, хочет, извините,  и, кажется, я уже об этом упоминал… «выибсти по одной аборигенке».
Будет вариант повести, где я для указанного мечтательного процесса подберу более мягкое определение. А пока пусть звучит так, как оно вылетало из правдивого бимовского рта.
Но пока как-то не вытанцовывались те удивительные «па с аборигенками», хотя никто из нас в принципе не был против: мы согласились бы даже подождать Бима где-нибудь в сторонке: но только с пивком, а не с пустыми руками – случись такой расклад. А проехали, между тем,  уже полмаршрута…
– А ты с проститутками уже знакомился. Вон там.
И Ксан Иваныч показал наискось через перекрёсток – за вереск и каштаны, где мы совсем недавно проходили и глазели в стёкла первых этажей.
Там Бим сфотографировался в витрине, где была нарисована удивительно красивая, просто удивительной скульптурности  жопка  – жопка даже лучше, чем у моей подружки и фаворитки заодно, а также самую малось модельки – Д.Ф. из города Угадайки. 
В кадре так оно и есть. Меня почти не видно, так как я уткнулся в фотоаппарат, наводя резкость на пустоту – дело почти что безнадёжное.
Зато Бим, вертясь рядом, устроился  практически безошибочно: он пропечатался в попе-жопе, в самом красивом месте попы-жопы, а попа-жопа – вау!  каких ещё поискать.
Я так думаю, это была попа русской красавицы и модели.
Ибось, французские попы, не говоря уж про их... если ласково, то киски… короче, эти самые чёрные французские «кысыща» гораздо страшнее наших родных, пусть даже рыжих кисочек.
Не верите, зайдите в Интернет.
Там золотой крест торчит, правда не в кыске, а точно в жопе… Повторяю по слогам: в жо-пе!
Вот уж сверхпозволительность… ну вконец довела она Европу: в жопе –  ужасно толерантной, возможно юмористки такой – с садистским оттенком, хоть и юной монашенки. И надпись по-французски. В переводе: «Господь терпел и нам велел».
Русские до такой крутизны безнравственности не догадаются, хотя говноедов с либерастами в каждой стране хватает, а в нашей этого добра сверх всякой меры: последствия нефильтрованной демократии.
…А волосня у молодухи такая свислая, будто в этом порномонастыре псевдомонашки с рождения не пользуются бритвой. Будто причёски на их лобках специально выращивают: исключительно для  порнофото.

Итак: чтО нашли в древнем с виду Порфирии проститутки, в данном случае французские, – факт мне непонятный. Но облепляли они его так густо, как мухи садятся на лучшее в мире гуано.
Бим, если это прочтёт, – непременно обидится. А может, наоборот, возгордится. Бима в этом смысле понять сложно. Он будет прославляться на любой основе.
– Это были проститутки? А я и не понял, – расстроился Бим, – эх, проституточки мои, лилитуточки. – И шатнулся в сторону этих платных тварей. – Мужики, я щас вернусь!
Хотя может быть они и не твари вовсе, а приличные девочки, студентки, или стервозы ибн Ливия, или просто такая выгодная работа: моё тело, что хочу, то с ним и делаю. 
Или французское правительство их специально собирает в этом месте для привлечения клиентуры, при этом законодательно не позволяя приставать.
В эти заведения, стриптизы, шоу-балеты, фолибержеры разные, кабаре выстраиваются огромные очереди, аж начиная от третьих по счёту домов.
– Пойду с ними полюбезничаю,  – добавил Бим к сказанному, уже на ходу. Качнулся и поддёрнул сумку ближе к телу.
– Стоять! – теперь уже кричит Клинов.
И снова толпа вперила глазья в нашу тургруппу.
– Порфирий, йёбс ж твою мать, – укоризненно и вежливо – если это про интонацию, а не про текст,  продолжил Ксан Иваныч, – ты  же, бельдюга такой, только что клялся в усталости, а сам опять... Вот зачем, блъ, а? Зачем, блъ, опять, блъ, начинаешь?
Ксаня нагрелся как спираль пятидесяти… нет, стапятидесятиваттной лампочки (была такая подружка у меня на потолке, быстро истлела, и бюджет сгорел), а Бим соответственно «сделал руки вверх».
Музыка из Щелкунчика, часть, где рыдают.
Он сдался, он подчинился товариществу, покорился большинству и оттого возгордился.
Музыка из Щелкунчика, где принц уже под ручку с девочкой, и мчит на снежинке невесть в какую родину с белыми лебедями, и все богатые, и не хотят никаких революций.
Вражьи крысы побиты.
Сплошной ля-мажор и вальс. 
Анализатор мой молчал. И Сочинитель молчал.
Они плакали в это время от счастья.
И эту дурь в них втолкнули, потом объединили.
Оно не баба, он-она-оно – тупо сентиментальная девчонка с цифровыми волосами, голубыми небесами и какими-то глазами!
Он-она не увидел-ла постель-ли.
О чём, девочка Лю-Ли, смеёшься?
Это дело поправимо… кш-кш-кш… и ты отыщешь свою последнюю золотую монетку: номиналом «полцарства за коня»…
Даже из минусов можно сделать плюс. Для этого нужно заполучить два минуса и сконструировать из них крестик.
– Я так, я это... я для куражу. Вы же тоже куражитесь… иногда. Так? Мы сюда зачем ехали? Чтобы по струнке ходить?

