Где-то далеко – далеко то ли в синем море, то ли в тёмно-синем океане болтался одинокий, не открытый никем остров, на котором, как и положено было, росли статные с мохнатыми стволами зелёные пальмы, а на пальмах бурые волосастые кокосы, а рядом, чуть пониже, подрастали банановые деревья с соответствующими плодами, которые гроздьями свисали почти до самой земли, что давало возможность, просто, что называется, не сходя с места, лёжа под деревом, даже не протягивая руки и не пытаясь задействовать какое-нибудь орудие труда, что помогло когда-то обезьяне стать человеком, а прямо зубами откусить этот желтовато-коричневатый фрукт, а следом ощутить во рту тёплую, нагретую на жарком солнце вяклую мякоть, больше напоминающую вареный картофель, чем какой-то экзотический вкус, означающий, что в данный момент ты поедаешь банан, а не что-то другое.
А с высоты птичьего полёта можно было увидеть как какое-то маленького росточка существо вот так же давно, как существовал этот необитаемый остров, расхаживало вдоль берега то ли моря, то ли тёмно-синего океана, меряя своими голыми, не обутыми в башмаки ступнями, пятки на которых стали уже напоминать заскорузлые верблюжьи мозоли, от столь давнего хождения туда и обратно по раскалённому песку этой земли необетованной, всё надеясь, что сделает ещё одну зарубку на выращенной лично им пальме, означающую ещё одну цифру, а именно расстояние от точки «А» до точки «Б», которое это существо проходило ежедневно, и наконец – то его записи обогатятся новым значением, а он сможет ещё с чем-нибудь поздравить сам себя.
Потому что привычно поздравить кого-то из друзей, знакомых или близких у него уже не получалось, а пожелать им всего-чего тем более, ведь это был никто иной, как сильно постаревший и подряхлевший Робинзон Крузо, ну или просто Роби, как тот из книжки Даниэля Дефо, носивший юбку из пальмовых листьев, и такую же на голове шапку, больше напоминающую его собственный выстроенный шалаш, питавшийся соком из добытых кокосов, и точно так же построивший себе хижину, стилизованную под его бывшую жизнь на материке.
Правда, ввиду его уже не малых лет, не совсем было понятно, какого он пола, ибо Пятницы на горизонте его мечтаний даже не маячило, как и говорящего попугая не было, и какими желаниями ещё обладал этот Робинзон, тоже не было известно, ну, то есть хотел ли он иметь детей, а для этого сначала надо было обладать женщиной или мужчиной, в общем, весь его внешний вид говорил за то, что был он просто Роби, а теперь уже постаревший Роби и сильно выживший из ума, не только потому, что долгие годы обходился без людей и уже слабо помнил, что это такое, эти люди, но и потому что был просто стар, правда, вовсе не мудр. Такое тоже даже не иногда, а очень часто бывает, когда старый становится, словно малый… Вот и наш Роби, не только для начала соорудил себе некое подобие телевизора, но чуть позже, как мы узнаем и ещё кое-что, для того, чтобы всё же не забывать не только, что сам он всё же человек, а не некое бесполое существо, но и что были у него эти друзья и знакомые, потому что, как он очутился посреди океана или синего моря, и на этом острове в совершеннейшем одиночестве, этого он, ну убей бог, не мог вспомнить, ни тогда, ни сегодня.
Ни тогда, когда строил себе хижину, защищаясь от возможной непогоды, он же не был метеорологом и станции здесь метеорологической поблизости тоже не наблюдалось, и потому, Роби пришлось соорудить себе шалаш из пальмовых листьев и выкинутых на берег каких-то сучков и даже досок, очень сильно похожих на останки какого-то судна, но что это было на самом деле, уже тогда, от полученного шока, он так и не мог вспомнить. Да и не было это особо важным, всё равно этому существу, что не понятно, кем было на самом деле, мужчиной или женщиной, что разгуливал теперь в одежде, больше привычной для папуаса какой-нибудь гвинеи, и даже бисау, не суждено было никогда вернуться на свой материк, откуда он начал своё путешествие приведшее его к столь бедственному положению, и возобновить свой прежний образ жизни.
