Четыре
Ксюше было четыре года. Она только что проснулась. В окна спальни, расположенной на втором этаже уютного сельского домика, приветливо заглядывало раскидистое грушевое дерево. Его сочные зелёные листья дразнили тёплый ветерок нежным шелестом, блестели на солнце, зали во двор. Играть, конечно.
Соседские дети в садике. Но ей детсад ни к чему, у неё есть бабушка. Большая добрая заботливая бабушка, которая стоит всех воспитательниц мира вместе взятых.
Из щелей дощатого пола пробивался аппетитный запах свежего лука, моркови, томатов и самого соблазнительного аромата на свете – жареного болгарского перца. На завтрак будет борщ. Что ещё для счастья нужно? Играть, разумеется!
Ксюша сползла с кровати. Бодро просеменила пухлыми ножками к стеклянной банке на серванте, которую бабушка успела с утра наполнить свежей прохладной водой.
— А-а-ах! Хорошо! – сделав несколько жадных глотков, сказала малютка.
А вот и бабушка поднималась по ступенькам, дверь открывать. Так в доме было заведено: дверь на второй этаж держалась на замке каждую ночь и днём, если ребёнок спит без взрослых: мало ли куда детина может убежать, когда проснётся. Вокруг столько опасностей: рядом дорога, цыгане (по местному поверью, крадущие малышей), извращенцы-насильники, да много чего ещё, чего уж там. Мир – большой и полон ужасов. Безопасность малютки важнее всего, тем более, такой наивной и доверчивой, как Ксюша.
Едва завидев бабушку в окне, девочка бегом ринулась к кровати, наспех укрылась и притворилась, что спит. Она любила так шутить.
Войдя в комнату, старушка сделала вид, будто не заметила звон хрусталя на стеклянных полках серванта – последствие энергичной пробежки озорной внучки. Подошла к кровати, поправила одеяло, но тут Ксюшиному терпению пришёл конец, она улыбнулась, округлив и без того пухлые щёчки, и залилась хитрым звонким смехом.
Успевшая устать от утренних хлопот бабушка радовалась искрящимся голубым глазам ребёнка. Никакие чудеса света не приносили этой женщине больше восторга и умиротворения, как внучка – воплощение всех её надежд и навсегда упущенных возможностей. Девочка росла умной, красивой, донельзя искренней – чистый родник доброты и любви.
Бабушка за неё очень боялась. В этом мире нельзя быть таким. Обидят, обманут, втопчут в грязь. Но предупредить ребёнка – совершенно не значит его вооружить, и старушка это, к своему сожалению, прекрасно знала.
— Ксюшенька, одевайся. Пошли кушать. Я борща сготовила.
— Да, ба! Сейчас!
Огромная тарелка борща со сметаной была опустошена моментально. Бабушка осталась на кухне мыть посуду, а внучка побежала во двор, осуществлять свои наполеоновские планы.
Мама девочки, как обычно, на работе. Дедушка по своему обыкновению шуршал газетами в любимом кресле. Пробегая мимо него, Ксюша остановилась и со слабой надеждой в голосе обронила:
— Деда?
— Да?
— Ты обещал стол для куклы сделать…
— Хе. Ну, обещанного три года ждут, – крякнул тот.
— Эх, – выдохнула внучка.
Планы на сегодняшний день у неё были и в самом деле грандиозные: она решила во что бы то ни стало изготовить позарез нужный Барби столик. Сама. А что? Деревяшки лежат под крышей курятника, а стол с инструментами ей был известен лучше собственных пальчиков. Главное – не прищемить себе пальцы неподатливой рукояткой тисков, иначе бабушка будет переживать, а то и вовсе запретит подходить к плотницкому углу двора.
Работа кипела. Пила капризничала в неловких ручках, то и дело норовила соскользнуть, грозя разорвать острыми блестящими зубьями нежную кожу. Ржавые гвозди не с первой попытки, но всё же соединили дощечку с четырьмя немного кривыми палочками. В целом вещица очень даже напомнила собой обеденный стол, особенно вкупе с необузданным детским воображением.
Сладкой гордости не было предела, но ложка дёгтя не давала покоя: невыполненное стариком обещание точило душу малышки, как мерзкий червь точит сердцевину наливного яблока.