/Тут звук порванной струны, потом «смахивания». Есть такой в библиотеке шумов./

20

– Я! Никогда! – грозно отреагировал Ксаня, как только предыдущий параграф объявили закрытым, – не жужжи: для куражу, жужужу. Блинс! Мы, щёлбана в лоб, в чужой стране!
Ксаня  смертельно боится сочетания этих двух свиду обыкновеннейших слов, взятых автором в курсив и кавычки (для разных браузеров чтобы).
– Порфирий, мать твою ити! Если ты в чужой стране – а мы В ЧУЖОЙ СТРАНЕ – и если так будешь себя вести, то гуляй один! а нам твоя дальнейшая жизнь не интересна.  Не хватало, чтобы мы «тоби из полицайи» вытаскивали. 
Генерал наш успевает по ходу фразы шутковать языком. Литературно подкован. Кое-когда круче самого пол-Эктова.
Бим уткнул голову в асфальт. Как страус в песок. Он, кажется, втихаря посмеивался над Клиновской горячностью и его надуманными страхами.
Биму везде хорошо! особенно, если он с наполненным бурдюком. С пивом он герой! Без пива – беспомощный, бедный, обиженный судьбой ребёнок. 
Он поддел сандалией бумажку.
– Ты же сам грозился, – продолжал Ксан Иваныч, проследив траекторию бумажкиного полёта: это навело его на мысль о воздухоплавании, – вот ты вот так: приеду, мол, в Париж, беру билет на самолёт и уезжаю нахер. Говорил так? Вспоминай! говорил?
– Ну, говорил. Только не на хер, а по-женски... в пим дырявый, плиз...
– Правильно, говорил! В Праге! И в Люцерне говорил. И в Карловых Варах заявлял. И в Регенсбурге...
– А мы разве были в Регенсбурге? – это сыронизировал Бим – сам над собой, и над всей компанией. Ибо компания, как известно по роману ЧоЧоЧо, промчала Регенсбург транзитом: в лотке автострады, сквозь стенки которого не только не был виден Регенсбург, но даже непонятно было – город ли там за скорлупками, деревня ли. Или вообще всего лишь место на карте – а в натуре нихрена нет или картонное Потёмкино место. 
– Пошёл в свой дранный валенок! – Ксаня не удостоил просранный, так же как и Карловы Вары, Регенсбург и прямой вопрос Бима вниманием. – В Мюнхене дак ты вообще запоносил. Что? Кого? Нас хотел испугать? На колени поставить? Шантажировать вздумал? Вот подумай: может, та самая пора пришла-нет? А нам с Кирюхой пофиг! Правильно, Кирюха?
Ксаня повернулся с последним вопросом ко мне. А я пожал плечами и ухмыльнулся: мне официально предоставили выбор: с кем поссориться, а кому жопу подлизать.
– Короче, покупай самолёт и уёбывай в свою Россию... – сказал Ксаня Биму, не дождавшись от меня ни ответа, ни поддержки, ни нейтрального привета. И добавил: «в Обдель-Насер свой».
И сам испугался своих же – вполне неогеографиковых слов. Зачем тогда обострял?
Ксан Иваныч под конец речи онемел. И плюнул в сторону Булонского леса, то есть на северо-запад, двадцать часов тридцать минут по джипиэсу: «Вот! Я кончил».
И я кончил.
Да, кончил. Но, не в Булонском лесу. Кончил булонскую Лису. Петуха и быка. Кто читал Джойса, тот поймёт тонкий намёк. Настолько тонкий, что я сам не понял что сказал. В общем, не в этом королевстве. Полный животный минор! Лады-ы-ы! Кому-у-у воды-ы-ы? Моё почтение, гражданы графоманусы!
Я кончил также считать – сколько раз Ксаня пошлёт в Обдель-Насер Бима.
Получилось десять Обдель-Насеров. А ещё пять раз послали в италград Пизу... с буквой «d» посерёдке. Тут хору мальчиков пропеть в Dминоре:«Ми, ми, ми!»
Все десять мужских и пять женских органов я пропускаю – достаточно раза – потому что это об одном и том же, только на разный лад.
Ксан Иваныч просто не умеет компактно оформлять мысли. Потому, что он категорический поэт архитектуры. И славный, по большому счёту, человек.
И он заранее знает, что если даже в усмерть перессорится с Бимом, и что, если бы у него в этот момент было бы двуствольное ружье на два патрона зараз, то он всадил бы в Бима шесть потенциально возможных пуль, не брезгуя каждый раз перезаряжаться и клацать затвором, а потом – по  окончании патронташа (а большая часть пуль выпущена по пустым бутылкам: и при этом ни одной утицы не пострадало…), то стукнул бы Бима ещё и прикладом… чтобы не видеть эту проклятую рожу, то...