И потому ему ничего не оставалось, как создать хоть и жалкое, но всё же подобие того мира, из которого он прибыл и так и закрепился на первой попавшейся ему на пути прибрежной пальме с кокосами, рискуя разбиться по второму разу, но уже не о прибрежные рифы, во время случившегося кораблекрушения, а свалившись вниз с высоты этого мохнатого монстра, ведь на европейских материках только мартышки резво бегают по деревьям и то исключительно в цивилизованных зоопарках.
Так что, то, что каждое утро наш Роби, проснувшись, как в прежней своей жизни, и в своей квартире, не успев даже один глаз приоткрыть, не то, что вылезти из-под тёплого уютного одеяла, моментально тыкал большим пальцем правой ноги в пластмассовую чёрную кнопку на серебристой металлической панели настоящего, а не имитированного телевизора, потом пяткой, той же ноги, ему так было удобнее, он никогда не был левшой, не измученной тогда ещё верблюжьими мозолями, поправлял громкость, делая её такой, чтобы она ласкала ему слух, опять, свернувшись калачиком на несобранной постели, уютно устраивался в ней на весь день, не было чем-то не обычным или из ряда вон выходящим. Только с экрана теперь на него смотрели не привычные лица дикторов, ведущих до боли приевшиеся передачи про жисть, а вся настоящая жисть сосредоточилась, оказывается совсем в другом месте, где в бутафорском телевизоре чирикали реальные, а не снятые на плёнку разноцветные птички, не только колибри, где мог засунуть в эту бутафорскую будку свою широко разинутую пасть настоящий лев, а не из «клуба кинопутешествий» и прорычать тебе прямо в уши, а не в лицо телезрителя, всё то, что не успел сказать браконьерам, что нацелили в том кино на него дула своих охотничьих ружей, начинёнными пулями 22 калибра, но он то успел сбежать от них сюда, на этот совершенно необитаемый остров, затерявшийся среди морских или океанических вод, и где можно было, находясь среди диких зверей и неизвестных птиц, среди пальм и кокосов, под слепящими яркими солнечными лучами, громко воскликнуть, "Вот это жизнь! А не ваше жалкое чириканье в телеэкране!"
Что и делал каждое утро Роби, не только рубил и строил, не только восхищённо наблюдал реальные, а не придуманные красоты сквозь окно своей пальмовой хижины, короче, находясь не среди привычных ему материковых пейзажей, а там, где не было людей, он всё же ни скучал, а наслаждался своим полноценным существованием или пребыванием чуть не в иных параллельных мирах, где у него был даже почти настоящий телевизор.
И Роби, хотя так и не сумел вспомнить, как же он очутился в этом райском благословении, но хорошо помнил, когда, ни только он сам родился, но и все знаменательные даты своих друзей и родственников, а ещё он так и не забыл когда и кто из них умер, где похоронен, он ведь в той материковой жизни был очень добропорядочным гражданином и считал делом чести и долга в каждую упомянутую дату позвонить кому-нибудь и высказать все свои пожелания - имениннику или имениннице, или зачитать текст сочувствия с бумажки, у него было о-очень много знакомых и родственников, и он просто не в состоянии был запомнить абсолютно все свои пожелания и сочувствия, и потому текст готовил заранее… В общем, всё зависело от того повода, который толкал его на такие истинно благородные поступки, которые на самом деле не всегда выглядели таковыми в глазах других людей, а даже наоборот, но он всё продолжал им названивать и бесконечно поздравлять и желать, совершенно не обращая внимания на те ситуации, в которые он неизменно попадал, находясь в порыве своих донкихотских чаяний.