И Ксюша решила отомстить. По-женски коварно. Она забрала с наковальни любимый дедушкин молоток и надёжно спрятала. В запасах дров. В дом давно был проведён газ, но случалось, что его отключали на неопределённый срок, тогда семью выручала русская печь.
Торопясь показать бабушке великое инженерное достижение девочка заметила, что на небе сгущаются тяжёлые тёмно-серые тучи. «Не хочу дождь!» – воскликнула она. Придётся тогда дома сидеть, пока не закончится. А там скучно. Все заняты. Поиграть не с кем.
Старушка отвлеклась от стирки, села на любимый стул на кухне, и с большим интересом рассматривала внучкино «изобретение», ласково поглаживая ту по кудрявым золотым волосам, заплетённым в косу.
Через несколько минут к ним присоединился дед и, посмотрев на кукольный столик, спросил:
— Ларис… Лид… Юль… – перебрав имена всех своих дочерей и внучек он, наконец, вспомнил нужное, – Ксюш, а ты, случаем, не видела мой молоток, который на наковальне лежит?
— Нет, – неуверенно ответила малышка, опустив глаза.
— Ты чего к ребёнку пристал? – вступила в разговор бабушка, – твои инструменты, ты и следи за ними. Небось, сам куда-то положил, да забыл.
— Не брал я его! – возмутился старик.
— А что, я, по-твоему, взяла?..
Слово за слово, упрёк за упрёком и разговор превратился в спор. Спор, подогретый накопившимися за пятьдесят лет супружеской жизни обидами, перерос в ссору. Ссора, сдобренная горючей смесью ненависти и ещё не угасшей друг к другу любви, разгорелась в скандал.
Ксюша старалась их утихомирить. Трясла за подол халата бабушку, гладила дедушку по жилистой руке.
— Не ругайтесь, пожалуйста, – едва сдерживая слёзы, изо всех сил кричала она, в попытке быть услышанной, – это я! Деда, это я молоток спрятала. Он в дровах лежит, под ступеньками. Не кричите, пожалуйста! Пожалуйста, не надо!
Но все усилия были напрасны. Ксюшу не слышали и не видели, как будто её вовсе не существовало.
Маленькие ручки похолодели. В горле застрял тошнотворный ком. Впервые за четыре года жизни, она ощутила, что её нет, что она как будто закончилась. Всё время была, а теперь закончилась. Бесконечное Ничто поглотило её сущность, раздавило своей громадой, превратило в себе подобное, тяжёлое и пустое.
Ксюша замолчала. Не ощущая земли под ногами и не моргая, отступила назад. Шаг. Ещё шаг. Ещё и ещё. Пока не упёрлась спиной в стену. По которой стекла вниз, словно растаявшее мороженое.
Затем опустила веки, из-под которых потекли крупные горячие слёзы.
«Пожалуйста! Пожалуйста! Не надо! Перестаньте! Не ругайтесь!», – едва слышно бормотали её губы. Звуки растворялись, терялись в криках взрослых.
— Да ты, сука лагерная! Давала десятерым за раз!
— А ты? Видали? Инвалид же он войны нашёлся! К шалаве какой-то ночью бежал, да машина сбила, а теперь он «инвалид войны». Да таких, как ты, до Москвы раком не переставишь!
Ксюша не понимала и половины слов. Бабушка, всегда любящая и опекающая, сейчас её не видела, она была ослеплена ненавистью. Седые волосы выбились из-под платка, шипели гремучими змеями на плечах.
Упитанный невысокий дедушка, отрывисто выкрикивающий обвинения, был похож на взбесившегося бульдога.
Девочка сидела в углу, горько плача под ядовитое шипение змей и холодящий нутро лай бешеной собаки. Она впивалась обескровленными пальцами в беленную известью стену. Мягкие ноготки выворачивались до крови, но боли не было. Была только бесконечно чёрная пустота.
«Мамочка, забери меня отсюда, пожалуйста! – всё, о чём она могла сейчас думать, – услышь меня! Ты ведь меня слышишь! Ты не можешь не слышать! Пожалуйста! Умоляю! Приди! Скажи им, чтобы они перестали кричать! Пожалуйста! Пожалуйста, мамочка!»