/Звук смахивания. Удар прикладом по башке. Смех привидения. То Клинов оборотился./

21

/Звук перелистывания страницы./

...То не пройдёт и десяти дней, как он снова будет целоваться с Бимом, пить по вечерам с ним пиво и виски с коньяком в пропорции один к одному, проигрывать в макайском казино деньги и строить планы на совместную поездку в следующем сезоне в Нью-Йорк с продолжением пьянств: на юкатанских пастбищах с посещением майянцев, отоми, ленка, ну (племя такое, а не просто ну), с пересечением экватора и знакомства с тапуйя, пуэльче, и… словом, на что хватит бабла, и в помощь Кирьяну Егоровичу, мечтающему разгадать тайну Наски и отколупнуть кусочек золотого запаса инков на дне Титикаки и в тоннелях под Макчу-Пикчу, а это все сто процентов, то и…
...То и вообще он любит не золото, а Бима. И прощает все его недостатки и...
...И, если Бим был бы женщиной, то он женился бы на Биме, как только бы узнал эту половую тонкость.
Но Бим никоим образом не поддавался на фантазийные провокации Ксан Иваныча.
А если бы у Бима было бы золото, то он ещё больше полюбил бы Бима. А, поскольку золота у Бима нет и не будет, то он бесплатно любит Бима и…
Тут у меня проявились слёзы, потому, что я сам люблю Ксаню, хоть Ксаня и не девочка. А зря: постель мы уже делили. То на троих, то на двоих.
Ха-ха-ха: я представил, как читатель тут поморщился. Спешу ещё раз успокоить: никто из нас не пидор! Вы же так подумали в самом начале?
Успокойтесь, моногамные!
Угомонитесь, трижды порядочные, безгрешные  и независимые, лучшие в мире, иммунно защищённые.
Заткнитесь и зажуйте тряпочку, салфетку, тампон, монголотоптанные да недотоптанные, правильные русские граждане и успешные домохозяйки.
Я люблю Бима без золотого запаса. Со всем его ничего не стоящим поносом.
И защищаю его. Идя рядом, или как на минном поле большого Парижа – след в след, оберегаю его  в пьяном виде, разнимаю с фонарями и с полицейскими, с оградами, лавками. Я отдираю его от мусорных контейнеров, поднимаю с газонов, бордюров, перетаскиваю через шлагбаумы, стаскиваю с рельс, мирю с… и перевожу, как могу, болтовню с бомжами, знакомлю с девками, оттаскиваю от малолеток, ищу для него туалеты, стою на стрёме в обоссываемых им углах, слежу за маршрутом, как настоящий гид или Катька-навигаторша, раскуриваю для него его же трубки, ношу его сумки с пивом для утра и...
– А в трезвом виде лучше Бима нет человека. – Так бы я сказал врагам Бима, поскольку враги прервали меня именно в этом месте. Прервали бы «на рельсах», рассказал бы историю русского паровозостроения и о вкладе Порфирия Сергеича в него: немножко Википедии в меня, так же как и в Бима-энциклопедиста, всё-таки встроено…
А вот и Бим опять.
– Ладно, Ксаня, успокойся, – сказал Бим, – будем делать по твоему плану. Главное – не волнуйся. Ты нам брат или кто?
Ксан Иваныч не ответил брату, озадачился на «кто», словом серьёзно озаботился своим местом в коллективе. – Может, и брат.
И мы, может, – его, конечно, братья, но не самые родные и не самые вежливые и не самые отзывчивые и тонкие... А сколько раз мы оставляли Иваныча с сынишкой, Малёхой, то есть, наедине! Иваныч этого нам до сих пор простить не может...
С другой стороны мы – верные друг другу, и плывём в одной рваной резиновой лодчонке, и вычерпываем, вычерпываем, и всё, блинъ, не тонем.
И только потому, что держимся за руки…
Спасение утопающих – дело совместное, – вот бы я как повернул остапский завет.
– Сейчас по твоему плану станем жить, Ксан Иваныч. Кирюха, тебе нравится его план?
Противный Бим тут открыто лизоблюдничает, но... кошке любое молочко приятно, особенно если до того напинать ей морду.
– Мне нравится не наш план, а мне вообще просто нравится в Париже, – сказал я в отместку всем, – пойдёмте уж. Пойдём туда, где мы ещё не были.