И вот, пребывая на острове, в жутком одиночестве уже много лет, хоть и при телевизоре и даже при телевизионных передачах, в которых он порою был всеми главными героями сразу и одновременно, он однажды, выйдя по обычаю на обход своих необитаемых владений, в своей неизменной юбке, как из мультфильма про Чунгу Чангу, всё медленно таща за собой свои натёртые до состояния верблюда пятки, зарывая их на ходу глубоко в раскалённый до градуса кипения песок, и точно так же жуя, ни родную полую соломку, вкус которой он давно забыл, а ту же верблюжью колючку, задумался, потому что думать Роби всё таки продолжал, и о чудо! Почти эврика! Понял, чего ему так не хватает для полного счастья на этом острове.
Телефона! Ну, да, телевизор то у него был и есть, а вот любимой телефонной трубки, к которой он мог бы, как раньше, тесно и благоговейно прижаться ухом и прожурчать все свои монологи про дни рождения и похороны, у него нет. То есть, у него нет его любимого благородного занятия, которое позволяло ему считать себя очень порядочным человеком в той материковой жизни.
И Роби ещё сильнее задумался, над тем, каким образом ему восстановить собственную несправедливость и ощутить себя настоящим человеком, хоть и в юбке из пальмовых и кокосовых листьев и на острове Чунгу-Чанга.
***
Через какое-то время для Роби словно началась новая жизнь на старом острове. Появление ещё одного бутафорского чуда, а именно телефонного аппарата, сделанного из сучьев каких -то деревьев и собранной в близлежащих окрестностях коры, из тонких веток, от наломанных кустарников, и прочно прилепившегося, словно ласточкино гнездо, почти под самым потолком его хижины, явилось новой вехой в цивилизованной жизни нашего, а не Даниэля Дефо, Робинзона, и, которому удалось не забыть о техническом прогрессе, регулярно происходящем на материке и даже сохранить не только человеческий облик, ну и что, что Роби в данный момент больше напоминал дикого необузданного аборигена теперешней своей внешностью, небритый и немытый, длинноволосый и чёрный, как африканская статуэтка, но и добропорядочный и достойный вид настоящего представителя существа разумного.
Он вновь, как и прежде, не только добавлял новые к старым зарубки на своей, сильно подросшей пальме, но и каждый день, глядя на волосистый ствол дерева, почти любовался ими, словно картиной какого-нибудь доисторического художника, тем самым напоминал себе не только эти даты рождения и смерти, но и вспоминал о собственной добропорядочности, которой ему так не хватало в его новой жизни.
У него теперь появилась возможность, с важным видом, даже не задевая своими верблюжьими мозолями земляной пол, вперевалочку, будто во фраке, а не в юбке папуаса, как истинный джентльмен или леди, подойти к своему новенькому телефону, даже снять с него трубку, больше напоминающую какой-нибудь глиняный ковш, найденный палеонтологами на дне океана и отнесённый к неизвестному, но обязательно далёкому веку до нашей эры, и сказать в неё всё то, что сделало из него благородного человека, как когда-то из обезьяны труд, но так и, оставив некоторых на ранних стадиях её развития, что правильнее прозвучало бы, как недоразвития.