— Гляди, ты ребёнка напугал! Заткнись, сволочь ты старая!
— Сама заткнись, подстилка тюремная!
Ксюша спрятала голову в коленях, заткнула уши ладонями. Но не помогало. Она всё слышала. Всё, до единого слова, до единого хрипа, шипения, лая…
Малышка звала маму. Но пустота прижала обессиленное тельце к стене и не отпускала. Впервые в жизни было невозможно шевельнуться. Впервые в жизни она смотрела в обезумевшие от ярости глаза смерти.
Тарелка пролетела и приземлилась в полуметре от неё. «А если вместо тарелки будет сковородка? – шептал голос в голове девчушки, – и не мимо, а прямо в меня? Но, может, хотя бы тогда станет тихо… Мамочка, пожалуйста, пусть всё это закончится!»
Восемь
Ксюша лежала на полу своей комнаты, раскинув руки в стороны. Прошёл год в школе. Первый год. Там было спокойно. Никто не кричал. Не обвинял друг друга. Вокруг была куча детей, таких же, как она.
Но сейчас… Она лежала в своей комнате на втором этаже на полу, раскинув руки и ноги в стороны, и безучастно рассматривала лепнину вокруг люстры. Стены дрожали. Внизу слышался то ли собачий лай, то ли шипение нападающей стаи змей.
— Десятерым! Лагерная… Тюремная…
— Заткнулся бы, идиота кусок! Войны… Видали? Войны… Инвалид…
Девочка не знала, из-за чего началась ссора. Она просто проснулась, и услышала крики. Нервно нарезала несколько кругов по комнате, потом остановилась, и незаметно для самой себя превратилась в мокрое неподвижное пятно на ковре.
Дом снова задрожал. Это бабушка хлопнула дверью на кухне.
«А если она убьёт дедушку, – думала Ксюша, – сюда придут. Её заберут в тюрьму, а меня в детдом. Мама не придет. Никто не придет»
Бах!
Тр-н-д-д-д!
А-а-а!
«Что у них там происходит? Уже убивают?»
Девочка думала о том, что ей стоит спуститься, стоит попробовать успокоить бабушку с дедушкой, или, по крайней мере, хотя бы спрятать ножи и вилки, как она обычно это делает. И о том, что если за ней придут, то стоит спрятаться за трельяж и взобраться на трубу между батареями, чтобы снизу не было видно ног.
Но она не могла спуститься. С каждым звуком Ксюшей всё больше овладевал паралич. Казалось, её распяли и пригвоздили к деревянному, покрытому красным ковром, полу. Слёз не было. Вместо них были пустота и холод. Невыносимый холод посреди тридцатиградусной жары южного утра.
Пролежав так минут пятнадцать, девочка встала. Достала из коробки куклу, ленточку для волос и забралась под стол.
За четыре года Барби изрядно потрепалась. В
олосы неровно обрезаны, местами вырваны клочками с корнем. На резиновых ногах глубокие порезы, но их, в отличие от огрехов причёски, никто из взрослых не замечал. Чтобы не смущать маму, пришлось найти кусок широкой синей ленты, распустить его, разрезать тупым ножом голову куклы и вставить «парик», обосновав махинации попыткой сделать Мальвину.
Это послужило Ксюше хорошим уроком. Последствия издевательств над игрушками нужно тщательно скрывать. Под яркими нарядами и глупыми париками. Иначе не избежать вопросов, на которые очень не хочется отвечать честно.
Девочка раздела куклу, привязала к ножке стола и изо всех сил ударила.
— Не надо, – взмолилась Барби.
— Молчать! – ответила ей Ксюша, нанося очередной удар.
— Пожалуйста, перестаньте, не надо! За что?
Малышка оскалилась, обнажив ряд местами выпавших молочных зубов, и без объяснений продолжила жестокую пытку. Ледяной ужас покинул восьмилетнюю душонку, уступив место дикому азарту кошки, играющей не на жизнь, а на смерть со своей добычей.
Шестнадцать
Та же комната. Тот же ковёр на том же полу. Снова дрожь по стенам от резко захлопывающихся на первом этаже дверей и отголоски ругани в стиле закоренелых зеков.