*** 

/Звук перелистывания страницы./

А не были мы во многих местах. Таких мест, где мы не были, было в сотню раз больше, чем тех, которые мы посетили, сфотографировали и ощупали.
Стоит ли говорить, что Бим по дороге домой нажрался, хотя внешне пили вроде бы поровну. Но Бим иногда отлучался на сторону.
Отлучался он ровно настолько, чтобы замахнуть кружак.
Так быстро, как Бим, пить никто не может. Даже Ксаня. И заприметить все Бимовские отлучки – это всё равно, что рыбу в мутной воде разглядеть и поймать её щепоткой.
Пока мы снимали красоты Парижа,   Бим  – под видом посмотреть красоты в другом месте – плавал вразмашку до магазинов. И, надо же!  находил там с ними – бог мой, разве это возможно –  общий язык.
У Бима есть козырь и ключ: «Бир!!!»
BIR – простое, красивое, короткое, ясное слово –  в любой стране! Улыбка, пьяная непосредственность, замашки колпачкового шута – и незнакомый человек хоть в фуражке, хоть лысый – на непродолжительное, зато эмоциональное время, становился лучшим другом Бима; этот незнакомый человек согласен был ехать с Бимом в далёкую Россию, чтобы познакомиться с роднёй и ****ями Бима.
Последними существами Бим делился без зазрения и угрызений, будто остатками от праздничного торта, который одному уже не съесть. Бим в этом смысле совершенно не жадный.

22

...В Люксембургском саду у нас уже было красное вино и открытая банка с маринованной селёдкой, которую мы везли аж с Плато Дефанса, изредка вылавливая отдельных особей за хвостики и глотая их особенным волендамским способом.
Потому нас принимали за голландских идиотов и не били в морду. Так как соседей не принято бить.
А ближайший туалет был за ближайшим каштаном на газоне. Интересно, тут были слеживые камеры, или нет?
На воротах и по центральным аллеям точно были, а что специально на русских нужно ставить камеры – ещё и между деревьями – французам невдомёк, потому как они люди порядочные и ко всем извращениям русо туристо не приспособились.
И мы самые последние, абсолютно неарестованными, не закованными в кандалы и наручники, тихо, будто шептуны, выпущенные из прекрасного анусона Карменситы, смирно выслушав все инструкции охранника-полицейского Паралиса, по очереди будем уходить из славного Люксембургского сада. И  даже не удосужимся пройти для просмотра дальнего конца.
Что прекрасного и достопримечательного можно узреть в перспективной дали крошечно-ладошечного – нехай знаменитого – Люксембургского сада? Как что, а вдруг тут фланировал когда-то Казанова? Как этот великий плут, мошенник, любовник всего, что движется и имеет по две сиськи, как смог он не заметить  всех прелестей Люксембургского сада? Что, тяжело ему было на время покинуть свою грёбаную и разящую йодом Венецию...
– Бим, кто был раньше, Казанова, Венеция, или Люксембургский сад?
– Почём я знаю, – сказал Бим, – а зачем тебе это?
– Хватит фросю пороть, – прикрикнул генерал, – вон нам ваш Паралис уже намекнул, что наше русское время уже вышло. Ни одного иностранного человека в саду уже нет. Все нормальные туристы по ихнему европейскому времени живут.
Мы посмотрели по сторонам, взглянули в небо. Что за чёрт! Ещё светло, а сад уже под замок запирают. Чего там охранять?
Ксан Иваныч выскребся первым и ждал нас с Бимом на выходе, опершись о решётчатую ограду. И поглядывал на свои грёбаные часы, купленные в европейском Люцерне, за шенгенские бабки.
Мы с Бимом окропили куст можжевельника тёплым – с винной пенкой, и выползли в мир тоже: «Спасибо, стражник Паралис, за твою нарошную слепоту».