Роби даже, как в своей прежней жизни, правда, не на бумажках, а на папирусах из листьев кокосовых деревьев, нацарапал на память все тексты своих, почти обращений от партии и правительства к народу своей страны, к своим прежним друзьям и знакомым, фактически вернув их к жизни или приобщив к своей, островитянина, не забыв восстановить весь список своих многочисленных родственников, из которых по его прикидкам и подсчётам на зарубках, могли остаться в живых только двое. Но этот факт его совсем не расстраивал, ведь смерть человека, это всё равно для него, каждый раз повод проявить свою порядочность и вспомнить, если что, как в песне исполняемой певцом из тоже, кому грустно, а кому весело почившего, Советского Союза Львом Лещенко «… эх, каким он парнем был…»
Потому что и другие куплеты в исполнении другого певца, той же эпохи, но, слава богу, ещё ныне живущего, а не упокоившегося с миром, хотя и это был бы не плохой повод для Роби проявить себя, композитор и исполнитель своих же песен по фамилии Николаев, который весело так, натренькивая на электронной гитаре, и в такт своим же аккордам, потряхивая светлой гривой, которой напоминал больше нестриженого пуделя, но никак ни царя зверей, напевал в зал про то, что день рожденья - то праздник грустный, и был в этом, несомненно прав, правда, следом, взбодрившись, и даже подпрыгнув от собственной же идеи неповторимости на очередной веселой ноте ля, зачем-то возвещал в этом же куплете, что всё ж таки, хоть праздник и грустный, но надо наплевать на чувства и не забыть таки весело улыбнуться и – и…. тра- ля-ля , тру-ля-ля.. «..не грусти не грусти напрасно…»
Не совсем понятно, у кого же такие смешанные чувства случаются, когда грустно, а ты в состоянии истерического хохота прибываешь, как это у кого получается, не слёзы печали, а слёзы радости вытирать, в момент похорон или ещё каких не лучших событий, но у Роби так выходило и очень даже здорово. Собственно, это и были те ситуации, когда он считал что блистает благородством и порядочностью, а окружающие совсем наоборот.
В общем, почти полностью восстановив свой бывший образ жизни на материке, воссоздав его, почти в полной мере на острове, поздравляя и сочувствуя, желая и выражая в телефонную трубку, а главное, вновь ощущая себя человеком с душой, наполненной прекрасными порывами, всё это довольно быстро стало, можно сказать, уже обыденной рутиной, но всё такой же радостной, приносящей ему ни с чем не сравнимое удовольствие, одни только положительные эмоции, тем не менее, бедный потерявший ум островитянин, однажды проснулся от странного звука, очень не привычного в этой дали от большой земли и другой жизни.
Сначала ему показалось, что это только сон, что ему снится, как, что-то звонит на полочке в его комнате в городской квартире на десятом этаже многоэтажного дома, а сам он лежит в своей смятой и по привычке не собранной постели, пытаясь дотянуться до будильника, потом понимает, что тарахтят это не заведённые часы, а телефон громко разрывается где-то далеко, и даже совсем ни в прихожей, а гораздо дальше… Раздражающий звук нарастал всё больше, и Роби, наконец, с трудом разлепил крепко сомкнутые веки, встряхнул длинными чёрными ресницами и понял. Это звонит его бутафорский инвентарь, который так сильно напоминал, даже ему самому, ласточкино гнездо. Он, в ужасе от своей догадки, резко подскочил, зашуршав вместо льняных простыней, сухими пальмовыми листьями, аккуратно выложенными на каменной кровати, больно в спешке стукнулся головой о низкий потолок своей хижины и схватил телефонную трубку, тот ковш, отрытый палеонтологами со дна морского, и уже по старой привычке тесно прижался в ней покрасневшим от возбуждения ухом, а следом, почти шёпотом, настороженно произнёс:
«Аллё…» и ту же замер в ожидании. Что будет дальше?
На том конце предполагаемого провода, что-то тихо шелестело и квакало, затем чей-то знакомый голос из прошлого, Роби даже показалось, что он узнал его, это не был мертвец или покойник, это кажется, был один из его живых ещё родственников, который задал более, чем странный вопрос:
— Куда ты пропал, ты жив, как твои дела, чего не звонишь?