Ксюша сидела на полу, опёршись спиной на кровать, и пустыми глазами смотрела сквозь слёзы на синеющее за крестом оконной рамы небо.
«Здесь меня и похоронят, – думала она, – А жить ещё так хочется! О, мама, я знаю, почему ты стала жить от нас отдельно. Ты больше тридцати лет этот ад выслушивала. Тебя тоже за яростью не замечали. Бабушка с дедом вспоминают о том, что мы есть, только когда не ругаются. Но в последнее время они стали сильнее друг друга ненавидеть. Мама, я больше так не могу. Разнимать, прятать ножи и вилки, отнимать у стариков костыли, успевать закрывать двери, когда в бабушку летит что-нибудь тяжёлое. Как ты выдерживала?»
Ксюша горько и беззвучно рыдала. Ведь если услышат, что она плачет, начнут обвинять в этом друг друга, и скандал разгорится с новой силой. Так хочется тишины. Жизнь за тишину можно отдать. Пафосно звучит. Хотя, почему бы и нет? Девушка продолжила внутренний диалог с матерью.
«Я знаю, что ты пыталась покончить с собой. Сколько тебе тогда было? Тоже шестнадцать?.. Мам, таблетки – самый ненадёжный вариант. К тому же с тех пор они лежат в самом скрипучем ящике серванта. Бабушка на этот звук тут же прибегает, даже с конца огорода. У неё что, сигнализация срабатывает? Можно, конечно, аккуратно вытащить предыдущий ящик. Никто не услышит. Я уже так делала. Но зачем? Только себя покалечишь, и, скорее всего, жив останешься. А как потом бабушке в глаза смотреть? И тебе… У меня есть идея получше.»
Ксюша подползла к тумбочке, достала спрятанную позади учебников красно-синюю коробочку с белой надписью «Спутник» на обложке. Руки дрожали. Склизкий ком застрял в горле. Вот-вот вырвет, но нужно держаться. Она сильная. Она сможет.
Девушка медленно раскрыла коробочку и ледяными пальцами вытащила второе в стопке, ещё не использованное, лезвие. Аккуратно сняла с него бумагу, положила на ладонь и долго посмотрела на блестящий идеально заточенный край.
На первом этаже что-то упало. Ксюша вздрогнула. До её ушей донеслась жёсткая матерная ругань, приглушённая деревянным полом. Собаки и змеи. Ничего не меняется.
«Прости меня, мама. Но я больше так не могу.»
Она села по-турецки, закатала левый рукав, положила руку на ноги ладонью вверх, тремя пальцами второй крепко сжала лезвие и приставила к коже.
«Говорят, резать нужно вдоль. Так надёжнее.»
Ксюша смотрела на свою руку, беспомощно лежавшую под острием. Она казалась ей чужой. Всё те же до боли знакомые шрамы от неглубоких порезов, те же синие вены под тонкой белой кожей. Но это не её рука.
Девушка ощутила, что даже торчащие вверх пальцы не контролирует. Правая рука была её, а левая – чужая. Несильно нажав, она провела лезвием вдоль кожи. Тонкая полоска жгучей боли убедила Ксюшу в том, что обе руки принадлежат именно ей.
Как же это сложно сделать. Выглядит просто. Вот кожа. Вот лезвие. Когда готовишь, так легко порезаться, даже тупым ножом. А тут…
«Соберись. Ты сможешь. Ты – сильная! Нужно закрыть глаза и быстро полоснуть по руке. Не думать», – дал совет внутренний голос.
Так и было сделано. Рана получилась несколько миллиметров в глубину и около пяти сантиметров шириной. Тут же выступила кровь, собралась большой горячей каплей и стекла от предплечья к запястьям, остывая по пути.
— Да что же я делаю! – закричала Ксюша и швырнула лезвие в сторону тумбочки.
«В жизни ничего тяжелее этих пары грамм стали не держала», – подумала она и громко расплакалась, зажав рану пальцами.
— Чтобы убить себя, нужна сила, но ещё бо;льшая сила нужна, чтобы остаться жить, – успокаивал внутренний голос, – Ты – сильная. Ты сможешь!