***

Зачем Ксан Иваныч нас сюда привёл? Зачем вставил в свой план? Лучше бы сводил в Сорбонну. Там промелькнули симпотные развалины древней часовенки и, может, именно отсюда начинали своё плавание студенты-ваганты.
Вообще, Люксембургский сад – это так себе – одно звучное название, за которым стандарт и пустота.
Деревья как везде, песок и гравий как везде – могли бы и плиточку разложить – но нет, парижане оставили сад в неприкосновенности, в таком виде, в каком он бы тогда.
А когда было это тогда, знают только сами парижане, если они, конечно, послушные, с записными книжонками и ведомые экскурсоводом.
А вино в этом саду не принято пить. Тем более – раскладывать селёдку по лавкам и из салфеток изображать тарелки.
Мы были, вероятно, первыми в мире, кто, наплюя на вывешенные запрещения, расположился на скамейках знаменитого этого сада со своим, правда, французским вином. И жуткая гордость оттого распирает.
Мы неплохо шифровались. Ни один надзирающий не смог, или не захотел нас поймать на преступлении против нравственности.
Поссать в знаменитом месте и  не пойматься – тоже повод для радости.
Во всяком случае, именно это простейшее действие в цивилизованном мире даёт тебе основные баллы, с которых твои нормальные, и даже культурные, в принципе, товарищи не только больше всего смеются, но, на основании этого считают тебя «не зря съездившим за границу».
Может, посмеивались жандармы, охранники, глядя в мониторчики, но не подходили. Или заискивающе или как-нибудь по-другому поглядывали издали, притворяясь, будто сор метут шваберками: зачем им лишние проблемы с этими идиотами русскими?
А скульптурки там, как и везде по всей Европе: Апполончики, Амурчики, Психейчики, королики разные, герцогиньки с принцессками, фавориточки с пидорасиками под ручку.
Хоть бы музыку включили. Но, нет ничего. Зайчиков нет, кузнечиков нет, птичек тоже нет.
Словом, соловейчики и прочая живность – по причине присутствия шумных и выпивающих русских вроде нас – в Парижиках не водятся.
Есть белочки – так разве это дикие животные? Это просто котики своего рода, которые питаются орешками, брезгуют помойками, и могут фланировать с ветки на ветку, и носиться между деревьями, распушая хвост.

23

На шикарных ступенях Дефанса, ведущих в небо, также раскладывались то же красное домашне-французское вино и та же селёдка; но то было с дождливого утра, когда банка была ещё полной и мокрые хвосты свисали с краёв.
Там Бим с Ксашей почти что целовались взасос и объяснялись друг другу в вечной дружбе. Бим скалил в облака знаменитые свои жёлтые Пороги Енисейские, за которые зацепляется Днепрогэс.
 Клинов дурацки хохотал, странно улыбался и подмигивал облакам, которые готовы были всплакнуть дождичком от умиления.
А я их фотографировал и находил декорации великолепными, а сцену поэтичной.
А себя считал расчётливым позорником, ибо я в уме уже писал книгу, и просвечивал своих товарищей математическим рентгеном сатирической ориентации именно на этот предмет.
Кадры были, действительно, классными, и потому – по приезду на родину –  немедля попали в Интернет.