И тут совсем опешивший и растерявшийся Роби, вспомнивший, как в той, своей материковой жизни всегда звонил людям и это была его привилегия, звонить и поздравлять, только чтобы пожелать и выразить, остальное в его обязанности, по его мнению, не входило, в остальное время он всё время жил по программе телевидения, словно по какому-то своему расписанию, но только телевизионному, ему и так, и там было хорошо и нормально, он же просто хотел как те, телевизионные герои, дикторы и прочие ведущие, что всё про жисть и про жисть, тоже чувствовать себя человеком, потому и звонил своим близким и родственникам, отдавая дань своим, не их чувствам, так же, как позже сверяясь со своим личным календарём, но уже ориентируясь по зарубкам, сделанным ножичком на пальме, потому и вспомнив все эти расставленные им самим прерогативы, но совершенно позабыв о той ситуации, в которой сейчас это всё происходило, привычно пробубнил во внезапно заговорившую трубку.
— А зачем звонить?
И так же неожиданно трубка, минуту помолчав, отозвалась знакомым голосом ещё не умершего, а живого родственника, ибо это был именно он, Роби не ошибся.
— Да, действительно, а зачем звонить? - сказав это, она повисла молчаливо гнетущей тишиной, перекрыв даже голоса звонко щебечущих птиц и диких зверей, что никуда в тот момент не делись.
Бутафорская трубка тоже повисла в руках островитянина. Он так и не понял, что это было, возможно всё это ему всё же приснилось, или он так увлёкся своей игрой в телевизор и в телефон, что попутал реальность с выдумкой, почти, мифом?
В общем, как ни вспомнил, Роби, каким образом он очутился на этом большом острове, что так и бултыхается затерянный в океане или в море, который он так и не сумел перемерять своими босыми ногами, так и не стал он напрягать иссушённые постоянным зноем и бегущими вспять годами свои помутневшие мозги, и пытаться восстановить события прошлых лет и сегодняшних реалий, или и вовсе совместить параллельные миры в один и существующий на его острове, тем не менее, зарубки на пальме и топором уже не вырубишь, как и даты, что прочно сидели почти в голове сильно постаревшего Роби, и потому, по прошествии короткого отрезка времени, он не забыл в нужный день, правда, не снимая юбку из пальмовых листьев, и не надевая фрак и белую рубашку, или вечернее коктейльное платье, подойти к «ласточкину гнезду» и даже удачно набрать нужный номер.
И о, случилось чудо, как тогда, когда его осенило, чего ему так не хватает в его гордом одиночестве, родимого телефона! В трубке раздался не просто щелчок, а голос того родственника, которого он так жаждал поздравить с днём рождения, чтобы всё было как всегда, как всегда, по - человечески.
Он, то ли женщина, то ли мужчина совсем позабыл, и ведь вспоминать же не захотел, как совсем недавно, задал тому, тот свой привычный вопрос — «А, зачем?», думая всё - таки, что спит, это ведь его прерогатива была по жизни, звонить и чувствовать себя человеком. И потому, он, не спрашивая ни о чём, приступил к зачтению своей торжественной речи с листка, как те, из партии и правительства с высокой трибуны и ни о чём, всё желая своему народу лучшей жизни и достижений в ней. Повышенных надоев молока от коров, совсем не важно, что они и попробовать это молоко не смогут, так как им уже с повышением показателей понизили заработные платы и прочее. Но при этом всё равно, желаем вам счастья в жизни.
Так и Роби сейчас, он совсем не в курсе, был, что его родственник, хоть и жив был ещё, но давно и внезапно лишился своего жилья, а сейчас, в момент этого странноватого разговора сидел в клинике и держал за мохнатую лапу своего лучшего друга, которого укусил клещ-мутант, и этот укус мог оказаться смертельным, то есть его лучший друг сейчас мог просто умереть.
Да, но такое могло бы стать ещё одним радостным событием для Островитянина, который на самом деле отличался жутким эгоизмом и думал только о том, как доставить только себе удовольствие и потому разговор состоялся ещё хуже, чем тот, с тем вопросом «А, зачем…» отозвавшийся глухой тишиной.