— Чушь всё это! – обозлилась девушка, – Что я, по-твоему, смогу? – дальше сидеть в комнате, дрожать, пока в психушку не заберут? Руки царапать, так и не решившись довести дело до конца? Это сила? Вот это? – указала она на рану, – да я – последняя слабачка!
Голос внутри замолчал.
«Что же я делаю, – пробежал по затылку леденящий ужас, приподняв корни волос, – а если бабушка придёт? А тут я в луже крови… Меня ведь так могут и, – холод сползал вниз по спине, отсчитывая позвонки, – спасти!»
— Дура! – сказала она уже вслух, – повторяю мамины ошибки! Ну ничего. Завтра в школу. Та высотка, которая из кабинета физики видна… Блин, да в этой дыре даже шестнадцатиэтажек нет! Только девять. Так инвалидом остаться можно.
Ксюша замолчала. Меньше всего на свете хотелось стать самоубийцей-неудачником. Страшнее этого ничего нет, так казалось ей, свернувшейся на полу в клубок.
— Господи! – обратилась она к кресту оконной рамы, – ну почему же я всё должна делать сама? Почему меня не собьёт машина, почему не изнасилует и убьёт какой-нибудь маньяк-педофил? У нас рынок недавно взорвали. Шестнадцать человек погибли. Почему меня там не было? Почему я до сих пор жива? Тоже мне, «добрый боженька». Сидишь там, наблюдаешь за всем. А я здесь. Днём матерщину выслушиваю, кто из них за пятьдесят лет с кем спал. Ночами мысленно людей пытаю. Ты шутишь так? Это жестоко! Ничего. Завтра ты не сунешь свой вездесущий нос в мою жизнь! Завтра. Я исполосую руки и спрыгну с девятого этажа, если только не смогу забраться выше. Делать так делать. Нельзя оставлять шанс выжить. Ты слышишь? Слышишь меня? – кричала Ксюша заточённому в стекло небу.
Тридцать два
Большой город. Балкон последнего, двадцать третьего, этажа. Сумка в углу на полу. В руках догорает сигарета.
«Пальто нужно будет снять. Кому-то ведь придётся это сделать. Лучше сразу», – думает Ксения.
Затоптав окурок, она ставит плеер на паузу, вытаскивает наушники, раздевается и, аккуратно сложив, кладёт пальто его на сумку.
— А здесь красиво! – замечает женщина, глядя с высоты на нежащийся в лучах заходящего солнца город.
Затем усаживается на перила. В горле уже знакомый тошнотворный ком. Разворачивается, отпускает руки и отталкивается ногами.
Ветер хлещет по лицу, не позволяет сделать вдох. Но его свист перекрикивают приглушённые годами фразы «сука лагерная», «ха, инвалид он войны, видали?». Земля всё ближе. Змеи шипят. Собаки лают. Тело пробирает дрожь, будто кто-то на первом этаже с силой захлопнул дверь. «Не надо, пожалуйста!» – кричит перепуганная кукла. И капля яркой горячей крови, холодея, сбегает от предплечья к запястью.
До асфальта метр. Полметра. Считанные сантиметры. Широко раскрытыми глазами она видит смертоносные цветные камешки, закатанные в застывшую смоляную массу. Сердце замерло. Время остановилось.
— А-а-а! – с диким криком Ксюша просыпается, уткнувшись носом в подушку.
— Что случилось, – спрашивает её встревоженный сонный муж, – опять кошмар приснился?
— Да, родной, – отвечает она, стирая с лица слёзы.
— Иди сюда, – мужчина прижимает её к себе тёплой рукой.
— Любимый мой… Мы ведь никогда с тобой ругаться не будем?
— А зачем нам? Тринадцать лет не ругались, и не станем. Или ты хочешь?
— Нет, не хочу.
Они крепко уснули под огромным плюшевым одеялом. Ночь была тихой. За окном холодный ветер насвистывал об уюте тёплой мирной квартиры. И только белые шрамы на бледных руках Ксюши напоминали о полном смертного ужаса прошлом. О жизни, которая случилась как будто не с ней. О жизни, которая всё-таки случилась.