24

Это была наша вторая точка – из важных, нужных и гордых – в Париже.
Но за толерантностью и ... как это... когда всё по порядку... забыл... а-а-а,  хронология, мать её ити, такой цели у меня нет.
Как бы краткий журналистский отчёт.
1/2Эктов тут бы развёз на новый роман.
А так мы быстренько пробежались, отметились пивком и мигом ускользнули в следующую главу. Или в повесть. Или туда, где нам Варвара Тимофеевна успела намекнуть, что кроме Лувра и Египта есть ещё другие пирамиды, причём даже белые и с алмазами на вершине.
И где они есть? Кто бы  мог подумать!
А стоят они в самом что ни на есть центре Сибири, почти там, где мы живём.
Называется эта местность... Да, ладно с этой местностью!
Ладно, что девятнадцатый век, перед самой революцией. Охрен, охрен! Нет, всё-таки назову этот уголок: «Таёжный Притон».
Вот так название! Не ошибка ли? Может «затон»?
И прозвучало оно громом небесным в Лувре, в самом великолепном Лувре, где раньше, кроме вшей и тараканов, жили короли и трахали в мансардах и за статуйками фрейлин с подлинными фамилиями.
В Лувре, где вокруг новёхонькой пирамиды налита вода, где вечерами солнце бросает на стёкла и структуры такие фотографические спецэффекты, что даже сам Пей  не предполагал этого.
Пей, Пей, просто пей.
Пей, пой и мочи ноги в бассейне, загляни в пирамидку, найди там память о Дэне Брауне...
Что он там закопал? Память о святом Граале?

25

А под кладбищем если что: под кладбищем – то, что мелькнуло в начале, – Бим подразумевает Париж.
«Европа – это кладбище истории» – сказал какой-то умный человек,  а Париж – это кладбище кладбищ. 
Бим в эту формулу свято верит.

26

В Центре Жоржа Помпиду никто из нас ничего не пил. Это удивительно, и тянет на масонскую медаль. 
Бим, заложа руки за спину, оглядел окрестности, сфоткался со старым англичанином без имени, пощупал трубы и конструкции Центра и, сказав одно-единственное слово, – «шкилет!» – пошёл глядеть на кинетические скульптуры Жана Тэнгли в бассейне Стравинского.
И, вроде бы, швырял в скульптурок сигаретами. И, вроде бы, даже попал в железную плавающую шляпу.
– Ух, ты, – сказал он, – наконец-то что-то полезное в Париже увидел.