На одном дыхании, боясь, что его перебьют, ведь надо было успеть проговорить всё то, что написано было заранее, тщательно выведенное на пергаменте пером, вырванном из хвоста страуса, понеслась в уши родственника многогранная, многозначительная речь Роби:
— Ну, желаю тебе! Ну, поздравляю тебя! — Без, конечно же, вопроса «А, как ты?» он ведь всю свою жизнь знал только один вопрос — «А, зачем…?»
Тот, к кому всё это относилось, только и успел, как – то не весело, не по совету певца Николаева, вставить в весь этот речевой поток и в свой день рождения, даже бессовестно не улыбнувшись в трубку:
— Да, я вот, без жилья, тут, своего, остался…
— Ну и чёрт с ним! — Радостно, не дослушав до конца, крикнул во весь голос в телефон счастливый поздравляющий.
— Чёрт с ним, с этим своим жильём! — На самом деле совершенно не понимая, что говорит и что слышит, а не что слышится ему. Он очень торопился. Ему очень важно было ощутить себя человеком, больше такой возможности могло не представиться. Ведь он и на самом деле всё же был страшно далеко от материка, а тут, гляди, какая удача… ему ответили на звонок, и потому он продолжил уже почти вразнос:
— Желаю тебе всего самого наилучшего!
Уже не слыша на своей трибуне и за своими громогласными поздравлениями тихого расстроенного голоса не умершего ещё своего родственника, печально говорившего ему в тот момент, что у него чуть собака не умерла, его самый близкий и преданный друг. Что она сейчас под капельницей находится. Роби продолжил разоряться, уже совсем упиваясь благородством своей натуры, прибывая почти в стадии эйфории и громко крича:
— Да, плевать, что собака твоя чуть не умерла, я желаю тебе, пусть у тебя будет всё хорошо!
***
Больше они никогда не говорили. Да и «ласточкино гнездо», ещё какое-то время грустно повисев на стене хижины Роби, за ненадобностью, так как оно всё равно никогда уже не позвонило бы, как настоящий телефон, рассыпалось в мелкий прах.
Это ведь и действительно была последняя возможность, а правильнее, последний шанс, данный Роби жизнью, чтобы на самом деле проявить хоть какие-то человеческие качества своей жутко эгоистичной, бездушной натуры, в которой не было ни капельки доброты и какой-то душевности, его всегда волновал только он сам, и он действительно плевал на остальных людей, которые давно уже не поздравляли Роби с его днём рождением, они точно так же задавались тем самым вопросом «А зачем..?» когда шла речь о нём, и они давно позабыли вообще о его существовании в этом мире, даже не поинтересовавшись, а как же так случилось то, когда много лет назад корабль таки потерпев крушение у берегов того необитаемого острова, а все пассажиры и экипаж спаслись, удачно добравшись до своего материка, но только Роби не оказалось вместе со всеми спасёнными? О нём ни то, что не вспомнили, о нём просто даже не подумали, настолько он уже тогда, при той своей жизни был тем существом, которым на самом деле стал гораздо позже, в котором трудно было распознать не просто мужчину или женщину, а вообще человека, к чему он всегда так стремился, поздравляя и желая...
— Всем… всем… всем…
— Всего… всего… всего…
И при этом даже не желая знать, а нужно ли всё то, что он желает, да, и вообще, в тот ли момент он это делает, тем, кому он всё это выговаривал, доставляя в первую очередь, себе позитивные эмоции, ибо только в те минуты он ощущал себя не просто человеком, а порядочным, блещущим благородством человеком, в остальное же время он был всё же жутким, унылым, безликим и бездушным созданием, которое даже оставшись в полном одиночестве, так и не сумело использовать единственный свой шанс — вновь оказаться среди людей, чтобы хоть кто-то поздравил и его с днём рождением, только от всего сердца, сказав ему: «С днём рождением, Роби!», а не как партия и правительство, с повышенными надоями молока голодающее население своей страны уже почти на стадии вымирания.
1.06.2016
Марина Леванте