27

Боже, как я люблю Францию! Всяко люблю, хоть и не француз.
Как минимум ту Францию люблю, которую мы пропахали, и даже успев пожить, например город-крепость Лангр. Жили в отеле, который изначально был главпочтой Лангра, со средневековыми шкафами, со скелетами в них, и с ржавыми ключами, которые приварены к замочным скважинам этих развалюх: чтобы их не потибрили редкие русские туристы, которые через полтора человека не якобы, а по-настоящему воры, невежи и любовницы олигархов...
Даже включая нелепый Лилль, где мы всего то и успели, что заблудиться, а в каком-то масюсеньком кафе поговорить на пальцах о футболе и о геях, которых – того и другого – в провинциях, исключая кретинистические, самый минимум.
А в другой забегаловке успели наскоро перекусить и отметить грязь периферийного долгостроя, который ровно такой же, как на нашей родине, что вполне интернационально, и навсегда сближает русских с французами.
И про тот некоторый тормоз региональных правительств, что не принято выхвалять через печать, ибо стеснение в провинциях как всегда и во все времена есть норма.
И что простые люди уважают институт семьи.
И что «походы налево» считают издержками пола, и что по этой ничтожной причине – если она разовая и случайная – не стоит семью разрушать.
Поэтому – решили мы с французами – наши провинции – есть эталон правильного консерватизма.
И что, если мы хотим сохранить Землю, то надо «вычитать» идиотов из королей и правительств.
Что пора пострелять баблопечатников и глобалистов.
Что надо внушить семейные традиции и идею обыкновенного гуманизма всей планете.
Что надо исключить из практики взаимоотношений войны и революций, чего в мире более чем предостаточн; тем более по совсем дурацким поводам; а также по мановению «волшебной полицейской дубинки и такого же колдовского шокера» – в лице Соединённых Штатов.
И что не надо лезть на деревья от этакого счастья: ни заранее, ни в виде последствий саморазрушительного взаимодействия землян.
Воинствующих племён – щипать как много.
Скрытых апологетов мирового господства гораздо меньше – аж в миллион раз меньше, чем племён, но они есть самые настоящие суки. Их весь разумный космос ненавидит. Они способны загубить нашу голубую планету.
А где ещё найдёшь такую прекрасную внешне и наивную планету, как наша?
Которая и есть Рай. Зачем губить Рай?
Да, есть инопланетяне, которые заодно и Боги. Но спасать нас от собственной глупости они не торопятся. Мы для них – всего лишь опытное поле.
Постараемся – включат в список разумных существ, пусть для начала в самый низ списка.
Погибнем как вид… так и хрен бы с нашими претензиями на цивилизацию. Включат, глядишь, по новой: планетка-то, поди, не полностью разрушится, глядишь, и снова обрастёт и атмосферой, и радиация разложится и соединится в безвредные молекулы.
Но, чёрт задери, если таковое произойдёт – по самому худшему сценарию, то произойдёт оно не ранее, чем через двадцать шесть тысяч лет. К такому сроку память о нас, как о цивилизации исчезнет напрочь. Следы о ней днём с огнём не отыщешь. Так распорядилась и периодически исполняет Великая Прецессия, гуляющая по хороводу Зодиака.
Не поняли намёки пирамид – получайте по кумполу!
Припрятали знания от других, решили за счёт других возвеличиться – сами Жопы, а остальные прислужники – обезьяны первой глупости гильдии.
ПолучИте урок, полУчите ещё, если после первого раза не поймёте!
Всё в мире относительно просто!
Обезьяны, блин, объединитесь наконец!
Что за еботень в вашем идиотическом «королевстве-наиборот», где правят нищие умом, зато богатые золотом, и понукают этим инструментом относительно умных, увы, быдлообразных!
Сидя на деревьях, хрен чего добъёшься: кроме бесконечных совещаний о мировом Разуме, который, будто бы кому-то что-то должен. Фига с два!
Задайте себе вопрос, свиньи: почему, думая о мирной жизни, жратве и потомках, убиваете таких же как вы? Причём, с выдумкой. И фантазии вашей в этом направлении атаки нет границ.
Фуй нам всем! Сидящим.
Шуй нам всем! Дрожащим.
Читайте ФУЙ ШУЙ!
С маслом. В нём новейшие предрассудки. Я в их… нет, я не в их числе, я даже не читатель Фуй Шуя, а графоман Фуй Шуя. А до воплощения предсказаний выдуманного мною же Фуй Шуя не доживу, пожалуй.
И слава Богу. Спасибо, Всевышний, что не даёшь узреть ядерную грибницу. Которая обозначит конец света.

28

То было о высоком, но даже ры… тьфу, рабам понятное.

29

/Звук перелистывания последней страницы. Эта страница с подозрительным скрежетом./

Возвращаемся к нашим проблемам…
…А уж как за три ночёвки и целых четыре световых дня пешего хождения не суметь полюбить Париж? Нет, без спору – я-то уж точно – полюбил и город, и – умозрительно – его людей, с которыми толком не удалось даже поговорить.
Они как кыски. Они как милые лоботрясы. Они желанны даже под мухой. Как сладко они трахаются, жрут, убивают товарищей на войне и просто так – для дуэли.
Они снимают кино про любовь, и снимают  проституток. Так культурно снимают, что никто не обижается, даже замужние дамы. Сами они тоже не прочь пошалить.
«П» их нынче дешевле чем «Ж».
Хотя по мне, так единообразно. Дырки да и дырки. Для сувания посторонних предметов они, когда не по естеству.
Войну двенадцатого французы помнить не хотят, а мост Александра чтят – исторически, хотя кто его знает что будет в дальнейшем: ибо ислам на носу, как великий Прыщ! Да, Порфирий, именно так.
А весёлые дома, а бары, а клубы! Ты согласен, Порфирий, развлечься на полную?
А соборы, а набережные? Неужто они не великолепны и не романтичны? А ночные огни, карусели, баржи? А элита и бомжатник? А шпили, метро, памятники, кладбища, ангелы и воры, мещане и звёзды, середнячки и артистки, студенты и никто!
Одинаково всё: пока как в украинском борще вкусно. Покудова по-французски ментально.
Господи помилуй: дай денег мне и Порфирию, и Ксан Иванычу с Малёхой – на свечки. Для каждого жителя Парижа.

***

Плотно и непритязательно, не спрашивая разрешения, наш башкирский мэн, скифов последыш, по имени Порфирий вписался во Францию. Со всеми своими ухмылочками, напоминающими кривые улицы Монмартра, забавами с пивком, грозящими дорогостоящим заграничным коматозом, с  показным равнодушием к великому городу и с высшим наплевательством к самому себе!
Великий город – кладбище кладбищ – поглотил Порфирия Бима Нетотова-Несётова, заблудшего и забредшего. Как маленького, но своего в доску человечка.
Может, сочиняю я метафоры, может, думаю я: это не Париж надкусил Бима-путешественника. А, думаю: это Бим проглотил Париж. И чуть не умер на мраморной скамейке в Лувре: лежмя – соснув пять минуток. Пока автор сего занимался дурью. А именно: на фоне стекла и барокко брал интервью у младых белоруссочек: вдруг пригодится: в романе. Не пригодилось: вот только эта фраза и вошла. И то не в роман, а в недоповесть какую-то. Извини недоповесть: ты таки красава. Войти в тебя через парадное – это надо ещё очередь отстоять. Многие тут старались, и где они в истории литературы, позвольте спросить? А ты вот она: на пороге этой самой истории…
Герой наш лишь нечаянно не гикнулся. Он как иностранный бомж, как голодный мэн, как  архитектор Великих Тартарских Провинций при том. Который просил кусочек хлеба, чисто для смеху, конечно, это приятно, не в первый раз, говорят, и, говорят, было дело: он и в рубище похаживал, с посохом. Но то было в Золотом Кольце. А тут же ему подсунули вазищу-тарелищу сладких круассанов.
При этом Катьки небесные, требовательные, нахальные то и дело трезвякивали по часикам: тук-тук, дорогой, пора завязывать кое с чем, ехать, мол, пора, дальше, хватит шуточки шутить с Парыжиками, пора, мол, в град Бельгию-Брюгге, далее в Амстер-где-дам-полно, и в попутные Гамбурги, и Бременских осликов посмотреть – краем глаза.
И да прикройте свой кран, наконец, мистер башкир, некрасиво как-то поливать цоколя зарубежного средневековья едкой сибирской влагой. Это вам не угольки тушить, это негорючий травертин, а то и обдолбанные гранитные плиты с римских могил.
– Всё русское пахнет не так как надо, – говорят Катьки – небесные странницы! Европе это вдолбили. В начале христосом, позже прикладами, теперь продолжают мягко и разно всверливать в мозги. На то Интернет.
У меня нет цели переубеждать: ни читателя, тем более француза: бесполезно это. Но капать буду, почему бы нет?

***

Коты французские, псы немецкие, лебеди лесбийские. Разбегутся, разлетятся… От Бима подальше.
Да и автор хорош. Хоть он не исполнитель, а на стрёме у Бима.
Занавес.
Пиккала пропикала.
Добрый вечер. Люблю вас, французы хреновы! Парыж ваш, как его не верти, жуть как полезен чувствам русского!

***

А вот… вот ещё вспомнил:  прелестную девочку Фаби чуть не забыли. Хотя не доказано её существование в реале, лишь фото, а это доказательство или так себе?
Или тупо не раскручено. Ибо и не начато толком: червячка даже не насадили, хотя мужские аксессуары были наготове: все.
Ибо повесть не роман, в ней всякое может случиться. Но не всякое успеет записаться.

***

Навигатор не диктофон, как известно, а лишь пародия на него. С гротеском в качестве специи.
И последнее не собственность, а так себе. Шуточки кровавые в глазах. При этом – на любителя.

***

Да что я тут перед вами "красны коврики криком катаю"! Ужель поймёте? Если родословной в вас даже на фрынца не наскрести.

***

Главный здесь повестушечный шут – наш Бим, или не главный, герой он или персонаж как и остальные, этого не разберёшь. Поначалу он был ведущим и самым прорентгененным. Я обратился к нему в конце, чтобы расставить точки и определить процент роялти.
Но, скорей всего, дело в коллективе. Хоть коллектив – коктейль сложный. Трубочку можно совать в каждый слой по отдельности.
А можно перемешать и выпить: залпом.

CODA